Текст книги "Прощальный ужин"

Автор книги: Сергей Крутилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

31

Они стояли на перроне Ярославского вокзала. Олег уже устроился в купе – побросал в багажник вещи, снял плащ и шляпу – и теперь стоял возле вагона, курил. Марина – в белом платье, которое она пошила для свадьбы, помолодевшая и красивая – с грустью глядела на него.

До отхода поезда оставалось еще минут восемь – десять. Говорить им было, в общем-то, не о чем, поэтому последние минуты были особенно тягостными для них обоих.

Был вечер, поздний июньский вечер. Зной уже спал, небо покрылось сизой дымкой, а наверху высветлилось. Но звезд еще не видно было и фонари на перроне еще не горели.

– Олежек, ты завтракай и ужинай у себя в купе, – заботливо заговорила Марина. – А обедай в ресторане. Хоть раз в день, но горячее обязательно надо есть.

– Ладно! – обронил Олег, и, чтобы с языка не сорвалось то единственное слово, которое хотел, но не мог произнести, он откусил кусочек мундштука сигареты, тот, что был с ватой, и выплюнул его на асфальт.

Все эти дни после свиданья с Маковеевым Олега подмывало спросить у Марины: кто звонил тогда? Кто, помимо Глеба, знал о том, что он, Олег, «объедки с чужого стола собирает»? Теперь он знал наверняка, что у Марины был еще кто-то помимо Маковеева. Но кто именно, он не знал, и это мучило его. До этого Олегу никогда не случалось ревновать. Он легко сходился с женщинами и легко оставлял их, и ни одна не устраивала ему ни сцен, ни грязных потасовок, как иногда устраивают некоторым. Он щедр был с ними, с женщинами, и, в общем-то, не обманывал их, да и они его. И теперь он все думал о том: неужели Марина провела его? Ему еще ни разу не приходилось оставаться в дураках, а тут, выходит, он был околпачен.

Теперь ему хотелось одного – скорее вернуться в Хандыгу к ребятам, засесть за баранку и крутить ее налево и направо, раз уж третьего ему не дано! Он прикидывал в уме так и этак и решил наконец, что надо купить билет на поезд до Находки, коль уж обмолвился Марине, что хочет завербоваться матросом на корабль. Сядет он в экспресс «Россия», доедет до Читы, а там в самолет и через два часа в Якутске. И, приняв такое решение, он успокоился, снова стал прежним Олегом: неунывающим, озорным, веселым. Его настроение передалось Марине, и она воспрянула духом. Всю неделю стирала, готовя его в дорогу, хлопотала о деньгах. Разумеется, Марина начала с матери. Разговор предстоял щепетильный, ей не хотелось вести его по телефону, пришлось самой ехать к Надежде Павловне. Мать хоть и поворчала, но денег дала. Потом звонок отцу с обычным: «Папочка, как ты живешь? Ничего! Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного денег? Нет, нет! Я сама приеду». В заключение звонок тетушке Серафиме, и тоже, разумеется, о деньгах, но уже без всяких намеков на скорые перемены.

И вот они стоят на перроне; вечер; экспресс отходит через десять – восемь минут. Еще не все пассажиры сели. Бежит какой-то сухопарый майор с чемоданом; за ним, тяжело дыша, спешит женщина: выцветшие волосы, загорелые ноги – возвращается с юга.

«Да-а, – подумала Марина, – так и не съездили на юг». А вслух сказала:

– Олежек, еды у тебя много. Ешь сначала колбасу и помидоры, а то попортятся. Консервы успеешь.

– Ладно, – сказал Олег.

– Ты напишешь с дороги?

– Обязательно!

– Я буду ждать.

Марина взяла Олега за руку и прижалась к его плечу. Ей вспомнился почему-то тот теплый майский вечер, когда она, прогуливаясь в сквере перед аэровокзалом, поджидала самолет, на котором должен был прилететь Олег. Светило солнце, отражаясь в лужах. Лопались тополиные почки. Как тревожно и радостно было у нее на сердце!

И вот куда все это девалось?

Марина смотрела на редких пассажиров, сновавших по перрону, и мысли ее путались. Завтра она снова будет одна и надо рано вставать, и бежать на троллейбус, и толкаться в метро.

– Я завидую тебе! – сказала она. – Поедешь через всю страну. Увидишь Волгу, Урал, Сибирь, Байкал.

– Это да! – Олег бросил сигарету. – А за чем дело, старуха! Напишу, кати ко мне!

– А Наташу на кого бросить?

По радио объявили, что до отправления скорого поезда «Россия» осталось пять минут. Проводница попросила пассажиров пройти в вагон.

– Ну, бывай! – Олег обнял Марину, поцеловал.

Она прижалась к нему и затихла. Расставанья эти Олег очень не любил: какие-то пустые, ненужные слова, слезы… Олег отстранил Марину и легко шагнул в тамбур. Через минуту его сутуловатая фигура мелькнула сначала в одном, затем в другом окне. Марина машинально пошла по перрону вперед, к его окну. И, пока шла не заметила, как тронулся экспресс.

Вагон поплыл, грустно покачиваясь, будто ему не хотелось отправляться в эту долгую дорогу, судьба которой – соединять или разъединять людей.

1973 г.

Мастерская в глухом переулке

1

– Моросит? – спросил швейцар.

– А-а… Что? – не сразу понял Кудинов; и лишь потом, когда снял с себя мокрую куртку и увидел черное пятно на барьере гардероба, Игорь Николаевич догадался, о чем спрашивал его швейцар. – Моросит!

– Это хорошо. Пусть моросит. Тепло будет – грибы пойдут, – продолжал швейцар. Старик долго отыскивал вешалку, и Кудинов догадался, что швейцар затеял с ним разговор от скуки. – Этак не только чернухи пойдут, но и маслята. Бывало, у нас, в Калязине, маслята растут до самых заморозков. Особенно в ельнике.

Игорь Николаевич знал слабость деда к воспоминаниям, и теперь по болтливости старика сразу же понял, что посетителей мало. Спешить было некуда, и Кудинов потоптался в раздевалке, слушая швейцара.

– У большинства грибников отношение к маслятам какое? – продолжал старик. – Отношение такое, что масленок, мол, не гриб. Но это, скажу вам, Игорь Николаевич, большая ошибка. Масленок, когда он не перезревший, молодой, – первейший гриб. – Швейцар вернулся с номерком. Игорь Николаевич машинально взял пластиковый номерок, повертел в руках. Носить его было негде: Кудинов, как и все живописцы, терпеть не мог стесняющей одежды. На нем были узенькие брюки от недорогого спортивного костюма с «молниями» на карманах и тяжелый, с лоснящимися локтями свитер. Брать номерок – ни к чему, но оставить куртку просто так Игорь Николаевич тоже не мог. Тогда надо было отблагодарить швейцара, а Кудинов этого не хотел, скупился, и, повертев номерок в руках, он отмахнул «молнию» и сунул его в задний карман.

– Другие, к примеру моя старуха, любят опята, – продолжал швейцар, облокачиваясь на барьер. – Но скажите, что за гриб этот опенок?! Никогда червя в нем не бывает. А уж червя не проведешь – эта тварь знает, что есть. Иное дело – масленок. Гриб чистый, нежный. Правда, любит, чтобы ему в ножки поклонились. Если нагибаться ленишься, и не ходи. Залезешь в ельник – за четверть часа полная корзина. Принесешь в избу, раз! – опорожнишь посудину, ножом снимешь со шляпки коричневую кожицу… Ну, потом помыть, конечно, – и на сковородку. Запах – на всю избу. Кушанье – первый сорт. Особенно если шкалик по такому поводу. Вы вот правильно изобразили. Хи-хи… – засмеялся старик.

– Вы смотрели? – удивился Игорь Николаевич.

– А как же! Я на вернисаже был. Вы побыли тут с друзьями, – речи, значит, аплодисменты. Потом значит, ушли. И хоть хлопот много было, но я все-таки заглянул. Ну как же! Я, можно сказать, сижу на искусстве. Люблю, когда правильно рисуют. А у вас все так – лес, береза, корзина, полная грибов, и эта бабенка. Трогательно, Хи-хи.

Игорю Николаевичу этот смешок был неприятен, – и он с силой толкнул легкую застекленную дверь. «Бабенка… Хи-хи!» – с неприязнью подумал он о швейцаре. Но вспышка раздражения была недолгой: едва Кудинов очутился в зале, как он сразу же позабыл и старика, и его неискренний смех. Зал был большой, просторный, с верхним светом; привычно пахло красками и скипидаром, и этот привычный запах успокаивал. Успокаивало и сознание достигнутого в жизни. В этом зале в разные времена выставлялись самые известные художники. И теперь – на стенах и на специальных щитах – в строгом порядке висели его картины: полотна кисти Игоря Николаевича Кудинова. Правда, отдельные его работы висели тут и раньше – на всякого рода осенних, весенних, отчетных и других выставках. Но вот так, собранные воедино, на персональной выставке, – впервые. Впервые за четверть века его работы в искусстве.

Игорь Николаевич потихоньку закрыл за собой дверь и прошелся по гулкому залу. Здесь висели его главные полотна. Он постоял посредине, окидывая все сразу одним взглядом, и нашел, что к пятидесяти годам он сделал немало. Только в этом, большом зале было около двухсот его работ. Другие художники сделали больше. Но, как и в каждом деле, подумал теперь Игорь Николаевич, немаловажное значение имеет факт долголетия. Проживи он, Кудинов, столько же, сколько прожил, скажем Репин, он написал бы столько полотен, что они не уместились бы и в трех таких залах.

Эта мысль льстила самолюбию, и возвышала его над друзьями, и главное, придавала силы; и серое это осеннее утро не казалось уж таким нудным, обыденным.

– Игорь Николаевич! – окликнули его из соседнего зала. – Доброе утро.

Кудинов заглянул туда. В «бытовке» – так называли маленькую комнатку, примыкавшую ко второму залу, – за столом сидели экскурсовод Екатерина Ивановна – маленькая седая старушка и уборщица Фрося; они пили чай.

– Доброе утро! – отозвался Кудинов.

– Присоединяйтесь к нам! – предложила Екатерина Ивановна.

– Спасибо: только от стола.

– Все равно пройдите сюда: есть две-три любопытные записи.

2

На краю стола лежала книга отзывов. Это был увесистый альбом в розовом переплете. Игорь Николаевич сам съездил в производственный комбинат МОСХа – Московского отделения Союза художников – и договорился с директором, чтобы книгу сделали шикарную. И сделали: из мелованной бумаги, переплели и тиснули золотом: «И. Н. Кудинов». И чуть ниже: «50 лет».

Юбилейные выставки бывают один раз, в лучшем случае – два раза в жизни. Поэтому отзывы так дороги.

Теперь эта книга с золотым тиснением постоянно, пока открыт был зал, лежала с края стола, подле букета цветов. Кудинов думал, что возле этого альбома – с утра и до самой темноты – будет толпиться народ. Один посетитель, сидя в кресле с деревянными подлокотниками, делает запись, другой – ждет своей очереди, чтобы излить на бумаге свой восторг. Пусть не восторг, – но запись-сомнение, запись-раздумье. И через неделю атласного переплета книги не узнать: он запачкан чернилами, заляпан пальцами тысяч рук; сама книга распухла, растрепалась. Иной посетитель брезгует раскрыть такую неопрятную книгу. Но автору вид ее приятен: значит, выставку смотрят, спорят, о ней говорят. Через неделю, глядишь, появляется новая книга – ту, первую, которая лежала на столе в день открытия выставки, уже исписали. Новая пахнет канцелярским клеем и клеенкой, и на переплете из-за спешки не успели сделать тиснений, – но на это никто, кроме устроителей выставки, не обращает внимания: все пишут и пишут.

Игорю Николаевичу случалось видеть такие альбомы – на выставках молодых, на юбилейных вечерах других художников. В своих записях посетители выставок писали о пейзажах, об условности в живописи, о рисунке; отвечали один другому, горячились, иногда даже неприлично обзывали тех, кто ругал живописца. В таких книгах любили копаться старушки в пенсне, молодежь, корреспонденты. Вспоминая теперь подобные альбомы, Игорь Николаевич недоумевал: книга отзывов о его выставке лежала вот здесь, с края стола, больше недели, а имела все такой же роскошный вид – посетители раскрывали ее редко, очень редко. Записей в ней было мало.

Услыхав теперь про новые записи, Игорь Николаевич присел к столу и с нетерпением раскрыл тяжелую обложку. Он наизусть знал все отзывы, и, хотя они мало приносили радости, Кудинов еще раз не спеша перелистал страницы.

Вот первая – через весь лист, ярким зеленым фломастером:

«Игорю —

            Игорево!

Игорьку – самые добрые пожелания в день открытия выставки!» – и далее через всю страницу шла шеренга крючков, так идут гуси к реке, приподняв шеи: «г г г г»… Но это были не «г» вовсе, – а крючки легкомысленной росписи Славки Ипполитова, его товарища по институту, теперь известного художника.

По традиции первую запись в альбоме делает самый знатный гость – кто-нибудь из секретарей Союза художников, лауреат и прочее. Игорю Николаевичу не раз приходилось бывать на вернисажах. Выставки устраивали сокурсники по институту, старшие товарищи, – и он знал в точности все, что надо делать, как все обставить. И все-таки теперь, задним числом, Игорь Николаевич понимал, насколько это трудно, и как все это он скомкал. Он больше всего хлопотал о банкете, который организовывал в ресторане ЦДРИ. Игорь Николаевич составлял списки, переписывал и переделывал их утром и вечером, имея в виду только одно – как бы сократить число приглашенных и поужать меню. А надо было не об этом думать. Надо было думать о другом: кто скажет речь на открытии? Кто сделает первую запись в книге отзывов?

Казалось бы, Кудинов знал о выставке, готовился к ней больше месяца, а все вышло комом; все пришлось делать в последний день. Машина привезла картины утром. Надо было для каждого холста определить место. Пришли холсты из областных галерей, купленные раньше, с других выставок. Правда, таких картин у Кудинова оказалось мало, но лучшее из всех созданных полотен, его знаменитую «Эльвиру», – все же прислали из К-на. Прислали за сутки до открытия выставки, и надо было срочно натянуть холст на подрамник, пригнать саму раму, определить место, чтобы полотно хорошо смотрелось. Как всегда не хватало времени, и всю последнюю ночь перед открытием выставки он не сомкнул глаз: вешал и перевешивал картины, писал тушью таблички и прибивал их. У тех его друзей, у которых были жены, – всегда помогали они: сидят всю неделю, выводя колонковыми кисточками: «Автопортрет». 109×62, 1967 г.» или «Первомай в деревне». 78×42, 1971 г.»; или вешают картины; или протирают маслом холсты. Нельзя сказать, что всю эту выставку он оформил один – помогал и Леша Маньковский, его однокурсник, с которым они дружили; помогала и Лариса…

Ларисе тоже хотелось походить на всех жен: она суетилась, наклеивала таблички, закрашивала белилами царапины на рамах; но делала все это неумело, – больше мешала, чем помогала. Лучше было бы поручить ей роль зазывалы, – чтобы она пригласила кое-кого из начальства. Может, тогда бы не появилась эта ироническая запись Славки Ипполитова, подумал теперь Игорь Николаевич. Слова эти – «Игорю – Игорево!» царапнули сердце: не такой он хотел бы видеть первую запись. Ее мог написать любой человек, но только не живописец. Обыкновенный посетитель выставки – скажем, швейцар («хи-хи»), о смешке которого Игорь не мог думать без раздражения, – может и не знать всех тонкостей труда художника: рисуют люди и пусть себе забавляются, коль у них есть для того времени! Но живописец, тот же Славка, должен знать, каков он – труд художника. Труд этот требует от человека самоотверженности. Каждый день – здоров ли ты, испытываешь ли недомогание, – а поднимайся, бери этюдник и шагай в поле. Становись и работай. Жарко ли тебе, холодно ли – никто про то не спрашивает. Если ты не идешь в поле, становись к мольберту – и пиши, и пиши, пока не отсохнет рука.

Славка, конечно, знал все это. Однако он счел возможным принизить значение творчества Кудинова.

Обычно на вернисажи приглашается все руководство – московское, республиканское; приглашаются известные художники. Открывает выставку, то есть произносит речь и разрезает муаровую ленту, кто-нибудь из руководителей МОСХа. Тот же, кто открывает выставку, чаще всего делает и первую запись в альбоме. В записи обычно отмечается своеобразие манеры живописца, его место в современном искусстве. Жди, пока во всех этих тонкостях разберутся сами посетители! Посетители обычно читают первую запись, и если она серьезна и  и с ч е р п ы в а ю щ а, то и они стараются приладиться. У него с первой записью вышло нескладно – теперь-то Игорь Николаевич понял свою оплошность, – получилось так, что выставку открывал руководитель секции живописцев Славка Ипполитов. А Славка этот – без царя в голове – сказал два слова, разрезал ленточку; все еще ходили по залам, осматривали картины, а он подошел к столу, где лежала вот эта книга, раскрыл ее и написал, что пришло ему в голову: «Игорю – Игорево…» А за этим, конечно же, намек. За этим – «Богу – богово, а кесарю – кесарево». Конечно, Кудинов понимал, что он не бог в живописи и не Цезарь даже. Но все-таки он не замухрышка какой-нибудь, чтобы ему Славка место указывал: мол, каждый сверчок знай свой шесток!

Эта полушуточная, полунадменная запись, думал теперь Игорь Николаевич, перелистывая страницы альбома, сделала свое дело. Посетители, осмотрев выставку, хотели бы написать отзыв. Открывают книгу, читают первую запись. Они надеются, что тут уже сказано о выставке все самое главное. И вдруг они читают вот это – «Игорю – Игорево»… Одни поспешно закрывают альбом, другие садятся за стол и пишут в том же юмористическом духе.

Игорь Николаевич не спеша перелистывал страницы альбома и думал, просматривая записи, что посетители все-таки серьезнее Славки. Несмотря на его зубоскальство, в альбоме было три-четыре отзыва серьезных, солидных. Их сделали пожилые дамы, истинные ценители искусства, которые не пропускают ни одной выставки. Такие дамы обычно не признают современных живописцев. Как правило, все они – приверженцы Лактионова. В картине Кудинова «Эльвира» они нашли что-то созвучное «Письму с фронта» и за это хвалили полотно. И хоть такая похвала не была созвучна современным веяниям в живописи, она все же была приятна Игорю Николаевичу.

Дальше еще одна запись. Очень хорошая – спокойная, вдумчивая, – о природе искусства вообще; о первичности жизни и о вторичности образа. Ее сделал какой-то провинциальный художник – то ли из Владимира, то ли из Рязани. Кудинов видел его и сразу же решил, понаблюдав, как тот ходит из зала в зал, что это – провинциал, который приехал в Москву за покупками. Видимо, он очень удачно подхватил апельсины в соседнем магазине «Консервы», и у него оставалось еще много времени до отправления электрички. И чтобы не топтаться на мокрых тротуарах, он решил заглянуть сюда на выставку.

Перелистывая страницы записей, Игорь Николаевич волновался – очень хотелось ему поскорее прочитать новые отзывы, которые показались Екатерине Ивановне «любопытными». Однако он сдерживал себя – перевертывал исписанные листы с достоинством и осторожностью. Но вот он перевернул и последнюю страницу, а новых записей не нашел. Эту вот, последнюю, он видел еще вчера. Отзыв свой о выставке написали ребята – учащиеся школы-интерната. Они писали о том, что их пионерский лагерь находится на берегу реки Оки, в тех местах, которые, судя по картинам, любит и художник.

«Ознакомившись с картинами художника т. Кудинова, – писали ребята, – мы лишний раз убедились в том, что надо любить и беречь родную природу».

– Не правда ли – милые ребята?! Они так непосредственны, – сказала Екатерина Ивановна, наблюдавшая за тем, с каким вниманием Кудинов перелистывал страницы.

– Да, да… – пробормотал Игорь Николаевич; он не сказал о том, что уже видел эти записи, что они вчерашние.

Кудинов догадывался, что и Екатерина Ивановна знала об этом, видела их вчера, а напомнила о них лишь из-за участия к нему; и, поняв это, Игорь Николаевич не мог совладать с собой, и краска залила его лицо.

3

– Я налью вам чаю, – сказала Екатерина Ивановна и глянула на него из-под очков. – Вы дома ведь кофе пьете?

– Да, я пью кофе, – сказал Игорь Николаевич, мало-помалу справившись с волнением. – Кофе, а потом уже закуриваю сигарету.

– Была помоложе, тоже любила кофе, – подхватила Екатерина Ивановна, и Кудинов понял, что она нарочно затеяла тот разговор, чтобы отвлечь его от грустных мыслей. – А теперь пью только чай. Прежде чем заварить, я всегда нагреваю чайник. У нас тут нет, конечно, условий, но если чай индийский или цейлонский, то пить можно.

– После такого вступления – я отказаться не могу! – сказал Игорь Николаевич нарочито бодрым голосом и отложил в сторону книгу отзывов.

Екатерина Ивановна достала из тумбочки, на которой стояла ваза с цветами, чашку и, налив в нее чаю, подала Кудинову. Игорь Николаевич отпил глоток-другой. Чай был действительно хорош. Уборщица, пожилая женщина с мясистыми щеками, на которых видны следы оспенных пятен, пододвинула к Кудинову вазочку с рафинадом.

– Я замечала не раз, что в плохую погоду, в такую, как сегодня, – заговорила Екатерина Ивановна, – посетителей на выставке всегда мало. Истинные ценители искусства в такую погоду предпочитают сидеть дома и пить чай, как и мы.

Игорь Николаевич уткнулся в чашку. «Она знает, что это – вчерашние записи! – решил он. – И говорит это, про погоду, и потчует чаем – из-за сочувствия ко мне».

Кудинову стало не по себе, ибо он – и вчера, и два дня назад – зарекался: никогда больше не приходить на выставку рано утром, к открытию. Игорь Николаевич знал, что утром посетителей всегда мало. Поэтому, ложась спать, он говорил себе: завтра я обязательно пойду на выставку только во второй половине дня, часа в четыре. К этому времени собирается публика, и непременно находятся два-три человека, желающие сделать запись в альбоме. С этим твердым решением он и вставал, и умывался, и завтракал; и за завтраком говорил Ларисе, что с утра поедет в мастерскую. Верный слову, Игорь Николаевич и ехал в мастерскую, пустую и гулкую в этот ранний час; ставил на мольберт холст, выдавливал на палитру из тюбиков краску, но работать не спешил. Было скучно сидеть в мастерской на диване и глядеть на опустевшие стеллажи; было такое состояние на душе, словно его обокрали. Да, да, обокрали! Кому-нибудь эта мысль может показаться смешной. Как же так, ведь он выставил свои картины в лучшем зале столицы; выставил затем, чтобы их посмотрели тысячи истинных ценителей искусства. Посмотрели, задумались о красоте природы, смысле жизни. А он – «обокрали»?

Признание, известность пришли к Кудинову не сразу. Было такое время – до встречи с Мартой, – когда он слыл среди друзей всего-навсего работягой. Он был мало известен как живописец и почти совсем не писал по договорам.

Игорь Николаевич часто вспоминал то доброе время, когда он был молод и беззаботен, – у него не было денег, но зато он был здоров и жил спокойно, без суеты: не егозил перед начальством, не заискивал перед собратьями, стоящими у руководства. Он рисовал что хотел: Оку, луга, осенние стога в пойме… Иногда что-то получалось, и он вешал этот этюд на стену комнатки, где жил вдвоем с матерью. Мать была очень довольна его успехами – она плакала от умиления. Но чаще у Кудинова не получалось, и он, вернувшись домой, засовывал картонки на стеллаж и забывал про них.

Правда, случалось и такое: Игорь выставлял этюд на какой-нибудь выставке. Его даже хвалили – в газетах мелькала фамилия Кудинова, когда перечисляли пейзажистов или жанровиков. Но, несмотря на это, закупочная комиссия почему-то никогда не помечала, что его картины подлежат приобретению. Повисев две-три недели в каком-нибудь проходном, полутемном зале, они снова возвращались к нему на Арбат, и он запихивал их на стеллажи. Кудинов уверовал, что его не покупали потому, что он не устраивал в ресторане шумных попоек для членов закупочной комиссии, не обивал пороги в комбинате, вымогая заказы повыгоднее, подоходнее. Другие думали, что Кудинов – неудачник, тихоня, и пытались помочь ему. Но он отвергал всякую помощь: он был не тихоня, а просто гордый, и у него было свое понятие об искусстве.

И теперь, впервые за четверть века работы, его запасники – шкафы, углы комнатки на Арбате, стеллажи мастерской, заставленные полотнами, – опустели. Совсем-совсем опустели: он выставил все лучшее, даже эскизы. И кто вздумал бы посмеяться над ним – над тем, что он толкается день-деньской на выставке, караулит у своих картин, – тот пусть поставит себя на его, Кудинова, место. Четверть века работать, каждый день корпеть, сколачивать подрамники, натягивать холст, грунтовать, делать наброски углем, потом – писать и писать… И вот оживает холст. Рождается образ или пейзаж. Полотно какое-то время стоит на мольберте, а он, Кудинов, сидит напротив, на диване, и смотрит с удивлением, будто это не он нарисовал. Смотрят и другие, тот же друг его Леша Маньковский, иногда делают замечание: «Этот угол тяжеловат». Или: «Облака сгущены, ослабить надо». Он ослаблял, еще раз смотрел, любуясь, и ставил холст на стеллаж.

И вот теперь стеллажи были пусты.

Игорь Николаевич слонялся час-другой по мастерской, не находя себе места; потом, махнув рукой на решение – ехать на выставку вечером, – надевал плащ и спешил сюда, на Кузнецкий мост, и пропадал тут, в выставочном зале, весь день.

«А-а! – уговаривал он сам себя. – Не я первый, не я последний! Все ведь так – дежурят у своих картин».