Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
24
…Если у Кудинова не хватило теперь полотен, чтобы занять экспозицией и маленький зал при входе налево, то в этом повинна лишь одна она, Марта. Она отняла у него слишком много сил и времени. В то самое время, когда после первого успеха надо было писать, дерзать, искать новые сюжеты, – одним словом, надо было совершенствовать свой талант, – в это самое время чем он занимался? Влачился хвостом за пустой красоткой, потакая ее капризам, мелким желаниям; млея от ласк, нежных слов, которые зачастую были игрой, обманом. Может, болезнь его тем и вызвана, что он очень много переживал и нервничал с этой Мартой?
Марта не хотела расставаться с мечтой, выношенной годами: стать женой известного художника. Она не хотела, подобно многим женщинам, сдаваться без боя. Она боролась до последнего. Год, а то и больше боролась…
И только спустя год, после ссоры, в которой было все: крики, слезы, взаимные упреки и обвинения, Игорь окончательно порвал с ней. Вернее, она порвала с ним, так как при его характере м я м л и, как определила характер Игоря Марта, он тянул бы эту канитель еще многие годы. Но она, убедившись в бесплодности своих усилий, первой решила порвать.
Случилось это в мастерской. Они повздорили, и Кудинов обронил какое-то несдержанное, бранное слово в ее адрес. Она в ответ молча швырнула на стол ключи от церквушки и Арбата, бывшие в одном кожаном кошелечке; сказала, что не может больше видеть его, такого мямлю, который столько времени пользовался ее добротой; хлопнула дверью и ушла.
Марта ушла, а Игорь свалился на диван и лежал, подавленный разрывом и в общем-то справедливыми упреками, которые только что услыхал. Он знал, что Марта не сможет простить ему своей ошибки, что она станет мстить ему. Пусть! Он готов ко всему – готов мерзнуть в этой церквушке вместе с мышами, есть черный хлеб всухомятку, – лишь бы быть самим собой.
Кудинов лежал и думал.
А куда, собственно, он потратил эти годы с Мартой? Чем он занимался? Что писал? Он ведь не сидел сложа руки – работал. Где все эти этюды, холсты, полотна? Их нет. Он рисовал исключительно для комбината, по договорам. Писал портреты; аляповатые полотна, славящие изобилие хлопковых полей и призванные украсить чайханы узбекских колхозов. Он потерял вкус к краскам, ибо работал только желтой и черной: желтое лицо, черные или серые волосы. А ей все было мало. Ночью она горячо нашептывала ему: «Кудиныч, есть еще один выгодный заказ!» – и он брался, делал и этот заказ, и другой, и третий… Кудинов уверял всех друзей, что он работает, чтобы набить, натренировать руку. Но на самом деле – он заколачивал деньгу, а Марта ездила по магазинам – покупала отрезы дорогих тканей, бывших в моде, шила себе ш и к а р н ы е платья. Каждую неделю, под разными предлогами, она устраивала в мастерской приемы: то ей казалось, что необходимо отметить заключение договора на очень выгодный заказ, то самому ему хотелось собрать у себя ребят, работавших под его руководством в узбекском колхозе…
У Кудинова объявилось множество друзей, участников этих веселых пирушек. Один приносил вино, другой – кусок свежей баранины с рынка, третий – ничего не приносил, кроме сплетен.
Тосты. Песни. Споры до полуночи. В полночь все пьянели, тяжелели, кто хотел – уезжал домой; кто не мог двигаться – оставался в церквушке. Спали кто где, вповалку.
Утром подымались с головной болью; допивали остатки вина, доедали закуску – и расходились. До следующей недели. До нового сборища.
И такая карусель продолжалась не один год. Уж очень незаметно пролетело время.
«Вот поэтому-то она и точит – проклятая изжога!» – зло думал Кудинов.
На память о Марте у него остался лишь один этюд. Как-то, еще в самом начале их л ю б в и, Игорь усмехнулся этому слову, он писал ее дня два – субботу и воскресенье. Это было небольшого размера полотно – и не холст даже, а картон.
Кудинов взглядом отыскал теперь этот этюд среди сумбурной в общем-то экспозиции. Картон висел в маленьком зале, но выделялся среди других работ.
Полотно называлось «Марта с кошкой». Взглянув на него, Игорь подумал с горечью, что этюд надо было бы выставить не здесь, в большом зале, а в закутке, что налево от входа, который теперь пустует. Повесить бы в этой комнате одну-единственную Марту. Пусть висела бы там, и все посетители ходили бы и смотрели на красивую женщину с холодными глазами и тонкими чертами лица, которой он столько в жизни отдал!
Игорь задержал свой взгляд на этом этюде. Он пытался вспомнить: почему картон завалялся у него в мастерской, на стеллаже, среди всякого барахла? Почему Марта не взяла его? Однако в воспоминаниях он не мог восстановить всего. Кудинов помнил только, что в первые годы, как только он завладел церквушкой, там было много мышей. Мыши пищали, бегали, отвлекая от работы. Тогда Игорь завел котенка. Котенок был серый – жалкий и беспомощный. Мышей он почти не ловил, но Игорь свыкся с ним – плескал в блюдце кефир со своего холостяцкого стола, бросал кусок мяса.
Как-то пришла Марта. Устало села в кресло. Увидела котенка, взяла к себе на колени, пригрела.
– Марта, замечательно! – воскликнул Игорь. – Сиди-сиди! Я напишу тебя с котенком.
Он снял с мольберта какую-то начатую работу, поставил первый подвернувшийся под руку картон и стал писать.
Марта была в черном платье. На шее, подчеркивая скромность и изящество, висело янтарное ожерелье. Высокая прическа; волосы тщательно уложены; как всегда – ярко накрашенные губы, подведенные брови.
Она была очаровательна.
Игорь написал ее на темно-красном фоне, получилось очень хорошо. Но что-то помешало ему закончить этюд. Наверное, сама же Марта и помешала, принеся весть об очередном выгодном заказе, и он, не завершив этюда, уехал в Сталинград писать портрет знатного сталевара Улесова для нового Дворца культуры.
А скорее всего, сразу же после ухода Марты он поставил на мольберт новый холст и начал по заказу комбината писать очередной портрет Мичурина.
Не помнит Игорь всего.
Готовясь к этой выставке, он разбирал стеллажи в мастерской и среди других этюдов увидел и эту картонку, где Марта с котенком на коленях. Котенок – не выписан; Марта, сплетя руки, цепко держала его на коленях.
«А что – неплохо!» – решил Игорь.
Он прописал котенка, а заодно проработал лицо Марты, подчеркнув ее аскетичность.
Котенок был несчастный, видимо, ему очень хотелось освободиться, выскочить из рук на волю. Игорь решил, что котенок этот чем-то похож на него. Да, да, похож!
Стоя посреди зала, Кудинов вдруг похолодел при этой мысли. У котенка были такие же печальные глаза, как и у него: видимо, несчастный, как и он, Игорь, – тяготился своим беспомощным положением.
Кудинов решил, что Марта вся в этом этюде.
Подумалось недоброе – о теперь уже немолодой женщине, сохранившей властную осанку и высокую прическу: вот так же она держит в своих руках и мужа своего, Матвея Цвигуна, в общем-то неплохого художника, который, как и Кудинов в свое время, процветает в комбинате.
25
Во второй половине дня народу на выставке заметно прибавилось. Стайками ходили студентки; оживленно переговариваясь, они смотрели картины, о чем-то спорили; возвращались, вновь смотрели и все щебетали и щебетали.
Второпях они раза два задели сомовские подставки с прожекторами. Фотограф хмурился, ругался и, наконец, не вытерпел и попросил Кудинова огородить его от посетителей, которые мешают ему работать.
Игорь Николаевич решил поискать Екатерину Ивановну, чтобы попросить ее побыть возле Сомова. Он не сразу нашел ее в пестрой толпе посетителей, и, увидев старушку, объяснил ей, что надо.
– Хорошо, Игорь Николаевич, мы посмотрим, чтобы фотографу не мешали, – с готовностью сказала экскурсовод.
Кудинов между делом заглянул в маленькую комнату – посмотреть, нет ли новых записей в книге отзывов. Новых записей не было, и Игорь снова вышел в главный зал.
Екатерина Ивановна была верна своему слову. Она принесла оградку из трех или четырех стоек; протянула бечевку с табличкой: «Осторожно. Идет съемка». И сама вызвалась посмотреть. Екатерина Ивановна была хорошей собеседницей, способной занять кого угодно. Сомов знал это, и тут же они о чем-то заговорили. Екатерина Ивановна смеялась, а Сомов, засовывая руки в черный рукав камеры, что-то рассказывал.
– Игорь Николаевич! Вы будете обедать или вам еще рано? – услыхал Кудинов позади, от двери, знакомый голос. Он сразу же догадался, что это – Лариса.
Игорь Николаевич обернулся на этот голос и увидел Ларису, которая стояла возле портьеры, скрывавшей ее больную ногу.
– Сейчас не могу! – не очень охотно отозвался Кудинов. – Видишь: идет съемка. Закончит фотограф, тогда уж…
Лариса помялась; человек, не знающий ее, подумал бы: вот стоит хорошенькая, изящная женщина, у которой характерный рисунок лица и хорошая фигурка. Но Лариса была хромоножка. Правда, как все люди с физическим недостатком, она умела довольно искусно скрывать свою хромоту от посторонних.
– Тогда я закажу, а вы подходите! – сказала она.
– Хорошо! – не очень стараясь скрыть внутреннее раздражение ответил Кудинов.
– Вам заказать рисовую кашу или диетическую котлету?
– Можно немного молочной лапши и котлету.
– Вы один будете обедать или с кем-нибудь еще?
– Один! – бросил он. У него чуть не вырвалось: «Черт побери тебя – с твоим обедом!»
– Только вы не задерживайтесь. А то, как вчера, все остынет, – сказала Лариса и, улыбнувшись, как только она одна могла улыбаться – вкрадчиво, извинительно, – ушла.
Вернее, исчезла, ибо, взглянув на то место у портьеры, он увидел, что ее уже нет.
Игорь невольно задержал свой взгляд на качающейся портьере, полагая, что Лариса вот-вот вернется, чтобы переспросить: диетические ему заказать котлеты или самые обычные? Но Лариса не вернулась – может, была обижена его тоном, и Кудинов подумал, что надо бы быть повежливее с Ларой – жена она ему или не жена, а все-таки сколько уже лет они вместе…
Лариса работала в их салоне кассиршей. Откуда и когда она появилась в своей деревянной конторке у входа – он и теперь не знает. Знает, что сколько он ходит сюда, всегда она сидела тут. Однажды – это Игорь очень хорошо помнит – в салоне была весенняя выставка. И он выставил что-то, кажется, тех же вот «Строителей», которых сегодня фотографировал Сомов. Висели, значит, «Строители» и еще какая-то мелочь, теперь уж он не помнит что: распродал все потом на лотерею.
Игорю тоскливо было дома, на Арбате. Он решил по пути в мастерскую заскочить на Кузнецкий. Во-первых, была надежда встретить Марту, увидеть ее, обменяться двумя словами. Все-таки хоть он и убеждал себя, что она порядочная с т е р в о з а, но в душе тосковал по ней. И во-вторых, хотелось потолкаться возле своих картин – послушать, что будут говорить посетители о его работах. Он уже собрался, и тут звонит Славка: «Старик, у меня кончился картон. Захвати парочку картонок на мою долю. А я забегу сейчас на Кузнецкий».
Кудинов подхватил связку картонок и поехал на выставку.
Мартовский день выдался холодный, ветреный. Посетителей с утра не было, Славка что-то задерживался. Кудинов, сев в углу гардеробной, закурил. При Марте он совсем было бросил курить, но после разрыва с ней снова втянулся. Ему было до чертиков скучно. Покурив, он развязал связку, положил картонку на колени и оглядел мрачное фойе с большим зеркалом и барьером вешалки. За барьером, как всегда, как и сегодня утром, сидел полусонный швейцар. Посетителей не было, и старик дремал. «Чего бы изобразить?» – подумал Игорь: этот зуд у него постоянно, как болезнь, – водить карандашом. Старик был несимпатичен Игорю, к тому же он дремал. Но рисовать, кроме старика, было нечего, и Кудинов все-таки набросал его карандашом, наспех. Швейцар спал, положив свою седую бороду на руки. Однако спал он недолго; проснувшись, гардеробщик увидел, что его рисуют, – это пустяковое занятие было ему не по нутру. Старик встал и ушел в глубь гардероба, где стояла тумбочка и на ней чайник; видимо, от нечего делать швейцар занялся чаепитием.
Тогда-то Игорь увидел Ларису.
Она сидела за своей конторкой и, конечно же, наблюдала всю эту сцену со швейцаром. Заметив, как старик поспешно ретировался, она улыбнулась. И эта улыбка поразила Кудинова. «Да, я все видела, – говорила эта улыбка. – Но уж вы извините, пожалуйста, я больше не буду».
Вот эта извинительность в ее улыбке и торопливость, с какой она сразу же отвела свой взгляд, и поразили Игоря. Он достал новую картонку и быстро, с увлечением, которое давно не испытывал, стал рисовать кассиршу. Одну лишь ее головку, которая виднелась из-за деревянной заборки. Она видела, что Кудинов рисует ее, но не смотрела в его сторону: читала книгу. Игорю доставляло удовольствие писать девушку с завитушками волос над четко очерченными бровями; хорошие губы, изящный носик.
Рисуя, Кудинов любил разговаривать с натурой, потому что рисовал он не гипсовую статуэтку с высокой прической и отточенным носиком, а живого человека. А живого человека – он был уверен в этом – нельзя нарисовать, не зная, откуда у него эта виноватость в улыбке и тоска во взгляде.
И он сказал:
– Девушка, вы поднимите голову. Я вас рисую.
– Хорошо, Игорь Николаевич! – отозвалась она, неожиданно обращаясь к нему по имени и отчеству. – Я буду смотреть, как вы велите. Но разрешите вам заметить, что я – не продавщица в продмаге, чтобы вы так ко мне обращались. Я уже пять лет сижу за конторкой, и вы могли бы знать мое имя.
Что уж совсем редко с ним случалось – Игорь покраснел при ее словах и не сразу нашелся, что ответить.
– Ну?! – выдавил он, удивленно приподняв брови.
– Вот вам и «ну!» – передразнила она его и добавила тише: – Лара.
Кудинов набрасывал овал ее лица, а сам думал: «Пять лет!» Вот, черт возьми. «И вы могли бы знать мое имя». Он помолчал какое-то время, раздумывая: осадить ее, дать понять ей, что он рисует ради скуки, или унизить, уязвить ее каким-нибудь словом? И он решил, что лучше – последнее.
– И что ж, вы, Лара, так все эти пять лет и отрываете билетики? – язвительно, как ему казалось, спросил он. – И вам не скучно?
– Да. Так все пять лет и отрываю, – отвечала она с достоинством, не глядя на него. – Днем – продаю билеты, а вечером – занимаюсь.
– Где же вы занимаетесь, если не секрет?
– А нигде: готовлюсь к экзаменам.
– Пять лет – и все готовитесь? За пять лет любой институт окончить можно!
– Меня не принимают. Каждый год я сдаю экзамены и проваливаюсь.
– На чем же вы проваливаетесь?
– А по-разному. Чаще – на первом же экзамене, на рисунке, и засыпаюсь. Хотя рисунок у меня – второе. Я на факультет прикладного искусства поступаю.
– В «Строгановку»?
– Да.
Игорь снова долго молчал; водя карандашом по картонке, он все думал об этой девице не первой молодости. Ее упрямству мог бы позавидовать кто угодно.
Теперь он уже знал, откуда и этот высокий лоб, и этот упрямый взлет бровей.
– Гм! И как же вас столько лет терпят отец и мать? – сказал он, заканчивая тушевку лица, чтобы оттенить выступы скул.
– А у меня нет их – ни отца, ни матери. Я у тети живу – маминой сестры. А у нее своих ребят полно. – Лара смотрела в ту сторону, куда он велел, а говорила очень спокойно и рассудительно. – Я не могу оценить свои работы – не я же принимаю экзамены. Но за пять лет у меня столько накопилось всяких рисунков и заготовок, что мне негде хранить папки. Тетя пугается, грозится выбросить их. Хотите, я покажу вам?
Ну, как в таком случае сказать: нет, не хочу? И он сказал небрежно:
– Что ж, приносите.
– Хотите, завтра принесу! Вы когда будете завтра?
– Завтра?! Не знаю. Надо подумать, что у нас завтра? Завтра – среда, совет. Может, совсем на выставке не буду. Буду в мастерской… – Игорь теперь водил карандашом слишком старательно, – Давайте, заглядывайте вечерком в мастерскую. Я вам дам телефон – позвоните предварительно.
И посмотрел на нее пристально, испытующе.
Она улыбнулась краешком губ: видимо, знала, чем кончаются все эти хождения по мастерским.
– Нет, Игорь Николаевич! – сказала она, не гася все ту же улыбку. – Если бы я ходила по мастерским, то я давно была бы студенткой. В мастерскую к вам ехать не хочу. А сюда принести – могу.
– Приносите, ладно! – сдался он наконец.
Лариса очень обрадовалась и уже не могла сидеть спокойно, как требовал Кудинов. Она повернула свою милую головку, с высоко взбитыми волосами, и с благодарностью поглядела на Игоря. Он не стал напоминать ей, чтобы она сидела ровнее, ибо уже заканчивал работу: оставалось только проработать ее хорошую длинную шейку.
Закончив портрет, Кудинов написал тем же карандашом:
«Ларе, в знак признательности за ее упрямство».
Написав это, Игорь подошел к конторке, небрежно и несколько театрально подал рисунок Ларисе. Она поднялась, взяла картон, глянула на портрет, и лицо ее зарделось.
– Спасибо, Игорь Николаевич! – сказала она. – Меня еще никто не рисовал. Вы, конечно, польстили мне.
– Такая вы и есть! – почему-то смущаясь, сказал он.
– О! Я отдам портрет окантовать и повешу его над своей кроватью.
Лицо Ларисы сияло.
26
На другой день, как и обещал Кудинов, он посмотрел ее работы. Когда Игорь пришел, Лариса уже поджидала его в закутке Екатерины Ивановны, где старуха хранила жестяной чайник и сухари. В комнатке стоял диван, отслуживший свой срок в раздевалке, и тумбочка. Лариса разложила свои папки на тумбочке, папки были громоздкие, и в каждой – десятка по два листов. На каждом листе – акварелью – рисунок. Лариса почему-то называла эти рисунки «м о т и в а м и». Одна папка – «мотив моря». Другая – «мотив осени».
В работах этих желтый цвет преобладал, но нельзя было сказать, глядя на акварели, что это-де листья: кленовые ли, березовые ли – ничего определенного. Однако, когда Игорь просматривал один рисунок за другим, у него не ослабевало воспоминание об осени, о чудном времени своей жизни – о Велегове, об Эльвире.
И то, что эти работы навеяли ему воспоминания о лучшей поре его жизни, заставило Кудинова изумиться таланту Ларисы, и он по-иному посмотрел на девушку.
В этих рисунках, конечно, видна была наивность. Она проявлялась хотя бы в том, что Лариса затратила столько труда совершенно бессмысленно, бесполезно: в «Строгановке» эти ее работы не смотрели; самого процесса производства тканей она не знала. Но, наряду с наивностью, была и подкупающая глубина, если он увидел вдруг, сколько оттенков одного и того же цвета можно найти в осени.
– Я ничего вам не обещаю, – сказал он тогда Ларисе. – Но я поговорю кое с кем. У меня есть друзья в «Строгановке».
– Что вы – не надо! – Она протестующе сложила руки на груди. – Я не затем вовсе показывала вам свои работы. Просто я хотела, чтобы вы их посмотрели. Вы тронули меня своим участием, и за это большое вам спасибо.
Екатерина Ивановна погасила свет в залах. И хотя дело было весной, но от занавесей в комнатке стало сумеречно.
Кудинов понял, что пора заканчивать беседу. Он распрощался и ушел.
Теперь Игорь все чаще и чаще думал о Ларисе. Его поразили в ней какая-то внутренняя собранность и упрямство. Он беспричинно, каждый день, ходил на выставку. И что уж совсем наивно в его возрасте – покупал цветы.
Наступил апрель, и возле метро старухи продавали подснежники и ландыши. Игорь покупал цветы и, раскланиваясь перед Ларисой, протягивал ей букетик белых или фиолетовых подснежников, вынутых загодя, на пороге, из бокового кармана пальто.
Лариса принимала цветы, благодарно улыбалась.
Прошел месяц, а то и более.
Однажды Игорь надумал проводить Ларису. Он поджидал ее у подъезда и, когда она вышла, поспешно бросился к ней.
– Лара, вы – в метро?
– Да.
– Я – тоже. Можно, я провожу вас?
– Пожалуйста, – сказала она.
Кудинов взял ее под руку, и они пошли. И когда они пошли, Игорь вдруг заметил, что она припадает на одну ногу. На какое-то время Игорь онемел даже – настолько его поразила ее хромота.
Лариса, конечно, сразу же заметила его скованность, перемену в его отношении к ней. Она – молодчина – старалась идти как можно ровнее, а взгляд ее выражал лишь одно: виноватость. «Вы уж извините, Игорь Николаевич, – говорил ее взгляд. – Я вас поставила в неловкое положение. Но если вам моя хромота не нравится, можете больше не приносить мне цветы и не приглашать на прогулку»…
До самого метро они шли молча.
Когда же они остановились у метро, Лариса вдруг спросила его, давно ли он был в Большом театре. Ему было неудобно сказать, что он не помнит даже, когда бывал там, в театре. Марте это как-то не приходило в голову – ходить по театрам. Она таскала его по вернисажам, по банкетам, сама устраивала шумные приемы в мастерской, а о театре и разговора не заходило.
– Бывал как-то… – сказал он неопределенно.
– А то я могу достать билеты, – горячо заговорила Лариса. – У нас, кассирш, знаете, существует своя корпорация. Мы постоянно обмениваемся билетами: мне надо два билета в театр, я, в обмен, достаю два билета на выставку. Ведь бывают выставки, куда ни за что не попадешь. А посмотреть хочется. Помните, какие очереди стояли, чтобы поглядеть на «Сикстинскую мадонну»?
– А в Большом театре есть что-нибудь интересное? – спросил Кудинов.
– Там на этой неделе дают «Декабристов». Очень величественная постановка.
Кудинов не знал, что это за опера. Но краем уха он слышал, что «Декабристы» – современная опера. А нынешней музыки он не любил. Но Лариса так выжидательно смотрела на него, что отказаться от театра он не решился.
– Не знаю, Лара, – сказал он, подлаживаясь к ее неровному шагу. – На этой неделе у меня важный совет и потом – обсуждение выставки на секции. Мне хотелось быть там.
– Совет решено провести в среду, – подхватила она. – А обсуждение в пятницу. Четверг у вас свободен. Как раз в четверг дают «Декабристов». Пойдемте, Игорь Николаевич! Не пожалеете! Поглядим на смелых и бескорыстных людей.
Кудинов пошел в театр и был очень благодарен Ларисе за ее настойчивость. Сама обстановка Большого театра, грандиознее массовые сцены, особенно сцена на Сенатской площади, произвели на него неизгладимое впечатление. Все, чем он раньше жил, что он раньше писал, – показалось ему таким мелочным, обыденным, что он тут же решил: хватит! Надо работать и работать! Надо писать масштабно. Надо в герои своих полотен брать больших, сильных людей.
Игорь был благодарен этой маленькой женщине, которая робко цеплялась за его руку, когда они в перерыве гуляли в фойе. Сначала он стеснялся, опасаясь, как бы знакомые не увидели его вместе с кассиршей. Но Лариса была так мила в своем длинном вечернем платье, скрадывавшем ее хромоту, так безыскусна, ненавязчива, – что он вскоре позабыл про свои опасения. Они неторопливо прохаживались по тесному залу, где кругом ходили самодовольные чиновники с женами; Игорь и Лариса разговаривали о таких вещах, о которых с Мартой даже и не думалось вовсе.
– Я коплю понемногу деньги, – говорила Лариса, – чтобы съездить в Ленинград. Хоть ненадолго, на недельку. Вы бывали в Ленинграде?
– Да.
– А я – нет. Мне стыдно признаваться вам в этом. Ведь это мой родной город. Я родилась в Ленинграде и жила там. Но я ничего не помню: меня вывезли по Ладоге в феврале сорок второго года, когда мне было всего лишь четыре года.
– И куда же вас таких маленьких вывезли?
– Было нас сотни три таких же малышей, как и я, – рассказывала Лариса. – И очутились мы на Вятке. Всю войну жили там, учились. После войны, у кого остались живы родители, тех ребят забрали. Но мои мать и отец погибли, и я жила в детском доме до сорок девятого года. Потом нашлась сестра мамы и забрала меня к себе. Мы с тетей Катей (это, оказывается, была Екатерина Ивановна, которая и устроила сюда Ларису) каждое лето все собираемся съездить, да никак не получается. То выставка, и нас не отпускают, то денег у нас нет. А в этом году, если я поступлю в «Строгановку», мы уедем в Ленинград на весь сентябрь.
Однако и на этот раз Ларисе не удалось осуществить свою мечту – съездить в Ленинград.
Благодаря систематическим занятиям и кое-каким хлопотам Игоря Николаевича ей наконец-то удалось поступить в «Строгановку». Но экзамены стоили Ларисе такого большого напряжения, что последствия детского паралича, который она перенесла в раннем возрасте, вновь сказались на ее силах, и от поездки пришлось отказаться. Лариса, возможно, и поехала бы, несмотря на недомогание, но была еще одна причина, из-за которой она отложила поездку. Под влиянием «Декабристов» у Кудинова родился замысел написать огромное историческое полотно: «Бегство Мамая» – о Куликовской битве. С этой целью Игорь решил совершить поездку в те места, где происходили события, в верховья Дона: посмотреть само историческое поле, как он говорил, «подышать полынным воздухом».
Лариса находила, что замысел его очень хорош. Она считала Куликовскую битву вершиной проявления русского самосознания. Она прониклась его замыслом больше чем он сам. Несмотря на недомогание, Лариса вызвалась помочь Кудинову. Она перетряхнула архивы. Подобрала репродукции всех картин и рисунков, чтобы у Игоря Николаевича было ясное представление: кто, когда и как изображал Куликово. Она раздобыла изображения воинов того времени – и наших, и татар.
Лариса была готова ехать с Кудиновым на Куликово поле. Но Игорь все откладывал поездку с месяца на месяц. То вместе с ними вдруг вызвался ехать еще и Славка Ипполитов – на своей машине, которую он только что купил; но Славка попал в аварию, а поменять крыло и дверь в сезон не так-то легко, и Славка отпал; то решили ехать в августе; потом перенесли на сентябрь. Однако сентябрь выдался дождливым, и отложили поездку на будущий год, ибо в октябре у Ларисы начались занятия.
А на будущий год, весной, у Игоря Николаевича случилось новое, более тяжелое обострение, и вместо поездки на Куликово поле ему срочно пришлось ехать в Железноводск.
В санатории Кудинова подлечили; он погрузнел малость, у него появилась даже степенная осанка, какая появляется у всех сорокалетних мужчин. Но поправка эта была внешняя, а внешнее – все обманчиво. Кудинов знал это и хорошо помнил слова врача, сказавшего ему при выходе из санатория: «Постоянно следите за пищей. Ничего острого. Только молочное, протертое, пресное». Кудинов улыбнулся, слушая это напутствие: где ему, холостяку, уследить за пищей? Кто это будет ему протирать сквозь терку, готовить молочную лапшу и манную кашу?
Как-то они обедали вместе с Ларисой. Ей он заказал обед быстро, а что съесть самому – он не знал. Чуть ли не четверть часа вертел в руках меню и ничего не придумал. Ничего подходящего, кроме манной каши… Но есть одну манную кашу в присутствии Лары он стеснялся. Игорь Николаевич заказал себе, как и ей, рассольник и бифштекс с жареным картофелем. Выпил рюмку для храбрости: съел все с огромным аппетитом. Но через час ему стало совсем плохо, и пришлось вызывать «неотложку».
Лариса все поняла.
Теперь уж не она была достойна сострадания, а он, Кудинов. Лариса восприняла это как должное и действовала решительно. Она сама пришла к нему на Арбат, когда он, после «неотложки», лежал пластом.
