Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
16
Игорь писал Эльвиру дней пять кряду – и все эти дни он жил в каком-то странном лихорадочном тумане.
Она приходила сразу же после завтрака. И хотя они виделись за столом и о чем-то говорили, Игорь всегда с волнением ожидал ее прихода. Он старался убраться в комнате, навести порядок на террасе. Цветы и листья клена, которые принесла Эльвира в свой первый приход сюда, пожухли, и Игорь каждый раз ставил на стол новый букет: или ветку рябины с ярко-красными плодами, или набирал в парке листьев, пылавших осенними красками, – и они придавали их встречам праздничность, торжественность.
Эльвира приходила каждый раз в одном и том же наряде, но тайное волнение, любовь – преображали ее. Каждый раз она казалась ему иной, новой Эльвирой, и каждый раз она нравилась ему все больше и больше.
Игорь не занимался больше воспитанием ее эстетических вкусов. Он правильно рассудил, что разговорами любовь к прекрасному не привьешь, если такой любви нет с детства.
Игорь работал.
Кроме того, что Игорь писал ее на холсте маслом, он все время делал наброски в поисках более естественной позы, улыбки, очертаний лица. Он рисовал ее углем, карандашом, на листках бумаги, на картоне – на всем, что попадало под руку. Ей наскучивало держать пустую корзину – она ставила ее на стол. Он подходил к ней, брал ее то за плечо, то за талию, – ему требовалось найти правильный поворот лица, естественную позу. И всякое прикосновение к ней пронизывало его насквозь.
Кудинов спешил: в понедельник Эльвира уезжала. «Хорошо бы, – думал он, – завершить холст в субботу, чтобы иметь хоть один день для необходимой в таких случаях доработки». Однако не это, не доработка была главной причиной его спешки. Игорь хотел выкроить свободный день, чтобы устроить Эльвире проводы.
Несмотря на свой н а п р я ж е н н ы й, как сказала бы Эльвира, бюджет, Игорь все же решился на это. Наедине с собой он все рассчитал: сколько стоит бутылка вина, сколько – закуска, и решил, что если ему не брать машины, чтобы отвезти все его хозяйство в Москву, а уехать отсюда автобусом, то сотенную он потратить может. И он загодя купил то, что значилось в его списочке. Правда, в сотенную он не уложился: пришлось еще купить конфет. Дешевые конфеты были очень плохи, и он взял дорогих, на тридцать рублей. Не пожалел ради такого случая.
Игорь все предусмотрел, все приготовил. Однако высвободить воскресенье для небольших доделок он не сумел. Не только не сумел высвободить дня, но вообще едва успел закончить холст.
Эльвира уезжала в понедельник утренним автобусом, и ему пришлось писать и все воскресенье, и даже после обеда, чего раньше он никогда не делал. Последние мазки на холст Игорь наносил уже в сумерках. Ему хотелось проработать все полотно в духе леонардовского «сфумато», чтобы от холста веяло едва уловимой дымкой. Дымка эта так характерна для осени. Она придавала бы глубину пейзажу, лесу, фону, и поэтому Игорь старался вовсю.
Когда, как показалось ему, полотно было наконец-то готово, Игорь отошел в сторонку, осмотрел холст, торопливо вернулся, двумя мазками погасил яркие, забивавшие пейзаж блики на молодых сосенках; потом убрал мелкие складки на рукаве куртки, на месте, где висела корзина, и только тогда со вздохом облегчения сказал:
– Все, Эльвира! Спасибо!
Он взял со стола дырявое вафельное полотенце, которым при работе вытирал кисти, протер руки; вытирая, Игорь не сводил взгляда с полотна: кажется, недурно получилось.
На голубом, но померкнувшем небе, будто выцветшем, каким оно бывает осенью, ярко, с вызовом увяданию, желтела береза. Казалось, она не завидовала вовсе молодости и вечной зелени сосенок, росших под ее сенью, а, наоборот, относилась к ним чуть-чуть свысока, покровительственно: мол, вы хоть и молоды и вечно зелены, но у вас скучная и однообразная жизнь. Я хоть увядаю, но посмотрите на меня – разве это увядание? Это радость, это щедрость моя, которыми я одаряю землю!
И среди этой природы, тронутой увяданием, она – Эльвира. Во всем – в лице ее, в позе, в улыбке – так и бьет наружу жизнь, любовь, довольство собой и миром. Но, как это не грустно сознавать, увядание коснулось и этого милого лица.
– Теперь можно и посмотреть? – спросила Эльвира.
Все дни, пока он писал, по окончании сеанса Игорь спешил прикрыть холст. Он опасался, чтобы Эльвира вдруг, одним нечаянно оброненным словом, не нарушила настроения, того душевного равновесия, которое так необходимо при большой работе.
– А как же – посмотри! – сказал он.
Эльвира вышла из своего угла, в котором за эти дни она простояла многие часы, и долго, внимательно смотрела на картину. Лицо ее вдруг стало серьезным. Она наклоняла голову и так и этак, то отходила от полотна, то приближалась к нему, разглядывая отдельные мазки.
Сказала сдержанно:
– Уж больно хороша. Вы льстите мне, Игорь Николаевич… – Эльвира не сдержалась: лицо ее осветила улыбка. И по этой улыбке Кудинов понял, что она шутит, говоря о лести. – Нет, Игорь… – продолжала Эльвира. – Дело совсем не в том, хорошо я получилась или плохо. Не знаю, как бы это выразиться… Картина отдает теплом, согрета чувством. В ней нет холодности, рассудочности, заметных в ваших пейзажах. Может, я не так сказала? Не то?..
– Не знаю – я об этом не думал! – искренне вырвалось у Игоря. – Я в каждую вещь стараюсь вкладывать свои чувства.
– Извините, я не хотела обидеть вас!
– Нет-нет, какая же может быть обида! Большое вам спасибо. – Игорь взял ее руки и в знак благодарности крепко пожал их – обе сразу. Он был доволен своей работой. Он чувствовал, знал, что полотно получилось.
– Я устала. Пойду отдохну, – сказала Эльвира.
– Отдохните немного – и приходите ко мне! – сказал он, все еще не отпуская ее рук.
Игорь вдруг ощутил какую-то двойственность по отношению к ней. Рядом с ним стояла она – живая Эльвира, которую он держал за руки, а с полотна на него смотрела уже другая Эльвира – отрешенная от него, чуть-чуть надменная, почти чужая, но с которой он за эти дни свыкся, которую любил. И на какой-то миг он подумал даже, что ту, которая на холсте, он любит больше, нежнее, чем живую, стоящую рядом.
Это тревожное и волнующее ощущение вернее состояние, он испытывал впервые. До этого ему случалось писать и портреты, и этюды. Но если Игорю приходилось спустя какое-то время вновь видеть то же лицо или снова быть в тех же местах, он смотрел и на человека, чей портрет писал, и на пейзаж спокойно, равнодушно. Иногда даже думал: а что, собственно, находил он и в этом лице, и в этом пейзаже? Но с Эльвирой у него уходило в прошлое что-то очень дорогое. Игорь был в смятении: он не знал – любовь ли это, влечение ли? Понять, осмыслить все до конца он не мог – потому и была так щемяща тоска по ней.
– Это зачем приходить? – спросила Эльвира – та, что стояла рядом.
«А я теперь навсегда твоя! Твоя!» – улыбалась другая с холста.
– Простимся. Я же был у вас… – Игорь выпустил ее руки из своих и почувствовал разом, что и сам он устал. – Отметить рождение новой картины, а заодно и твой отъезд. Ты не беспокойся: я уже все приготовил.
За те неполных три часа, пока отдыхала Эльвира, Игорь успел привести в порядок себя и свою келью. Он побрился, переоделся; накрыл стол и истопил печку: ночами становилось уже прохладно.
Эльвира пришла в обычное время, к ужину, и со своей долей. Лена пожарила им мясо и картофель на гарнир. Этого Игорь совсем не ожидал. Помогая Эльвире снять пальто, он пожурил ее за крохоборство. Сам же втайне был рад – горячее было на тарелках, и не надо было бежать за ним в столовую.
– Я нарочно взяла ужин, чтоб все видели, – говорила Эльвира. – А то вы не придете на ужин, я не приду. Люди бог знает что подумают. А так – взяла и взяла. Сегодня все уезжают, у кого путевки на один срок, и все устраивают проводы. Двухэтажка наша как улей гудит. – Она осмотрела стол, воскликнула с удивлением: – Батюшки! И салат! И конфеты! Неужели художники все умеют?
– Умеют, когда любят.
Игорь повесил ее пальто на вешалку за дверью и только теперь увидел, что Эльвира была одета просто, но со вкусом, продуманно. Платье с глухим воротом – белый горошек по голубому полю – очень шло ей, и почти незаметная серебряная цепочка.
Игорь, хоть и был привычен к хозяйственным делам – мать прихварывала, часто приходилось делать все самому: и обед готовить, и посуду мыть, – теперь от волнения не знал толком, с чего начинать. Это свое волнение он старался скрыть суетой. Принялся протирать стаканы, говоря при этом, что рюмок у него нет и приходится обходиться стаканами и т. д. Однако Эльвира, или заметив его волнение, или чутьем женщины угадав, что хозяйские заботы надо взять на себя, повязала полотенце вместо фартука и принялась все мыть и протирать заново.
– Маленьких тарелок нет?
– Нет.
– Вот дура! Надо было взять у Лены.
– Да ничего – обойдемся. Хорошо, что вилки догадались принести.
Эльвира все перетряхнула – и стол стал выглядеть по-иному, даже хлеб нарезанный ломтиками, она сняла с газеты, постланной им на стол, и положила каждому по кусочку на тарелку.
Игорь разлил по стаканам вино и, по праву хозяина, приготовился сказать тост.
– Эльвира! – начал он торжественно, несколько приподнято. – Я пью за ваше здоровье. Я… я очень благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Вы для меня были не только моделью – больше! Вы были моим вдохновением! Спасибо! За ваше здоровье!
– А я пью за ваше здоровье! – сказала она просто.
Они чокнулись и выпили – немного, самую что ни есть толику.
Эльвира порезала кусочки мяса – сначала ему, потом – себе.
– И что же: покажете кому картину-то или у вас ее купят? – неожиданно спросила она и вскинула на него взгляд, от которого он смутился.
– Для начала я попытаюсь устроить ее на выставку. Если удастся – сообщу тебе: приезжай, мол! А потом уже закупочная комиссия решит, что дальше.
Игорь ушел в себя, задумался: что же, в самом деле, дальше? Ему уже виделось, как он покажет свою «Эльвиру» (так он решил назвать холст), – покажет свое полотно комиссии, которая будет отбирать работы для осенней выставки. Недоброжелатели (а он уверен, что их немало) замашут руками: «На какую выставку?! Вы опоздали, – каталог уже в типографии!» А он спокойно так: «А вы все-таки взгляните на мое полотно, потом уже будете размахивать руками». Он откроет холст, который будет уже в раме, и все онемеют от неожиданности.
Картину повесят в самом лучшем зале. На самом лучшем месте.
Где, кстати, висит она сейчас.
17
Этот вечер Игорь вспоминал очень часто, – и чем дальше, тем острее были эти воспоминания. Где-то сосало сомнение: а не совершил ли он тогда, в тот вечер, роковой ошибки? Не допустил ли он просчета?
Игорь не помнит теперь – был ли это час отбоя, или они засиделись далеко за полночь, – помнит только, что настал такой миг, когда Эльвира встала из-за стола и, поправив прическу, сказала:
– Спасибо, Игорь! Вам помочь убраться? А то уже поздно. А завтра рано вставать.
– А-а, уберется… – Игорь кивнул на стол, не сводя с нее глаз – он любовался ею.
Подумал: вот так надо было писать ее! В легком платье Эльвира выглядела моложе, женственнее. Даже усталая, она, казалось, излучала какой-то особый свет: чистоты и обаяния. А то выдумал тоже – нарядил ее в какой-то ярко-красный балахон.
Игорь взял Эльвиру за руки, и от сознания, что он видит ее в последний раз, у него все оборвалось внутри.
– Эльвира… – заговорил он срывающимся от волнения голосом. – Что бы ни случилось между нами в дальнейшем, знай: я всегда буду с благодарностью вспоминать эту осень… тебя буду вспоминать.
– Я тоже, – сказала она и посмотрела на него просто, доверчиво.
И в этом взгляде широко расставленных глаз Игорь прочел столько тоски, что не сдержался, обнял ее. Он неуклюже обнял за шею и стал целовать. Она не уклонялась от его поцелуев – и так, в молчаливой немоте, они постояли минуту-другую.
Когда же Игорь оторвался, то увидел не лицо Эльвиры, а лишь огромные-преогромные зрачки в ее серых глазах, а в самих глазных впадинах и в морщинах, которые он знал лучше, чем свои, – скупые, сдерживаемые волей слезы.
– Оставайся! – сказал он.
– Не надо. Что я вам?!
Она вдруг собралась вся, скинула его руки с плеч, словно осуждая свою минутную слабость.
– Тогда иди! – Игорь сиял с вешалки ее пальто. – Прошу!
Эльвира молча набросила пальто и толкнула дверь на террасу.
Игорь вышел следом за ней – хотел проводить.
Но Эльвира обронила: «Не провожайте, пожалуйста!» – и тень ее быстро скрылась в туманной сырости. Еще какое-то время слышались ее торопливые шаги – на дорожке, усыпанной мокрыми осенними листьями, – и все смолкло.
Был миг, когда Игорь готов был броситься в темноту, бежать на шорох этих торопливо удаляющихся шагов. Но это был только единый миг. Даже выпитое вино не в силах было побороть в нем обычной рассудочности: а, пусть! Все, что ни делает бог, все к лучшему. Он закурил, и не зажигая света, походил по террасе: взад-вперед, взад-вперед. На террасе было свежо, бодро, и ходьба успокаивала.
Успокоившись мало-помалу, он зажег свет и еще раз посмотрел на полотно, блестевшее сырыми красками. Неужели это он, Игорь Кудинов, создал такое? Он постоял, разглядывая полотно, и мысль о том, что завтра будет снова день, а у него не загрунтован новый холст, совсем успокоила его. Игорь погасил свет на террасе и вернулся в комнату.
На столе был живописный беспорядок. «Ужин аристократа!» – усмехнулся Игорь, но убирать со стола не хотелось, и он, прикрыв газетой недопитые стаканы с вином и грязные тарелки, стал готовиться ко сну.
В комнате было очень жарко. Игорь не жалел дров, и раскаленная печка истекала тягучим теплом, которое после выпитого вина было нестерпимо. Он открыл форточку и постоял у окна, вслушиваясь, как тревожно шумят вершины осин и берез. «Как бы ветер не нанес непогоды». Разобрал постель, погасил свет и лег.
Игорь слушал шум деревьев и думал – о себе, о своей жизни, об Эльвире. В общем, он слюнтяй, мамин сынок – упустил такую женщину! Игорь никак не мог понять ее поведения: почему она так доверчиво прильнула к нему, а потом неожиданно замкнулась: «Что я вам?!» – и все. Может, она испугалась своей минутной слабости? Может, она ждала, что именно за этим столом и состоится важный разговор между ними и он предложит ей стать его женой? «Женщины – они хитрые, – рассуждал про себя Игорь, – они умеют владеть собой: растеребят, а потом уходят». И тут же подкралось: а в самом деле – почему бы ему не жениться на Эльвире? Слава богу, он уже не мальчик, ему двадцать пять лет. Встать сейчас, одеться, прийти к Эльвире – она одна в комнате (он знал это), – явиться, так и так, мол, дорогая: готовься к столичной жизни. Я заеду за тобой в Заокское, и мы вместе явимся на Арбат, к матери: «Так и так, мама – кажется, я женился…»
Вспомнив о матери, Игорь усмехнулся. Этот его шаг убьет несчастную. Не ради этого мать вела уроки, отказывала себе в лишнем куске хлеба. Ирина Сергеевна убеждена, что ее сыну уготована необыкновенная судьба, а значит, у него должна быть и необыкновенная женщина, жена. Это, по ее, да и по его мысли, должна быть совершенно божественная женщина, которая днем, в мастерской должна быть Венерой, Саскией, Мадонной всех великих, а вечером, за чаем поддерживать общий разговор об искусстве в кругу друзей. У Игоря должно быть много друзей, как много их у всех великих… А Эльвира?! За чаем она примется советоваться с Ириной Сергеевной о том, куда ей поступить на работу: в сберкассу или в районную инспекцию страхования. А если мать все же повернет разговор на искусство, что Эльвира может сказать? «Похоже»? Вот, пожалуй, и все!
«Похоже»… Слово это успокаивало Игоря больше всего – больше даже, чем боязнь материнского гнева. «Молодец! – хвалил сам себя Игорь. – Правильно поступил, проявил трезвость, не поддался минутному чувству». Женщина – это хорошо. Но что дальше? Дальше начались бы слезы, мольбы, что он скверно поступил с нею. Глядь, он поддался бы этим слезам – женился бы. А там, через год, возись с пеленками. Небось, и мольберт свой забросишь! А сейчас он свободен, как сокол в небе: лети, куда хочешь! И завтра, как ни в чем не бывало, он встанет и пойдет к Оке, в луга, и примется за работу. Ничего, он еще молод! Он еще найдет себе подругу, и куда интереснее Эльвиры! Может, он выбьется в люди, как вон Славка Ипполитов – получит квартиру, мастерскую, – а тогда уж обзаведется семьей. В его новой квартире появится легкое, воздушное совсем создание – его Саския, нет! – лучше Саскии, и он до самозабвения будет ее писать.
Могла ли быть такой Эльвира? Наверное, нет.
Игорю казалось, что их отношения просты и понятны. Эльвира – постарше, не намного, но постарше. Она, видимо, с двадцать четвертого… пусть с двадцать пятого года. Ее сверстники – парни – воевали. Их так мало осталось – ребят, с которыми она вместе училась в школе, дружила. Да и в институте, если судить по ее рассказам, был «девишник». В наше время таких девиц много, и теперь они запоздало невестятся. Вот и она – Эльвира… Она приняла его, Игоря, легкое увлечение за любовь…
А может, это и есть любовь? – подумал Игорь. Может, Эльвира и есть та самая женщина, которая нужна ему, которую он столько лет ждал, искал? А что если жениться, ввести ее в круг своих интересов, дать ей кое-какое воспитание. А кто это обязан сделать? – он, муж, мужчина. Он должен воспитать жену, увлечь ее своим делом, привить ей свои взгляды на жизнь, на искусство. Хотя, может быть, это и не так важно: взгляды. Наверное. Таня Остапенко историю искусств знает назубок: конспекты лекций у нее всегда были хороши. Часто в разговоре, когда Игорь провожал ее домой, они сходились и во взглядах на искусство, в оценках работ на выставках, куда они непременно ходили вместе. И вот надо же – не было у него к Тане и сотой доли того влечения, которое он испытывал все эти дни к Эльвире. Таня вышла замуж за какого-то военного – майора или подполковника, адъютанта отца. Прошло не так уж много лет, и Игорь забыл ее. Но скоро ли он забудет Эльвиру? Наверное, забудет. Все в жизни забывается. Да, забывается. И женщины…
Игорь стал уже засыпать, забываться стал, когда вдруг ему послышался какой-то шорох под окном. Он приподнял голову с подушки. Шорох повторился. Он вскочил с постели, глянул в черное окно. На стекле белели ладони, а меж них, меж белых ладоней, овальным пятном виднелось лицо Эльвиры: такое желанное, такое близкое.
18
Вот уже четверть века прошло с тех пор, а он и сейчас нет-нет да и вспомнит состояние тоски и растерянности, которое он испытал после отъезда Эльвиры.
Еще в то утро – он проснулся с ощущением счастья, здоровья и распахнул окно; было сыро, с деревьев капало не то от дождя, не то от ночного тумана… – еще в то утро все в нем ликовало, трепетало, все казалось таким понятным, простым, исполненным тайны жизни. Тайны, которую и он, Игорь, познал до конца. В то утро ему хотелось работать, написать какую-нибудь философскую вещь.
Игорь сделал гимнастику, умылся; но и в минуты, когда он бегал на террасе и в тесном умывальнике, он останавливался, беспричинно задумывался. Его огорчало лишь одно обстоятельство – превосходство над ним Эльвиры. Превосходство это сказывалось во всем: и в спокойствии, и в ясном понимании того, за чем она пришла.
Игорь не спешил на завтрак, полагая, что Эльвира уже уехала, и какой-то грустный осадок был у него на душе оттого, что Эльвира уехала не так, как надо. Он думал об этом, медленнее, чем всегда, шагая к столовой. «Даже адреса моего не спросила», – подумал он. Однако тут, возле столовой, Игорь неожиданно увидел автобус. Подле стояли шахтер – их сосед по столу, его жена и… Эльвира. Шахтер первым заметил Игоря и помахал ему рукой.
Игорь не без волнения подошел к ним. Нет, не от любви к Эльвире и не от неожиданной радости при виде ее волновался Игорь. Радость его заглушало опасение. Он боялся, что Эльвира будет афишировать их отношения, проявлять свои чувства при застольниках. Поэтому Игорь, подойдя, сказал осторожно: «Здравствуйте!» – и протянул руку сначала шахтеру, потом его жене и, наконец, Эльвире.
Эльвира, против ожидания, не бросилась к нему в объятия, не вздумала целовать его при всех, а спокойно пожала ему руку, сказала:
– А-а, Игорь Николаевич! Здравствуйте!
И лишь когда он мельком взглянул на нее, благодарный ей за то, что она умела сдержать свои чувства при посторонних людях, он увидел, что серые глаза ее лучились теплом, любовью, и были они совсем-совсем выцветшими.
– Вы что ж, не уехали еще? – спросил он, чтобы хоть чем-то смягчить свое замешательство перед Эльвирой.
– Шофер побежал оформлять путевой лист. – Шахтер кивнул в сторону конторы. – Вон, кажется, бежит. Поехали, значит! Приезжайте к нам, Игорь Николаевич, – продолжал он. – У нас хорошо. Копер высокий, со звездой. Красный уголок – просторный. Есть где развернуть вашу шарманку. Запишите адресок – на всякий случай. При вас карандаш? – Шахтер старался показать, что и он не лыком шит – умеет быть и образованным, и вежливым.
Карандаш у Игоря нашелся – он никогда не расставался с карандашом и тетрадью для эскизов. Игорь записал адрес шахтера, и тот, загасив папиросу заспешил в автобус.
– Запиши заодно и мой… – сказала Эльвира. У автобуса никого уже не было, жена шахтера поднялась следом за мужем, однако она говорила тихо: – На всякий случай.
И она сказала – и адрес, и телефон, и как только он записал все, Эльвира, как и шахтер, ступила на подножку автобуса и захлопнула за собой дверь.
Автобус пофырчал-пофырчал и покатил меж старыми соснами. Игорь постоял, провожая автобус взглядом. Он был обескуражен выдержанностью Эльвиры. «Надо же! – думал он. – Ни намека на то, что было. Просто шагнула в автобус – и все».
Завтракал он в одиночестве: новую смену привезет вечером этот же самый автобус, а сейчас в столовой было тихо и пустынно. Позавтракав, Игорь забежал в коттедж, взял этюдник и, как всегда, отправился в луга. Шагалось необычно легко. Мир казался прекрасным, обновленным после дождя. Хоть и не светило солнце, не играло теплыми лучами, но зато было тихо, в лугах зеленела отава, над черными хвостами конского щавеля летали белые бабочки-капустницы. Значит, будет и еще вёдро, думал Игорь.
Он ушел далеко и встал у ручья Вертечно, впадавшего в Оку. Работалось хорошо, уверенно.
И не только в этот день работалось ему хорошо – всю эту неделю. За неделю Игорь успел написать два этюда: закончил «Остров на Оке» и заново написал «Осень. Стога».
Оба эти пейзажа, как и «Эльвира» были лучшими в его творчестве. Игорь понял это сразу, когда холсты висели еще на стене террасы, подсыхали. Он чувствовал, что картины получились. Задерживаясь перед полотнами, он испытывал радость. Его охватывало скрытое злорадство. «Вы еще узнаете Игоря Кудинова! – говорил он, обращаясь сразу ко всем худсоветам и комиссиям, которые из года в год отвергали его работы. – Вы еще побегаете за мной!»
Живописцев в столице много – тысячи. Есть художники, в которых выставкомы заинтересованы, им всегда предлагают выставляться. Кудинову никто и никогда не предлагал. Его мало знали. Знали два-три однокурсника, в их числе – и Славка Ипполитов. Игорь был уверен, что Славка – не талантливее его, просто он оборотист, умеет угодить секретарям, п о д с ю с ю к н у т ь, когда надо. Славка уже давно состоит членом живописной секции и принимает самое деятельное участие в работе всех комиссий и выставкомов. Однако, каким бы свистуном Славка ни был, у него, небось, хватит вкуса, чтобы оценить «Эльвиру» и оба эти этюда, рассуждал Игорь.
И ему не хотелось упустить момент, пока есть рабочее настроение, вдохновение. И он все эти дни, как только уехала Эльвира, лихорадочно писал.
Но, как назло, после «Острова» и «Стогов» он вдруг почувствовал такую пустоту, такую душевную расслабленность, что все у него валилось из рук. Он не сразу понял, что это – спад, апатия. Сначала ему показалось, что его немного просквозило, когда он стоял на лугу, писал «Стога». Игорь постарался перебороть себя. «Не раскисать!» – говорил он и, как всегда, после завтрака, уходил к Оке. Облюбовав место, с которого хорошо смотрелись река, и пустые луга, и темно-синий лес на горизонте, он ставил этюдник и начинал работать. Однако писать не хотелось: луга были серые, скучные; небо – тоже серое, одноцветное.
Игорь не хотел сдаваться. Как же так, думал он. И вчера, когда писал «Остров» и «Стога» тоже все было серым, но сколько виделось оттенков, голубые тени от стогов на отаве, летучие, призрачные облака, лиловатое небо. «Нет, главное – работать, писать!» – твердил себе Игорь и ожесточеннее чем всегда, вытирал кисть, тыкал ею в палитру.
Но когда он вечером приносил домой этюд и вешал его на стену рядом со «Стогами», все у него обрывалось внутри: не вышло! Ничего не вышло. Игорь поначалу все свои неудачи относил за счет осени, которая выравнивала все цвета. И он решил, что завтра пойдет не к реке, а наверх, в деревню. И станет писать деревенскую улицу – покосившийся плетень возле избы уборщицы из их корпуса; и новый кирпичный дом их диетсестры Лены под оцинкованным железом.
Он шел в деревню и писал – и забор, и кирпичный дом, и все выходило банально, плоско. Кирпичный дом диетсестры выглядел большим квадратом с тремя окнами (три квадрата поменьше), а покосившийся забор жил сам по себе.
Игорь, опустошенный, усталый, валился на диван и лежал час, другой, меланхолически разглядывал этюды, которыми увешены были все стены. Потом вдруг вскакивал, начинал грунтовать новый холст, готовясь к завтрашнему. Он решил, что завтра во что бы то ни стало отправится на Улай, посмотреть то место, где он писал Эльвиру. Он решил, что спешить не будет; будет работать весь день до ужина и вернется лишь в сумерках. Лодочный причал был уже закрыт – все ялики чернели на песчаной косе, за домом бакенщика. Поэтому Игорь нагрузился, как ишак. Кроме этюдника и связки картонок, он тащил еще доверху набитый всевозможными вещами рюкзак. Там были еда, термос с чаем, брезентовая куртка на случай дождя.
Тропинка, ведущая к Улаю, петляла берегом Оки. Летом рыбаки с трудом пробирались сквозь непролазные заросли, заплетенные ежевикой и хмелем. Теперь же тропка была просторна – лишь висели на голых ивовых побегах гирлянды хмеля, унизанные коричневыми шишками. Где-то высоко, над лесом, курлыкал косяк журавлей. Над Окой был извечный их путь, и, вслушиваясь теперь в тревожный говор птиц, Игорь думал о том, что вот-вот наступит зазимок – с первым снегом, с утренним морозцем, с закрайками на реке, – и тогда нужно будет топить комнату каждый день, а на террасе вообще нельзя будет работать, и волей-неволей придется ему уезжать.
Игорь с трудом отыскал ту самую поляну с редкими березами, где он писал Эльвиру. Он сбросил с плеч рюкзак, этюдник, огляделся. Боже, как все изменилось! Игорь в изнеможении присел на землю. Березы уже осыпали листву; голые вершины их чернели в сером небе. Трава вокруг пожухла, посерела; разноцветный ковер ее стал похож на войлок. Все вокруг так серо, одноцветно, уныло.
Он сидел на поляне, и ему так живо вспомнилась Эльвира – настолько живо, что почудилось даже, будто он слышит ее голос, Игорь вздрогнул. Ему показалось, что Эльвира раздвигает ветви молодых елей и сейчас выйдет на поляну – сияющая, желанная, какой он увидел ее тогда, в тот счастливый миг. Он понял вдруг, что тоскует по ней, что она ему нужна.
Игорь вернулся домой во втором часу пополудни – опустошенный и усталый, будто он не прогулку совершал, а день-деньской таскал глыбы в каменоломне.
Отдыхающие заканчивали обед. Шахтеры выходили из столовой на террасу, присаживались к столу з а б и в а т ь козла.
Игорь поставил у окна этюдник; прошел в контору, где стоял телефон, вызвал Заокское. Почему-то долго не соединяли, и он ходил из угла в угол крошечной комнатки-почты, вслушиваясь в скрип половиц.
К счастью, Эльвира оказалась дома.
Игорь был так обрадован, услыхав ее голос, что не сказал ей даже обычного «Здравствуй!»
– Эльвира! Мне скучно. Приезжай! – кричал он в трубку.
– Хорошо! – отвечала она. – Я приеду в субботу. Вечерним автобусом.
