Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Прощальный ужин
Прощальный ужин
1
Мы возвращались из долгого плавания.
Наш теплоход, вспенив винтами воду, сам, без помощи буксира-кантовщика, отвалил от причальной стенки. И то, что было берегом, к чему мы привыкли за время стоянки в порту, стало мало-помалу отдаляться. Стали отдаляться другие корабли, бывшие все время рядом; качнулись и поплыли вдаль дома, стоявшие вдоль набережной; серые ступени лестницы, ведущие на вершину холма, к королевскому дворцу, ожили, завертелись, словно кто-то крутил их. Басовито гуднув, наш теплоход приспустил шведский флаг; пароходы стоящие у стенки, ответили на его прощальный гудок, и над гаванью тоскливо раздалась перекличка сирен.
Пока мы, пассажиры, столпившись на корме, смотрели на отдаляющийся город, теплоход вышел в фиорд и добавил скорости. Палуба, словно живая, подрагивала от винтов, пенилась вода, оставляя за кормой сине-зеленые буруны. Было чуть-чуть грустно, что путешествие наше заканчивается, и вместе с тем радостно: завтра мы будем дома!
День погасал. В лучах вечернего солнца светились бока цистерн – хранилищ горючего. Эти серебристые дирижаблеподобные цистерны с надписями «Esso» стоят на самых видных местах почти во всех портах, где мы побывали; стояли они и тут, по берегам скалистых шхер, и теперь светились. Светились и фермы телевизионной башни и фасады домов, норовивших взобраться повыше, на вершины холмов, покрытых лесом, и крылья чаек, летящих в высоте. Светилось все, что было наверху; но тут, в фиорде, день уже погас. Было тихо, покойно; в воде отражались ярко-красные крыши домов, зеленые кущи деревьев, белые паруса лодок.
Лодок было множество – и ни одной моторки. Люди в лодках никуда не спешили. Женщины и девушки в купальниках и легких платьях, мужчины, обнаженные по пояс, сидели за столиками, стояли, прислонившись к мачтам, махали руками, провожая наш теплоход, деловито обгонявший их крохотные яхты и швертботы. Когда мы плыли сюда, в Стокгольм, я не заметил такого скопления парусников.
– Что-то их очень много? Больше, чем чаек? – спросил я своего друга, Ивана Васильевича Дергачева, который стоял рядом со мной.
– Сегодня суббота… – не очень охотно отозвался Иван Васильевич. – Умеют, черти, жить! – восторженно добавил он. – На выходной все улепетывают за город. И посмотри, посмотри! – указал Дергачев на лодки. – Все парочки!
Я посмотрел на лодки: да, парочки. На многих яхтах были оборудованы каюты; ветер трепыхал легкими шторками. На столах – в каютах и в открытых люках – виднелись корзины с яствами и яркие термосы.
– К морю плывут… – обронил я.
– Тут и без моря много укромных уголков, – Иван Васильевич смотрел, не отрываясь, на берег, изрезанный скалами, заливами и полуостровами. Лицо его – загорелое, в рыжих пятнах конопатин – было неулыбчивым, сосредоточенным. Что-то поразило меня в этом лице, знакомом мне до последней морщинки, и я попристальнее вгляделся в Ивана Васильевича.
С Дергачевым я знаком недавно. Мы подружились в этой поездке. Подружились как-то сразу, с первого дня, и я очень рад, что судьба свела меня так близко с этим человеком. Наша дружба скрасила длительное плавание. Когда путешествуешь на пароходе, то в силу оторванности от земли, от людей, к общению с которыми ты привык, особое значение приобретает твое новое и самое близкое окружение: товарищи по каюте, застольники, знакомые, с которыми ты общаешься на палубе. Если это интересные люди, то ты обогащаешься, узнаешь что-то новое; если нет, то твое пребывание на пароходе становится в тягость и ты томишься, считаешь дни, которые тебе осталось провести на корабле.
С Дергачевым мне не было скучно. Я не могу теперь объяснить, почему мы так быстро с ним подружились. С виду Иван Васильевич грубоват и нескладен. Он невысок ростом и притом сутуловат, поэтому костюм на нем кажется мешковатым, словно бы с чужого плеча. Лицо, я уже сказал, конопатое; руки большие, с корявыми, плохо гнущимися пальцами. Но зато когда он улыбнется, то лицо его как-то сразу преображается.
Иван Васильевич улыбался, как говорится, во весь рот. При этом хорошо видна была щелочка между двумя передними зубами – словно в заборе выдернули тесину. Он знал, что щербина его не красит, и все же, не стесняясь, без конца улыбался: не так чтоб уж совсем беспричинно, но чаще, чем все другие. А когда Иван Васильевич улыбался, то лицо его – шершавое, в рыжих пятнах конопатин – становилось таким добродушным, что, ей-богу, с первого взгляда я подумал даже, что видел где-то этого Ивана, и там же, в «Метрополе», где мы получали билет на теплоход, я запросто подошел к нему и, не зная, как завязать разговор, спросил у него, в какой каюте он едет.
– А шут его знает! – засовывая проездные документы в нагрудный карман пиджака, отвечал Дергачев. – Я не поглядел. Куда-нибудь определили. Небось мне хорошее место не дадут.
– Почему? – удивился я.
– Не знаю. Просто я невезучий, – отвечал он. – Хорошую надо выколачивать, а у меня не такой характер. Да и времени нет, чтобы этим делом заниматься. Меня, может, и в поездку-то еще не отпустят. Еще нет приказа об отпуске. Поеду сейчас к Кочергину, покажу ему билет, может, отпустит. А бумаг-то! Бумаг-то! – добавил Иван Васильевич, улыбаясь, вернее, показывая мне щель в заборе.
Я тоже проверил свои документы, и мы вышли из «Метрополя». Нам было по пути, и теперь я не помню, о чем мы говорили, пробираясь сквозь толпу к метро. Кажется, я узнал лишь из разговора, что Дергачев – бригадир строительной бригады, вот, пожалуй, и все. Но этого было достаточно, чтобы выделить Ивана Васильевича: когда-то, давным-давно, еще до войны, я окончил строительный техникум и с той поры неравнодушен к строителям.
2
В Ленинграде, на палубе теплохода, мы встретились уже как старые приятели. Я обрадовался, что у Ивана Васильевича уладилось дело с отпуском, и признался ему, что без него мне было бы скучно.
– Да?! Ну тогда надо отметить это дело! – сказал Дергачев восторженно; он тут же затащил меня в свою каюту, и мы с ним выпили за знакомство.
Ивану Васильевичу в самом деле не повезло. Его поместили в четырехместную каюту третьего класса – в трюме, на носу. Весь месяц ему предстояло спать на верхней койке, словно в гамаке. Однако он не унывал. «Ничего! – твердил Дергачев. – В тесноте – не в обиде». Правда, мы мало бывали в своих каютах. Мы жили, говоря языком дипломатов, по жесткому протоколу. Днем – посещение музеев, строек; встречи по профессиям, диспуты. Вечером, выкроив час-другой, мы гуляли. К себе в каюту каждый из нас возвращался поздно, как в ночлежку.
За месяц, проведенный в поездке, мы многое повидали, но нисколько не отдохнули. Этот вечер, был, пожалуй, первым, когда мы стояли на палубе вот так, в ничегонеделании, и смотрели на фиорд, на парусники, скользившие по водной глади. Все были очарованы красотой южной Швеции. Но большинство туристов любовались молча, а Иван Васильевич восторгался бурно, шумно, то и дело восклицая:
– Посмотри, Андреич, красота-то какая!
Нельзя сказать, что за свою жизнь я не видывал мест красивее здешних. Я бывал на Байкале; не раз встречал рассвет в уссурийской тайге, когда сизые сопки вырастают из тумана, величавы и таинственны, как океанские лайнеры. Но природа, заметил я, всякий раз волнует нас в зависимости от душевного состояния. Сейчас у всех нас было приподнятое настроение. Близилось к концу плавание, и по морской традиции капитан нашего теплохода давал вечером прощальный ужин. Так уж заведено на море – после долгого плавания, в последний вечер пребывания на корабле капитан от имени экипажа дает ужин. Если это небольшой корабль, то стол накрывается в кают-компании. Стол сервируется самой дорогой посудой, какая есть на корабле; выставляется самое лучшее вино. Моряки любят порядок; труд и быт их суровы, и порой они не прочь и шикануть. Для этого у них находятся и яства, и вино, и серебряные приборы. И чем щедрее капитан, тем торжественнее вечер; чем лучше корабль, тем богаче стол. Понятно, три сотни пассажиров, бывшие на нашем теплоходе, не могли поместиться в кают-компании. Столы накрывали во всех ресторанах. Сновали официантки в накрахмаленных фартуках; слышался звон тонкой посуды; из открытых иллюминаторов пахло лимонами и ванилью.
Готовилась к вечеру не только команда корабля, готовились и туристы, особенно женщины. Они вырядились в лучшие платья, надушились. Вот почему на палубе царило торжественно-радостное оживление. Ожидание чего-то необычного, редкостного определяло все, в том числе и восприятие природы.
А берега фиорда, вдоль которого мы плыли, были в самом деле живописны. Над водой нависали скалистые вершины гор – голые, с разноцветными прожилками, бока монолитов отражались в воде и вода фиорда казалась то красной, то серой, то зеленой; но вот скалы отступали, и тогда к песчаному берегу, вплотную к воде, подкрадывались сосновые и еловые рощи. В лесу террасами, все выше и выше, стояли дома-дачи, загородные виллы с ярко красными черепичными крышами; а внизу, в заливе, белели перила купален и лодочных причалов.
Стучали моторами водометные толкачи и самоходки; из-за их силуэтов прямо по курсу возникали живописные острова – курчавые, поросшие лесом. В тиши их привольно плавали белые лебеди, не обращая внимания ни на самоходки, ни на наш теплоход, ни на парусники. Лодок, как ни странно, становилось все больше и больше. Подвыпившие юноши кричали нам с яхт что-то по-своему, по-шведски, то ли желая нам счастливого пути, то ли приглашая к застолью. С палубы теплохода им ответно махали руками, кричали «Попутного ветра!» или «Счастливой ночи!». Одним словом, веселье было всеобщим. Казалось, мы плыли не на теплоходе, возвышавшемся посреди фиорда, подобно айсбергу, а вместе с этими молодыми парами на их красивых, легких суденышках, и будто нам, как и им, предстояло провести ночь в уединении и в молчаливом согласии, без чего не бывает любви.
3
По корабельному радио объявили, что ужин готов.
Пассажиры, оживленные более обычного, заспешили к столам. Палуба опустела. Постояв, сколько требовало приличие, чтобы первыми прошли женщины, пошли и мы с Дергачевым.
– Топай, топай! – торопил меня Иван Васильевич. – А то они, черти, всю водку выпьют.
Дергачев, конечно, шутил. Наших застольников никак нельзя было заподозрить в таких грехах. Наш стол в ресторане первого класса находился у стены, возле иллюминатора. А столы в этом ряду небольшие, на четырех человек. Те, что стоят в центре, большие, есть и на шесть, и на восемь пассажиров, а наш столик маленький, уютный, на четверых. Помимо нас, то есть меня и Ивана Васильевича, за нашим столом сидели Александр Павлович Черепанов – журналист-международник, человек пожилой, много повидавший, и Ольга Дмитриевна Петухова – работница кондитерской фабрики, славная, еще нестарая женщина, у которой побаливала печень. Оба они за весь месяц не выпили и по рюмке вина.
Конечно, как я и предполагал, наша водка была на месте. И не только водка. На столе стояли бутылки белого и красного вина; холодные закуски – салат, ветчина, рыба; румяной горкой возвышались помидоры. Блестели накрахмаленные колпаки салфеток; блестели мельхиоровые приборы, блестели хрустальные рюмки и тарелки дорогого фарфора.
– Ого! – радостно потирая руки, Иван Васильевич постоял, любуясь столом. – Веселое, выходит, прощанье.
Дергачев сел напротив меня, рядом с Ольгой Дмитриевной.
– Прощальный ужин у нас, моряков, – святая святых… – Александр Павлович расправил салфетку и приладил ее за отворот сорочки.
Черепанов – в прошлом моряк. И, как всякий моряк, не расстается с тельняшкой. Неделю назад два дня кряду мы шли морем – из Осло в Гамбург. Погода стояла чудесная – жарило солнце, было тихо и безветренно На верхней палубе появились шезлонги. Повысыпали пассажиры: женщины – в купальных костюмах, мужчины – в плавках; а Александр Павлович, поскольку он стар и грузен, в старомодных чесучовых брюках и тельняшке. Сейчас топтыгу моряка не узнать. На Черепанове черный костюм с орденскими планками на груди, белая сорочка; он побрит, рыхлое лицо поблескивает, лоснится, словно тарелка севрского фарфора.
– Салату? – спросила Ольга Дмитриевна; как женщина, она чувствовала себя хозяйкой нашего стола.
– Да. И побольше! – сказал Иван Васильевич.
Я молча кивнул головой, когда подошла моя очередь. Ольга Дмитриевна плоской ложечкой положила всем нам салату; Александр Павлович, как старший среди нас, завладев бутылкой водки, принялся наполнять рюмки, Ольга Дмитриевна запротестовала, ссылаясь на свою больную печень. Но Черепанов сказал, что моряцкую традицию нарушать нельзя. А по этой традиции первую рюмку наполняют обязательно водкой, и Петухова убрала ладонь, которой прикрывала свою рюмку.
Рюмки были наполнены, закуска разложена по тарелкам. Во всех концах просторного зала раздавался звон посуды и приборов, восторженные и радостные восклицания; однако никто еще не пригубил рюмки и не тронул салата.
Ждали капитана.
Так уж положено: раз ужин дает команда теплохода, капитан должен произнести первый тост, сказать слово. Но на теплоходе не один наш ресторан, и теперь все ждали, теряясь в догадках: с какого ресторана начнет свой обход капитан?
К столу подходит Ниночка, наша официантка, тоненькая, изящная, в накрахмаленном переднике; пышные волосы уложены замысловатыми кренделями.
– Добрый вечер, Ниночка! – приветствует ее Иван Васильевич.
Не один Дергачев приветствует Ниночку, окликают ее и с других столов, которые она обслуживает. Но Ниночка не спешит на оклики, она задерживается около нашего стола и пристально, с любованием оглядывает моего друга.
– Иван Васильевич, – говорит она, и лицо ее озарено едва заметной лукавой улыбкой. – Вы сегодня такой красивый! Я и в самом деле готова в вас влюбиться.
Лицо у Дергачева, бронзовое от загара и конопатин, розовеет. Иван Васильевич сияет, улыбается. Мы тоже улыбаемся: все мы знаем, что Иван Васильевич и Нина симпатизируют друг другу. Утром, являясь к завтраку, Дергачев первым делом спрашивает о Нине: подходила ли к столу? в каком настроении? Раньше всех приходит, конечно, Черепанов. Александр Павлович перед завтраком любит просматривать утренние газеты. Он хорошо читает и по-немецки и по-английски. Услышав вопрос застольника, Черепанов, откладывает газету и говорит: «Ниночка объявлялась, в хорошем настроении. Справлялась о вашем здоровье». И правда, Ниночка, всегда была в хорошем настроении, ровна в обращении со всеми, приветлива и очень проворна. Часто я втайне наблюдал за ней, пытаясь понять, откуда у нее эта всегдашняя веселость. Я знал, что она замужем. Муж ее завербовался на Север, укатил куда-то в Норильск, а она заключила контракт и вот уже третий год служит подавальщицей на теплоходе. Может быть, они решили поднакопить деньжат и прочно построить свое будущее: купить кооперативную квартиру, обстановку, машину? А может, у них не ладно меж собой? Может быть… Все может быть.
– Ниночка! Ниночка! – кричали из-за моей спины с соседнего столика.
За этим столом обосновалась наша молодежь: очкастый и невзрачный на вид Лева Линкевич, похожий на дьяка Юра Шупленков, хорошенькая Юлия Лозинская и высокий горбоносый Боря Яснопольский. Боря хорошо знает скандинавские языки, и не раз, бывая в магазинах, я встречал Борю в компании официанток. У них были деньги, и они делали покупки.
– Ниночка-а! – спокойно, но требовательно зовет Боря Яснопольский. – Посиди с нами.
Но Ниночка делала вид что не слышит Бориного приглашения. Она не стояла без дела – протирала салфеткой приборы. Поскрипывая накрахмаленной салфеткой, Нина краешком глаз наблюдала за Иваном Васильевичем, какое впечатление произвела она на него своей необычной прической…
4
Судя по времени (было ровно семь часов вечера), капитан начал с нас.
Капитан вошел в ресторан – в парадном мундире, с орденами, – и разом все затихли. Для начальства был накрыт отдельный стол; Владимир Владимирович (так звали нашего капитана) подошел к столику, за которым сидело наше руководство, и, не присаживаясь, постоял, оглядывая зал.
Владимир Владимирович по национальности мордвин. Невысокого роста, широкоскулый; ни голоса у него зычного, ни седины в висках. На вид ему лет тридцать, но матросы рассказывали, что их капитан плавает уже шестнадцать лет. Видимо, Владимир Владимирович прошел хорошую морскую школу. Это чувствуется во всем – в чистоте и порядке на теплоходе, в умении швартоваться и отходить от причальной стенки.
Мне запомнилась наша швартовка в Гамбурге. Крупнейший порт Европы, оживленное движение, узкие проходы к причальным стенкам… обычно загодя все теплоходы встречает кантовщик и осторожно подводит их к месту. Но лоцман и буксир стоят очень дорого, а платить надо марками. На удивление тысячам горожан, собравшимся на набережной, Владимир Владимирович пришвартовался без посторонней помощи. Не только пришвартовался, но через три дня, когда закончился наш визит в Гамбург, сам и отошел от причала.
Теперь капитан приблизился к столу; приблизился с таким же достоинством и солидностью, с каким его теплоход подходил к швартовой стенке. Поздоровавшись с нашим руководством, он поднял рюмку.
– От имени экипажа и от себя лично, – заговорил капитан, голос его звучал молодо, звонко. – И от себя лично… я хочу поблагодарить вас за то, что вы разделили с нами этот поход. За этот месяц вы прошли более двух тысяч миль. Побывали во многих европейских странах. Единственное, о чем я могу жалеть, что за весь месяц не было на море ни одного шторма и завтра вы сойдете на берег, так и не познав до конца, какая она – Балтика! За ваше здоровье!
Капитан чокнулся с руководителями круиза и выпил. Следом и мы стали чокаться и осушать свои рюмки. Какое-то время в тишине только и слышался звон хрусталя и постукивание вилок. Но затишье продолжалось лишь какой-то миг. Через миг словно все проснулись. Каждый считал своим долгом ответить на замечание капитана о том, что мы не познали до конца капризов Балтики.
– Пусть качнет! – кричала молодежь с соседнего стола.
– А-а! Не море, а озеро – ваша Балтика, – отмахнулся Иван Васильевич. – Вот Нордкап – это да!
– А ты и на Север ходил? – спросил я Дергачева.
– Ходил! Я расскажу при случае. Вот там, брат, качает… – и, оборвав рассказ на полуслове, Иван Васильевич остановил пробегавшую мимо Нину. – Ниночка, выпейте с нами!
Она что-то ответила, но слова ее потонули в шуме и возгласах. Каждый норовил высказать свое отношение к словам капитана.
Я не очень прислушивался к выкрикам. Капитан сказал правду. За месяц нашего плавания было лишь одно-единственное утро, когда мы видели море грозным, неласковым. Мы шли из Варнемюнде в Копенгаген и очутились в таком тумане, что с кормы не видать было палубных надстроек. Теплоход наш застопорил винты и то и дело тревожно гудел. На баке дежурный матрос беспрерывно бил колотушкой по краям бронзовой тарелки. Колокольный звон ее тут же гас…
К полудню туман раздвинуло, и мы спокойно вошли в гавань.
Туман был, а шторма испытать нам не довелось.
На тост капитана надо было кому-то ответить. Наше руководство посовещалось. Может, и заранее все у них было решено, кто выступит с ответом, и необходимо было лишь уточнить детали, не знаю. Начальство пошепталось, и встала моложавая на вид женщина, руководитель самой многочисленной, московской делегации.
– Дорогой Владимир Владимирович! – заговорила она, как по бумажке. – Разрешите от имени всех сторонников мира, совершающих на вашем теплоходе столь продолжительное и приятное во всех отношениях плавание, передать всему коллективу теплохода большое спасибо. Это даже хорошо, что мы узнали Балтику тихой, без шторма и волн. Пусть это море всегда будет тихим! Морем дружбы…
Последние слова ее потонули в одобрительных криках: каждый из нас считал, что он сделал очень многое, чтобы Балтика навсегда стала мирным морем. Туристы, которые были поближе к столу начальства, потянулись к капитану со своими рюмками чокаться.
Нина принесла духовое мясо с жареной картошкой. Иван Васильевич помог ей справиться с подносом и, когда она разложила мясо по тарелкам, снова стал настаивать на своем, чтобы Нина выпила с нами.
– Нет! Нет! – проговорила она тихо. – При капитане нельзя. Потом, когда уйдет Владимир Владимирович.
Капитан ушел быстро. С его уходом шуму стало больше. А когда выпили еще по две-три рюмки, веселье достигло апогея. Каждый был предоставлен себе, никаких сдерживающих факторов – пей, ешь, кричи.
– Ниночка! – умолял Дергачев, протягивая официантке рюмку с водкой.
– Нинон! – кричала молодежь от соседнего столика.
Однако, Нина кокетничая, бочком-бочком, ловко обходила Дергачева и уж совсем не замечала молодежи. Ивану Васильевичу не сразу, после настойчивой и ловкой игры с Ниной все же удалось подхватить ее под руку и усадить за наш стол. Александр Павлович – по праву старшего – сказал тост. Он ловко польстил Нине, предложив, чтобы все выпили за женщину, которая скрашивала наше путешествие, как скрашивает заря восход нового дня, Черепанов выразился возвышенно, но все уже были чуточку навеселе и никто не мог толком оценить его хорошего тоста. Однако Нина – во всяком случае, так мне казалось – оценила. Она выпила рюмку, зарделась. На столах полно было закуски, и теперь все наперебой стали угощать Нину. Она съела ломтик красной рыбы; посидела ради приличия и, поблагодарив Ивана Васильевича, побежала подавать чай.
Старички еще допивали и доедали, а молодежи уже не сиделось. В зале раздались звуки, вальса. Все повставали со своих мест; тотчас же столы с тарелками и недопитыми рюмками – в сторону; посреди ресторана высвободился просторный круг. Еще миг – и замелькали и закружились первые пары танцующих.
Мы тоже встали; Иван Васильевич потоптался, не зная как быть: приглашать ли ему Нину на вальс или сначала помочь ей разнести чай. Пока он раздумывал, от соседнего столика навстречу Нине, несшей поднос со стаканами, шагнул Боря Яснопольский: длинноволосый, нескладный; яркий галстук, купленный в Гамбурге, повязан свободно, широко. Боря выхватил из Нининых рук поднос, плюхнул его на край нашего стола и, как мне показалось, довольно грубо, бесцеремонно подхватил Нину. И она безропотно пошла по кругу, и вот уже ее высоко и старательно уложенная прическа замелькала среди равномерно двигающейся, шаркающей ногами толпы.
Я с недоумением посмотрел на Дергачева: мол, как же так? Вид у Ивана Васильевича был потерянный. Со стороны Нины это была игра, кокетство, я и раньше догадывался. Иван Васильевич с его непосредственностью принимал всерьез и теперь, судя по всему, очень переживал.
Я понимал его состояние.
– Выйдем покурим, – предложил я.
– И то! – охотно согласился Иван Васильевич, и мы, не замеченные никем, направились к выходу.
