Текст книги "Прощальный ужин"

Автор книги: Сергей Крутилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

24

Веселье продолжалось до полуночи. Все мы очень устали, поэтому, кто хотел, того отвозили домой на машинах. В фойе и на лестнице, ведущей из зала приемов в парк, толкотня: кто-то кого-то окликает, кто-то с кем-то прощается, кто-то кого-то ждет… Жду и я. Жду Халиму. Завтра мы летим. Летим не очень рано, но завтра воскресенье, и я не очень уверен, что Халима выберется завтра на аэродром. Надо проститься сегодня, сейчас… Я вижу ее. Я наблюдаю за ней. Она вышла из зала в окружении сослуживцев. Поклоны, рукопожатия, улыбки, сослуживцы уходят. Но Гафур Султанович не оставляет Халиму. Я не слышу, о чем они разговаривают, но догадываюсь, Умаров уговаривает ее ехать с ним на машине. Халима что-то отвечает, а сама устало, испуганно осматривает фойе – кого-то ищет. Увидела меня, поспешно попрощалась с Умаровым и – ко мне.

– О Иван-н! А я уж думала, что ты ушел со всей своей ватагой.

– У тебя ватага не меньше, чем у меня! – пошутил я.

– Какой ты молодец, что подождал меня. Гафур Султанович предлагал мне ехать с ним на машине, но я так устала от толкотни, что хочется пройтись пешком.

– И со мной…

– И с тобой! А еще с кем же?! – Халима подхватила меня под руку, и мы заторопились вниз, в парк.

К подъезду бесшумно подкатывали машины. Кто-то открыл дверцу «Волги», крикнул:

– Халима, подвезу!

Но Халима не отозвалась. Мы быстро пересекли мостовую, заставленную машинами, и свернули в глухую аллею парка. Эта аллея очень скоро привела нас к калитке, выходившей в какой-то тихий переулок. Улицы были пустынны в этот полуночный час. Было довольно прохладно – осень сказывалась и в Ташкенте, – и Халима зябко поводила плечами и прижималась ко мне. Я снял с себя пиджак и набросил ей на плечи. Теперь можно и не спешить. Иду и мысленно прощаюсь и с Халимой, и с городом. Чудно, как быстро промелькнуло время! Было ли вообще это лето? Смотрю вокруг, припоминаю: да, было! Лето не ушло бесследно. Оно оставило свой след на земле. Вон на деревьях, пострадавших при землетрясении, отросли новые побеги. У многих тополей эти молодые побеги вымахали выше человеческого роста. Листья на них – припыленные, порыжевшие от летнего зноя – все еще держатся, шелестят…

Я словно просыпаюсь от своих дум. Останавливаюсь, говорю с недоумением:

– А куда мы, собственно, идем?

– Какая разница! – говорит Халима. – Куда бы ни идти, лишь бы идти.

Осмотревшись, я узнаю эту улицу. Это улица Свердлова, только мы вышли на нее не сверху, от университетского сквера, а снизу, от центра. Узнав улицу, я ничего не сказал Халиме. Я подумал только, что Халима решила проводить меня до палатки; и, подумав так, я успокоился: может, так и надо. Может, оно так-то и лучше. Однако, когда мы поравнялись с домом, который возводила наша бригада, Халима остановилась.

– Ты поднимешься, проводишь меня? – сказала она.

– Куда?

– В новую квартиру.

– Халима! Да ты шутишь?!

– Нет, не шучу. Неделю назад я получила ордер и даже успела кое-что приобрести. Мне хочется сделать тебе сюрприз.

– А Рахим? – Я спросил о нем потому, что знал: мальчик уже выздоровел и его привезли из Москвы.

– Рахим у сестры. Он начал там ходить в школу, и до каникул мне срывать его не хочется.

Халиме дали двухкомнатную квартиру на пятом этаже. Мы поднялись молча. Она достала из сумочки ключ и открыла дверь. Щелкнул английский замок. Щелкнул выключатель. Наконец-то мы были вдвоем! Как бы поступил на моем месте любой мужчина? Он подхватил бы Халиму на руки… Да! Наверно, так поступил бы любой. Но я не подхватил Халиму на руки. В наших типовых двухкомнатных квартирах прихожей почти совсем нет. Повернуться вдвоем на одном квадратном метре трудно.

Халима скинула туфельки и прошла в большую комнату.

– Проходи, проходи, будь как дома! – услышал я из глубины комнаты ее голос.

Вешалки еще не было; в прихожей ни зеркала, ни стула – пиджак повесить не на что. Я тоже расшнуровал ботинки и следом за Халимой вошел в комнату. Пахло спиртовым лаком от новой мебели. Халима уже купила финский гарнитур. Мне финская мебель нравится. Фактура дерева не зализана краской. Мебель скромная, но только много шкафов. Было очень душно. Халима повесила мой пиджак на спинку стула. И, как только она повесила пиджак, я подошел к ней и обнял ее. Она не очень решительно освободилась из моих объятий и улыбнулась уголком губ.

– Я так устала! – сказала она, но кокетство это было таким простым и неподдельным, что мне ничего не оставалось, как только пожать плечами. Она пошла в ванную переодеваться, а я остался в комнате. Сколько ни строил домов, а новую квартиру не могу осматривать без волнения. И тут – хожу, оглядываю все углы. Надо же, как все меняет отделка! Самому не верится, что когда-то тут стояли голые бетонные плиты…

Пахло известкой и синтетическим клеем. Я подошел к балконной двери, открыл ее, закурил. Во дворе фырчала машина, свет фар высвечивал белые колонны умаровского ГИПРО.

Я еще не выкурил сигареты, когда в комнате вновь появилась Халима. В простеньком ситцевом халате, в легких туфлях из лосевой кожи она была будничнее, милее, чем в тяжелом вечернем наряде. Особенно хороши были волосы, которые она расшпилила и расчесала. Волосы вились по плечам, закрывали грудь и шею. Я не мог удержаться – подхватил ее на руки, стал целовать.

– Ты нехороший! – сказала она. – От тебя пахнет табаком и водкой. Иди умойся холодной водой – все пройдет.

В другой раз я умер бы от обиды, от стеснения, бог знает от чего. Но Халима так просто мне все выговорила, что я не посмел ослушаться. В ванной я был недолго: умылся холодной водой, причесал свою шевелюру; и, когда вернулся, стол был уже накрыт. Стояла бутылка шампанского, вазочка с фруктами, коробка с хорошими конфетами, бокалы.

Я понял, она готовилась, ждала этого вечера.

– Ну а теперь мы устроим свой прощальный ужин… – сказала Халима.

Я открыл шампанское, наполнил бокалы – сначала ее, Халимы, потом свой.

Халима села напротив, и мы чокнулись и пригубили бокалы, сидя, не вставая.

– Вот и пробил час… – заговорила она. – Завтра я уже останусь одна. Совсем одна! Одна буду вставать. Пить чай… Я не сентиментальная, – продолжала она. – Но с тобой, Иван, у меня уйдет в прошлое очень большой кусок жизни. Очень большой и очень дорогой мне. Спасибо тебе: ты вернул мне жизнь, сознание моей молодости. Я никогда не забуду тебя!

Это, по сути, было признание. Она сказала то, что должен был сказать я. Но женщины непосредственнее нас, мужчин, и она опередила меня. Я встал из-за стола, подошел к ней, собрал руками волосы, льющиеся по плечам, чтобы они не мешали мне видеть ее лицо.

– Халима! – сказал я дрожащим от волнения голосом. – Дай я погляжу на тебя в последний раз.

Она улыбается.

– Гляди! Что убавится меня, что ль, от твоего взгляда?

– Нет, не убавится.

– Ну, и какая я?!

Я долго разглядывал милые, ставшие мне близкими, дорогие черты.

– Какая я?

– Хорошая.

– Тогда выпей за меня! За мое здоровье. За мое будущее. За то, чтобы ты всегда меня вспоминал – такой хорошей, как теперь…

И я выпил. И она выпила.

Мы провели так, за прощальным ужином, около часа. И про этот час я мог бы рассказывать вам до самого утра. Но какой-то мудрец, живший до нас с вами, сказал, что любовь – это тайна двоих. Но вы третий, и я без того уже многое вам рассказал. Не обижайтесь на меня, если я не буду вам рассказывать всего, что было.

– Вот, если я погибну под обвалом твоей плиты, – шутила Халима, – то хоть буду знать, что погибла из-за любви…

Уже засерел в окнах рассвет, когда я надел пиджак и вышел в переднюю. Она встала за мной следом. И тут, в передней, при тусклом свете лампочки, заляпанной известкой, Халима вдруг уткнулась мне в плечо и постояла так, доверчиво прижавшись ко мне. Потом обвила меня за шею руками.

– Когда у тебя самолет? – спросила она.

– В восемь.

– Я приеду на аэродром – провожу. А теперь иди.

– Значит, до утра. Тогда я не прощаюсь… – Я шагнул к двери.

У самой двери она обняла меня. Я обернулся, чтобы поцеловать ее. Все милое личико ее, знакомое до самой последней морщинки, было в слезах…

25

Иван Васильевич замолк. Я понимал его состояние: ему хотелось побыть одному, дать волю своим приятным или грустным воспоминаниям. Но из-за своей тактичности Дергачев не сказал мне об этом; и я не ушел; и мы стояли рядом; стояли молча, думая каждый о своем. О чем думал Иван Васильевич, я мог только догадываться. Мои же мысли были не очень ясны даже мне самому, сбивчивы и туманны. Сначала я думал о том, что услыхал – о любви Ивана к Халиме, и прикидывал, было ли у меня что-либо подобное… Потом я подумал о том, что мы, писатели, опасный народ! Опасный потому, что в каждом из нас – в той или иной мере – живет Пимен: «Еще одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя…» Правильно поступают разумные люди, что всякими правдами и неправдами не подпускают нас к себе близко. Они знают, что рано или поздно мы расскажем о том, чему были свидетелями. Но Иван Васильевич… Тогда как же понять его? Он же знал, кто стоит с ним рядом? Кому он все это рассказывает? А может, он нарочно и рассказал эту историю, продолжал думать я. Ведь в жизни все быстротечно. Умрет Иван. Умрет и Халима. Умрут они оба и никто после них – ни один человек на земле – не будет знать об их любви. А я, придет время, расскажу…

Но, чтобы рассказать, мне надо было знать все до конца, потому-то я и не покидал Ивана, хотя хорошо понимал, что ему хотелось побыть одному.

– Я все понимаю… – заговорил я первым. – Что же она писала тебе потом? Вы встречались?

– Письма?! – Иван Васильевич словно очнулся. – Да… письма два было. Обычные, хорошие письма, какие я получал от нее и раньше. И я по праздникам поздравлял ее. Но потом как-то я поздравил ее раз-другой, а она не ответила. Месяца через два наш трест скомплектовал особую бригаду – для продолжительной работы в Ташкенте. Возвращаются ребята, передают привет. «От кого?» – спрашиваю. Улыбаются: «Как от кого – от Халимы!» – «От Халимы?! – кровь ударила в лицо. Я набросился на ребят: – Чего же вы молчите! Расскажите же, как она живет?» Они мнутся как-то, отвечают не очень весело: «Ничего. Жива-здорова». – «Она замужем?» – холодея, спрашиваю я. «Да», – говорят. И тогда я, чтобы ребята не заметили, как кровь отливает у меня от лица, говорю с напускным равнодушием: «И кто же этот счастливчик? Умаров?» – не удержавшись, выкрикиваю я. «Нет! – отвечали ребята. – Умарову далеко до Халимы. Говорят, какой-то врач, который лечил ее малыша». Я тут же вспомнил Лазиза Кулатовича; вспомнил, как Халима, войдя во двор больницы, торопливо снимала черный платок. Я все понял, но промолчал.

Что ж, решил я, так и должно быть! Сам бог велел ей иметь мужа, семью… Но сколько я ни убеждал себя в том, что  с а м  б о г  в е л е л, а смириться с этим не мог. Почему? Сам не знаю. Мне вообще кажется, что мы, мужчины, чаще вспоминаем женщин, которых любили, но которыми не обладали. Иногда кажется, любовь и все такое… А проходит год-два – и все позабыто. А Халиму я вспоминал постоянно. Я впал, как сказал Леша Кирьянов, в кручину. Меня уже не радовали, как прежде, ни работа, ни семья. Приду на объект, дам ребятам наряд, а сам сижу в вагончике, жду обеда. Наступает обед. Все едят, а у меня аппетита нет. Говорю: «Леша! А ну, принеси-ка портвешка!» Леша принесет бутылку; выпью, захмелею, суп мой стынет на столе. Летнюю сессию на четвертом курсе завалил… Ватага моя всполошилась, тайно от меня ребята пошли к Кочергину. Федор Федорович сразу же догадался, в чем дело, что за болезнь у меня. Решил проявить заботу. И выхлопотал мне академический отпуск в институте. Купил по безналичному расчету вот эту путевку на теплоход. Причем сделал все тайно от меня, до последнего дня не оформлял мне отпуска. Помните, я уже путевку получил, а еще не знал, дадут ли мне отпуск. Федор Федорович думал так: я съезжу в Европу, повидаю мир, развеюсь, и все как-то само собой позабудется. Но напрасно надеялись мои друзья – чудо не свершилось.

Иван Васильевич устал. Устал и я. Не устало лишь море, которое, несмотря на поздний час, ласкалось и шелестело, ударяясь волнами об обшивку корабля.

– Вы встречались? – повторил я свой вопрос.

– Конечно! – без особой охоты отвечал Дергачев. – Она стала старшим инженером института, и мы виделись на всяких совещаниях. Почему мне особенно больно: она осталась прежней Халимой. Она вспыхивает, едва увидев меня, бросает своих друзей и подбегает ко мне. Даже мужа своего бросает! Подбегает ко мне, целует при всех; если были тут люди, с которыми я незнаком, она знакомит меня с ними.

«Знакомьтесь! – говорит Халима. – Это, Иван-н, мой лучший друг».

1977 г.

Пустошель

1

Марина только что пришла с работы. Рано пришла – еще не было и шести. Она стояла в прихожей и снимала шляпу. Кто-то позвонил.

Марина подумала, что это Наташа прибежала от подружек, поэтому, не спрашивая, приоткрыла дверь. Приоткрыла и, бросив шляпку на вешалку, поправила сбившиеся волосы.

– Можно?

Марина испуганно обернулась. На пороге стоял незнакомый мужчина. Он держал перед собой плетеную корзину.

– Почему же нельзя, – как всегда, чуточку кокетничая, отозвалась Марина.

Незнакомец, царапнув ребрами корзины дверной косяк, протиснулся в переднюю.

– Могу я видеть гражданку Маковееву?

– Я гражданка Маковеева. – Марина с недоумением оглядела корзину, доверху набитую какими-то кульками и свертками.

– Очень приятно! – Мужчина откинул со лба форменный, с широким околышем картуз. Над козырьком по всему околышу золотой вязью надпись: «Гастроном № 1». – Очень приятно! – повторил он. – Я доставщик. Поздравленьице вам с праздничком. И вот подарки.

– Пожалуйста, проходите сюда.

Марина провела доставщика на кухню. Тот поставил корзину на табурет и, не дав опомниться хозяйке, развернул на столе какую-то бумагу.

– Проверьте, что все согласно описи доставлено, – мужчина кивнул на листок и стал громко выкрикивать название продуктов. – Шампанское сладкое! Яблоки! – И тише: – Два кило. Виноград! Кило. Колбаса копченая! Кило. Окорок тамбовский! Кило. – Доставщик вынимал из корзины пакеты и свертки, показывал их хозяйке и бросал на стол. Каждый взмах его руки Марина сопровождала взглядом, полным растерянности и недоумения. Ей хотелось остановить доставщика: позвольте, мол, дорогой товарищ! Не ошиблись ли вы? Мне не от кого получать подарки! А мужчина, не обращая внимания на ее недоуменный взгляд, продолжал выставлять на стол все новые и новые пакеты: – Конфеты «Мишка на севере»! Кило. Халва! Полкило. Пастила бело-розовая! Так… – Он достал из нагрудного кармана куртки авторучку и, указав место на квитанции, добавил: – Вот тут, внизу, распишитесь, пожалуйста.

Марина взяла ручку, но ставить свою подпись не спешила. Она мельком взглянула на корешок квитанции и увидела там адрес. И адрес, и номер квартиры, и фамилия – все было указано правильно. Ошибки с доставкой не могло быть. Марина успокоилась и только после этого расписалась.

– Никогда б не могла подумать, что в наше время есть такие богатые люди, – сказала она.

– Подарки всегда приятны! – Доставщик свернул копию накладной, подхватил корзину и, пожелав счастливо встретить праздник, направился к выходу.

– Простите! – остановила его Марина. – А можно узнать, от кого все это?

– Ах, извините, я думал, что вы знаете. – Мужчина вернулся к столу, перебрал несколько пакетов и извлек красочный телеграфный бланк. – Вот телеграмма.

Марина развернула телеграмму. Текст был большой, читать весь его при постороннем человеке не хотелось. Она взглянула мельком, и ей бросилось в глаза только одно слово: «Хандыга». И как только Марина увидела, откуда послана телеграмма, она сразу же поняла, что это от Олега и краска смущения покрыла ее лицо.

– А-а! – протянула она с напускным равнодушием. Однако, чувствуя, что не в силах справиться с волнением, добавила: – Спасибо!

И она первой пошла к двери. Ей хотелось отблагодарить доставщика. Марина стала рыться в карманах пальто, отыскивая мелочь. Но, как назло, попадались одни медяки. Наконец она отыскала свой крохотный кошелечек и, достав из него рублевую бумажку, протянула доставщику.

– Доставка оплачена, – сказал тот и, сняв картуз, раскланялся. – Счастливо вам встретить праздник!

«Фу! Слава богу!» – с облегчением вздохнула Марина, как только закрылась дверь за доставщиком. Она долго не могла прийти в себя, успокоиться. Хорошо, что не было дома Наташи. Со стыда можно сгореть! Ведь, по сути, она приняла подачку.

«И как все это некстати!» – подумала Марина. Разумеется, ей льстило внимание Олега; некстати было лишь то, что должно последовать за всем этим. Марина знала, что Олег неспроста прислал поздравление и подарки. Еще полгода назад такое внимание обрадовало бы ее. Теперь же она не знала, радоваться ей или огорчаться.

Долгое время после того, как они разошлись с Глебом, Марина жила одна. И лишь совсем недавно, этой зимой, у нее появился друг, Анатолий. Он был студент. Молодой, бесшабашный, Анатолий ничего не обещал, и, однако, ей не хотелось обрывать их дружбу. Марина чувствовала, догадывалась, нет, почти наверняка знала, что близко время, когда она должна будет отказаться и от этой мимолетной радости. А во имя чего, не знала, и это огорчало ее.

«Сумасшедший! – подумала Марина об Олеге и, вспомнив про телеграмму, поспешила на кухню. Подсев к столу, она раскрыла бланк с изображением букета сирени и не спеша прочитала телеграмму. Так оно и есть! Телеграмма заканчивалась словами: «До скорой встречи, милая! Обнимаю. Твой Олег». Прочитав, Марина улыбнулась и покачала головой: «Чокнутый! От него можно всего ожидать!»

Она положила телеграмму на холодильник и еще раз оглядела стол. Кульков и пакетов целая гора. Марина не стала убирать их – пусть придет дочь, и посмотрит. Ей не терпелось позвонить матери и рассказать обо всем. Она подсела к телефону и набрала номер.

Надежда Павловна оказалась дома.

– Мама, ты знаешь новость?!: – торопливо заговорила Марина. – Олег прислал посылку. Да, к празднику. Через «Гастроном». Это им разрешается, кто работает на севере. Что прислал? И вина, и фруктов, и копченостей всяких! Зачем я взяла? Сначала я тоже так подумала – не брать. Но потом решила, что от бедности такими кусками не бросаются! Зашевелилось в кармане лишнее, вот он и шлет. – Марина помолчала и через минуту-другую продолжала тише и не столь быстро: – Мамочка, он приехать собирается. Конечно, ко мне! Надо выяснить его намерения? Я сама так думала. Хорошо, я напишу ему. Писать от тебя привет? Писать. Ну, будь счастлива! Я позвоню, если что.

2

«Чудак! – подумала она об Олеге. – Совсем почти не знаем друг друга, а он: «Обнимаю… твой…»

Марина почувствовала вдруг усталость. Ей захотелось отдохнуть – после работы, сутолоки в метро и этой неожиданной щедрости Олега. Она прошла в комнату и открыла платяной шкаф. Постояла, раздумывая, во что переодеться. Ситцевый халат, который она носила вчера, и позавчера, и неделю назад, надевать не хотелось. Марина сняла с плечиков розовый пеньюар. «А почему бы, в самом деле, не вспомнить старину?» – решила она.

– Траля-ля! – подзадорила Марина саму себя и, подхватив пеньюар, побежала в ванную переодеваться.

Через четверть часа, посвежевшая после душа, она вышла из ванной. Усталость прошла. Ей хотелось петь и озорничать от радости. У нее давно уже не было такого хорошего настроения. Она повертелась перед зеркалом. «А он еще ничего! – подумала она о пеньюаре. – Вполне приличный, носить можно».

Этот розовый пеньюар напомнил Марине лучшие годы жизни. Их было не так уж много, этих беспечных, милых лет, когда она не служила, не простаивала часами у плиты, не толкалась в очередях продовольственных магазинов и вообще вела шикарный образ жизни. В то время она ничего, кроме этого пеньюара, и не надевала, хотя нарядов было много. Просто Марина неделями не выходила из квартиры.

В те дни заботы ее сводились к одному – как бы поласковее встретить мужа. Правда, иногда от нечего делать Марина набрасывала поверх пеньюара легкую, из перлона шубку и спускалась на лифте вниз – погулять во дворе вместе с собакой. У них тогда был чудный кобелек английской породы, спаниель; потом была еще кошка, которая боялась выходить из квартиры. Животные обитали на кухне. Там же, на кухне, между столом и холодильником ставилась и раскладушка, на которой спала Светлана, домашняя работница, делавшая всю черновую работу по дому.

Светлана была щупленькая девушка-подросток, ей шел пятнадцатый год. Ее привезла из деревни тетушка, Серафима Михайловна. Никакого договора на работу со Светланой не было, и прописывать ее не спешили: Марина считала, что девушка и без того должна быть благодарна ей за то, что она приютила ее у себя. Приютила и, как дочь родную, одевает, кормит да еще и деньги платит.

Маковеевы не любили вставать рано. Бывало, Светлана проводит Наташу в школу, почистит картошку, сготовит завтрак, а Марина с мужем все еще спят. Наконец, в начале десятого, шурша пеньюаром, Марина выходила из спальни. Она прямехонько следовала в ванную: мылась и нежилась там полчаса, а то и более и – посвежевшая и причесанная – являлась на кухню. Надо было проверить, все ли готово к завтраку.

На ее место в ванную спешил Глеб. Бреясь, он слышал за стеной ворчанье жены. Это Марина ругала домашнюю работницу за неповоротливость. «Воспитание» это длилось все время, пока Глеб брился и споласкивался под душем. Но вот и Маковеев появляется на кухне. Он побрит, умыт, надушен. На нем цветастый халат, подарок туркменских коллег. Халат рассчитан на солидного мужчину, но Глеб ростом не вышел, и потому из-под халата не видно домашних туфель.

– Ого! Пахнет чем-то очень вкусным! – Маковеев целовал жену в щеку и садился к столу.

Стол был уже накрыт. Глеб брал в руки нож, вилку и с вожделением поглядывал на сковородку. На сковороде, потрескивая, поджаривались ломтики лангета.

– Спасибо, Светочка! – говорила хозяйка, обращаясь к домработнице. – Я тут сама управлюсь, а ты пока иди приберись в комнатах.

Светлана спешила в комнаты – убрать постель хозяев и постель их дочери, – а Маковеевы тем временем завтракали. Неказистый с виду, Глеб ел много. Орудуя ножом и вилкой, он резал лангет на мелкие кусочки и не спеша жевал, двигая квадратным подбородком. За завтраком Маковеев рассказывал о своих делах: о заседании бюро секции, где обсуждалась его новая картина; вспоминал, что сказал тот-то и тот-то и как он, Глеб, ответил, едко высмеяв критиков. При этом Маковеев называл десятки имен художников – знакомых и незнакомых. Марина поддакивала, одобряя находчивость мужа, хотя она и мало смыслила в том, что рассказывал Глеб. Когда Марина вышла замуж за Маковеева, она училась на втором курсе педагогического института, но через год институт пришлось оставить. Марина считала себя недоучкой. Однако, зная толк в жизни, она стремилась не отставать от мужа: ходила на выставки, приглашала к себе его друзей-художников. Все они страшно много пили, и никто из них не имел привычки оставлять свои грязные ботинки в передней, поэтому что ни вечеринка, то в доме полно пустых бутылок и грязи. Марина шла на все, ради интересов Глеба.

«Конечно, с домашней работницей можно было принимать гостей», – подумала теперь Марина.

Повертевшись перед зеркалом, она поспешила на кухню – надо было приготовить ужин. Но едва поставила чайник на газовую плиту, как снова кто-то позвонил.

Оказалось, что это пришла Наташа.

– Закрой глаза! – попросила Марина дочку. Наташа зажмурилась, мать повела ее за собой. – А теперь открой!

Наташа увидела стол, заваленный пакетами.

– Вот здорово! Сколько вкусных вещей! – от радости она захлопала в ладоши. – Икра. «Мишка на севере». Откуда это, мам?

– Из «Гастронома».

– А кто прислал?

Марина кивнула головой на простенок между кухонным шкафом и трубой мусоропровода.

В этом узеньком простенке над шкафом висел портрет Олега, писанный Глебом Маковеевым.