Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
4
– Кажется, посетители! – Оставив недопитую чашку, Екатерина Ивановна встала из-за стола.
– Сидели бы. Чего беспокоиться? Пусть смотрят! – сказал Кудинов с напускным равнодушием.
Но самого Игоря Николаевича п о д м ы в а л о посмотреть, кто пришел. И он тоже поднялся и, высунувшись из-за портьеры, поглядел в большой зал. Посетителей было человек пять. Была пожилая пара – муж и жена; потом – долговязый юноша с девушкой и парень-подросток лет двенадцати в школьной форме. Кудинов сразу же сбросил со счетов подростка, решив, что это шалопай – опоздал, небось, в школу, а на улице – дождь, сыро, переждать час надо где-то, и он заглянул сюда, на выставку. Школьник шустро подходил то к одному, то к другому полотну, как утенок, вытягивал шею, читал названия картин и шел дальше. Он задержался лишь возле натюрморта с убитой дичью – и то только потому, наверное, что хотел повнимательнее разглядеть глухаря, который был очень красив со своим распушенным хвостом.
Девушка в свитере щелкнула сумочкой, достала блокнот, карандаш и уставилась на стену. Большинство полотен, висевших на этой стене, – ранние, Игорь Николаевич и сам не помнил всех названий. Девушка без передыха записывала названия этюдов, – и Кудинов решил, что это – истинная ценительница искусства.
Игорь Николаевич вышел из-за своего укрытия и присоединился к посетителям. Ему хотелось подойти поближе к девушке, чтобы слышать ее реплики, которыми она иногда обменивалась со своим долговязым спутником. Все-таки приятно, когда слышишь: «Гляди, как здорово!», «Нет, ты обрати внимание на мазок: какая сочность, экспрессия!»
Кудинов вышел и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по залу, разглядывая картины. Никто из посетителей не обратил на него внимания – посетитель и посетитель, хотя у Игоря Николаевича и была внешность художника: то есть он носил бороду, и усы, и длинные волосы; и лицо у него было сухое и нервное. Однако никто – ни молодая парочка, ни пожилые люди – не обратил на него внимания.
Старички ходили очень тихо, изредка перешептываясь меж собой. Девушка в свитере – подвижна, быстра, и Кудинов невольно наблюдал за ней. Он подумывал сначала, что она студентка какого-нибудь художественного училища, вроде Строгановки. Но, понаблюдав за нею четверть часа, он с огорчением понял, что ошибся. Просто девушка привела своего молодого человека, а может, и мужа, на выставку, чтобы похвастаться перед ним своей эрудицией. Есть такие девушки: ничего не понимая в искусстве, они водят в выставочные залы своих молодых людей. Такие девицы, как правило, очень восторженны. «Смотри, какой мазок!», «Полюбуйся, какой пейзаж!» Так и эта.
– Славный этюдик! – услышал Кудинов голос девушки. – Это знаешь что мне напоминает?! – обратилась она к своему спутнику. – Горку в Сосенках, куда мы прошлой зимой ездили кататься на лыжах.
– Пожалуй, – флегматично отозвался долговязый парень. – Только там дома – на горе, а тут – в низине.
Девушка все время указывала юноше на картины, что-то говорила, но парень смотрел на полотна равнодушно и оживлялся, только когда глядел на свою спутницу. Но и она вскоре как-то погасла – все реже и реже подводила юношу к картинам, все реже и реже записывала их названия.
Игорь Николаевич подумал сначала, что это разочарование вызвано погодой: за окном стоял серый, осенний день, моросил дождик, ни лучика солнца. А при таком сером освещении все ранние его картины: «Остров на Оке», «Осенние стога», «Ракиты» – кажутся непрописанными, одноцветными. Лишь на один миг поставив себя на место зрителя, Кудинов вдруг удивился: на всех этих полотнах, занимающих самое большое место в зале, – ни одного цветового пятна, ни одного яркого пейзажа или ослепляющих глаза разливов Оки, которые он так любил! Как же так получилось? – озадаченно думал теперь Кудинов. Правда, он больше всего любил осень и старался проводить эту грустную пору за городом, где-нибудь в Велегоже или Солотче; любил надеть ватник, сунуть ноги в кирзовые сапоги – потеплей и поудобней – и бродить по перелескам, по убранным полям.
Да, но ведь и осенью случаются солнечные дни, когда лес весь горит от берез, а голубизна неба – голубее, глубже ультрамарина. Ведь умел же видеть это, скажем Поленов. А у него, Кудинова, осень – это серый лес, зеленый луг, черные стога сена, низкое небо. Но он ведь писал не только осень! Он любил и весну, и ледоход на реке, и первую зелень ракит, склонившихся над мутной вешней водой.
«Удивительно! – думал теперь Игорь Николаевич, тупо уставившись на свои пейзажи. – Как же так? Как же это получилось?»
Невольно вспомнилось, как работают другие художники, его же товарищи. Его лучший друг – Леша Маньковский – любит голубой цвет. У него голубые луга, голубой лес, голубые дома. И ничего: голубые дали, голубые глаза девушек, голубая ночь – все у него смотрится, и его хвалят. Хвалят и Славку Ипполитова, все полотна которого розоваты, словно бы освещены светом костра: розовое утро, строительные краны, даже дым над ТЭЦ – и тот розовый.
А он, Кудинов, за четверть века работы не нашел «своего» цвета. Он как-то мало думал об этом – о цвете. Он все стремился успеть, угнаться за жизнью. Ему хотелось как можно точнее, разностороннее запечатлеть на своих картинах размах, перемены. Он мотался, ездил по стране, рисовал все: и строителей, и разлив стали на «Красном Октябре», и вышки Самотлора, и башенные краны, устремившие свои ажурные фермы в высоту. Однако девчата-отделочницы на его групповом портрете – хорошенькие, в белых косынках – выглядели статуэтками на сером, однообразно-скучном фоне плиты, а краны походили на жирафов с пятнисто-серыми шеями…
Надо было собрать все картины воедино, чтобы вдруг увидеть все это.
5
«Зачем я ставил рабочих возле серой плиты? – думал теперь Игорь Николаевич. – Зачем рядил их в телогрейки и комбинезоны?! Глупо. Самое главное – это натура. Все великие художники, во все века, много писали натуру, обнаженное тело. Джорджоне. Тициан. Рафаэль. Веласкес…»
Все, все! А разве он, Кудинов, не хотел быть знаменитым?! Разве он только теперь пришел к этой мысли?! Нет, он и раньше задумывался об этом.
В институте был специальный класс – натуры. Они писали старика Нифонта: седобородого, с отличными мышцами. Старик был так хорошо сложен, что по нему можно было изучать анатомию. Нифонт знал, что он живописен, и очень следил за собой: делал гимнастику, ходил на лыжах, приглашал раз в неделю массажиста, обслуживающего спортсменов команды «Динамо». Старика писали студенты многих поколений. О Нифонте ходили легенды. Говорили, что он – горный инженер, что ему надоело прокладывать лавы и штреки – и он нашел себе заработок полегче. Нифонта писать было легко: линии его тела хорошо очерчены, ясны и четки.
Труднее было писать женщину. Натурщицей у них была особа лет тридцати – бывшая жена офицера, с которым она разошлась. Никто не знал причины их развода, знали только, что натурщица – женщина строгая. Она ни за что не соглашалась, чтобы ее писали всю, а только торс. Она сидела в углу зала, на невысоком постаменте, вполуоборот к ним, студентам. Постамент был укрыт ковром, в рисунке которого преобладали синие тона. Контраст светлого и синего был очень резок, а тень и отсвет ковра на белом теле давали блики, и писать было чертовски трудно. На плечах и на всем торсе женщины не было ни ярко выраженного загара, ни болезненной бледности; волосы уложенные в пучок, – белесого цвета, поэтому вся она казалась бесцветной, серой.
Они писали натуру недолго, недели две. И за это время Кудинов влюбился в натурщицу. Хотя Игорю шел двадцать первый год, у него еще не было женщины. Грубо говоря, он был «маменькиным сынком». На войне побывать не успел – в том самом году, когда из Берлина с победой возвращались наши солдаты, он окончил десятилетку и довольно легко сдал экзамены в институт.
Да, ему шел двадцать первый год, и он не видел еще обнаженных женщин. Поэтому Игорь писал натурщицу самозабвенно. На его холсте она была как живая. И все-таки его руководитель, известный в ту пору портретист Комов-Торжковский вкатил ему за натуру «тройку».
Эта «тройка» не давала Игорю покоя. Он работал, карабкался всеми своими силами, чтобы доказать, насколько несправедлива к нему судьба. А судьба была и в самом деле несправедлива.
Кудинов вырос в интеллигентной семье. Отец его – Николай Александрович – был врачом, мать – учительница. Детство, о котором Игорь имел самое смутное воспоминание, не было счастливым. Отец – тогда еще сравнительно молодой человек – выпивал и прихварывал, и семью, как он понимал теперь, тянула мать, преподававшая в школе пение. Ирина Сергеевна всем говорила, что она – неудавшаяся артистка. И, однако, она не чуралась никакой, даже самой черной, работы: обстирывала семью, убирала кухню коммунальной квартиры, ходила в магазин. Ведя хозяйство, мать к тому же давала частные уроки: обучала детей игре на пианино. Игорь еще подростком, когда отец ушел на фронт и погиб вскоре, понимал, как трудно матери, и старался быть хорошим мальчиком. Он поступил в изокружок при Доме пионеров, и его акварели часто висели на выставке лучших работ студии.
У матери, как и у многих женщин, жизнь которых не удалась, была выношена, выстрадана одна мечта – чтобы ее сынок, Игорь – такой одаренный, такой талантливый мальчик – выучился и стал настоящим художником. И пока Игорь учился, Ирина Сергеевна тайком, по копейке скапливала деньги, чтобы ее сын обязательно летом съездил на юг, отдохнуть. Кудинов бывал в Анапе, в Сочи, в Ялте. В те студенческие годы Игорь очень тосковал по женщине, но как-то так получалось, что ни одна из девушек не становилась ему близкой. Повсюду – и в Анапе, и в Ялте – на пляжах было много отдыхающих. Игорь – с папкой, с набором грунтованных картонок, – блуждал среди этого живописного скопища тел – молодых, сильных, красивых. Он пристраивался где-нибудь в затишке, под корявым кустом маслины, раскрывал папку и, выбрав подходящую натуру, начинал рисовать. Он проводил несколько линий, чтобы очертить контуры тела, позу. Вдруг девушка замечала, что Игорь к ней приглядывается и что-то торопливо набрасывает карандашом. Она толкала свою подругу, и они торопливо вставали и уходили.
И оставалась только мечта. Мечта о том, что и у него, как и у многих художников, будет жена-красавица, которую он будет лелеять и писать всю жизнь.
А жизнь тем временем шла своим чередом. Игорь окончил институт, получил диплом. Но стать художником труднее, чем получить диплом. Из Москвы ему уезжать не хотелось, а в столице и без Игоря Кудинова много живописцев.
Он брался за любую работу: писал шрифты и монтировал фотографии на сельскохозяйственной выставке; расписывал фойе клубов и чайханы в узбекских колхозах.
Годы шли, а признание не приходило. Мать зарабатывала все меньше и меньше. Игорь пообтрепался; мастерской у него не было, работать дома – негде.
Однажды, находясь в таком удрученном состоянии, Кудинов повстречал Славку Ипполитова, и тот, сжалившись на ним, замолвил за него словечко в комбинате: Славка был всюду своим человеком. Требовалось полотно, как выразился Славка, на «д р е в е с н у ю» тему – для нового Дома культуры в Нововятске.
Было лето, в Москве – душно, жарко. Художники снимали дачи, отдыхали на берегу моря. Но у Кудинова не было ни дачи, ни денег, чтобы поехать к морю. Игорь толкался в Москве, и в комбинате ему обрадовались. Он заключил договор и поехал в Киров. Больше месяца жил Игорь в лесу, в общежитии лесорубов. Он привез из Вятки очень много эскизов, и одному из них суждено было стать полотном…
…В левом углу холста – красавица сосна. Бронзовеет на солнце ее величавый ствол. Мы не видим, сколь она высока. Мы можем лишь догадаться об этом по лицам лесорубов, которые, подойдя к дереву, высоко запрокинули головы, чтобы оглядеть его. Лесорубов трое. В центре, с пилой «Дружба», стоит могучий детина-бригадир. На нем кирзовые сапоги, линялые галифе: по всему видно – демобилизованный солдат. Он без рубашки: в лесу жарко. Бригадир строен и красив, и тело его задублено на солнце и бронзовеет так же, как ствол сосны. Слева от пильщика стоит паренек с рогатиной. Его обязанность – подтолкнуть сосну, чтобы она упала, куда следует. А справа – усатый дядька с топором. Ему предстоит самая черновая работа – обрубать сучья с поваленного дерева.
Однако смысл картины не в том, чтобы изобразить, с каким ликованием лесорубы смотрят на царь-дерево, которое сейчас должно упасть. И даже не в том, как хорошо выписано тело лесоповальщика. Замысел картины – шире: позади лесорубов видна двуколка – рабочим привезли обед. Опушка лесосеки ярко высвечена солнцем, и видна лошадь, щиплющая траву, повозка, на которой стоят термосы с едой; а рядом с повозкой – девушка-повар в цветастой косынке и белом фартуке; и девушка издали зачарованно смотрит на парня с пилой «Дружба».
«Всюду жизнь, – как бы говорит художник, – вот и тут, в лесу, люди работают, улыбаются, любят…»
Картина была принята комбинатом без поправок. Игорь выставил ее на осенней выставке и затем отправил в Нововятск.
Вскоре он получил новый заказ. Появились долгожданные деньги. Они казались тогда очень большими. Но самое главное – пришла уверенность в своих силах, а это так важно для живописца.
6
– Игорь Николаевич! – окликнули его из соседнего зала.
Кудинов вздрогнул – настолько он ушел в свои мысли, что не сразу даже понял, кто его зовет и в чем дело. А звала его все та же Екатерина Ивановна; экскурсовод мелкими шажками шла от стола директора-распорядителя, окликая:
– Игорь Николаевич! Игорь Николаевич!
– Да.
– Сомов пришел. Вас спрашивает.
– А-а, пришел?! Очень приятно!.. – обрадовался Кудинов.
Сомов – фотограф, который снимал холсты для воспроизведения их в журнале «Творчество». Разговор о том, что редакция решила подготовить материал о выставке Кудинова, был еще неделю назад, на вернисаже. На вернисаже – после всей этой суеты, которая сопровождает открытие всякой выставки, – после речей, цветов, рукопожатий, когда приглашенные уже разошлись по залам, к Кудинову подошел заведующий отделом журнала и сказал, что редактор поручил ему взять у Игоря Николаевича интервью.
– Это что – в связи с открытием выставки? – спросил Кудинов.
– Ну, и в связи, и вообще: о ваших любимых темах, о жанре, о том, как вы понимаете место художника в жизни.
– Мне что – самому писать? – на ходу торопливо спросил Игорь Николаевич.
– Нет, нет! – отвечал заведующий. – Интервью. Вопросы я подработаю. Вы только скажите, когда вам удобнее побеседовать со мной?
– Давайте завтра, в полдень. Здесь же, на выставке. Вам удобно?
– Хорошо.
– До свиданья! До завтра! – бросил Кудинов.
Он очень спешил: на пять часов вечера в ресторане ЦДРИ – Центрального Дома работников искусств – был заказан товарищеский ужин. Игорь Николаевич не сообразил сразу, что надо было пригласить на банкет и работника журнала. Но он не пригласил, и сотрудник журнала на второй день, как уговаривались, не пришел. Не явился он и на третий день, – Игорь Николаевич понапрасну лишь волновался и ждал его.
И вот теперь объявился Сомов! Значит, журнал не отступил от своей мысли, решил Кудинов. Игорь Николаевич знал Сомова – он не раз наблюдал за его работой, когда фотограф снимал полотна на выставках или в мастерских.
– Игорь Николаевич! Здравствуйте! – Сомов снял с плеча громоздкую камеру (он снимал на стекло) и, поставив чемодан с осветительной аппаратурой, протянул Кудинову руку.
Фотограф был сухопарый человек, выше среднего роста, с узким, продолговатым лицом, с большой лысиной.
– Ну-с, вы, надеюсь, в курсе дела? – спросил Сомов.
– Да, неделю назад мне говорил ваш товарищ. Но он почему-то не явился для беседы в названное время.
– Сдача номера. Суета. Редактор составил списочек работ, намеченных для воспроизведения в журнале. Он просил показать вам на всякий случай. Согласовать, одним словом. Вот, посмотрите!
Игорь Николаевич взял листок, посмотрел. Конечно же, первой в списке значилась «Эльвира», затем – «Остров на Оке», «Везут дебаркадер», «Строители» и кое-что из графики – не самое, пожалуй, главное, малоинтересное. Игорь Николаевич хотел, чтобы среди графических работ в журнале было воспроизведено и три-четыре зарисовки, из тех, что он делал в ранний период творчества. Но Сомов и слушать не хотел об этом.
– Не пройдет! – сказал он. – Я своего шефа знаю. Он считает, что его журнал – не воскресное приложение к бульварному изданию. Никаких там торсов, никакой там натуры. Где ваша «Эльвира»?
– Вы с этого полотна решили начать? Сюда прошу.
– Да. А что? – Сомов профессионально осмотрел полотно, висевшее отдельно, на самом лучшем месте главного зала. Взгляд его, с холодностью блуждавший по стене, неожиданно загорелся. – А, знаете, ничего! – искренне сказал он. И словно рядом с ним стоял не живописец, не сам автор полотна, а кто-нибудь посторонний, пояснил: – Я ведь снимаю на цвет. Шесть пластинок извожу. Часто подойдешь к картине, поглядишь, а снимать-то на цвет нечего. А тут – да! И фон живописен, и девица ваша – ничего! У нее хорошее лицо. И эта очаровательная улыбка… Да-да! Мне нравится! – говорил фотограф, раздвигая штатив. – Света тут маловато. Но это ничего. Свет мы сейчас сорганизуем. Где тут розетка? Так! Хорошо. – И снова взгляд на полотно. – А девица – ничего. Мне по вкусу. Такую, я думаю, случайно не заставишь позировать! Нет! Не скажешь, небось, что н е з н а к о м к а. Хе-хе!.. – Скованности его – как и не было. Как и все фотографы, когда они видят подходящий объект для съемки, Сомов стал излишне суетлив, Установив штатив, он открыл чемодан. В нем, поверх ламп электрического освещения, лежали матерчатые нарукавники. Фотограф взял их и, прилаживая, не сводил взгляда с картины. Он то подходил к полотну, внимательно разглядывая фактуру письма; то отходил, наклоняя голову из стороны в сторону. – Долго писали? Такое полотно, небось, за один сеанс не напишешь.
Болтовня фотографа раздражала Игоря Николаевича. Отвечать на вопросы не хотелось. Да, видимо, Сомов и не ждал ответа на них: просто ему хотелось разговором с автором скрасить все эти приготовления к съемке, которые повторялись каждый день и поэтому изрядно надоели ему.
«Много вы знаете! – с раздражением подумал Кудинов. – «За один сеанс не напишешь». Когда есть любовь и профессиональное мастерство – тогда и такое полотно напишешь быстро».
Как раз эскиз к этой картине Игорь Николаевич написал за один сеанс. Если подходить к работе со всей строгостью, то это даже и не полотно, а всего-навсего портрет. Портрет молодой женщины, которую и в жизни звали Эльвирой. Это была его первая женщина. Он всегда вспоминал ее со щемящей тоской в душе.
…Эльвира в темно-красной куртке на «молнии», откинув с головы капюшон, стояла посреди подлеска, вернее, в зелени невысоких сосновых посадок; в левой руке она держала корзину, заполненную наполовину свежими, сочными маслятами. Осеннее утро; дальние перелески за спиной Эльвиры – подернуты туманной дымкой. Молодая, с округлым, еще по-девически мягким лицом, Эльвира стояла на опушке леса. Каштановые волосы распущены по плечам, поверх откинутого капюшона с желтой подкладкой. Было такое впечатление, будто Эльвира, сорвав гриб, только-только разогнулась.
Молодая, крепко сбитая, – она смотрела прямо, уверенно, с полуулыбкой в серых глазах, словно взглядом своим хотела сказать: смотрите, вот я – какая! Все вы суетитесь из-за мелочей, а тут, в лесу, такое раздолье, спокойствие.
И пусть уже осень, в небе клином летят журавли. И пусть осень, и пусть березы, что золотом горят позади зеленеющих сосенок, роняют листья, пусть скоротечна жизнь, говорит ее взгляд, – а мне наплевать: мне хорошо!
7
Было это давным-давно, четверть века назад…
В то утро Игорь ничего не знал об Эльвире. Как всегда утром, в девять, придя в столовую, он шумно отодвинул стул, сел за пустующий пока стол и, отстранив от себя столовые приборы, взял в руки стакан кефира. Игорь залпом выпил кефир, отставил пустой стакан и, не ожидая, пока официантка принесет скудный завтрак – котлету с картофельным пюре, – положил на ломоть серого хлеба крохотный кусочек масла и стал есть. Он не любил понапрасну сидеть в столовой; утром время особенно дорого. «Рубенс, говорят, вставал каждый день в четыре утра. В четыре! А сейчас – девять. Я и так потерял целый рабочий день», – думал он.
Игорь занят был своими мыслями и не заметил, как подошла диетсестра. В доме отдыха кормили скверно, и так как Кудинов часто бывал здесь, то его определили на диетическое питание, и он, вдобавок ко всему, получал кефир и масло.
– Игорь Николаевич! – сказала сестра. – Можно за ваш стол посадить новенькую?
Кудинов хмыкнул – он жевал бутерброд и не мог сказать: «Пожалуйста!» – получилось что-то нечленораздельное, одно мычанье. Но диетсестре, видно, этого было вполне достаточно, и она сказала, обращаясь к девушке, с которой пришла: «Садись, Эльвира!» Два других места за столом – напротив Игоря и справа от него, хоть и пустовали сейчас, – были заняты: сидели шахтер с женой. Оставалось свободным лишь место слева от Игоря. На это место и указала теперь диетсестра. Девушка сказала: «Спасибо, Лена» – и села по левую сторону от Игоря. Кудинову было наплевать – справа или слева; молодая ли девушка или пожилая шахтерка. Ему важно было как можно скорее дожевать свой бутерброд, вытереть губы бумажной салфеткой, бросить застольникам: «Приятного аппетита!» – и встать. Затем быстро сбежать вниз, к коттеджу, где он жил, зайти к себе на террасу, схватить со стола этюдник, вскинуть ремень на плечо и – бегом в лес, на луг, к Оке. Он должен работать и работать! Работать днем и ночью! Работать до тех пор, пока рука в состоянии держать кисть, карандаш! Все большие мастера работали до самозабвения. И он должен работать так же, если хочет что-то сделать! А Кудинов должен сделать! Он уже набирает силы. С ним уже считаются. Он уже не какой-нибудь Ванька на побегушках у оформителя павильона на сельхозвыставке, а подающий надежды художник. Его «Лесорубы» куплены – живут, смотрятся. У него есть деньги – небольшие пока, но все же деньги. Эти деньги дают ему возможность просуществовать какое-то время беззаботно, независимо ни от кого, без каждодневной беготни в комбинат. Кудинов рассчитал, что при самой жесткой экономии этих денег хватит месяца на три. За эти три месяца ему необходимо сделать что-то очень значительное. Непременно сделать! – решил он.
Игорь мог бы выхлопотать себе путевку в какой-нибудь Дом творчества художников. Но на хлопоты требовалось время, а он не хотел терять время попусту. Он работал.
После завтрака Игорь брал этюдник и уходил на Оку, в деревню. Отыскав укромный уголок, он разбирал этюдник и начинал писать. Он и сейчас уйдет писать, и какое ему дело, что слева от него за столом будет сидеть теперь эта новенькая, как ее – Эльвира… «Хм! – усмехнулся он краешком губ. – Имя-то какое… красивое».
И хотя Игорь так решил, однако ломоть хлеба он почему-то отложил, перестал жевать, скосил глаза, посмотрел на девушку. А она в общем-то ничего, решил Кудинов. Имя, конечно, пошлое. Но так – хорошее лицо, высокий лоб, серые глаза, круглый подбородок с ямочкой посредине. Сквозь белую прозрачную кофточку виднеются какие-то бретельки. Игорь не очень-то их рассматривал: раз они там есть, решил он, значит, они нужны зачем-то. Скосив взгляд во второй раз, Кудинов разглядел ее руки. Он нашел, что у нее очень красивые ладони – узкие, тонкие, выразительные; пальцы – длинные… Правда, плечи у нее грузны, грубоваты, привычны к тяжелой работе. Однако, глядя на нее, никак не скажешь, что она шахтерка.
На всякий случай Игорь решил, что надо относиться к ней поосторожней. Да ему решать это особо и не надо было: он и без того боялся всего. Он боялся женщин, опасаясь, что своей любовью они свяжут его по рукам и ногам; боялся, что увлеченность женщинами не позволит ему осуществить заветную мечту – стать известным художником. Он боялся начальства, вернее, всех, кто был хоть на ступеньку выше его по положению; даже перед каким-нибудь секретарем по оргвопросам он склонял голову и хихикал, услыхав от него какой-нибудь плоский анекдот. Он боялся заводить друзей, ибо с друзьями надо быть обязательным: пить водку, когда они ее пьют, говорить им слова одобрения и т. п. Даже однокурсников он избегал, предпочитая оставаться самим собой – отверженным гением.
– Тут танцы по вечерам бывают? – вдруг спросила она.
«Шахтерка», – решил про себя Игорь и ответил ей мрачноватым тоном, что он не знает, бывают ли тут танцы или нет. Кудинов сказал правду. После ужина он не бил баклуши, как иные отдыхающие: не играл в домино, не шмыгал ногами под радиолу. Игорь и вечерами находил себе работу – читал или грунтовал холст, готовясь к завтрашним этюдам.
– А то, наверное, скучно тут! – сказала Эльвира, вздыхая.
Кудинов не ответил. Как раз официантка принесла ему горячее – котлету с картофельным пюре, и он уткнулся в тарелку. Быстро съел все, выпил чай, бросил обычное: «Приятного аппетита!» – встал, придвинул стул, на котором сидел, и пошел к выходу.
Игорь не сделал и трех шагов, когда Эльвира окликнула его:
– Молодой человек, вы позабыли сделать заказ на завтра!
Он остановился.
– Я не заказываю, – сбитый с толку неожиданным окликом, сказал он.
– Простите! – Она смотрела на него своими большими серыми глазами прямо и доверчиво. – А я думала, что вы позабыли.
– Нет, не позабыл. Я ем, что дадут.
– Значит, у вас хороший аппетит?
– Да… хороший! – раздраженно бросил он.
«Дура!» – решил Игорь. Он хлопнул дверью и вышел на застекленную террасу, залитую скудным, но очень успокаивающем светом бабьего лета. Игорь достал сигарету, закурил; и, пока закуривал, подумал, что если когда-нибудь у него будет дача – своя, большая дача, – то он непременно пристроит к бревенчатому срубу вот такую же большую, просторную террасу. Ведь каждый художник, независимо от таланта, должен иметь на этой большой, холодной земле любимый уголок – пристанище его души, место постоянных наблюдений, городок или село, где живут и действуют его прототипы. Пусть маленькое, крохотное место, но художник непременно должен его иметь! Вон, говорят, Пластов постоянно живет в деревне, на Волге. Ему ие нужны никакие командировки: он рисует своих соседок-колхозниц, деревенских мужиков. Ребята, бывавшие у Пластова, рассказывают, что у него в деревне даже корова есть своя. Корову-то, пожалуй, покупать не обязательно. Но убегать от суеты, думал Кудинов, надо обязательно. Только вот тут, на природе, хорошо работается.
На террасу с улицы вошли соседи Игоря по столу – шахтер и его жена. Они только шли завтракать. Кудинов поздоровался с ними. Шахтер был симпатичный; Игорь пробовал даже писать его портрет, но никак не мог подыскать подходящего фона, чтобы ясно было, что это шахтер. Кудинов отложил на время картон, намереваясь съездить на шахту и написать застольника там, на месте.
– Вы уже позавтракали, Игорь Николаевич? – спросила его жена шахтера – женщина тихая и бесцветная.
– Уже!..
– Ах, какое утро!
– Да, утро чудесное, – отвечал Кудинов.
– А у вас, никак, плохое настроение?
– Нет, ничего! Идите, идите! – вдруг сорвалось у него. – Там у нас, за столом, новенькая.
– Новенькая?! Ну и хорошо! – весело сказал шахтер, направляясь в столовую.
Игорь следил за своим здоровьем – курил очень мало, но сейчас он отчего-то дымил вовсю; и лишь искурив до конца вторую сигарету, почувствовал, что мало-помалу к нему приходит успокоение. Он стоял на террасе и смотрел в сторону Ладыжина. С высоты далеко-далеко виднелась излучина Оки. Слева от Алексина река текла спокойно-величавая, но чуть повыше Велегова на ее пути вставал остров. Издали он казался утюгом, брошенным на серый домотканый рушник, – именно такой виделась издали река. Остров порос хмелем и ракитником, оголенные кусты топорщились, ершились; Ока, раздваиваемая островом на два рукава, бурлила, пенилась, перекатываясь через каменистые пороги. За островом – снова разбег, и снова – берег. Опираясь о лесистую гриву у самого Велегова, Ока круто поворачивала и, разливаясь широким, лещевым плесом, спокойно текла к Улаю, к Тарусе.
И был тут такой простор! Виделось так далеко, что всякий раз, когда Игорь смотрел на эту красоту, у него захватывало дух.
Все-таки эти старые помещики знали, где, на каком месте строить! – подумал Кудинов. Хотя, кажется, владелец этого поместья не был барином. Он был известным русским ученым-географом. Он много бродил по свету, исходил весь Восток, подымался на хребты Тянь-Шаня. Описание его походов и сейчас представляет интерес. Но, видимо, географ не нашел на земле места лучшего, красивее этого. Еще в конце прошлого столетья он откупил у тульского земства клочок леса на берегу Оки; построил дом, где и провел остатки своих дней. А прожил он долгую жизнь. В первые же годы жизни на Оке он высадил вдоль косогора, спускавшегося к реке, тысячу сосновых саженцев: у старой русской интеллигенции была традиция – украшать землю. Чуть ниже по течению, в Бехове, такую же рощу насадил и Поленов, – и теперь и тут и там высится над рекой корабельный лес.
После смерти академика-географа в его поместье обосновался небольшой дом отдыха для шахтеров. По мере того, как расширялся Подмосковный угольный бассейн, расширялся и дом отдыха. Старый барский дом затерялся теперь среди высоких кирпичных корпусов с большими окнами, столовой. Поближе к Оке, на косогоре, террасами спускавшемся вниз, стали рядами коттеджи, где летом, в теплую погоду, живут шахтеры, приезжающие на отдых с детьми, семьями.
Летом этот уголок земли, облюбованный ученым, уж нельзя было назвать ни уютным, ни тихим. Но осенью коттеджи были заколочены, отдыхающих мало, – и Кудинов любил жить тут и работать.
