Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
8
– Конечным пунктом нашей поездки был город Тромсе. Не бывали? Жаль. Норвежцы с гордостью называют Тромсе северным Неаполем. Город в самом деле очень красив. В Тромсе должна была состояться очередная встреча народов Севера: конференция, диспуты по интересам, выступления фольклорных ансамблей… Одним словом, в Тромсе мы провели несколько дней, и все эти дни стояла, изумительная погода, редкая для Северной Норвегии. Было тепло, как в Сочи, с утра светило солнышко ни дождя, ни ветра. Женщины – все такие же вроде нашей толстушки Оли – с утра и до вечера нежатся в шезлонгах, загорают. Из купальников вываливаются необъятные формы, никакие корсеты не затянут. Бр-р… Однако Халимы среди слонявшихся на палубе не было. Казалось бы, кому, как не ей, поваляться на солнце, блистать своей красотой! А ее нет и нет. Я уже знал ее мужа, знал, что он какой-то деятель, даже с докладом выступал на конференции. Доклад у него был интересный – о быте малых народов в нашей стране. Но конференция давно закончилась и все туристы разбрелись по городу – шли встречи по профессиям. Врачи посещали клиники, учителя школы… Ну, понятно, были и строители. Я записался в группу, которая с утра должна была поехать в районы новой застройки города. Да-а, позавтракал. Спускаюсь по трапу вниз, на набережную. Стоит большая толпа зевак, ждут автобуса. Спрашиваю: вы куда? Отвечают:
– В аквариум!
В Тромсе уникальный аквариум. Спускаешься в туннель и попадаешь на дно морское. Ходишь по стеклянному туннелю, а вокруг плавают рыбины – треска, палтус, камбала. В тени, опасаясь света, поводят плавниками темные чудища. Этих зевак – любителей поглядеть на дно морское – набился полный автобус. А нас, кто интересуется главным для современного человека – строительством жилья, – кот наплакал, человек семь набралось.
– Это и вся группа? – разочарованно спрашивает наш экскурсовод. – Тогда поехали.
В автобусе вижу – у окна сидит Халима. Одна, без мужа. Место рядом с нею не занято, но на сиденье лежит ее сумочка. Ну, думаю, заняла для мужа. Здороваюсь и прохожу мимо на заднее сиденье. Неожиданно она убирает сумочку, кладет ее себе на колени и говорит, как старому приятелю:
– Садитесь.
Сажусь. Поехали. Автобус английский, самой последней модели. Сидеть удобно, видно хорошо. Едем мимо Музея современного искусства (бывали там, знаю), но, как называется улица, не знаю. Взбираемся на гору – все выше и выше. Внизу виден весь фиорд, через него с берега на берег переброшен чудесный мост – легкий, красивый. Внизу, у причала, наш теплоход. А на другой стороне фиорда поблескивает стеклом купола новая кирка. Красиво, ничего не скажешь! Экскурсовод – молодая женщина, армянка, наша, советская армянка, вышедшая замуж за норвежского коммуниста – была молчалива, малоразговорчива. Другая попадет – не даст минуты передыха, подумать, поглядеть не даст: все стрекочет, все рассказывает. А эта не занимала нас рассказами о тех местах, где мы ехали. Ехали и ехали. Ехали по чистой хорошей улице; направо и налево хорошие дома. Не виллы, как в Гамбурге, а просто дома: светлые, уютные, с ухоженными цветниками в палисадниках.
– Что же вы одна, Халима? – заговорил я. – А муж?
– Сабир интересуется современным профсоюзным движением и рыбками, – сказала она. – У него это хорошо сочетается. Он поехал в профцентр, а оттуда завернет в аквариум.
Я так и не понял по ее голосу: с иронией она говорила это или с грустью.
– А как же вы? – недоумевал я. Она ничего не сказала, отвернулась к окну. И по выражению ее милого личика, с которого я не сводил глаз, я понял, что она произнесла эти слова с грустью.
Мы осмотрели три или четыре района застройки. Норвежцы строят немного, но хорошо, по-современному: сборный железобетон, панели. Но, сколько мы ни ездили по городу, ни одного похожего дома ни по планировке, ни по архитектуре. Северное солнце очень скупо, поэтому в домах большие окна, лоджии чередуются с балконами, не затеняя друг друга. Видимо, так было условлено заранее – в рабочее время мы только ездили, осматривая районы застройки внешне, со стороны. А как только наступило время обеденного перерыва, гид приказала остановить автобус и повела нас на один из объектов. Забор, ворота, вагончики – все, как и у нас, как и на любой стройке. Возле вагончика в тени корявой березы стол. Сидят рабочие в спецовках, едят суп, пьют из пакетов молоко. Узнав, что мы русские, повставали со своих мест, обступили нас. Норвежцы к русским относятся хорошо. На дверях каждого магазина в Северной Норвегии обязательно увидишь табличку: «Здесь говорят по-русски». Норвежцы встречаются с нашими рыбаками в море. Русские спасали их экспедиции к Северному полюсу. Русские освобождали их от немцев… Почти каждый второй норвежец понимает по-русски. Хоть немного, но понимает. Обрадовались рабочие: оставили обед, пошли показывать стройку. И прораб с ними. С нами были еще две женщины – бухгалтер СМУ из Ленинграда и диспетчер со стройки какой-то атомной электростанции – они не стали подыматься наверх, на леса. А Халима пошла. Дом, как сейчас помню, трехсекционный: в одном подъезде работали отделочники, в другом заканчивались сантехнические работы, а третья секция еще монтировалась. Начали с нее. По стремянке поднялись на монтажную площадку. Вижу, на бетонных плитах перекрытия провода и электроды для электросварки.
– Э, знакомое дело! – вырвалось у меня.
– Да?! – удивленно поглядел на меня один из рабочих в брезентовой робе. На мне костюм, галстук, лакированные туфли – не поверил. Тогда я указал на трансформатор, чтобы его включили. Трансформатор включили. Я взял держатель, вставил в него электрод. Рабочий подал мне рукавицы, очки, я снарядился, как положено, и прошел шов по основанию колонны, которую они только что установили. Шов получился хороший, как литой. Я много варил, особенно в молодости. Но не всегда такой хороший шов у меня выходил: видимо, соскучился, потому и вышло так удачно. Норвежец в брезентухе подал мне руку и восхищенно сказал:
– О-о! Стройка?
– Да, – говорю, – стройка.
Потом они повели нас в первую секцию, к отделочникам. Рабочие показали нам квартиры. Осматривая квартиры, мы все время разговаривали – где по-русски, где на руках объяснялись – о заработке, об отпусках, о страховых ссудах. Осматриваем комнаты, разговариваем, только замечаю вдруг: нет Халимы. Туда-сюда – нет, и все! Мне уж не до расспросов, оставил своих, заглянул в одну комнату, в другую. Нигде нет, как в воду канула. Наконец слышу женский голос на кухне:
– О, какая плита. Пластик!
Я на кухню. Халима, как хозяйка, стоит у окна, а прораб показывает ей мойку, шкафы, место для холодильника и овощечистки. Потом мы поднялись еще на один этаж; в квартире уже приступили к работе отделочники. На полу валялись кусочки обоев, различного пластика – под дуб, под ткань. Норвежцы все отделывают или деревом или пластиком на тканевой основе. Слышу, Халима спрашивает у прораба:
– Можно посмотреть?
Прораб отвечает:
– Ja, ja! Да, да!
А через минуту:
– Можно мне взять вот этот образец?
И снова:
– Да, да!
«А, Халима – художник по интерьеру», – решил я.
И, когда мы сели в автобус и поехали назад, к теплоходу, я снова оказался рядом с Халимой. Какое-то время мы молчали, обдумывая все, что увидали.
– Хорошо они строят, – заговорил я.
– Хорошо, но мало, – отозвалась Халима.
– У них много частных домов. Каждый предпочитает жить в своем благоустроенном доме. А это для молодежи, для новых семей.
– Да, но как отделывают! – подхватила она. – Обои какие! Думаешь, что это ситцевая драпировка, а это обои. На ткани.
– Я видел, вы взяли образцы.
– А что толку?! Начни разговор хоть с теми же химиками – пора, мол, и вам выпускать такие отделочные материалы, – они сразу же найдут уважительную причину: того нет, этого нет.
– Надо не с одними химиками разговаривать, – сказал я. – Надо обо всем сразу разговор вести, в государственном масштабе. И об однообразии фасадов наших домов, и о разумности планирования, и о качестве отделки, и об озеленении. Вы видели, как они строят? Ни одной березы не срубят. Дом умно вписан в пейзаж.
Она молча слушала меня, глядя в окно, на город, на белеющие в фиорде корабли. Потом вдруг резко повернулась ко мне и, я не понял сразу, насмешливо спросила:
– А вы можете и в «государственном масштабе»?
– Да-а. А чего… – петушился я.
– Тогда скажите, как вас зовут?
– Иван, – в замешательстве ответил я.
Она улыбнулась и я понял, что она женщина добрая и снисходительная.
– О Иван?! Имя хорошее, но обращаться по имени не очень удобно. Фамилия-то есть?
Я сказал и отчество и фамилию.
Тогда, улыбнувшись открыто, доверчиво, Халима сказала:
– О чем вы, Иван Васильич, со мной говорите?
– Как о чем?! – я был несколько озадачен. – О деле говорю! Я видел, как вы на кухне любовались…
Я не договорил, видя, что она сдерживает себя, чтобы не рассмеяться.
– Все мужчины до вас, – сказала Халима с полуулыбкой, – говорили со мной только об одном: о том, какая я красивая. – Она не удержалась, прыснула со смеху. – А о деле, простите меня, вы – заговорили первым. Чудак! – и, продолжая смеяться, она дружески толкнула меня в плечо.
9
– Там же, в Тромсе, была еще одна встреча с Халимой. Встреча бессловесная, немая, но очень важная для дальнейших наших отношений, поэтому я хочу, чтобы вы о ней знали. Я опять рассказываю вам о том же: с ч е г о э т о н а ч а л о с ь. На третий день пребывания в Тромсе мы уже настолько осмелели, пообвыкли, что запросто сходили с теплохода на берег, бродили по всему городу. Норвежцы узнавали нас, здоровались, если приходилось спросить дорогу к порту, объясняли на ломаном русском языке, как лучше и быстрее пройти. Они были так добры, внимательны к нам, что мы совсем осмелели. Разбрелись все по городу – кто на стадион, кто в Музей современного искусства, кто в кино. Мне очень хотелось посмотреть мост через фиорд. Мост построен недавно из монолитного железобетона. Норвежцы очень гордились им. Мост и на самом деле был украшением города. Он горбился над фиордом. Его видать отовсюду. Наш теплоход проплывал под ним, когда мы шли к причалу, и я диву давался смелости инженера. Легкие опоры высоко вздымались над водой, поэтому в фиорд свободно могли входить и океанские лайнеры. Про мост этот нам приходилось слышать немало легенд. Рассказывали, в частности, что его построила какая-то миллионерша. Ну не то что построила, а дала мэрии деньги. Но с одним условием, что на мосту будут установлены копилки и каждый водитель и пассажир, проезжающие по мосту с одного берега фиорда на другой, должны опустить в копилку по кроне. Городской транспорт от пошлины освобождался. Мэрия согласилась с этим условием. Старуха раскошелилась; мэрия наняла какого-то инженера-англичанина, который спроектировал и построил мост. Поток туристов в северных странах большой, а по этому мосту особенно: он сокращал дорогу, в объезд фиорда, на сотню километров. Через два года после вступления моста в строй миллионерша вернула свои деньги. А к тому времени, когда мы прибыли, бабка с помощью этой копилки уже удвоила свой капитал… Не берусь судить, насколько все тут правда, но мост любопытный, и я решил посмотреть его. Я отыскал улицу, где он начинался; посмотрел, как при въезде на мост водители останавливали машины и бросали в ящик монетки, и потопал по его бетонной хребтине. Шел-шел и не заметил, как очутился на другом берегу фиорда. И когда я попал на другой берег, то сразу же понял, почему этот мост был так необходим: там, на другом берегу, рос новый город. Украшением этой части города была кирка – совсем-совсем новая, построенная после сооружения моста. На самом берегу фиорда высилось конусообразное сооружение из стекла и бетона.
Я, признаться, смелый только на строительной площадке. На лесах я бог, потому что знаю: я работаю так, что комар носа не подточит. Но выйду за забор стройки – пас, я такой же, как и все, робею перед людьми. На трамвайной остановке всех вперед пропускаю. А тут такое дело – зайти в храм. Где? В чужом городе! Мы уж так приучены, что в музей, в ту же лавру, войти и то боимся. А тут чужая страна, чужой уклад быта, чужая религия. И я не решался зайти в кирку, приглядывался, входят ли наши, выжидал. На площади перед киркой памятники знатным людям. Стоят на постаментах бронзовые бюсты и просто гранитные глыбы с надписями. Надписи, конечно, по-норвежски, и я не разобрал имен. Огляделся, значит, вижу, наши заходят в кирку. Наших ведь за границей сразу узнаешь! Нашего брата русского хоть на луну забрось, так и на луне сразу отличишь! Ходят, глазеют; на груди дорогие фотоаппараты, кинокамеры, а из-под плаща виднеются брюки шириной в аршин… Ну, раз заходят наши, и я решился.
Я родился в пору, когда у нас в селе церковь уже закрыли, колокола сбросили с колоколен. В церкви был колхозный склад зерна. В церквах-музеях бывал. Иконы, золото. Стены и своды в картинах – все легенды из библии. Оклады, сосуды и чаши из серебра и золота. Одним словом, мишура. И вот я переступил порог кирки, и меня прежде всего поразила простота обстановки. Огромный зал с шатровой крышей. Высота зала – с наш пятиэтажный дом. Окна продолговатые, сверху матовый свет. Там, где у нас иконостас, глядя на который, слепнешь от обилия икон и золота, в кирке помост, и на помосте кафедра. На глухой стене высоко-высоко распятие. Картина. Один лишь Христос на кресте, но картина писана замечательным художником. Не припомню теперь фамилию живописца, слыхал только, что многие туристы из Англии, Дании, Бельгии и других стран Европы приезжают в Тромсе лишь за тем, чтобы поглядеть этого Христа. Так вот, Христос на кресте: скорбное лицо, измученное тело, раскинутые в стороны руки. А за ним, за крестом, во всю стену горы и голубое небо.
У нас не принято ходить при службе, отвлекать. Грех. Отец как-то рассказывал, что он послюнявил горящую свечку. Свечка как зашипит, искры в разные стороны. Дед – стук по затылку! А тут, в кирке, старички и старухи, ревностные хранители службы, чинно сидят на низеньких скамеечках, а наш брат, туристы, особенно западные, ходят, щелкают фотоаппаратами, гыр-гыр – переговариваются. Видя это, я осмелел; в проходах, где толпятся туристы, народу много. Я протиснулся вперед, да так и замер от неожиданности. Была необычная служба – шла церемония конфирмации. Я слышал где-то об этой церемонии. У нас, русских, бывало, родился ребенок – крестить надо. Зима ли, лето ли – купель с холодной водой; поп произнесет над купелью два слова – да в воду младенца! И в католической церкви существует крещение, но приобщение к богу, к религии производится в 14—16 лет. Юношей и девушек специально готовят к церемонии. Все это происходит в торжественной обстановке. Праздник, одним словом. Слышал от кого-то, а видеть эту церемонию не приходилось. Однако я сразу все понял. На кафедре стоял священник, а перед ним – двумя рядами – юноши и девушки. Юноши – в черных костюмах, прически у всех лоснятся от репейного масла; девушки – в белых платьях с цветами. Под высоким гулким шатром кирки монотонно звучал голос священника, который, прежде чем посвятить гимназистов в совершеннолетие, читал проповедь. У меня, не скрою, мурашки побежали по телу… Сколько бы ни было тебе лет, в какой бы ты стране ни находился, но юность, эти девушки, одетые в белое, всегда трогают. Замирает сердце при виде этой чистоты, этого наивного доверия к миру, как оно замирает всегда в минуты, когда особенно остро осознаешь скоротечность жизни. Да, кому-то вот всего шестнадцать! А тебе уже никогда не вернуть своей молодости. Да и надо ли возвращать ее – полуголодную, печальную молодость военных лет?!
Я знаю, что бога нет и не будет. Но почему-то, входя в храм, всегда испытываешь волнение. Хотя это не то слово – в о л н е н и е. Ты замираешь, приобщаешься к чему-то вечному. Я не понимал ни слов священника, ни значения совершавшегося обряда, но я интуитивно догадался, что вершится что-то важное, что запомнится этим юношам и девушкам на всю жизнь, и я остановился, замер, смотря во все глаза…
И вдруг я увидел Халиму.
Сначала ее одну. Я был настолько поражен ее состоянием, что мне хотелось вскрикнуть, броситься к ней. Она смотрела на девушек, и лицо ее – одухотворенное, заплаканное – все пылало. Я не могу вам передать ее состояние. То ли зависть к девушкам, к их молодости, то ли сожаление об утраченном. Каждое движение ее лица передавалось и мне – мне так и хотелось растолкать всех и броситься к ней.
Священник окончил проповедь. Юноши и девушки стали поочередно подходить к нему, склоняли головы и целовали крест, которым священнослужитель осенял каждого из них.
Халима опустила голову, тайно, чтобы никто не заметил, достала платок и стала вытирать глаза…
Уж на что я человек не тонкий, к эмоциям не очень чуткий, и то я сразу все понял. Я понял, что детство, юность ее, как и у меня, украдены войной; что не было у нее в жизни радости, девичества, которое так и билось, так и выплескивалось наружу у этих милых, наивно-доверчивых гимназисток! Расталкивая зевак, я начал пробираться к ней. Один ряд прошел, другой… И тут заметил, что с противоположной стороны молельного зала по узенькому проходу меж скамеек спешит к Халиме ее муж Сабир, я уже знал его. Сабир без тюбетейки, с фотоаппаратом. Он опередил меня; подошел к Халиме, что-то сказал ей, и они стали пробираться к выходу.
Торжественная церемония окончилась. Юноши и девушки поспешили к родителям, которые сидели тут же, в первых рядах. Священник поблагодарил прихожан за внимание и ушел в свои покои. Все дружно повалили на улицу.
Я вышел, поискал взглядом Халиму. Не видать. Не спеша я выбрался из толпы на эстакаду, ведущую к мосту. Вдруг на мосту, метрах в двухстах впереди, увидел яркую кофточку Халимы. Я прибавил шагу и, обгоняя прихожан, вышел на мост. Его легкая хребтина полукружием изгибалась над фиордом. На этом полукружии видно все как на ладони.
Я очень скоро догнал их – Халиму и Сабира. Шел следом за ними и, смешавшись с толпой пешеходов, наблюдал. Халима была в брюках. Тогда брюки у женщин только входили в моду. Не знаю как другим женщинам, но Халиме брюки шли. Все у нее было на месте, ничего лишнего, потому брюки шли ей. Муж был чуть пониже ее ростом. Я сам, как видите, не вышел ростом но, признаться, не люблю мужиков плюгавеньких. А он был. Я почему-то наперед решил, что он не достоин ее любви. Видимо, уже тогда во мне пробуждалась неоправданная ревность. Да, я шел за ними. Они замедляли шаг, и я замедлял. Они останавливались, чтобы посмотреть вниз, где не спеша, бурля винтами воду, проходил пароход, и я останавливался, делал вид, что и мне интересно. Шел за ними следом и думал: о чем они мечтают? О чем говорят меж собой? Вспомнилось: «Все мужчины до вас говорили со мной только об одном: о том, какая я красивая…» Неужели муж тоже твердит ей про это? Не может быть! Нет, она молчит, вспоминая слезы свои в кирке, а он пересказывает ей содержание доклада, произнесенного в профцентре. Смотрю я на него и думаю: идет человек, мешковатый с виду, в черном костюме, в тюбетейке, и он в любую минуту может взять ее под руку, наклониться к ней и что-то нашептывать на ухо… Они остановились. Оперлись локтями на перила моста. Он наклонился к ней. Наверное, целует. Хотя зачем ему целовать ее на мосту?
Я шел и наблюдал за ними. Я выслеживал их, как выслеживает преступник свою жертву. Даже теперь, спустя много лет, мне трудно признаться в этом. Кому? Вам, товарищу, мужчине! А каково было признаться мне ей, самой Халиме, и не десять лет спустя, как рассказываю я вам сейчас, а сразу же, на другой день…
10
– На обратном пути из Тромсе в Мурманск мы зашли в какой-то небольшой норвежский порт. В этот городок редко заходят теплоходы с иностранными туристами, ибо это самая северная точка Норвегии. Городские власти и разные местные общества, обрадованные нашим визитом, наперебой слали нам приглашения – звали посетить их. Среди многочисленных приглашений было и не совсем обычное: нам предлагали совершить поездку на метеостанцию, которая находилась неподалеку от города, высоко в горах. Денег у нас не осталось, по магазинам ходить не с чем, и я решил поехать на метеостанцию. Собирались лениво, потому что никто не знал толком: далеко ли ехать, что там глядеть. Но я решил ехать, ибо толкаться на палубе надоело. Автобус стоял внизу, у трапа. Когда я вот так же, как теперь, выкурив сигарету, спустился по трапу и вошел в автобус, в нем было человек пять, не больше. Биолог-доцент из Еревана, два футболиста из мурманского «Динамо», видимо, решили проветриться после выпивки. Все друг другу изрядно надоели, и даже футболисты сели порознь. Каждый норовил устроиться возле окна. И я сел один, к окну. Слышно было, как по корабельному радио объявляли эту поездку. Прошло еще минут пять, по трапу спускается новая группа экскурсантов. Вижу, среди них и Халима. Идет в теплой куртке на молнии, привычно вышагивая крохотными туфельками. Я прилип к стеклу, смотрю: одна или с мужем? Одна. Муж, значит, опять отправился в профцентр рыбаков.
Халима вошла в автобус, посмотрела на меня… Она, конечно; уловила мою радость. На моем лице всегда все отражается, как в зеркале. Я ничего скрыть не могу. Ну, и тут, конечно. Она улыбнулась.
– О Иван! – вырвалось у нее. Я встал, чтобы поздороваться. Она, не выпуская моей руки, отстранила меня, села на мое место к окну.
И с той самой минуты, как она села рядом со мной, и до самых сумерек, когда мы возвратились на теплоход, мы не расставались ни на минуту.
Дорога вела высоко в горы. Уже на первых поворотах серпантина многие открыли окна автобуса и смежили веки – их укачивало. Но Халима – молодчина: как и в пути, на Нордкапе, она хорошо выдержала подъем. Ее только немножечко познабливало, и она все куталась в шерстяной платок, который предусмотрительно взяла с собой.
Наверху все было очень мило. Сначала нам показали приборы, с помощью которых не одно поколение научных работников вот уже сто лет кряду ведет наблюдения за небом, за звездами и светилами. Сотрудники показали нам дома, где они живут, цветники, зал для игр. Потом они дали нам ужин, прием. Удивление, да и только! Когда мы устраиваем прием – даже очень скромный, на пароходе, – то непременно море разливанное: коньяк, водка, вино. А закусок, закусок-то разных! Но скандинавы принимали нас всегда скромно: только кофе. Но зато в какой уютной комнатке мы сидели, в каких креслах, с каким комфортом! За столом умные разговоры – без переводчика: каждый второй сотрудник станции хоть плохо, но владеет русским. Доцент из Еревана интересовался количеством солнечных и туманных дней в году, силой ветра зимой и летом и прочими тонкостями. Футболисты скучали – они рассчитывали на большее, чем кофе… Я сидел рядом с Халимой у камина, шевелил угли в огне.
Халиму заинтересовали какие-то редкие цветы, которые мы мельком видели в скверике перед зданием станции, и одна из сотрудниц – высокая голубоглазая норвежка – вызвалась показать ей, как научные сотрудники украшают свой поселок. Я напросился пойти с ними. В сотне метров от главного корпуса метеостанции обрыв, и где-то далеко-далеко внизу море. В скверике цветут нежные цветы; норвежка поясняет, как они называются, рассказывает о том, как вывели их сами сотрудники станции. Потом срезает три-четыре цветка – букет, подает Халиме. С моря дует холодный ветер; и простор, и тишина.
Сотрудница станции легко одета; ей надо «бегать домой», как она сказала, надеть свитер. Она уходит. На какое-то время мы остаемся вдвоем – я и Халима. Я волнуюсь; закурил сигарету, тут же бросил, повернулся к Халиме и говорю:
– Халима, как я любовался вами в это воскресенье!
– В воскресенье?! А где вы видели меня?
– В кирке. На конфирмации.
– А-а! – И она пристально посмотрела на меня, словно хотела угадать, что я вынес из наблюдения за ней.
– Я смотрел на вас, – продолжал я, – и мне все хотелось понять, с каким чувством вы наблюдаете за праздником. Не знаю, может, я неправ, но у меня сложилось впечатление, что и у вас, как и у меня, было военное детство и совсем-совсем не было юности. Вы смотрели на девушек с такой тоской, с такой завистью, что мне стало больно. Еще раз прошу извинить, если я неправ.
Она подумала, а потом сказала:
– Нет, вы правы. Когда началась война, мне было десять лет. Отец ушел на фронт и первой же осенью погиб под Москвою. У матери нас трое осталось. Я была старшей. Хоть мы и жили в Ташкенте, но мать моя – не узбечка, а таджичка. Отец подвысмотрел ее где-то на стройке и привез из Душанбе. Это я вам так говорю. Это ничего не объясняет, но для мамы это много значит. У нее не было в городе ни родных, ни знакомых. Отец погиб, надо было как-то жить, и мать определилась работать в госпиталь. Госпиталь был специальный, для тяжелораненых. Мама – такой душевный человек! Она ухаживала за ранеными, как за своими детьми. А все заботы по дому легли на мои плечи. Двое малышей – их надо накормить, обмыть, одеть. Самой уроки надо сделать – днем в школу, – и я вертелась, как белка в колесе… Война кончилась, мне исполнилось пятнадцать лет. Стали мужчины с войны возвращаться…
Мы стояли высоко, над самым морем. Было очень холодно, и я коченел на ветру. Но Халима хорошо была одета; она только куталась в пуховый платок и, рассказывая, глядела не на меня, а на море.
– Вернулся и Сабир. Он политрук был. Ордена, медали у него на груди. Мать сразу же решила, что сосед наш – Сабир – для меня подходящая пара. И родители Сабира тоже так решили, и они сговор заключили. Я не знала о сговоре, мне некогда было заглядываться на мужчин. Я училась, мечтала об институте. Время бежало; Сабир работал, я бегала в школу. Вечерами иногда он приходил и они с матерью на кухне пили чай. Прошло два года. Я с выпускного вечера с аттестатом домой прихожу, радостно кричу: «Мама!» Захожу на кухню, а там родная тетя Сабира сидит – сватать меня пришла.
Халима замолкла. Вернулась наша провожатая – в ярком теплом свитере; извинилась, что заставила себя ждать. Мы еще какое-то время постояли над обрывом, а потом пошли обратно к станции. И я все думал, что сотрудница вернулась некстати, видно, и Халима так думала, и мы шли молча. Мне не терпелось спросить Халиму: «Ну, и что же, вы так сразу и согласились замуж?» Но спрашивать об этом в присутствии постороннего человека было бестактно. Я понимал это и потому понуро брел следом за женщинами.
– Смотрите, какие мудрые северяне! – восторженно сказала Халима. – Всего-навсего один тюльпан, а какая красота!
Я словно очнулся от ее слов. Перед зданием станции зеленела лужайка. Посредине лужайки лежал огромный камень-валун, мрачный среди зеленой муравы. В тени валуна красным огоньком алел тюльпан. Не цветник разбит перед станцией, не сквер, а один-разъединственный цветок рос на всей лужайке, а как он скрашивал все вокруг. Норвежцы любят строгость и простоту. Валун. Береза. Тюльпан. И больше ничего.
Все наши уже заняли свои места в автобусе. Вечерело; пора было возвращаться на пароход. При спуска с горы укачивает всегда сильнее. Я знал об этом, и, пока мы ехали еще сравнительно ровным местом, я снова заговорил с Халимой.
– И вы закончили институт? – спросил я ее.
– Закончила. Сабир – очень хороший человек. Он два года ждал. Я согласилась выйти за него только на третьем курсе.
– Вы химик?
Она засмеялась.
– Почему вы так решили?
– Да я видел, как вы брали образцы отделочных материалов.
– А-а! Нет, не химик.
– Строитель?! Художник по интерьеру?
– Много будете знать, рано состаритесь! – пошутила она.
Мне было очень хорошо с ней, и я не отступал, продолжал теребить ее.
– Я шел за вами через мост, – вспомнив, с чего начался наш разговор, выпалил я.
– Ну и что?
– Вы останавливались, смотрели на фиорд, о чем-то разговаривали.
– А-а! – Она улыбнулась слегка, краешком губ. – Сабир пытался мне воспроизвести хоть один романс Грига и никак не мог вспомнить. Он уверял меня, что чем сочинение талантливее, тем его труднее воспроизвести. А я подначивала его, говоря, что просто у него плохой слух.
Виражи следовали один за другим. Автобус словно бы проваливался куда-то. Халима долго боролась, чтобы ее не укачало, но все же не устояла. Где-то примерно посредине дороги она положила голову на мое плечо, пригрелась и задремала…
Я сидел ни жив ни мертв, боясь одним неосторожным движением побеспокоить ее.
Так, на моем плече, она и доехала до теплохода.
