Текст книги "Прощальный ужин"
Автор книги: Сергей Крутилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
8
В коттеджах по ночам было холодно. Но Игорь уговорил директора, чтобы его поместили в одном из этих бревенчатых просторных домов, пустовавших с середины августа. Он художник, – и ему для работы нужно помещение, пусть даже не отапливаемое. А директору – что? Так Игорю предоставили отдельный коттедж, с террасой и двумя большими комнатами. Он взял у сестры-хозяйки электрический отопитель, еще одно одеяло на случай холода, – и жил себе монахом, отшельником. О такой жизни мечтает всякий художник.
Лучших условий не создали бы даже и в Доме творчества. Так думал теперь Кудинов, спускаясь вниз, к своему коттеджу. К домику вела дорожка, посыпанная гравием. С горы, из лесных расщелин, вниз, к реке, бежали из родников ручьи. Через эти ручейки понаделаны были мостки с перильцами из березовых кругляков, и все эти кругляки, отшлифованные руками до блеска, исписаны были именами. Надписи должны были увековечить тех, кто целовался на этих мостках в разные годы.
Игорь заранее, с вечера, готовил все, что ему необходимо было для работы: краски, флакон разбавителя, три-четыре картонки. Все это уложено было в этюдник. Этюдник лежал на столе, придвинутом к самому окну террасы.
Игорь взял этюдник; потом, подумав, решил, что утро серое, возможен дождь – набросил на себя куртку. Он одевался очень тепло – боялся подхватить радикулит.
Вышел он с хорошим, рабочим настроением. Спускаться под гору – не то, что топать вверх, к столовой: через десять минут он был уже на берегу, возле бревенчатого домика бакенщика. Этот домик, с высокой дощатой крышей, как и стоявший неподалеку дебаркадер с башенками и вывеской «Велегож», он писал много раз. Дом бакенщика стоял на берегу, за ним щеткой топорщился сосновый бор. Летом изба была очень живописна – с зеленым палисадом, с красными и белыми бакенами, разбросанными вдоль зеленого косогора, спускавшегося к воде. Но этот приют бакенщика надо писать в июне, при вечернем освещении, когда горят окна избы, отражающие закат, бронзовеют бока сосен. Но сейчас, осенью, и сам дом бакенщика, и сосны за ним, террасами поднимавшиеся все выше и выше, – все казалось серым, одноцветным.
«Сегодня, пожалуй, лучше писать реку», – решил он. И, решив так, Игорь обогнул огород бакенщика и по узенькой тропке, пересекающей старицу, пошел в луга.
Чернели на дорожках лужицы. Широкие листья дуба и клена, собрав утреннюю влагу, устроили шумную капель. В лугах лежал туман. Дорожка была скользкая, кусты ивняка поникли от сырости, и, пока он пробирался тропкой, пересекавшей неглубокое русло высохшей старицы, все на нем намокло: и сапоги, и этюдник, и полы куртки.
Но зато на лугу в этот ранний час было хорошо.
Берег, которым Игорь шел, был плоский, поросший густой зеленой отавой. Каждая травинка на лугу, каждый побег ракитника с поредевшей листвой – светились от капель осевшего тумана. Ока была серой, одноцветной; и лишь черный остров горбатился, выступая из тумана. Вдали, окаймляя горизонт, виднелся лес. По всему правому берегу реки, где он шел, тускло желтели березы. Зато на крутоярье – с той, противоположной, стороны – чернели хвойные боры. Лес застилал весь горизонт, и трудно было понять, откуда же этот широкий водный простор, каким казалась Ока.
В эту серую, тихую водную гладь смотрелось такое же серое, одноцветное небо.
Обычно Игорь подолгу топтался на облюбованном месте, отыскивая лучший обзор для будущего этюда. Щурил глаза, приглядываясь к далям, стараясь угадать, как будет меняться освещение желтых песчаных берегов, хвойных или березовых рощ на горизонте.
Теперь же Игорь решил сразу: сегодня он будет писать эти серые осенние дали под этим серым осенним небом. И, решив так, он быстро разобрал этюдник, прикрепил на него лист картона, потоптался, прищуриваясь, прикидывая цвет и композицию. Общий замысел будущего этюда сложился у него еще раньше, когда он, шагая лугом, приглядывался к пейзажу. Это должен быть Серый день. Мысленно он разделил картон на две части: нижнюю – контуры дальнего леса и Ока с островом посредине: верхнюю – небо.
Когда все ясно, Игорь работает быстро, уверенно.
Было тихо и безветренно, только стрекотали сороки в прибрежных кустах.
Обычно при работе, меняя цвет, он вытирал кисть заранее припасенной тряпицей – лоскутом от пришедшей в негодность рубахи или наволочки. Испятнав весь лоскут, бросал его тут же, где стоял. И ему часто приходилось находить эти разноцветные тряпицы – на лугу, в лесу. Игорь всегда знал, что этот вид, что этот сюжет уже писан, уже о т р а б о т а н, и шел дальше, не останавливался тут. И теперь он удивился: почему раньше не писал остров?
Очертив контуры, Кудинов быстро работал кисточкой. Он делал два-три мазка, но не очень нервно, а спокойно, пожалуй, даже лениво. Но это так могло показаться лишь со стороны, что он работал лениво. Нет, Игорь работал с напряжением, – мазок, еще мазок, отступал от картона, присматривался к мазкам и снова подходил, стучал по картону кисточкой.
Ему было хорошо тут, в лугах. Он – один, на душе у него спокойно. В Доме творчества все пишут. После завтрака уходят на этюды или становятся в мастерских к мольбертам. Там невольно попадаешь под влияние обстановки. На прогулках, в столовой ли, – только и разговор у всех о мазке, об освещении, о том, кого приняли на секции в МОСХ, кому отказали. А тут он всегда один – и на этюдах, и дома. Никакие разговоры его не отвлекают от дела, и он очень рад этому.
«Этот остров чем-то похож на спящую медведицу, – думал Игорь. – Песчаные отмели как лапы: протянуты вперед, голова уткнута в них, и только горбатится шершавая спина».
Так, увлеченный разными мыслями, Игорь работал очень долго – часа четыре, – и уж рука затекла, и куртка стала давить на плечи.
Пора было отдохнуть.
Именно в это время он почувствовал, что кто-то стоит за спиной и наблюдает, как он пишет. Кудинов не слыхал ни шагов, когда подходил непрошеный ротозей, ни вздохов, ни перешептывания за своей спиной. На этот раз ничего этого не было. Но он, как говорится, затылком почувствовал, что сзади за ним наблюдают.
Игорь вытер кисточку о тряпицу, отступил от этюдника, словно лишний раз хотел убедиться, что этюд удался, и, постояв, резко обернулся.
В затишке, возле ракитового куста, стояла Эльвира.
– А-а, это вы… – произнес он безо всякого оттенка: без радости, да, пожалуй, и без удивления.
Художникам это привычно: зеваки любят наблюдать за тем, как они работают.
– Извините! – вырвалось у нее искренне. – Я пошла погулять, а пойти тут совершенно некуда. Чудак был этот географ. Объездил весь мир, а дом поставил в лесу. Ни деревни вблизи, ни станции.
– Ему, наверное, наскучили люди, – обронил Игорь, еле скрывая свое раздражение.
– И вам, как мне кажется?
Игорь пожал плечами: да, и ему наскучили! – говорил его насупленный вид, ибо всякие зеваки мешают ему работать.
А она чистосердечно призналась:
– Я давно за вами наблюдаю. Вышла на берег, а вы стоите. Думаю: не заругает, дай посмотрю. – И совсем уже робко: – Можно я подойду поближе? В первый раз вижу настоящего художника.
Она подошла, встала рядом с ним.
– Похоже! – сказала она, и по голосу ее он понял, что ей понравилась его работа. Подражая ему, она отошла назад, повертела головой и добавила не очень твердо: – Похоже, но только почему-то луг… отава… она такая зеленая! Поглядите! – указала Эльвира, окинув восторженным взглядом простор. – Поглядите, зеленая, как… ну, и не подберешь сразу цвет! Как изумруд! А у вас – луг серый. И небо серое. И вода. Почему?
– А я все это так в и ж у, – сказал Кудинов не сразу. Обмочив в разбавителе кисточку, он стал смывать ею желтизну с песчаных отмелей острова, ибо цвет этот контрастировал с серым цветом неба и воды. И только пригасив желтый цвет, он добавил: – Искусство – не в том, чтобы с к о п и р о в а т ь. Искусство в том, чтобы у в и д е т ь.
9
– Эту вашу красотку когда-нибудь воспроизводили? – спросил Сомов.
Фотограф расставил жестяные короба осветительных приборов и щелкнул тумблером. В ярком свете лицо Эльвиры заиграло всеми красками, словно бы ожило. Настолько ожило, что Игорь Николаевич отступил даже от полотна.
– Да, воспроизводилась. Была открытка.
– Давно?
– Вскоре, как только я написал холст. Четверть века назад.
– О! Это – не в счет! – разглядывая Эльвиру при свете ламп, говорил Сомов. – Тогда не было такой техники. В журнале она будет как живая. Так… Простите, это, случайно, не ваша супруга?
– К сожалению, нет! – не супруга.
– Огорчительно. Теперь, замечу, все тащат в искусство своих жен. Художники изображают их на полотнах. Режиссеры снимают в кино в ролях невест своих старух жен.
– Бывает, – коротко отозвался Кудинов, не желая продолжать разговор.
– Но я надеюсь, что вы не потеряли из виду такую красавицу?
Игорь Николаевич вздохнул, услыхав про к р а с а в и ц у, но ничего не ответил. Он понимал, что фотографа, собственно, и не интересовали его отношения с Эльвирой. Сомов расспрашивал по привычке – знал, что клиентов надо занимать разговорами. Знал, что художник должен быть всегда под рукой во время воспроизведения его работ. Всегда могут возникнуть сомненья, вопросы – бегай, ищи их брата!
Да, к сожаленью, он утерял след Эльвиры, с грустью думал теперь Кудинов. Он очень сожалел об этом – о том, что потерял ее из виду. Потерял сразу же, как только уехал из Велегова.
А тогда, из лугов, от Оки, вспомнилось ему, они шли дружно. Лугом, где было просторно, где не было видно и тропинки, а только стлалась под ногами густая отава, – они шли рядом, смеясь и болтая обо всем, что приходило на ум. К полудню туман растащило. Сквозь быстрые облака то и дело проглядывало солнце, и было очень тепло. Эльвира сняла куртку и, бросив ее на плечи, шагала легко, размашисто. Игорь едва успевал за ней в своих кирзачах.
Как всегда бывает при первом знакомстве, они говорили в общем-то о вещах случайных: о погоде, о том, что неплохо было бы, если б сентябрь оказался хорошим, без дождей; о том, что в доме отдыха некуда выйти, не с кем поговорить и т. д.
Вдруг Эльвира остановилась, окинула дали взглядом:
– Я не знаю, как вы там видите все это. Но я соскучилась по реке, лугу, лесу. После института меня распределили в Киршу. Слыхали про такой город?
– Учил географию. Знаю, слыхал.
– География – это что! Это надо самому видеть, на себе испытать, чтобы говорить потом: «знаю».
Они остановились: луг кончился – надо было отыскать тропинку через старицу, по которой Кудинов пробирался сюда. Игорь Николаевич ходил тут не один раз, поэтому стежку в ракитовых кустах нашел быстро. Тропа была узкая, Игорь пропустил вперед Эльвиру, а сам, придерживая ветви, пошел следом.
– Я с детства привыкла к лесу, – продолжала она. – Можно сказать, выросла в лесу. А в Кирше этой, господи, кругом – горы! В окно выглянешь утром – гора! На машине едешь – гора! А пыль! А жарища! И днем и ночью нечем дышать. Как видите, я не смуглянка. А там загорела так, что за цыганку принимали. Нос сначала шелушился от загара, потом стал похож на варенную в мундире картошку, и я его пластырем заклеивала… – Эльвира остановилась и, сморщив свой аккуратный носик, надавила на него пальцем, чтобы показать, как она заклеивала его пластырем. – Я с пластырем и на работу ходила. Сослуживцы в шутку прозвали меня «утиным носом». А худа была – не поверите? За год, пока жила там, на целый пуд похудела. Пью, пью воду – только пот с меня градом. Каждый день пишу домой: папа, вызволяй!
– И что же папа? – спросил Кудинов.
Она снова пошла, будто не слыхала вопроса. Но тут же обернулась, глянула на него, и Кудинов увидел ее профиль, и в профиль лицо ее показалось ему красивым: высокий лоб, округлый подбородок, четкий рисунок губ.
– Ах, папа! – подхватила она. – Папа у меня серьезный человек. Начал войну сержантом, а закончил ее – майором. Сейчас – директор МТС в Заокском. Пишет: «Ничего, дочка, привыкай. Три года проработаешь, как положено, вернешься». Ну, зиму я ничего – отработала. Зимой там терпимо. Пришла весна – и начались мои несчастья: я заболела. Свалил меня жар. Не поверите – сорок! Пришла женщина, участковый врач, осмотрела меня, послушала и, ничего не сказав, убежала. Гляжу, через четверть часа подкатывает какая-то странная машина. Сестра и еще две женщины-санитарки с носилками. «Больная, – говорит сестра, – нам приказано доставить вас в изолятор. У вас – тиф»… Я снимала комнату у старушки узбечки. А она растила троих внуков, оставшихся от сына, погибшего в войну. Старуха всполошилась, запричитала по-своему и побежала куда-то. Я пластом лежу. Но все же собрала всю волю, приподняла голову с подушки и говорю: «В тифозный барак не поеду. Хотите – берите силой». Если б санитарами были бы мужики, они, может, и надели бы на меня рубаху такую, с зашитыми рукавами. Но санитарами были бабы. Сестра им командует: берите, мол. А я как тигр от них отбиваюсь. А может, и жалко им стало меня. Только вижу: повернулись они и уехали.
Забылась я. Проснулась, в мазанке тихо. Чую, отпускает меня. Температура начала спадать. И такая усталость навалилась, словно я сутки целые камни ворочала… – Эльвира помолчала, вспоминая, а может, и не договорила. – Гляжу, входит еще один врач. Оказывается, хозяйка тайно от меня побежала еще за одним врачом. Ну, я приподнялась – простыня подо мной вся мокрая, хоть выжимай. Он послушал меня… Только глянул в глаза, – сказал со вздохом облегчения: «Малярия»… Все ж упекли меня в больницу. Стали хиной пичкать. Я глотаю хинин, пожелтела вся, а болячка-то меня не отпускает. Как вечер – так трясет, и ни в какую. Ни аппетита у меня, ни силы, какая была. Сама себе стала противна. Приходят сослуживцы мои, из райфо, фрукты приносят, сладости разные. А у меня в тумбочке – старых еще полно. Аппетита нет. Лежу на койке, смотрю в потолок, думаю: «Этак не выживу я три года-то!» Высохла вся. Ноги – ну, как палки стали… Да так – целый месяц. Вылечили, стали из больницы выписывать и диагноз мне в справке указали. А в конце, как принято, рекомендации к продолжению лечения. Гляжу я на эту бумагу и глазам своим не верю. А там черным по белому написано: «Необходима перемена климата»… И вот я снова в Заокском. Полгода лишь у мамки родной прожила, а юбка старая на мне уже не сходится.
Эльвира замолкла. Видимо, она считала, что для первого раза – достаточно. А может, виной тому была дорога: в низине, на дне высохшей старицы, ракитовые ветви смыкались шатром, и идти здесь пришлось согнувшись. Стежка была узкая; илистая почва не просыхала даже летом, в знойные дни, и теперь то и дело приходилось обходить лужи.
Игорь шагал, стараясь не наступать на след, который оставляли на рыхлом песке ее маленькие, аккуратные боты. «А она в общем-то ничего! – думал он. – Вот уж никак не скажешь, что ноги у нее как «палки». Ноги как ноги – красивые, сильные».
Старица соединялась с рекой возле дома бакенщика. Береговой откос был тут высокий, песок сыпался, оседал под ногами. Эльвира поскользнулась, чуть не упала.
– Ой! – вскрикнула она, скользя вниз.
Игорь поддержал ее, ухватив сзади за талию. Вышло как-то неловко, словно он хотел ее обнять. Эльвира, скользившая вниз, остановилась, повернулась к нему. Она, видимо, уловила на его лице то выражение, с каким он еще миг назад наблюдал за ней. Эльвира вспыхнула, лицо ее зарделось, но она ничего не сказала. Отстранив его руки, она еще упрямее стала взбираться на косогор.
Поборов растерянность, Игорь шустро вскочил на бровку, протянул ей руку.
– Держитесь крепче! – крикнул он.
Эльвира, не раздумывая, ухватилась за протянутую руку. Ладонь у нее была крепкая, и ухватилась она за его руку доверчиво – так подают руку лишь давно знакомому человеку.
10
Игорь был тогда молод и, как все молодые люди, очень дорожил своей свободой.
«Все-таки всякая женщина, – рассуждал он, – связывает мужчину, особенно нашего брата художника».
До появления Эльвиры Кудинов был свободен, как птица. В обед он являлся в столовую в том же самом одеянии, в котором был на этюдах: в спортивной куртке, в кирзовых сапогах. Если шахтер и его жена уже сидели за столом, он бросал им: «Приятного аппетита!» – садился, обедал и уходил в свой коттедж, который он называл про себя к е л ь е й. После обеда он читал или «Всеобщую историю искусств», которую всегда возил с собой, или воспоминания Репина, бывшие тогда в моде.
Ужинал он всегда в одиночестве, так как приходил в столовую уже после того, как все поужинают.
На этот раз, торопясь к обеду, Игорь почему-то нашел, что рубашка у него грязная, мятая. Он достал из чемодана новую, белую, принарядился, тщательно вымыл руки и долго вертелся перед зеркалом, причесывая и приглаживая жесткие вихры и бородку, которую он тогда только что начал отращивать.
Сначала Кудинов относил это к своей стеснительности, а затем привык: самому хотелось быть перед Эльвирой аккуратным, прибранным. Все-таки он – художник! Но самое удивительное было в том, что и Эльвира не хотела ему ни в чем уступить и тоже являлась в столовую нарядной, свежей; блузка тщательно выглажена, волосы волнами вьются по плечам.
Игорь ел теперь не спеша, то и дело поглядывая в сторону Эльвиры. За столом они говорили мало. Но если он управлялся с едой раньше ее, то что-то мешало ему бросить обычное: «Приятного аппетита!» – встать и уйти. Теперь Игорь ждал, пока поест Эльвира, и они поднимались из-за стола вместе.
– Вы опять убежите в свою келью? – спросила она.
– Да. Мне осталось совсем немного дочитать.
– А что вы читаете, если не секрет?
– У меня свое. Я читаю Репина.
– Никуда не убежит ваш Репин, – сказала Эльвира, беря его за руку и улыбаясь, чтобы он знал, что она шутит. – Давайте-ка лучше сыграем в домино.
– Что вы! Сидеть час в прокуренной комнате!
– Ну и что же… – Лицо ее было особенно мило в эту минуту, когда она упрашивала его. – Ну, Игорь, хоть одну партию!
Игорь считал, что играть в домино пошло. Это значит – убивать зря время, которого и без того не хватает ему для работы.
Но Эльвира посмотрела на него с такой надеждой, что он согласился. Согласился потому, что игра давала возможность повнимательнее вглядеться в лицо Эльвиры. И не только в лицо – ему вообще хотелось понаблюдать за ней. Ведь именно в игре нагляднее всего проявляется характер человека: азартен ли он, или, наоборот, флегматичен. Скрытный ли, или покладистый и компанейский?
В домино играли все отдыхающие. Играли всюду. Солнечным днем – на улице, на столах, спрятанных в парке под деревьями; вечером или в дождливую погоду – на террасах, в клубе, в каждом корпусе. Но самые горячие, нетерпеливые игроки з а б и в а л и козла тут же, на террасе столовой.
Игорь знал в лицо всех, кто играл. Случалось ему, правда редко, пережидая дождь, наблюдать за отчаянной игрой супермастеров, игравших н а в ы с а д к у и н а п е т у х а. Скучившись возле стола, за которым сидели игроки, стояли болельщики. Зевак почему-то всегда было много, но желающих кричать петухом находилось мало.
Теперь за столом сидели: шахтер, их сосед, со своим другом, шофером, – рослым малым с бабьим лицом, который к тому же попивал; противниками их были двое железнодорожников в черных форменных фуражках, – этих людей Кудинов раньше не видал.
– Чур на высадку! – крикнула Эльвира, подходя к столу.
– На высадку! – подхватили толпившиеся за спинами игроков болельщики. – Кто проиграет, залезай под стол и кричи петухом!
Ждать пришлось недолго. Их сосед-шахтер все никак не мог сбыть с рук д у б л и. Они постоянно оставались у него, и шахтер со своим напарником проиграли. Шахтер и его напарник сняли пиджаки и на четвереньках полезли под стол. Но кукарекали не очень громко, для виду. Однако зевакам и этого было достаточно: важен был предлог для потехи.
Игорю к у к а р е к а н ь е это было противно; противен был и смех толпившихся возле стола зевак – молодых парней и стариков. Но отступать было уже поздно, и они с Эльвирой сели. Они сели, и Эльвира привычно протянула руки к косточкам, которые неторопливо помешивал железнодорожник.
– Разбирай! – он прикрыл ладонью свои, а все бросились разбирать оставшиеся.
И Кудинов взял свои фишки. И когда он устроил их у себя на левой ладони, увидел, что игры у него никакой нет. Было, правда, у него три единички, но с дублем, которым он тут же и пошел. Однако когда он пошел, Эльвира тотчас же пристально посмотрела на него и улыбнулась, У молодого железнодорожника, сидевшего слева от Игоря, было хорошее настроение. Он выставил сражу же о д и н – т р и . Игорь догадался, что у него было много троек. Поэтому у него и было хорошее настроение, и он то и дело весело повторял: «Кто-то закукаречет у нас петухом!» Эльвира тут же закрыла тройку, выставив т р и – п я т ь, и в тон железнодорожнику сказала: «Кто-то закукаречет!..»
Игорю ничего другого не оставалось, как только внимательно следить за выражением Эльвириного лица и, по возможности, угадывать ее настроение. И он смотрел.
Эльвира то задумывалась, прикидывая, какие костяшки вышли, какие на руках, и лицо ее с широко расставленными глазами было строго-задумчиво; то улыбалась какой-то своей мысли. Игорь смотрел на это лицо и думал: сколько же лет Эльвире? Она, пожалуй, постарше его. Ей, наверное, двадцать семь. Да-да: двадцать семь! Вон морщинки под глазами и возле губ, – и вообще…
Но вот Эльвира приняла какое-то решение и вдруг, резко взмахнув своей красивой кистью, ударила косточкой по столу. Стукнула, открыла карту, улыбнулась, словно спрашивая: так? Игорь увидел карту: она снова пошла по п я т и. Кивнул головой: так! И тогда, помогая ей, он тоже вошел в азарт и стукнул, выставил пятерку. Карта оказалась кстати – ее-то и ждала Эльвира. Она вдруг засияла вся, радостно приподняла брови, и он, не спускавший с нее глаз, мысленно укорил себя: «Скажешь тоже – двадцать семь. Дурак. Надо спросить у нее. Она, небось, ровесница мне».
Кудинов подумал: ее надо писать. Она создана для полотна – с этим живым лицом, с серыми глазами. Иногда он настолько погружался в свои мысли, что не замечал того, что все сидят и ждут его хода. Игорь торопливо ставил заранее приготовленную фишку, а сосед-железнодорожник тут же «забивал» ее и все время подначивал: «Кто-то закукарекает у нас петухом!» Но говорил он это уже с меньшим энтузиазмом, чем вначале. А Эльвира, наоборот, все громче, все увереннее кричала: «Кто-то сейчас запоет! Запоет!» – и азартно стучала косточками.
Эльвира замечала, что Игорь наблюдает за ней, за выражением ее лица. Она, как женщина, догадывалась, о чем он думает, но вида не подавала. «Запоет! Запоет!» – восторженно повторяла она, бросая быстрый взгляд на Игоря. И вдруг – стук! – ладонью по столу:
– Все, считайте очки!
Железнодорожник, сосед Кудинова, от неожиданности разинул рот. Куртку свою черную с алюминиевыми пуговицами снимать не стал, как сделал шахтер, – а так и полез под стол в узкой куртке. Он закукарекал, и все закричали на его напарника, требуя, чтобы они кукарекали вместе.
Эльвира, довольная, смеялась.
На смену железнодорожникам села еще одна пара. Игорь не раз видел их за этим столом и понимал, что это профессионалы. Игра была трудная: у Игоря оказалось три д у б л я – и все большие. Когда он выставлял их – один за другим, – Эльвира одобрительно кивала головой: так, мол, так, ты только не мешай моей игре!
И он не мешал, и они снова выиграли.
С каждой партией азарт все возрастал; все больше и больше становилось желающих сразиться с ними. Игорь понимал, что все дело случая, но остановиться, сказать: «Простите. Хватит» – он уже не мог. Может, он-то бы и мог, но Эльвира всякий раз, когда под столом кричали петуха, сдержанно говорила новым соперникам:
– Мешайте!
И они мешали косточки, брали, и Эльвира брала, зажимала их в ладони и слегка улыбалась Игорю: разделаем и этих, что ли? И щурилась, прикидывая, как может сложиться игра.
Однако недаром говорится: как ни долго вьется веревочка, а конец у нее бывает. Подобралась пара молодых шахтеров – страстных, расчетливых игроков, а может, и умеющих шельмовать. Игорь не знал точно, не замечал, чтобы они подмигивали друг другу или шептались. Знал только, что не то пятую, не то шестую партию (он уже сбился со счета) они с Эльвирой проиграли.
– Ну, ладно, так и быть: под стол пусть лезут, но без кукареканья! – сказал рябой и, видимо, добрый по натуре шахтер.
– Нет уж – уговор дороже денег! – возразил его напарник.
– А мы не отступники! – заносчиво отвечала Эльвира.
Она отодвинула стул, на котором сидела, подобрала бахрому скатерти, свисавшую почти до пола, и, пригнувшись, на четвереньках скрылась под столом. Это было гадко, унизительно, однако Игорь тоже согнулся в три погибели и пополз. Его душила злоба на себя за то, что он смалодушничал, уступил бабе, согласившись на игру. Он был так обескуражен своим поведением, что не сразу в темноте увидал Эльвиру – они столкнулись лоб об лоб.
Игорь был мрачен, Эльвира же, наоборот, смеялась так, что он видел ее зубы; глаза ее блестели, и все лицо пылало от озорства. Она поцеловала его влажными и теплыми губами в щеку.
– Это вам награда за ваше геройство… – шепнула Эльвира и громко выкрикнула: – Ку-ка-ре-ку!
