Текст книги "Среда обитания (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Осокин рассказывал быстро и уверенно. Иногда, вспоминая что-нибудь новое, о чём забыл упомянуть раньше, извинялся и уточнял подробности.

Делая беглые записи на листе бумаги, Корнилов почти не сомневался, что всё рассказанное Осокиным верно. Весь день пятого августа, час за часом, можно будет перепроверить показаниями свидетелей, подтвердить фактами. Корнилов уже не сомневался и в том, что к нападению на Колокольникова Борис Дмитриевич не имел никакого отношения. И ещё он удивлялся, что этот эрудированный и, похоже, умный человек не чувствует, что выдаёт себя с головой, показывая теперь свою наблюдательность и цепкость памяти. Эмоциональная разрядка – Корнилов нередко использовал в своей практике такой приём. Но чаще всего этот приём срабатывает, когда имеешь дело с людьми ограниченными, малоразвитыми.

… – В шесть я зашёл за женой в библиотеку, и мы поехали в гости. На Гражданку. У её сестры день рождения. Вернулись домой поздно. Не помню точно. Был, как говорится, изрядно подшофе, – Осокин вопросительно посмотрел на полковника, давая понять, что добавить ему больше нечего.

– Спасибо, Борис Дмитриевич, – поблагодарил Корнилов. – Всё очень чётко и убедительно. Приятно иметь дело с умным человеком. – Он помедлил и добавил, внимательно вглядываясь в Осокина, чтобы не пропустить, какой эффект произведут его слова: – А вот когда вы рассказывали о своей поездке на «Жигулях» за город, я огорчился. Подумал, что память у вас плохая…

Осокину удалось справиться с собой. Лицо его не залило краской, как в тот раз, когда он понял свою первую ошибку. Только глаза сверкнули яростно. Но Борис Дмитриевич тут же опустил их и уязвлённо сказал:

– Как прикажете понимать ваши слова?

– Как шутку. Как шутку, Борис Дмитриевич. Вы не обижайтесь. А что касается пятого числа, то могу вам объяснить, в чём заключался мой интерес. – Он сделал нажим на слово «заключался». – Во второй половине дня, где-то между четырьмя и шестью часами, был тяжело ранен инженер Колокольников. Свидетель катастрофы на пятьдесят пятом километре…

– Ну, знаете ли! – возмутился Осокин. – Подозревать меня в покушении на убийство?! Это… это… Чёрт знает что такое! Ну и дожили же вы, Борис Дмитриевич! – Осокина прямо распирало от сарказма. – Зачислены в убийцы! Позор!

– Зачем же вы так? – остановил его Корнилов. – Вас никто не обвиняет в покушении на убийство. На этот день вы дали мне исчерпывающий ответ. Я вам верю. Хочу только предупредить – какие-то детали мы уточним, поговорим с теми людьми, которых вы назвали. Но так что никто ни о чём не догадается…

– Безобразие! Хамство! – всё больше и больше распаляя себя и озлобляясь, твердил Осокин. – До чего докатились…

– Простите, Борис Дмитриевич. Поберегите нервы. Мы ещё не всё выяснили по поводу вашей поездки на дачу. Уточним некоторые детали, но прежде я должен позвонить…

Осокин молча показал на телефонный аппарат.

Корнилов набрал номер научно-технического отдела, попросил Коршунова.

– Что нового, Николай Михайлович?

– На лобовом стекле «пальцы» Котлукова нашли! – выпалил эксперт.

– Ошибки быть не может?

– Какая ошибка! Отпечатки хоть и смазанные, но от всей ладони. Его после удара, наверное, на капот подняло. Вот и приложился. Редкий случай…

– Понятно, – сказал Корнилов, не желая в присутствии Осокина задавать вопросы и ожидая, о чём ещё доложит ему эксперт.

– Бурые пятна в багажнике, как я и думал, ничего общего с кровью не имеют. Кажется, всё…

– Передайте мою просьбу: пусть пришлют сюда наши «Жигули». Только обычные, не фирменные. – Он положил трубку и снова сел в кресло напротив Осокина.

– Мы уже так долго беседуем, – иронично сказал Осокин, – что вы, наверное, проголодались?

– Не беспокойтесь, Борис Дмитриевич. Аппетита нет.

– Тогда чай?

– Скажите, Борис Дмитриевич, – не ответив на вопрос о чае, спросил Корнилов, – у вас на даче есть огород?

– Ну и вопросы вы задаёте! – удивился Осокин. – Самые неожиданные. Да. Есть небольшой огородик. Клубника, петрушка, морковь… Всякая ерунда. Сажаем больше для того, чтобы в земле покопаться, душу отвести.

– Вас жена в тот раз ничего не просила с дачи привезти?

– Не просила, – ответил Осокин и тут же вспомнил, что дочь говорила ему про варенье. – А может, и просила, да я забыл. Во всяком случае, ничего не привёз. – Он с сожалением подумал о том, что заранее не условился с женой об этой мелочи. Но это не страшно. Даже если и просила, разве есть люди, никогда ничего не забывающие?

– А вы позвоните жене, – предложил Игорь Васильевич. – Уточните, давала она вам поручение или нет?

– Позвонить? Сейчас?

– Ну да! Разве сложно?

– Да нет… – Осокин медленно поднялся с кресла, подошёл к телефону, лихорадочно соображая, чем может грозить этот звонок. «А если набрать другой номер, спросить Осокину, там ответят – не туда попали, а я скажу Корнилову, что жены на работе нет? А потом мы договоримся с ней. А если он не поверит? И позвонит сам?»

Он думал об этом, автоматически набирая номер, готовый в последний момент сделать ошибку на седьмой цифре. Но набрал точно.

– Антонину Романовну, – сухо попросил Осокин, услышав в трубке бархатный голос младшего редактора Волковой.

– Осокина! К телефону! Твой благоверный, – крикнула Волкова и уже тише добавила: – Даже не поздоровался. Сердитый.

– Боря, ты? Что-нибудь случилось? – спросила жена. Голос у неё был тревожный.

– Ничего особенного, – стараясь говорить спокойно и непринуждённо, ответил Осокин. – У нас дома товарищ из уголовного розыска. – Он посмотрел на Корнилова и попытался даже улыбнуться, но улыбка вышла у него жалкая. – Задаёт мне много странных вопросов… – Осокин услышал, как жена охнула. – Спрашивает, что ты просила привезти меня с дачи?

– У меня об этом только что спрашивал молодой человек… оттуда же… В чём дело? Может быть, дачу обворовали? – Эту фразу жена сказала явно для тех, кто сидел с нею в комнате.

– Нет, не обворовали, – ответил Осокин, и им вдруг овладела такая вялость, что нестерпимо захотелось лечь на диван и лежать с закрытыми глазами.

– Так что ты просила меня привезти с дачи? – совсем тихо повторил он свой вопрос.

– Я передала тебе через Алёну про банку варенья… – Она не успела договорить. Осокин бросил трубку.

– Я устал, – сказал он полковнику. – Может быть мы сделаем передышку? Нельзя же допрашивать целый день!

Корнилов посмотрел на часы, согласно кивнул.

– Да. Заговорились. Уже больше двух часов. Может, и лучше сейчас прерваться. У меня была одна задумка… – Он встал, подошёл к окну. Выглянул на улицу. Рядом с чёрной «Волгой» уже стояли обычные, ничем не напоминавшие милицейскую машину, бежевые «Жигули».

– Я хотел попросить вас проехать вместе с нами по маршруту, которым вы ехали третьего августа. Чтобы можно было по ходу дела кое-что уточнить. Побывать у вас на даче, поговорить с соседями, заехать на ту заправочную станцию, где вы заправлялись. Да мало ли мелочей можно уточнить в дороге? Ведь подозрение на вас лежит серьёзное. Я даже подумал, что вы сами сядете за руль, и потому попросил подъехать наши «Жигули». Но раз вы устали, давайте всё отложим.

– Пожалуйста, отложим, – сказал Осокин. – Всё это для меня так непривычно, я очень устал…

– Завтра рано утром вас устроит? – спросил Корнилов. – Часиков в шесть? Пока мало транспорта?

– В шесть так в шесть.

Корнилов протянул Осокину руку, чуть задержал его вялую руку в своей:

– Борис Дмитриевич! У вас есть время подумать. С вами произошло несчастье. Пока вы сделали всё от вас зависящее, чтобы лишить себя смягчающих вину обстоятельств, чтобы несчастье стало серьёзным уголовным преступлением. Не надо трусить, не надо увязать всё глубже и глубже.

Осокин, не проронив ни слова, осторожно высвободил руку.

– Как только мы начнём проверку фактов, которые вы мне сейчас привели, вы… – Корнилов поморщился, подбирая слова помягче, – запутаетесь окончательно.

– Я не стану вам ничего отвечать. – В голосе Осокина появились упрямые нотки. – Вы меня подозреваете, вы и доказывайте. Я никого не сбивал! И ещё эти подозрения в нападении на свидетеля! Просто смешно. И страшно. За вас страшно – вы можете наделать непоправимых ошибок. А этот раненый свидетель?! Как он мог обо мне сказать, когда я никого не сбивал!

– Он про вас ничего и не говорил. Он видел на шоссе сбитого насмерть мужчину и удаляющиеся белые «Жигули»…

Осокин напрягся и мертвенно побледнел.

– Но он не разглядел номер, – развёл руками полковник.

– Какой же он свидетель! – крикнул Осокин.

Корнилов вздохнул:

– Вы видите, я от вас ничего не скрываю. Не буду скрывать и того, что на лобовом стекле ваших «Жигулей» эксперты обнаружили отпечатки пальцев сбитого человека.

…Когда на следующее утро сотрудники милиции во главе с Корниловым подъехали к дому Осокина, тот уже ждал их у подъезда. Погода была хмурая, с залива дул сильный ветер. То и дело начинал накрапывать дождь. Борис Дмитриевич был в плаще с высоко поднятым воротником. Выглядел он усталым и невыспавшимся.

Выходя из кабины, Корнилов машинально поднял голову и посмотрел на окна четвёртого этажа. В двух окнах рядом виднелись женские фигуры. Игорь Васильевич успел заметить, что одна из них совсем тоненькая, с пышной копной волос на голове. «Наверное, дочь, – подумал полковник. – А рядом – жена. Вот для кого трагедия».

Борис Дмитриевич сел за руль «Жигулей». Корнилов расположился рядом, а Коршунов и Лебедев – сзади.

– Поехали прямо к дому вашего друга, махнул рукой полковник и, обернувшись к Коршунову сказал: – И хронометраж оттуда начнём.

Город был ещё пустой. Редкие машины, одинокие пешеходы. До Лахты они доехали за полчаса. Осокин вёл машину хорошо – спокойно, без рывков, чувствовалось, что он опытный водитель. Но, проехав Ольгино, он вдруг притормозил и, съехав на обочину, остановил машину.

– Нет, – сказал он совсем тихо. Сказал скорее самому себе, а не спутникам. – Дальше я не поеду. Моя дочь права. Лучше пройти через всё это и остаться самим собой.

«Вот так, – ревниво подумал Корнилов. – Не я, а дочь нашла к нему верный подход. – И сам себя успокоил: – Ну и прекрасно! Мы тоже не зря поработали. Через два часа ему бы всё равно пришлось признаться. Но только что с его признания? Трупа-то нет!»

– Давайте немного отдохнём, – попросил Осокин, повернув бледное лицо к Корнилову.

Полковник кивнул. Он чувствовал, что Борис Дмитриевич вот-вот разрыдается.

Коршунов и Лебедев остались в машине, а Корнилов с Осокиным перебрались через канаву и пошли по мягкой лесной тропинке. Уже лежали на тёмно-зелёном мху первые жёлтые листья. Ветер раскачивал верхушки сосен, наносил полосами мельчайшие, словно пыль, капли дождя.

Осокин шагал молча, ссутулившись.

– Не промокнем? – спросил Корнилов.

– А? – словно очнулся от забытья Борис Дмитриевич.

– Не промокнем? – повторил Корнилов.

Осокин провёл рукой по мокрому лбу и виновато улыбнулся.

– Я иду и думаю про тот случай… Про удочку.

Корнилов протестующе поднял руку, но Борис Дмитриевич сказал:

– Не останавливайте меня. Я понимаю, это глупо вспоминать о том случае, когда тебе угрожает тюрьма, но не могу не думать. Бумажку с вашим адресом я потерял. Но адрес-то помнил. И сейчас помню. И всё время собирался приехать к вам, вернуть удочку. Приехать с бутылкой коньяка. Вот, дескать, как поступают интеллигентные люди… И всё не ехал, не ехал. То одно, то другое. Какие-то мелочи мешали. А потом как-то подумал: чего я потащусь с этой грошовой удочкой? Кого удивлю? Да и зима наступила. – Он замолчал. Остановился. – Пойдёмте назад.

– Пойдёмте, – Корнилов с сожалением посмотрел на светлевшую сквозь стволы сосен поляну. Казалось, что над поляной не было ни туч, ни дождя.

– Вот и сейчас… – волнуясь, сказал Осокин. – С этим наездом… Первое, что хотел сделать, когда пришёл в себя, ехать в милицию. А потом вспомнил, что предстоит защита докторской. Что дочери надо помочь поступить в консерваторию.

Корнилов хотел сказать: «А дочь, оказывается, рассудила иначе», – но перебивать Осокина не стал. «Пусть высказывается. В конце концов, облегчив душу, человек перестает бояться. Ему тогда и решение легче принимать».

Однако Борис Дмитриевич больше не сказал ни слова. Они молча дошли до шоссе, молча сели в машину. Теперь уже на заднее сиденье. «Жигули» вёл Лебедев…

… – Он выскочил из кустов навстречу машине. Словно подкарауливал меня, – сказал Борис Дмитриевич, когда они приехали на Литейный, в Главное управление, и Корнилов, включив магнитофон, начал допрос. – Тормозить было поздно, хоть я и пытался. Машину понесло юзом. Я еле выправил её и хотел остановиться. И в это время увидел, как из кустов выскочил второй мужчина… Я струсил и дал газ…

16

Несмотря на то что Бугаев добрался до своей «казённой» квартиры часа в два ночи, проснулся он рано. Большой дом ещё только заселялся. Многие жильцы, прежде нем въехать в новые квартиры, делали ремонт. Приходили с утра пораньше, циклевали полы, сверлили стены для карнизов, стругали, колотили.

«Нет, утренний сон и квартира в новостройке – понятия несовместимые», – подумал Бугаев, проснувшись от дикого завывания циклевочной машины где-то прямо над ухом. Несколько минут он лежал, не открывая глаз, прислушивался к тому, как клокочет жизнь вокруг его квартиры. Только за стеной справа было тихо. «Наверное, будущим счастливчикам ещё не вручили ордер», – подумал Семен. Счастливчиками он считал всех, кто получил в этом новом доме квартиры с видом на залив.

Бугаев любил свой город, любил Васильевский остров, на котором он родился и прожил свою жизнь – ходил в детский сад, учился в школе, а потом на юрфаке университета, помещавшемся тогда в неуютном, много лет не ремонтированном Меншиковском дворце. Но больше всего он любил Неву и залив. Ещё в детстве часами бродил по набережным – выходил из своего дома на Седьмой линии и шёл по бульварчику к Неве. Мимо кинотеатра «Форум», мимо Андреевского рынка, мимо красивого, отделанного коричневой плиткой дома, в котором помещалась аптека и сохранилась с дореволюционного времени чёткая надпись: «Т-во профессора доктора Пеля и сыновей». Напротив Академии художеств, у сфинксов, он всегда спускался по гранитным ступенькам к воде и подолгу наблюдал, как закопчённые буксиры тянут вверх по течению медлительные тяжёлые баржи. Любил Бугаев звонкие весёлые ледоходы, когда большие льдины прямо на глазах рассыпались на тысячи похожих на сосульки прозрачных иголок и вода от этого становилась густой и маслянистой. Любил огуречный запах только что выловленной корюшки, которую рыбаки черпали в ящики прямо со дна остроносых смолёных лодок.

Когда несколько лет назад Семёна хотели перевести на работу в Москву, в Управление уголовного розыска Союза, он наотрез отказался. Не хотел расставаться с Невой, не представлял себе жизни вдали от бесконечной, то искрящейся на солнце, то отливающей свинцом глади залива. Когда он рассказал о своих терзаниях Белянчикову, Юрий Евгеньевич усмехнулся: «Блажь, романтика. Такую причину отказа назовёшь – засмеют». А Корнилов отнесся к отказу Семёна сочувственно. Он и сам не мыслил свою жизнь вдалеке от Ленинграда. Да к тому же знал, что такие способные оперативники, как Бугаев, встречаются не часто.

…Семён вскочил с раскладушки – ему, как человеку, только что поселившемуся в новой квартире, да ещё, по легенде, недавно возвратившемуся из заключения, не полагалось на первых порах обзаводиться приличной полутораспальной кроватью. Как не полагалось иметь и множество других необходимых серьёзному человеку в хозяйстве вещей. Ощущение временности, неустроенности должно было броситься в глаза каждому, кто вошёл бы в эту квартиру. Пустые бутылки из-под пива и водки, привезённые им из дома, а частью перекупленные у изумлённого приёмщика стеклотары, неумолимо свидетельствовали о наклонностях хозяина.

Окна глядели прямо на залив. Семён вышел на балкон и осмотрелся. Территория дома была ещё не благоустроена, кучами лежал строительный мусор, щебень. Но старик уже разравнивал у подъезда землю граблями, копал неглубокие ямки. Рядом лежал большой пучок кустов с укутанными в мешковину корнями.

За вздыбленной бульдозерами землёй, за незасыпанными, но уже заросшими травой траншеями рабочие приводили в порядок набережную. Автокран укладывал гранитные плиты. Мужчина в оранжевой каске отмашкой руки показывал крановщикам место для плит. В ожидании, когда подвезут асфальт, стояли два больших жёлтых катка, и несколько мужиков, собравшихся в кружок, разговаривали, наверное, о чём-то смешном. Время от времени до Бугаева доносились раскаты хохота. Пахло дымком, горячим асфальтом, краской, но через все эти запахи большой городской стройки ветер наносил порывами с залива лёгкий запах вянущих водорослей.

«Сейчас бы кресло на балкон поставить и сидеть полдня, наслаждаясь, – помечтал Семен и усмехнулся. – А кто мне мешает? Самое подходящее время – на службу спешить не надо. Сделаю сейчас гимнастику, позавтракаю и стульчик на балкон поставлю».

С гимнастикой он спуску себе не давал никогда – с университетских времён внушил себе, что это так же неизбежно и так же необременительно, как чистить зубы. После завтрака он сделал контрольный звонок в управление. Корнилова на месте не было, Варвара, его секретарша, сказала, чтобы он звонил Лебедеву.

– Жогина положили в больницу, – сказал Володя. – Шеф поднял нас с Белянчиковым в шесть утра. Ему пришла идея, чтобы «инфаркт» Евгения Афанасьевича рано утром произошёл. Перед работой. Сказал, что утром это правдоподобнее. Ему виднее. – В голосе Лебедева чувствовалась ирония. Видать, ранняя побудка его не особенно вдохновила. – У шефа жена медик. А может, так и лучше – утром многие видели, как «скорая» приезжала…

– А как сам-то Жогин к этому отнёсся? – спросил Бугаев. Он теперь чувствовал себя ответственным за его судьбу.

– Ничего. Жена перепугалась. Думала, мы хотим его арестовать, а чтобы соседи не догадались, под видом «скорой» приехали. Ну, а когда сказали, что она несколько дней вместе с ним проведёт, поверила.

– В какую больницу положили?

– В военно-медицинскую академию. – Он помолчал немного. – Шеф просил передать – держи ухо востро. В ближайшие дни могут к тебе наведаться.

– А от рыжего никаких новостей? – спросил Бугаев. – Не удалось выяснить?

– Да что вы, Семён Иванович! – искренне удивился Лебедев. – Ещё и девяти нету.

– И правда что, – засмеялся Семен, взглянув на часы. – А мне тут в одиночестве кажется, что неделя уже прошла. Ты, Володя, свяжись с районным отделом, пусть они тебе участкового инспектора пришлют. С того участка, куда ресторан входит. Он многое может знать.

– Свяжусь, Семён Иванович! – пообещал Лебедев. – А вам – ни пуха!

– К чёрту! – привычно ответил Бугаев и положил трубку.

«Значит, Жогин в больнице, жена рядом с ним. Я, естественно, кроме того, что телефон не отвечает, не знаю ничего другого. Пойти к Жогину домой, где соседи могут мне сообщить про больницу, я могу не раньше, чем через день-два. В нашем „обществе“, – он вздохнул, – заботу проявлять не спешат. Особенно когда телефон вдруг перестаёт отвечать. Мало ли что там у человека стряслось? А вдруг на квартире засада? Кто же голову совать в петлю будет? Значит, высовываться мне пока рано. Потом, при случае, можно и проявить осведомлённость. Сослаться, например, на какого-нибудь соседского мальчонку. Спросил, дескать, у него – куда дядя Женя из восьмой квартиры подевался?»

…Пока Бугаев разговаривал с Володей Лебедевым, пока расхаживал по комнате, размышляя о том, как себя держать, если всё-таки на него «поставят», прохлаждаться на балконе ему расхотелось. Он был человеком живым, подвижным, его всегда тяготило ожидание. Из десятка изречений, оставшихся в памяти после сдачи экзамена по латыни, он чаще всего повторял: «Вдвойне даёт тот, кто даёт скоро». «Юре Белянчикову здесь сидеть, – в который уже раз подумал Бугаев. – Он человек уравновешенный, сидел бы, продумывал варианты». Но Белянчиков в уголовном розыске проработал уже чуть ли не двадцать лет, среди уголовников был фигурой известной. Мог напороться на какого-нибудь крестника. А Володя Лебедев был ещё совсем молод.

Взгляд на ряды пустых бутылок под кухонным столом направил мысли Бугаева в определённое русло. «Что делает утром прощелыга, вроде меня, крепко погулявший накануне? Идёт к ближайшему пивному ларьку и поправляет сильно подорванное здоровье. А к одиннадцати заглядывает в винный магазин – неприлично, чтобы в таком доме стояли только пустые пыльные бутылки. Пора наконец действовать, – подумал Семен. – Пора знакомиться с окрестными жителями, с любителями побалагурить у пивного ларька». Решение начать «нормальную» жизнь немного разрядило его – даже такая жизнь всё-таки означала движение. А движение и было для Бугаева жизнью.

Когда Семён вышел из дому, старик всё ещё копался в земле. У него и удобрение было приготовлено – два больших пакета аммофоски лежали рядом с лейкой и граблями.

– Не рано сад сажаете, дедушка? – спросил Бугаев.

– Рано никогда не бывает – только поздно, – буркнул дед. Выглядел он не таким уж и дряхлым, как показалось Бугаеву с балкона. Высокий, костистый, с загорелым лицом, старик «тянул» лет на семьдесят, не больше.

– Кусты-то не приживутся, – подзадорил его Семён.

Старик промолчал.

– Или вы секрет какой знаете? Тогда мы тут под вашим руководством такой сад засадим! – мечтательно сказал Бугаев, словно бы и впрямь стал одним из жильцов этого светлого дома на заливе.

– Как же, засадите! – откликнулся дед. – Шпанят своих понавезёте, они тут дадут шороху вашему саду.

– Да ведь вы-то сажаете? – удивился Семён. – Не боитесь? Лиха беда – начало!

– Сажаю у себя под окнами. Вона они, на первом этаже. И буду стеречь, на солнышке посиживать. Мне хватит. А вы можете хоть розы до самого залива садить. С фонтанами. – Он вдруг хихикнул и, посмотрев на капроновую авоську, в которой бугрились пустые бутылки, добавил: – Ты небось не в молочный магазин собрался, сажальщик. Садочки, цветочки… Стол будете ставить, так подальше от моих окон. Рядом всё равно не дам играть!

– Какой стол? – с недоумением спросил Бугаев.

– Для костяшек. Таких, как ты, забойщиков уже вселилось несколько. Через пару дней снюхаетесь.

– Эх ты, дед, садовая голова! – только и нашёл что ответить Семён и, вздохнув, пошёл по неровной тропинке через пустырь. К торговому центру. Бутылки позвякивали в сумке, и он, чувствуя, что дед провожает его насмешливым взглядом, готов был запустить их куда-нибудь подальше. Но только, качая головой, шептал со смешанным чувством разочарования и злости: «Ну дед! Не дед, а куркуль!»

17

Осокин выглядел подавленным. Застывшие голубые глаза смотрели безучастно, лицо было плохо выбрито. Да и костюм он надел помятый. У Корнилова, понимавшего, что Борису Дмитриевичу сейчас не до своей внешности, мелькнула всё-таки мысль – а не играет ли Осокин чуточку «на публику»?

Перечитав свои показания, Осокин подписал их и вздохнул:

– Ну вот, подписал себе приговор.

– До приговора ещё далеко, Борис Дмитриевич, – сказал Корнилов.

– А-а-а!.. – отмахнулся Осокин. – Этот приговор главный, – он пододвинул полковнику листок с показаниями.

– Придётся ещё всё-таки съездить на место. В присутствии понятых показать, откуда выскочил человек, где вы остановились…

Борис Дмитриевич поморщился. Потом спросил:

– Что хоть это за мужчина? Я видел только, что не молодой…

– В мае пятьдесят лет исполнилось. Котлуков Лев Алексеевич, по кличке Бур.

– По кличке? – брови у Бориса Дмитриевича поползли вверх, и Корнилов впервые за время разговора увидел, что глаза у него ожили. В них появился огонёк интереса. – Он что же, уголовник?

– Недавно вышел из заключения.

Осокин некоторое время сидел молча, сосредоточенно обдумывал услышанное. «Уж не надеется ли он, что за уголовника ему могут смягчить наказание? – подумал Корнилов. – А что скажет, когда узнает, что тело ещё не найдено?! Да-а, юридический казус… Но скрывать от него мы ничего не имеем права».

– А у погибшего есть родители? – спросил наконец Осокин.

– Нет, Борис Дмитриевич. И детей тоже нет. Так что гражданского иска к вам не последует. И есть ещё одно обстоятельство, о котором я должен поставить вас в известность: тело сбитого вами Котлукова пока ещё не найдено.

– То есть как это «не найдено»?

– Когда приехала милиция и «скорая помощь», вызванная Колокольниковым, тела уже не было.

– Значит, он остался жив?! – В голосе Осокина смешались удивление и надежда.

– Колокольников, тот дачник, что наткнулся на тело, дал показания, что человек был мёртв. Мы проверили все больницы и поликлиники. Никаких следов.

– Но куда-то он ведь делся?

– У нас есть предположение, – сказал Корнилов, – но это пока только предположение. Служебная версия.

– Так… – Борис Дмитриевич закрыл лицо ладонями и опять долго молчал, а когда отнял ладони, Корнилов поразился перемене, произошедшей с Осокиным. Перед ним был энергичный мужчина с пытливыми, требовательными глазами, и даже его плохо выбритые щёки уже не казались плохо выбритыми, а просто чуть отливали синевой.

– Та-а-к, – повторил Борис Дмитриевич, и в его голосе к горьким ноткам прибавились нотки плохо скрываемого возмущения. – Значит, весь этот сыр-бор из-за какого-то уголовника?! Допросы, психологический нажим…

– Какой же психологический нажим, товарищ Осокин? – спросил Корнилов, дивясь метаморфозе, только что совершившейся у него на глазах.

– Вы что же, не считаете психологическим нажимом ваше требование повторить мой маршрут?

– Все наши действия проводились в строгом соответствии с законом, – очень спокойно сказал Корнилов, опасаясь, что выход из состояния апатии может вылиться у Осокина в истерику. Но Осокин его не слушал. Горько поджав губы, он продолжал:

– Боже мой, весь сыр-бор из-за уголовника! Уголовника который к тому же исчез! Товарищ Корнилов, вы понимаете, сколько нам пришлось пережить за эти дни? И мне, и жене с дочерью…

– Понимаю, – кивнул Корнилов. – Каждый на вашем месте чувствовал бы то же. Каждый честный человек.

Осокин метнул на него злой взгляд и тут же отвёл глаза.

– И что, собственно, изменилось, Борис Дмитриевич? Почему вы так разволновались, узнав, что потерпевший – бывший уголовник? Преступление-то вы совершили.

– Преступление? Это ещё надо доказать! Произошёл несчастный случай. Где у вас доказательства, что человек умер? Погиб?

– Преступление уже в том, что, сбив человека, вы оставили его без помощи. Скрылись. Милиция потратила много времени и сил, чтобы разыскать вас. И вы сами признали это.

– Нет, я просто не в силах вас понять! – вскричал Осокин, глядя куда-то поверх головы Корнилова. Фраза прозвучала у него так патетически, так ненатурально, что Корнилов не сдержался и усмехнулся. Но Борис Дмитриевич не заметил его усмешки. Он уже видел и слышал только себя одного. – Я не могу понять того, что милиция, как вы говорите, тратит силы и время ради какого-то уголовника! Допросы, горы исписанной бумаги – и ради чего? – Он помолчал, смешно сложив губы в трубочку, а потом спокойно сказал, покачав головой: – Я отказываюсь от своих показаний. Отказываюсь от своего признания. И никакой суд не вынесет человеку приговор, если нет жертвы. А её нет. Нет вашего уголовника. – Он даже повеселел и смотрел теперь на Корнилова с каким-то петушиным вызовом.

– Скажете, что вас насильно заставили подписать всё это? – Корнилов положил руку на протоколы. – У нас есть магнитная лента допроса. А может быть, вы, умный, интеллигентный человек, заявите, что вас били в милиции? Некоторые забубённые рецидивисты идут и на такую чудовищную ложь. Но ведь судят не на основании заявлений, а на основании доказательств. А доказательства у нас есть. Отпечатки пальцев сбитого вами Льва Котлукова на лобовом стекле ваших «Жигулей»…

– У вас нет самого Льва, – с торжеством сказал Борис Дмитриевич. – Этот Лев посчитал за лучшее где-нибудь отлежаться, чем попадать в руки милиции. Даже в качестве жертвы несчастного случая.

– Мы его найдём, – пообещал Корнилов. – Найдём его труп.

– Желаю успеха. А теперь, я надеюсь, вы не будете меня задерживать? – Осокин встал.

– До суда мерой пресечения в отношении вас следователь избрал подписку о невыезде, – сказал Игорь Васильевич. – Такую подписку вы дали ещё раньше… Так что задерживать вас у меня оснований нет.

– Значит, до суда? Если суд состоится. Только я ещё со школьной скамьи помню – у нашей Фемиды повязки на глазах нет! Она с открытыми глазами судит. – Осокин поклонился, молча взял подписанный Корниловым пропуск и вышел, забыв притворить за собой дверь.

«А он ушёл чуть ли не героем, – подумал полковник. – Будет считать теперь, что избавил общество от преступника! И можно не мучиться угрызениями совести. Но перед законом равны все. И разве от того, что твоей жертвой стал уголовник, рецидивист, уменьшилась твоя вина? Нет, Борис Дмитриевич, нет… – Корнилов вдруг вспомнил про тот случай с удочкой одолженной им Осокину. – А вот я бы на вашем месте, гражданин Осокин, вернул бы долг! Ну, что же, что это было давно? Вспомнили же вы об этом? Только вам теперь не до удочки! Сначала были напуганы до потери сознания, теперь озабочены, как уйти от ответственности. И ведь можете ускользнуть! Можете! Если мы не доберёмся до бандитов и не найдём труп Котлукова, суд может оправдать вас за недостатком улик. А если найдём… Ох, непросто будет пройти вам снова весь путь к признанию. Непросто!»

18

Прошли два дня, а долгожданного звонка всё не было. Время от времени, чтобы не создалось впечатление, что он кого-то ждёт, Бугаев ходил в ресторан, просиживал там по нескольку часов. Исподволь приглядывался к официантам, к метрдотелям. Отпускал при случае весёлую шуточку. Если официанткой была молодая женщина, заводил ни к чему не обязывающий, пустой флирт.

Бугаеву хотелось проверить, есть ли в ресторане ещё один выход – кроме главного и чёрного хода во двор, откуда завозили на склад и на кухню продукты. Но Корнилов категорически запретил ему совать нос в подсобные помещения. Сказал: «Без тебя найдётся кому этим заняться». И вскоре, во время одного из своих контрольных звонков, Семён узнал от полковника, что такой выход есть. Старинный дом, первый этаж которого занимает ресторан, имел два двора-колодца. В один двор выходил чёрный ход, а в другой несколько зарешечённых окон из подсобных помещений. Окна можно было открыть. В жаркие дни сотрудники ресторана – кастелянша, шеф-повар, работники бухгалтерии этим постоянно пользовались. Но в тот поздний час, когда ушёл из-под наблюдения рыжий парень, ни кастелянши, ни бухгалтеров в ресторане уже не было, комнаты их были заперты и опечатаны.