Текст книги "Среда обитания (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

С травы поднялась невысокая полная женщина, одетая в такую же зелёную, как и у ребят, форму, и тоже с пионерским галстуком. Увидев Зотова, она приветственно помахала ему рукой. Подошла. Ребята, побросав все свои дела, тут же обступили Николая Ильича. Поздоровавшись, почтительно трогали его двустволку. Были все они загорелые, с облупившимися от солнца носами.

– Вы товарищ Зотов? – спросила Вера Васильевна.

– Он самый. Зотов Николай Ильич. Здешних лесов хозяин.

– А мы к вам на практику. Лес расчищать, шишки собирать. У нашей школы договорённость с лесхозом. – Вера Васильевна вдруг спохватилась и протянула Зотову руку. Представилась: – Пахомова. Учитель шестой гатчинской школы.

Она достала из кармана куртки листок бумаги и, развернув, подала Николаю Ильичу. Это было письмо директора лесхоза с просьбой оказать школьникам помощь, отвести участки леса для расчистки.

– Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно. Мне, старику, веселее будет. Вон сколько помощников! – обрадовался Зотов и обнял двух мальчишек, стоявших рядом. Те доверчиво приникли к нему, а один спросил:

– А вы нас на Вялье озеро сводите? На рыбалку?

– И на озеро свожу, и лес покажу. Всё вам будет. А сейчас айда ко мне, харчишко вам выдам. Он у меня небогатый, но кое-что есть. Картошка, лук, брусника мочёная.

– Брусника? Вот здорово! – закричал белобрысый мальчишка. Но учительница одёрнула его строго:

– Без эмоций, Козлов. – И, обернувшись к Зотову, сказала: – Ну что вы, Николай Ильич, у нас с собой всё есть. Крупа, консервы, хлеб…

– Да на каше соскучишься скоро. Разве это еда? У нас тут воздух такой – как ни корми, всё есть хочется. А у меня картошка не с магазина. Своя. Рассыпчатая. – И он подтолкнул мальчишек к дому.

Вечером Зотов сидел в избе, прикидывал, куда бы отвести назавтра ребятишек, когда на улице заиграла труба. Нехитрая пионерская мелодия. Николай Ильич вышел на крыльцо. Около палаток стоял белобрысый мальчишка, что давеча обрадовался, услышав про бруснику, и, запрокинув к небу голову, трубил в горн. Трубил он неумело, звуки неслись хрипловатые, нестройные, но Зотов смотрел на мальчишку затаив дыхание и чувствовал, как легонько защемило у него сердце. Из лесу, с реки сходились к горнисту пионеры. Оживлённо переговаривались, смеялись. А Николай Ильич слушал звуки горна и видел, отчётливо видел других пионеров…

Это было перед войной. Он отправлял в первый колхозный пионерский лагерь на Череменецкое озеро своего сына Тельмана. Неясные, отрывочные, почти заглушенные временем образы прошлого вдруг сложились в яркую картину: на деревенском прогоне стоит колхозная полуторка, а в кузове сидят праздничные, все в белых рубашках, с красными галстуками зайцовские ребятишки. И его Тельман машет рукой, а сам с трудом сдерживает радостную улыбку, весь в предчувствии дороги, новых впечатлений. Рядом с Зотовым в толпе односельчан жена, утирающая глаза платочком, расстроенная первой долгой разлукой с сыном. Тельман и сейчас стоит перед глазами как живой, а вот лицо жены, словно в тумане, расплывается, прикрытое платочком…

Пионеры уже давно улеглись спать, выпросив у Зотова разрешение забрать с собой Дружка, а растревоживший себя воспоминаниями Николай Ильич то бесцельно слонялся вокруг дома, то принимался зачем-то перебирать приготовленные для постройки плоскодонки доски. Светлая, без тени облачка, белая ночь царила над утихшим лесом. Только где-то очень далеко, в стороне Вялья озера, тревожно кричал козодой. И неспокойно было на душе у Николая Ильича.

В ту ночь Зотов впервые так остро почувствовал своё одиночество.

Наутро он повёл ребятишек на озеро. По тропинке, вьющейся вдоль крутого красного берега Ящеры, заросшей ельником, прошли они до мызы Каменка. Здесь, на зелёном взгорке, усеянном цветами купальницы и зверобоя, в обрамлении вековых лип когда-то высился большой барский охотничий дом. Сейчас остался только один фундамент. Николай Ильич показал ребятам остатки деревянного водопровода, а в роднике они набрали в свои фляжки ледяной, отливающей серебром, вкусной воды. И пошли с песнями дальше. Через большую поляну с липовыми аллеями, через еловый лес с черничником, а потом по зыбкой тропинке сквозь болото. И Зотов всё рассказывал им про окрестные леса, про зверей, которые здесь обитают, про больших вялых окуней, которых можно выловить на озере. Он воодушевлялся, забывал об усталости, о своей больной ноге, видя, с каким вниманием его слушают.

Накануне того дня, когда пионеры должны были, закончив работу в лесу, уехать в Гатчину, учительница спросила Зотова:

– А почему к вам, Николай Ильич, никто на воскресенье не приехал? Ни жена, ни дети.

– Одинок я, Вера Васильевна, – с виноватой улыбкой ответил Зотов. – Некому ко мне наезжать… Да и воскресений я тут не замечаю. Какие в лесу воскресенья, особенно если выбраться некуда?

– Да ведь есть же, наверное, родственники? – сочувственно удивилась учительница. – Не может же человек один…

Но Зотов посмотрел на неё с такой грустью, что она осеклась и, растерянно улыбнувшись, замолчала, слегка порозовев. Видать, поняла, что попала в самое больное место.

…Нынешняя зима выдалась для Зотова особенно тяжёлой. По утрам нелегко было встать с постели, растопить печь. Он лишь с трудом мог нагнуться и накидать в топку дров. Иногда ему казалось, что он уже не сможет разогнуться, закостенел навечно. Николай Ильич вспомнил школьного завхоза из далёкого детства – тот ходил согнутый пополам каким-то недугом. Как его звали, Николай Ильич не помнил, – горбач и горбач. «Вот и мне пришло время в горбачи записаться, – горестно подумал он. – Шестьдесят пять – они о себе знать дадут».

А начальство, как назло, выделило в эту зиму на его участке несколько делянок мшинским мужикам. Надо было таскаться с ними, клеймить лес, следить, чтобы не прирубили лишку. Народ на Мшинской лихой – сто первый километр!

Хорошо ещё, Гриша Мокригин не забывает – заглядывает. То поможет по хозяйству, то продуктов привезёт, – на картошке да на грибах особо не разбегаешься в лесу. А уж если баню поможет истопить – считай, что праздник. После жаркой бани, после веничка дубового и спине легче, на неделю-полторы боль отпускает.

С полчаса он ещё лежал в постели, курил, думал о всякой всячине. Потом, тяжело покряхтывая, сел, натянул штаны. Пол был стылый, влажный. Николай Ильич, принёс дров из сеней, затопил печь. Гриша помог летом наготовить да распилить. Для этого дома дров не напасёшься, кидаешь, кидаешь, как в прорву.

С Гришей Николай Ильич познакомился в колонии, когда в сорок седьмом получил восемь лет за растрату в колхозной кассе. Гриша вышел на год раньше Николая Ильича, устроился на работу в Гатчине, в лесхозе. Он потом и Николая Ильича в лесники пристроил:

– Зачем тебе, Колюн, в свою деревню вертаться? Ни кола ни двора. Да и мужики народ злопамятный.

Николаю Ильичу и впрямь не хотелось возвращаться, – неудобно было перед земляками. Чувствовал он до сих пор вину перед ними: пустил кассу по ветру, а год-то был нелёгкий. Хоть и денег-то в кассе пустяк был – ну какие в те годы у колхоза деньги, – а лежали они на душе чёрным камнем. Собрали колхозники по тридцатке – хотели тянуть в Зайцово электричество.

Жена у Зотова умерла перед самой войной, а сын, Тельман, затерялся в годы оккупации. Поссорились они с сыном, с мальчишкой. Так поссорились, что вышло – на всю жизнь. Временами казнил себя Николай Ильич лютой казнью, что не смог удержать своего Теля, не нашёл таких слов, чтобы понял сын – не мог он иначе поступить в то жуткое время. Но и простить сына долгое время не хотел. И потому горевать горевал, а не разыскивал. Обида мешала. Да и жизнь мешала. Из тюрьмы несподручно этим заниматься.

И месяца не проработал после отпуска Николай Ильич, как Гриша привёл к нему покупателя, разбитного экспедитора из кубанского колхоза. У него и документы были в порядке, и разрешение лесничего имелось. Только на ольховые дрова. А экспедитору нужен был строевой лес…

Поздно вечером, после ужина, когда экспедитор уже основательно захмелел, Николай Ильич вышел с Мокригиным в сени. Сказал твёрдо:

– Гришка, ты меня в это дело не впутывай. Хватит, насиделся.

– Да ты что, Колюн? – заюлил дружок. – Дело-то пустяшное – двадцать кубиков. И верняк ведь, комар носа не подточит.

– Нет, Гриша, – стоял на своём Зотов. – Не уговаривай. Чую я, чем пахнут эти кубики.

– А я-то, тюха, думал, дружка имею. На место пристроил, – с презрением растягивая слова, проговорил Мокригин. – Вот она, благодарность… – И зашептал вдруг горячо: – Колюн, Христом-богом прошу, обещал я этому фрайеру. И задаток уж взял, да загулял вчерась. Мне же ему отдать нечем. Ну, как пойдёт он, настучит? Что же мне, Колюн, кончать его здесь, в лесу? А? Может и вправду кончать?

Николай Ильич похолодел, почувствовал противную, тошнотворную слабость. Он хорошо знал, на что способен Гриша.

– Да ты сдурел? – выдохнул Зотов, вцепившись ослабшими от страха руками в пиджак приятеля. – Сдурел, да? Ведь знают, что он с тобой приехал.

Гриша зловеще молчал, будто собирался с духом, чтобы принять окончательное решение.

– Сколько денег-то? – пугаясь ещё сильнее, спросил Зотов. – У меня рублей пятьсот найдётся.

Мокригин стряхнул с себя руки Николая Ильича.

– Да чёрт с тобой, Гришка! Пускай забирает он свои кубики. Чёрт с тобой! Завтра отведу его на делянку, – чуть не плача, запричитал Зотов.

– Я знал, старик, что ты не подведёшь, – только и сказал Мокригин.

Но вскоре Григорий опять явился с покупателем. И когда Николай Ильич стал отказываться продать лес и, не внимая угрозам, упрямо твердил: «Нет, Гриша, не быть тому! Не возьму грех!» – Мокригин неожиданно размахнулся и, злобно выругавшись, ударил Зотова в подбородок. Николай Ильич охнул и осел на стоявшую сзади лавку. Он избил бы Зотова до полусмерти – Николай Ильич хорошо знал Гришины повадки, да тут в дом вошёл покупатель…

Несколько месяцев после этого они не видались. Николай Ильич посчитал, что расстались они навсегда. И хотя тосковал, оттого что порушилась у них с Григорием давняя дружба, временами чувствовал такое облегчение, будто хомут у него с шеи сняли.

Но Гриша всегда умел быть нужным… Он появился на кордоне, когда Зотов тяжело простудился и лежал один-одинёшенек в холодной, нетопленой избе, не в силах встать с постели и напиться воды.

Мокригин оставался на кордоне три дня. До тех пор, пока Зотов не оклемался. Кормил его с ложки, поил брусничным соком. Сходил в Пехенец, в аптеку. Принёс горчичники. Николай Ильич лежал в постели слабый, но умиротворённый. Чувствовал, что дело идёт на поправку, и с одобрением следил, как хозяйничает Мокригин. Думал уже без злости: «Ну что ж, Гриша всегда был на руку скор. Вспыльчив. Да ведь никому, окромя его, я не нужен. Никто даже не спроведал. А Гриша пришёл. Сердцем, видать, почувствовал…»

И снова всё завертелось по-прежнему, покатилось своим чередом. Выздоровев, Николай Ильич махнул на всё рукой. Решил с горечью: «Не сложилась жизнь…»

К старым деревенским друзьям пойти не мог. Стыдился. Думал, что не простят ему подлости, совершённой в трудное время. По себе знал – не простят.

А новых друзей Зотов заводить боялся. Мокригин не советовал: «С новым другом выпьешь, отмякнет душа – проболтаешься. Тут же донесёт».

Так и жил Николай Ильич, стараясь не думать о будущем. Пока был здоров – пил.

Но в последний год Зотов всё чаще и чаще вспоминал с тоской своё родное Зайцово. Несколько раз он встречал в поезде зайцовских баб. Однажды даже заговорил с Полиной Аверьяновой, что жила в Зайцове через дом от него. Аверьянова с трудом признала Николая Ильича и всё охала, жалостливо вглядываясь в его лицо: «Эко жизнь поломала человека! Ведь и не узнать тебя, Коля, не узнать». Николая Ильича раздосадовали её причитания. «На себя бы посмотрела, кочерыжка», – подумал он. На расспросы Аверьяновой, где он нынче осел, Николай Ильич ответил туманно: «Да есть тут одно местечко…» Желание выспрашивать односельчанку у него пропало. «Почему бы и не съездить туда самому? – думал он иногда. – Что было, то быльём поросло. Может, и забыли мои грехи. Не век же в клеймёных ходить. Да и не один я из деревенских забран-то был!» Он начинал вспоминать, кто ещё из зайцовских мужиков сидел в ту пору и за что, но утешения от этого было мало. Двоих взяли за злую драку, конюх Антоша сел за то, что пьяный спалил конюшню. Все были виноваты перед законом, но никто так не провинился перед односельчанами, как Зотов.

…Позавтракав, Николай Ильич разогрел вчерашнего супа собаке, старой лайке Дружку. Потом вынул из шкафа свой парадный костюм – купил его лет пять назад в Ленинграде, да почти совсем не надевал. Куда в лесу костюм? А в Лугу и в Ленинград Николай Ильич наведывался редко. К Грише в Гатчину он ездил в робе. Сегодня повод надеть костюм был. Гриша пригласил отпраздновать день рождения. «В ресторан пойдём, Коля, – сказал. – Что мы, не заслужили или в карманах у нас совсем уж пусто?»

Съездить в Гатчину надо было и по другой причине. Вызывал директор лесхоза. Чего уж там стряслось, Зотов не знал, но под ложечкой тревожно сосало.

Костюм был как новенький. Коричневый, с красной искоркой. Из ткани с громким названием «ударник». Николай Ильич хорошо помнил, что отдал тогда за костюм сто тридцать рублей, а пятьсот, оставшиеся от очередной продажи леса, они пропили с Гришей. «Не стал ли узок? – с тревогой подумал он, надевая брюки. Костюм и впрямь был чуток узковат. – Огруз я, огруз». Николай Ильич надел пиджак и подошёл к зеркалу. На него смотрел лохматый седой старик с широким морщинистым лицом, заросшим седой щетиной, с впалыми тревожными глазами, под которыми залегла нездоровая желтизна. «Надо в Гатчине в парикмахерскую забежать, – решил он. – Чегой-то вид у меня смурной, глаза вон как у дохлой рыбы». Он снял костюм и сложил аккуратно в вещевой мешок. На себя натянул старый. Вышел в сарай, погладил жалобно заскулившего Дружка, взял широкие самодельные лыжи. На дворе уже светало. Николай Ильич запер дом, закинул за плечи мешок. Надев лыжи, глубоко проседая в снежной целине, скатился с пригорка вниз, оглянулся на утонувший в снегу дом с примороженными окнами и покатил дальше по еле заметной лыжне. Два километра он шёл лесом, кое-где сбиваясь со старой лыжни и утопая в снегу, потом пересёк большую поляну, оставив справа деревню Владычкино, и вышел наконец на тропинку, ведущую к станции. В лесу Николай Ильич снял лыжи, оглянулся и, шагнув с тропинки в сторону, сунул их в снег, обломав у большой елки лапу – для памяти. Где-то наверху стрекотала сорока. Николай Ильич проворчал: «Стрекотуха чёртова, только и знает, что подглядывать!»

В Гатчине Зотов был в десять. Гриша уже ждал его – на столе весело посвистывал чайник, лежала всякая снедь: колбаса, сыр, большой кусок студня.

– Здорово, старче, – обрадовался Гриша. – Выбрался из своих лесов, прикатил колёса. Давай раздевайся, чайку попьём, погутарим. Я и с начальством договорился прийти попозже.

При упоминании о начальстве у Николая Ильича на лице появилась кислая гримаса. Он скинул ватник, разул ноги, кивнул на рюкзак:

– Там в мешке грибы… Беленьких тебе приберёг.

– Ай да Коля, золото ты у меня, а не кореш, – радовался Гриша, доставая большую банку с грибами. – И костюмчик новенький прихватил! И корочки. Да мы тебя женим, Колюня, женим. Заживёшь ты у себя в лесу припеваючи. Такую маруху найдём!

Николай Ильич, улыбаясь, слушал болтовню друга.

– Ну что у тебя, Григорий, за бардак на столе, – сказал он, усаживаясь и оглядывая приготовленную Мокригиным закуску. – Что у тебя, тарелок нет? Всё на газете, на клеёнке! Словно междусобойчик в зоне.

– Приехал чистюля из мшинских лесов, – усмехнулся Мокригин. – Подавай ему серебряную посуду. – Смеясь и балагуря, он достал из серванта красивые тарелки, вынул из холодильника бутылку водки. – По рюмашечке хватим, Коля, для затравки. Артподготовочка перед генеральным наступлением.

– Мне ведь к директору идти, – сказал со вздохом Николай Ильич. – Чего ему, чёрту, от меня надо? Для доброго дела ведь не вызвал бы.

– Забежишь к нему, забежишь. По магазинчикам потом пройдёмся. Всюду поспеем, – ответил Гриша. – Ты у меня заночуешь. Заночуешь ведь, Коля? Никто там без тебя лес не покрадёт? – И громко засмеялся.

Николай Ильич поднял стакан:

– Ну, Гриша, с днём рождения тебя. Дай бог тебе здоровья! Живи и здравствуй!

Гриша встал, подошёл к Зотову, чмокнул молча в лоб.

…Потом они пошли по городу. Николай Ильич чувствовал себя не очень уютно. Вид у него был нелепый – на костюм пришлось надеть ватник, пиджак торчал из-под него, и рукава всё время вылезали.

– Ты уж, Григорий, пройди по магазинам один. Купи мне, как всегда, отдельной колбасы батона три, селёдки. Чаю поищи индийского. Ну и сам знаешь, – сказал Зотов Грише. – А я заверну в парикмахерскую и в контору. Там встретимся.

В парикмахерской работал всего один мастер, надо было ждать. Николай Ильич сел в кресло у маленького столика с газетами и журналами. Один из журналов был раскрыт на цветных вкладках. Что-то показалось Николаю Ильичу знакомым в деревенском пейзаже с маленькой белой электростанцией. Он притянул к себе журнал и долго-долго рассматривал картинку. Крутой песчаный берег с нависшими над обрывами соснами, заросшая кувшинками гладь реки и серые, крытые дранкой домики среди цветущей сирени…

– Клиент, вы стричься или читать пришли? – прозвучал у него над головой капризный голосок.

Зотов вздрогнул от неожиданности и вскочил. Перед ним стояла молоденькая парикмахерша и смотрела на него с пренебрежительной усмешечкой.

– И стричься, и бриться, милая, – сказал он торопливо. – Да вот засмотрелся…

– Садитесь уж, – милостиво разрешила парикмахерша. – Как стричь? – Она ходила раздражающе медленно то за машинкой, то за простынёй, то ещё за чем-то. Николай Ильич смирился. Сидел, размякнув, всматриваясь в своё отражение в зеркале, и тёплая волна жалости к самому себе постепенно накатывала на него. «И впрямь глаза как у дохлой рыбы, – думал он. – Старый, больной старик. Никому не нужный. Так и сдохну у себя в лесу, а сын никогда и не узнает, где моя могила. Гришка вон закопает…»

Парикмахерша постригла его, небрежно стряхнула на пол копну седых волос. Потом долго мылила ему лицо пенистым горячим кремом. Николай Ильич зажмурил глаза. Ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Сидеть бы здесь и сидеть, ощущая, как ловко колдуют над твоим лицом женские пальцы. Он вспомнил вдруг картинку из журнала, которую только что видел. Она стояла у него перед глазами словно наяву. «Так это же наше Зайцово! – подумал он. – Ну до чего же похоже!»

– Клиент, вы что дёргаетесь? – привёл Николая Ильича в чувство голос мастерицы. – Заснули? Я ведь так и порезать могу!

«Эх, надо бы журнальчик этот попросить у них, – подумал он. – Надо бы попросить. Рассмотрю на досуге. Нарисовал же кто-то!» На душе у него сделалось радостно. И когда парикмахерша спросила, делать ли компресс, он сказал весело:

– Давай, милая, делай. И компресс, и одеколоном побрызгай.

После бритья и стрижки Николай Ильич почувствовал необычное облегчение, какую-то приподнятость. В зеркало на него смотрел уже будто другой человек, помоложе годков на десять и чуток благообразней. И глаза не такие скучные. «Эх, живём ещё, живём! – подумал Николай Ильич. – Гульнём сегодня с Гришей. Такому-то, как я, не грех и бабу приглядеть. Почаще надо из лесу-то выбираться». Даже мастерица, видать, подивилась, как преобразился под её руками клиент. Она уже не смотрела так откровенно пренебрежительно, а спросила с заискивающей ноткой, всем ли доволен гражданин. А может, просто чаевые получить хотела…

Николай Ильич расплатился, дал ей двадцать копеек на чай и пошёл одеваться. Принимая из рук гардеробщика свой ватник, он спросил его шёпотом:

– Ты не уважишь меня, дядя, не разрешишь журнальчик забрать, а? Позарез нужен.

– Вы что, гражданин, – бесцветным голосом сказал гардеробщик, пожилой инвалид. – Если каждый клиент будет по журнальчику уносить… И так все порастащили.

– Да я не бесплатно, я заплачу, – заторопился Николай Ильич. Полез в карман и, вынув рубль, сунул инвалиду. Тот проворно спрятал рубль в карман и молча кивнул на столик с журналами.

В контору Зотов пришёл в хорошем настроении. И даже долгое ожидание в приёмной не испортило его.

Директор лесхоза, молодой ещё мужчина, кряжистый, хмуроватый, долго смотрел на Николая Ильича. Видать, тоже почувствовал в старике перемену. Потом сказал, посуровев:

– Жалуются, Зотов, на тебя. По два, по три раза ходят на кордон люди, чтоб ты им делянку отвёл. То на месте тебя нет, то занемог. С Мшинской ведь дорога не ближняя…

Николай Ильич сделал смиренное лицо, но от сердца отлегло – боялся он, не прознал ли директор про лося. Стукнул он лосиху перед Николой зимним.

– Ну что ж молчишь, Зотов? – недовольно спросил директор.

– Да ведь что сказать-то, Анатоль Тарасыч, что сказать? Ясно дело, жалуются. На каждого не угодишь, – развёл руками Николай Ильич. – Я ведь на кордоне не сижу. Всё по лесу шастаю. У нас ведь глаз нужен – недоглядишь, живо машину с лесом налево вывезут. А мшинские-то все строятся. Где лесина плохо лежит, всё норовят к делу приладить…

– Ну ты не загибай, Зотов, – перебил его Анатолий Тарасович. – По-твоему выходит, все там жулики да воры. Уж я-то знаю, сколько мшинские у нас леса покупают. И ты знаешь. Всё чин по чину.

– Так опять же ёлки к Новому году рубали, – вставил Николай Ильич.

Но директор махнул на его замечание рукой:

– Станут в такую глушь за ёлками ездить! Я вот о другом думаю: не надоело ли тебе, Зотов, в лесу одному бирючить? Работаешь спустя рукава. – Он помолчал, глядя на лесника, и спросил уже более мягко: – Сколько уже стукнуло-то?

– Шестьдесят пять, Анатоль Тарасыч. Годы мои и правда немалые. Только всё это напраслину на меня возводят. Анатоль Тарасыч, я, конечно, не тот, что прежде. Да ведь старый конь борозды не портит. – Николай Ильич сказал это чуть обиженно, с просительной ноткой. А сам подумал: «Вот идол, в сыновья мне годишься, а тыкаешь! Что мы с тобой, водку вместе пили?»

– Ну ладно, ладно. Закончим на этом. Но ты себе сделай заметку. Будут опять жаловаться – по-другому разговор пойдёт.

Он расспросил Николая Ильича о том, как приживаются посадки, на какой площади сделана санитарная рубка. Не сохнет ли лес от подсочки, там, где берут живицу.

В конце разговора Николай Ильич, хитро улыбнувшись, сказал:

– У меня, товарищ директор, с осени берлога примечена. Лежит мишка – проверяю всё время. Не выберетесь?

Анатолий Тарасович оживился:

– Берлога, говоришь? Это дело. Ох хорошее дело! А не вспугнут? – с неожиданной тревогой спросил он.

– Не, не вспугнут. Я только один и знаю, даже с егерем не поделился. Приезжайте, дело верное, место глухое. По следу приметил я – большой мишка! Может, и с медвежонком. Только вы поспешите.

– Поспешу, поспешу. – Директору явно пришлось по душе приглашение Зотова. – До берлоги-то далеко?

– Да не так чтоб уж и далече, Анатоль Тарасыч. У меня и лыжи широкие есть. Для вас. Такую шкуру дома повесите!

Директор полистал календарь. Вздохнул:

– Всё дела, дела… За приглашение спасибо. Как-нибудь выберусь. Лады, Зотов! – Анатолий Тарасович поднялся из-за стола. Крепко пожал леснику руку.

– Вы весточку только дайте, – прощаясь, сказал Николай Ильич. – Али я сам позвоню вам через пяток дней?

– Позвони. Выберусь обязательно.

…К Грише Зотов пришёл улыбающийся, довольный.

– Ну и дела! – покачал головой Григорий. – Ты и впрямь никак жениться решил, жеребец? Тебя ведь такого стриженого и Дружок не узнает.

– Смотри! – развернул Николай Ильич журнал. – На мое Зайцово похоже. Как две капли!

Гришка взглянул на картинку. Сказал со вздохом:

– Было Зайцово твоим когда-то… Чего о нём вспоминать. Я уж думал, ты давно его из головы выбросил.

– Да ведь как выбросишь, – разочарованный реакцией друга, вяло протянул Николай Ильич. – Родные края.

– В краях этих родных мужички да бабы подумали о тебе, когда решили под суд отдать? Простить отказались! Вспомнил о тебе кто-нибудь, когда ты на Севере зону топтал? Родные края… Эх ты! Нету у нас с тобой родных краёв. И родни нету, – в сердцах бросил Гриша.

– Да уж что верно, то верно, – прошептал лесник, – прости они мне тогда, вся жизнь у меня бы по-другому повернулась. – Он сложил журнал вчетверо и запихал в мешок.

Весь вечер они провели в ресторане. Здесь было шумно, дымно от курева, пахло пережаренным мясом. У Николая Ильича с непривычки разболелась голова. А Гриша чувствовал себя здесь как дома. К их столику несколько раз подходили какие-то незнакомые Зотову люди, здоровались дружески с Гришей. Иных он усаживал рядом, приглашал выпить.

– Пятьдесят пять лет не каждый год человек справляет! – кричал он громко.

Николай Ильич с удивлением отметил, что Гришу здесь многие знают. И официант, молодой прилизанный парнишка с тонкими усиками, называл его почтительно по имени-отчеству: Григорий Иванович. «А говорит: „Как и ты, бирюком живу – ни друзей, ни знакомых“». Николаю Ильичу было неприятно и немного грустно оттого, что у его старого друга Гриши есть какие-то иные, свои интересы, что он здесь бывает в ресторане, да и ещё, наверное, в разных местах. «Может, даже веселится в компаниях, – подумал Николай Ильич, но тут же отогнал эту завистливую мысль. – Так ведь ему без этого не обойтись. Клиентов на лес искать надо, застройщиков всяких. А такие дела где закрепляются? В ресторане».

– Коля, кореш ты мой. – Гриша уже изрядно захмелел, глаза у него сделались маленькими, блестящими. – Коля, старые мы с тобой хрычи. Окурки. Никому-то мы не нужны. Ну, ничего, сами за себя постоим… Годика через три заимеем домик на тёплом море, участочек свой. Заживём другим на зависть… Отогреем старые кости.

– Да уж ты-то чего в старики записываешься, – не соглашался Николай Ильич. – Пятьдесят пять лет для мужика – самый цвет! Вот только облысел ты изрядно. А помню, в колонии я тебя приметил… Молодой ты ещё был. И злой. Ровно зверь. А вот приглянулся мне чем-то! И сам не знаю чем.

– Эх, Колюн! Не вспоминай, старик, не трави душу, друг ты мой меченый. Выпьем давай за дружбу… Тут опять станичник приезжал, – перешёл он на шепот. – Нужно ещё сто кубов. Документы в полном ажуре. Если эти кубики мы сварганим, считай, что полдома у нас в кармане. Отвесят они нам косуху.

– Много сто кубиков-то, – встревожился Николай Ильич. – Ведь это ж не воз ольхи, сколько я тебе твержу. Тарификация будет – и дурак заметит. Кончать надо с этим. Нету моей мочи.

– Документики, документики у станичника в ажуре, дурья голова, – буркнул Гришка. – Я всё это проведу через лесхоз. Ну как ты понять не можешь: ведь законно всё, законно.

– Чего же они тогда косуху отвалить обещают, – устало сказал Николай Ильич, – ежели законно! Ты мне-то не крути. Я и сам бухгалтерией занимался. А куда попал?

– Да ведь просто фондов у них нет, у этих станичников. Не отпущены фонды на этот год. Да и лес строевой не положено им продавать. А мы оформим. Чудило! Это не то что в прошлые разы. Чистое дело. Я тебе, Коля, не зря толкую, будет у нас домик на тёплом море. И на книжке деньжата будут…

Иметь домик на тёплом море – это была давнишняя их мечта. В колонии, на лесоповале в Архангельской области, укрывшись износившимся, совсем негреющим одеялом, прижавшись друг к другу, мечтали они морозными ночами о том, как, закончив срок, уедут в тёплые края, на Чёрное или Азовское море, купят маленький домик, разведут огород и заживут тёплой и сытой жизнью.

Когда Гришка из колонии выходил, сговорились они, что поедет он на Кубань, будет присматривать недорогой домик. Но вскоре Николай Ильич получил от него весточку из Гатчины. Друг звал туда. «Домики, Коля, нынче в цене, – писал он. – Да и поиздержался я в дороге. Надо подкопить деньжат, а там уж и двинем».

На Кубани обзавёлся Гриша нужными знакомствами, обещал кое-кому помогать по части леса. Нужда в лесе всегда большая.

…Они пили много. Гриша заказал ещё и шампанского, и Николай Ильич, прислушиваясь к звукам музыки, любуясь на танцующих, вспоминал о своём лесе как о чём-то совсем-совсем дал-ком и почти нереальном. Он чувствовал себя молодым, сильным, уверенным в себе. «Пригласить потанцевать, что ли, кого?» – подумал он, приглядываясь к женщинам, сидящим за соседним столиком. Но не решился. Шутка ли – не танцевал лет двадцать пять.

– Что, старик? Мы ещё гулять можем? – подливая себе в шампанское водки, бормотал Григорий. – Нас, Колюн, ещё рано в расход пускать!

Он выпил залпом и вдруг, глянув в глаза Зотову, сказал:

– Эх, Колюн, пристань ты моя зимняя! И что я буду делать, когда ты загнёшься? Ведь стар, скотина! – Лицо его сморщилось. Он весь напрягся, сжал кулаки и неожиданно завыл, закусив нижнюю губу: – У-у-у, гады…

Николай Ильич перепугался и судорожно вцепился Григорию в руку. Он ещё по колонии знал, что в такие минуты от Мокригина добра не жди – того и гляди начнёт драться и крушить всё подряд.

– Гришуха, Гришуха, остынь! Замри! – увещевал Николай Ильич, ощущая, как набухла мускулами Гришина рука.

Люди за соседними столиками начали оглядываться.

Мокригин обмяк и навалился грудью на стол, сцепив руки на затылке.

– Эх, Колюн, гады кругом, гады, – зашептал он громко. – Так и рыщут, так и рыщут. Только ты, старик, и остался у меня. – Он поднял голову, налил водки и выпил залпом. – А ведь и мы, Колюн, в людях ходили! И у нас от кирюх отбою не было!

– Ладно, Гриша, ладно, – ласково уговаривал Мокригина Николай Ильич. – Чего ерепениться! Наше дело такое – возок-то с ярмарки. Откукарекали своё.

– Ты, может, и откукарекал, петух, а я ещё своего не взял, понял?

Мокригин выпил ещё рюмку и совсем запьянел. Глаза у него сделались бессмысленные, он начал приставать к соседям, и Николай Ильич с трудом увёл его из ресторана.

12

Утром Николай Ильич едва встал. Во рту было горько и противно, словно эскадрон казаков ночевал. Голова кружилась. Гриша уже ушёл на работу. Оставил на столе записку: «Коля, шамовка в холодильнике. Забирай подчистую». Николай Ильич собрал свой вещмешок, вытащил из холодильника закупленные Гришей продукты. Есть ему не хотелось. Налил только водки из початой бутылки и, крякнув, выпил. Но легче не стало. Уже одевшись, он прошёлся по комнате. Постоял у серванта, разглядывая фужеры, рюмки. «Эко накупил Гришка Собачник! Кто бы подумал». В колонии Мокригина звали Собачником за то, что однажды на лесосеке он подманил коркой хлеба собаку, видать отставшую от охотников, и, убив ударом топора, варил в своём котелке целую неделю.