Текст книги "Среда обитания (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Поп и вправду молиться перестал, подошёл к Телю, голову ему потрогал. «Крепись, – говорит, – свистулька». Принёс откуда-то мокрую тряпку, положил ему на фингал, сел рядом. «Каяться, – спрашивает, – будешь?» Тель брыкается. А отец Никифор всё пристает с покаянием. «Яблочки с церковного сада таскал? Покаялся бы. – И смеётся. – Хороши яблочки? Ничего, свистулька. Не переживай. Сказано в Священном писании: „Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы“».

– Вот ведь как наш поп сказанул тогда. Я до сих пор помню! Наверное, придумал. По ходу дела, – усмехнулся Маричев. – Не может быть, чтобы в Священном писании так сказано было. Правда ведь?

– Не знаю, – ответил Игорь Васильевич. – Мне такого не попадалось.

Они закурили, посидели, помолчали. Потом Маричев продолжил:

– Отец Никифор Телю сказал: «Как, – говорит, – я твоего отца отговаривал, чтоб не называл тебя Тельманом. Нету такого имени в святцах! Настоял, упрямый козёл. И согрешил я – записал тебя Тельманом. Мне потом отец благочинный выволочку делал. Да я и сам хотел уйти. „Пишша плохая, лапти сносились – давай рашшот!“» – пропел он дурашливо. Все рассмеялись, и Тель улыбнулся. Понял, что шутит поп.

А отец Никифор говорит: «Тут среди нас, приметил а, чужих двое. Думаю, что переодетые. Завтра фрицы уже не по волосам проверять будут. Дознаются, кто вы такие. Не зря же вы переодевались. Надо бы вам тикать отсюда. Да и мальца с собой прихватить. Не ровен час…»

Все молчат. Потом тот мужик, что молиться попу не дал, говорит зло: «Ты что же, смеёшься, что ли? Как из твоей церквухи выберешься? Ровно тюрьма. Сам-то небось тоже сидишь!»

«Раз господу угодно вас от пули спасти, найдёт он путь праведный, – проворчал отец Никифор. – Церковь эта со словцом поставлена».

Подошёл он к мужику, пошептались они о чём-то. Потом ещё с одним мужичком пошептались. Прихватили Теля и ушли куда-то за иконостас. Через маленькую дверцу. А поп вернулся. Хотел и я с ними рвануть, да не взяли. «Сиди, – говорят, – тебе бояться нечего».

Ну вот и вся история. А Теля я потом только после войны встретил.

– А священник? – спросил Корнилов.

Маричев нахмурился:

– Попа немцы повесили. На колокольне. Неделю висел рядом с колоколами.

С нами пастух колхозный сидел. Дурачок. Он и проболтался… Да и его потом немцы застрелили. Они всех юродивых стреляли, как собак. Неполноценные, мол.

– А чего ж он с теми не пошёл? – Корнилов никак не мог понять, почему поп остался.

– Я его тоже спросил об этом, – как-то нехотя ответил Маричев. Сказал он мне: «Сердце мудрых в доме плача, сын мой». Не очень-то я это понял. А жалко мужика.

– Алексей Павлович, не угостите ли чайком? – попросил Корнилов. – Вы никуда не торопитесь?

– Не, у меня «отгулы за прогулы». Выходной я. Сей момент чайку сварганим.

Он ушёл на кухню. Корнилов сидел и думал о том, что услышал от Маричева.

Лёха принёс две чашки с блюдцами и варенье в маленькой эмалированной мисочке. Сказал гордо:

– Черноплодка с яблоками. Хозяйкина гордость.

Корнилов посмотрел на часы и спохватился: он сидел у Маричева уже около трёх часов и даже не заметил, как потемнело на улице.

– Алексей Павлович, – сказал он. – Ещё несколько вопросов, да бежать надо. Время подгоняет. А что ж Зотов-то? Отец? Ему немцы ничего не сделали?

– Сделали, – ворчливо ответил Алексей. – Двое суток мутузили. И мне малехонький отлуп по утрянке дали. За дружбу, наверное. Еле выкарабкался.

– А потом?

– Потом? – рассеянно отозвался Маричев. – Потом, когда фрицев туранули, они полдеревни за собой угнали. И дядю Колю. Он, пожалуй, самый последний и вернулся в конце сорок шестого. Думали, уж совсем сгинул. Кто-то из зайцовских его в Германии чуть не при смерти видал.

– Алексей Павлович, а с сыном Зотов не встречался?

– Не знаю. Когда Тель в Зайцово после войны приезжал, ничего не известно было об отце. Все считали, что погиб в Германии дядя Коля. Тельман и уехал. Да и жить было негде. Дом-то сгорел…

– А если бы Тельман с ним встретился?

– Ну и что? – удивился Алексей.

– Не мог он ему грозить? Ударить, например?

– Кто? Тельман? Ну что вы! – отмахнулся Маричев. – Простить, может, и не простил бы, но чтоб руку поднять?! Нет! – И, чуть подумав, добавил: – Да, наверное, и простил бы… Я бы простил. Отец всё-таки.

– А почему Тельман потом отца не разыскал?

– Откуда я знаю? Наверное, думал, что погиб. А может, уже и разыскал.

– Ну а Зотов?

– А он-то что? Не-ет. Когда со мной говорил, плакал. «Нет, – говорит, – мне прощения». Ещё бы. А почему вы всё про это спрашиваете?

– Да потому, что Тельмана нашли убитым недалеко от того места, где жил старик.

Маричев вскочил, бледнея:

– Тельмана убили? Какая же падла?

«Нет, не буду говорить, что отец. Всей правды ведь не объяснишь», – подумал Корнилов.

– Вот хочу докопаться, как это всё произошло.

– Такое выдюжил парень, а тут… – Маричев замолк, растерянно глядя на Корнилова.

20

С тревожным чувством отправился на следующий день Корнилов в дирекцию лесхоза, чтобы повидать бухгалтера Мокригина. Он уже не сомневался в том, что именно Мокригин шёл вслед за художником в день убийства. Дежурный на станции Мшинская опознал на одной из предъявленных ему Белозеровым фотографий человека, приехавшего пятнадцатичасовой электричкой. Этим человеком был Григорий Мокригин. Но нет, не признается бухгалтер, что ездил на Мшинскую. Не захочет отвечать на опасный вопрос, почему убежал из леса, оставив на произвол судьбы истекающего кровью Алексеева. Ведь не обмолвился он ни словом об этой поездке, когда беседовал с работниками уголовного розыска, узнавшими о его дружбе с лесником.

Но, несмотря на свои сомнения, Корнилов шёл в лесхоз и надеялся на успех. Он специально не стал приглашать Мокригина в райотдел, – ему хотелось застать бухгалтера врасплох, неподготовленным. Поставленный перед необходимостью отвечать сразу же, немедленно, он может допустить промах, неточность, может растеряться.

«Почему этот Мокригин не пошёл за помощью в деревню? – думал Корнилов. – Испугался, что могут и его убить? Вздор! Тогда бы он прибежал хоть в милицию. Побоялся, что могут заподозрить в убийстве его самого? Нет, честный человек сначала окажет помощь раненому, а уж потом подумает о себе. Честный человек… Но ведь бухгалтер в прошлом уголовник. Мог подумать: „Первое подозрение – на меня. Попробуй потом отмойся“. И повернул домой, даже к дружку своему не пошёл в тот день. А почему же не был потом? Почему не пришёл на похороны лесника? Они же были друзьями. Об этом и в лесхозе знают, и во Владычкине. Что-то за всем этим кроется более серьёзное… Знал ли Мокригин, кто идёт вместе с ним по лесной тропе? Нет, скорее всего не знал. Ведь и лесник не встречался с сыном тридцать лет…»

Дирекция размещалась недалеко от вокзала в старом, видать, купеческом доме. Первый этаж у него был каменный, обшарпанный, с обвалившейся кое-где штукатуркой, второй – деревянный, из тёмных, тронутых трухлявинкой мощных брёвен. Около дома стояло несколько «газиков» и «Победа». В ней было битком набито людей, из-за приспущенного стекла валил дым, слышался смех – похоже, шоферы обсуждали какую-то весёлую историю.

Корнилов вошёл в дом. В коридоре, стены которого были густо заклеены объявлениями, приказами, сводками, курили двое мужчин. У обоих поверх пиджаков были надеты меховые безрукавки.

– Где мне найти бухгалтера? – спросил Корнилов. – Григория Ивановича Мокригина.

Один из мужчин молча показал на лестницу в конце коридора. Корнилов поднялся на второй этаж и отыскал дверь с надписью «Бухгалтерия». «Если там будут посетители, я подожду», – решил он. Вообще-то в бухгалтерии работали двое: старший бухгалтер Мокригин и ещё одна женщина. Ещё накануне Корнилов уговорился с работниками ОБХСС, и они вызвали её в это время на беседу.

Корнилов приоткрыл дверь и сразу увидел Мокригина. Бухгалтер сидел за большим столом и сосредоточенно считал на арифмометре. На вошедшего не обратил никакого внимания, даже лысой головы не поднял. Корнилов подошёл к его столу и сел, положив на колени шапку. Мокригин продолжал крутить ручку, беззвучно шевеля губами. Верхняя его губа была тонкая, злая, а нижняя – пухлая и отвислая. Закончив считать, он записал на бумажке какие-то цифры и только тогда поднял голову.

– Вы ко мне?

Бровей у него почти совсем не было, и оттого лицо казалось каким-то бесцветным, блеклым.

– Да, я к вам, Григорий Иванович. – Корнилов достал удостоверение, представился.

Мокригин хотел что-то сказать, но только облизнул вдруг свою толстую нижнюю губу. В лице у него ничего не изменилось, не дрогнуло. Он замер.

– Григорий Иванович, я пришёл к вам поговорить о леснике Зотове. Мне сказали, что вы были с ним друзьями…

Бухгалтер по-прежнему был спокоен. Никаких признаков паники. Только сузились глаза, стали маленькими точками зрачки. «Он давно ждал, что к нему придут, – подумал Корнилов. – Успел приготовить себя».

– А что бы вы хотели узнать о Зотове? – Мокригин явно не собирался распространяться о своей дружбе с лесником.

– Вы, наверное, знаете, Григорий Иванович, что Зотов убил сына и сам повесился. – Корнилов сказал это нарочито спокойно, буднично. – Мне хотелось бы знать об их отношениях.

Мокригин неопределённо пожал плечами:

– Что ж рассказывать? Я не знаю. – Он посмотрел на Корнилова чуть-чуть прищурившись. – Вы лучше задавайте вопросы. Я отвечу.

«Ого, да он тёртый калач, – подумал Корнилов. – Школа видна. Такого голыми руками не возьмёшь», – и спросил:

– С Зотовым вы давно знакомы?

– Давно.

– А вы неразговорчивы, Григорий Иванович. С вами трудно, – улыбнулся Корнилов. Бухгалтер пожал плечами, машинально крутанул ручку арифмометра.

«Так мы будем разговаривать неделю, – подумал Корнилов. – Интересно, надолго ли ему хватит выдержки?»

– Вы были знакомы с Тельманом Алексеевым, сыном Зотова?

– Нет.

«Отвечает не задумываясь. На лице ни один мускул не дрогнет».

– А знали о его существовании?

– Знал.

– Они были в ссоре?

Мокригин усмехнулся:

– Так… расплевались однажды. Сын-то тогда от горшка два вершка был! Они же с войны не виделись. О покойниках плохо не говорят, но сынок его свинья свиньёй оказался. Даже не подумал разыскать старика, помочь ему… – Лицо бухгалтера стало злым.

– А Зотов просил его о помощи?

– С какой стати?! Он и не искал сына. Случайно узнал о нём! – неожиданно выкрикнул Мокригин. – Чего ему унижаться перед «чистеньким» сыном! Я, я только и помогал старику, – сказал он с необычной горячностью. – И деньгами, и по хозяйству. Да мало ли! – Он с какой-то безнадёжностью махнул рукой и замолк, словно испугался своего порыва.

– А как узнал старик о сыне?

– В журнале портрет увидел. В «Огоньке».

– И решил его разыскать?

– Откуда я знаю? – проворчал бухгалтер. – Он мне не докладывал.

«Наверняка знает, что старик разыскивал сына, – решил Корнилов. – Только зачем скрывает?»

– А где вы познакомились с Зотовым, Григорий Иванович.

Бухгалтер вдруг посмотрел на Корнилова с откровенной ненавистью.

– Там и познакомились. Будто не справились… – И сказал с вызовом: – Кто ещё у бывшего зека другом может быть? Такой же зек, как и он. Вот мы со стариком и держались друг друга.

– Вы правы. Я наводил справки: в одной колонии отбывали наказание.

«Старый друг лучше новых двух, – вдруг вспомнилась Корнилову поговорка. – Старый друг лучше новых двух…» И какая-то совсем смутная догадка мелькнула у него, скорее не догадка, а предчувствие, что за этой неожиданной горячностью бухгалтера, за его словами о старой дружбе отверженных обществом людей и кроется разгадка трагедии.

– Вы, Григорий Иванович, не женаты? – спросил Корнилов. Он всегда так вёл беседы, перескакивал с одного вопроса на другой, лишая своего собеседника возможности понять, что же интересует полковника больше всего.

– Нет, – отчуждённо ответил Мокригин.

– А у вас есть родные?

– Какое это имеет значение? Вы ведь хотели узнать о Зотове, а не обо мне?

– Простите, если задал неприятный вопрос, – дружелюбно сказал Игорь Васильевич. – Я не хотел вас обидеть.

Бухгалтер смотрел на Корнилова с ненавистью.

– Да, да! Нет у меня родных! Не знал никогда о них и знать не хочу!

– А друзья?

– Что вы ко мне в душу лезете?

«Одиночество, одиночество его мучает!» – подумал Корнилов.

– А зачем Зотов убил сына?

– Откуда я знаю? – закричал бухгалтер. Веко на правом глазу у него задёргалось. От его несокрушимого спокойствия не осталось и следа. – Что вы не даёте покоя старику? Он умер! Умер! И никто не узнает, зачем он убил сына.

Корнилов подождал, пока бухгалтер успокоится, и примирительно сказал:

– Ладно, оставим в покое Зотова, начнём с другой стороны…

Он достал из папки стопку бумаги, авторучку. И вдруг почувствовал, как напрягся Мокригин. Лицо у него стало каменным, только зрачки ещё больше сузились.

– Григорий Иванович, – сказал Корнилов. – У меня есть поручение следователя допросить вас по делу об убийстве Тельмана Алексеева. По вновь открывшимся обстоятельствам…

Мокригин молчал.

– Когда вы виделись с Зотовым в последний раз?

– Пятого января… На день рождения он ко мне приезжал.

– А вы?

– Что я? – не понял бухгалтер.

– Вы когда у него были? У Зотова.

– Сразу после Нового года. Съездил, по хозяйству помог.

– Как вы праздновали день рождения? Много было гостей?

– Нет, никого не было, кроме Коли. Посидели в ресторане – и домой.

– В каком ресторане?

Мокригин осклабился:

– И этим интересуетесь? В «Радуге».

– Где вы были тринадцатого января с часу дня и до двенадцати?

– Ездил в Ленинград, – нехотя процедил Мокригин. – На электричке в тринадцать тридцать.

– Расскажите мне последовательно, где вы были в Ленинграде.

Бухгалтер недобро усмехнулся:

– Если это так необходимо… Попробую вспомнить. – И начал перечислять магазины. Он врал умно, с оглядкой. Корнилов мысленно проследил его путь по городу – все магазины выстраивались по маршруту третьего трамвая.

– Ни один из этих магазинов не был закрыт на переучёт? – Корнилов заметил, как на скулах Мокригина вздулись желваки.

– Нет, на переучет закрыты не были, – медленно ответил он. – Правда, в каком-то из них отдел не работал… Только не помню в каком.

«Интересно, почему Мокригин не спрашивает меня, для чего этот допрос и в чём он провинился? – подумал Корнилов. – Хочет показать своё безразличие?»

– Вы что-нибудь купили себе?

– Нет. Искал пальто на меховой подкладке, да не повезло…

«Ещё бы! Такое пальто и летом по большому блату не достанешь. А уж то, что его зимой в магазинах не бывает, в этом-то, голубчик, ты уверен. Беспроигрышно играешь».

– Значит, ничего не купили?

– Ничего.

– Когда вы приехали в Ленинград, какая там была погода?

– Пасмурно. Снежок шёл, – сказал Мокригин, и Корнилов вдруг увидел, как его лоб внезапно покрылся мелкими капельками пота. Бухгалтер заёрзал, стал вдруг перекладывать с места на место бумаги, лежавшие перед ним на столе.

Корнилов помнил, что по сводке метеобюро пасмурная погода со снегом была на Мшинской, а в Ленинграде днём было ясно. Светило солнце. Он почувствовал резкий запах мужского пота.

– Григорий Иванович, а когда вы уезжали из Ленинграда? Время? Погода?

– Не помню, – отрывисто бросил Мокригин. Похоже, что нервы у него совсем сдали.

– Когда пришли домой?

– В двенадцать.

– Это вы на фото? – Корнилов вынул из кармана фотографию Мокригина, которую по его просьбе сделали гатчинские оперативники.

– А вы что, не видите? – огрызнулся бухгалтер. – И что это за допрос?! Я в чём-то виноват? Вы даже не потрудились мне объяснить!

– Служащие станции Мшинская, Григорий Иванович, опознали в этом мужчине пассажира, который сошёл с трёхчасового поезда и направился по лесной тропе в сторону деревни Владычкино…

– Я был в Ленинграде, – упрямо сказал бухгалтер.

– С этого же поезда сошёл и Алексеев, – продолжал Корнилов. – У него были лыжи. Он ушёл вперёд, но на одной сломалось крепление. – Мокригин уже не мог справиться с собой. Лицо его перекосила какая-то странная гримаса. Он весь подался к Корнилову, впился в него взглядом. – Да, забыл одну деталь – у Тельмана Алексеева была такая же шапка, как у вас. – Он повернулся к вешалке, на которой висели пальто и рыжая мохнатая шапка бухгалтера. И тут его обожгла шальная мысль: «А не бухгалтеру ли предназначалась пуля? Ведь у него и у художника не только шапки похожие. И фигуры тоже одинаковые. Оба широкоплечие, высокие…»

Мокригин молчал.

Тогда Корнилов наклонился к нему и сказал, положив свою руку на руку бухгалтера:

– А ведь это вам приготовил старик пулю, Григорий Иванович. За что?

Мокригин резко вскочил, уронил стул. Несколько секунд он молча смотрел на Корнилова, словно не зная, что предпринять, а потом вдруг громко, горячёчно зашептал:

– Не докажете, не докажете! Не мог он в меня. У него и был-то один друг на свете – Гриша Мокригин! Один! Все от него отвернулись, все! И Тельман этот тридцать лет не знался, а тут нате, попёрся к папочке. Кому он нужен, Павлик Морозов! Говорил я деду: доживай свой век без чистеньких. Не послушал – умереть ему прощёным захотелось! Тьфу! – Мокригин плюнул и, будто опомнившись, спросил, пристально глядя в глаза Корнилову: – А я-то, я в чём виноват, товарищ хороший? Мне-то вы зачем о прошлом напоминаете? Мало ли в кого стрелял старик. Он и расчёлся. Не я ведь стрелял! – И снова закричал: – Что вы мне душу терзаете, всё старых грехов забыть не можете? Вам дай волю – клеймо бы на лбу выжгли!

Дверь в комнату приоткрылась, и заглянула испуганная женщина. Мокригин посмотрел на неё со злостью, и женщина моментально исчезла.

– Вы садитесь, – спокойно, но настойчиво попросил Корнилов. Так мучивший его все последние дни вопрос, зачем убил старый лесник своего сына, перестал быть вопросом. – Я не о старом пришёл напоминать. – Мокригин сел. Веко у него всё дёргалось, а руки не находили покоя. Он хватался то за лицо, то за шею. – Дело ведь вот в чём, Григорий Иванович: бросили вы Тельмана Алексеева в беспомощном состоянии. Умирать в лесу. А его спасти можно было, если бы вы сходили за помощью.

– Мёртвый он был, мёртвый, – упавшим голосом пробормотал бухгалтер. – Старик без промаха бил. – Мокригина передёрнуло, словно от холода.

– Экспертиза свидетельствует – несколько часов жил. Вот за это преступление вам отвечать придётся. Оно доказуемо…

– Мёртвый он был, – опять сказал Мокригин. Вид у него был затравленный.

«Опытный дядя, – думал Корнилов, разглядывая бухгалтера, – а нервишки подводят. Эк он распсиховался, когда я сказал, что пуля ему предназначалась!» И быстро спросил ещё раз:

– Григорий Иванович, а за что всё-таки хотел убить вас лесник? Неужели не догадываетесь?

Мокригин шумно набрал в лёгкие воздуха, лицо его сделалось таким багровым, что Корнилов испугался, не хватит ли бухгалтера удар.

– А если и догадываюсь, – наконец выдохнул он, – вам-то какая с этого корысть? К делу не пришьёте! – Мокригин неожиданно улыбнулся, улыбнулся дико и зловеще. Глаза у него блеснули. Корнилову даже показалось, что как-то гордо блеснули.

– Боялся меня Николка, – сказал бухгалтер. – Своего прошлого боялся. Сыну хотел чистеньким представиться. А меня, значит, побоку?! Рылом в чистенькие не вышел? Курва! – Он так же внезапно погасил свою жуткую улыбку и замолк.

Остальная часть допроса пошла спокойно. На все вопросы Мокригин отвечал безучастно и односложно: «да», «нет». Он подтвердил, что услышал выстрел перед тем, как выйти из леса на поляну, и через несколько минут наткнулся на тело лыжника. Думал якобы сначала, что выстрел случайный, что поблизости охотники. Боясь, что могут выстрелить ещё, он спрятался за ель и только тогда увидел справа на горке спину удалявшегося человека. Это был Зотов.

О лыжнике Мокригин всё время твердил: «Он был мёртвый, лыжник-то. Мёртвый. Я ничем не мог помочь». О том, что это был Тельман Алексеев, сын лесника, Мокригин узнал только вчера от директора лесхоза.

Но когда Корнилов снова спросил бухгалтера, за что всё-таки хотел его убить лесник, он заложил руки за спину и молчал, стиснув зубы. Корнилов понял: на этот вопрос ответа не получить.

Он сел за соседний столик, где стояла большая пишущая машинка, и начал печатать протокол допроса. Бухгалтер сидел понурый, время от времени исподлобья поглядывая на него. Когда протокол был готов, Корнилов мельком перечитал его и дал Мокригину. Ознакомиться и подписать. Бухгалтер спокойно взял листки и, глядя прямо в глаза Корнилову, разорвал протокол на мелкие кусочки. В лице у него ничего не дрогнуло, ни один мускул.

– Ничего не докажете. Можете хоть сто опознаний делать. – И бросил бумажки на пол.

Корнилову стоило большого труда, чтобы не показать бешенства, которое им овладело. «Ох какой подонок, какой подонок», – подумал он, ощущая нестерпимое желание ударить.

– Вы можете сколько угодно рвать бумажки, но от ответа вам не уйти, Мокригин!

Возвращаясь в райотдел, Корнилов думал о том, что же могло связывать этого злобного бухгалтера и лесника Зотова. Бухгалтера и лесника. Сидели вместе? Верно, сидели. Но раскаявшиеся-то преступники на свободе избегают друг друга. А уж если объединяются, то закоренелые. На дурное. Наперекор пословице: «В счастье – вместе, в горе – врозь».

Бухгалтер и лесник. Правил без исключений нет, но необязательно ведь эта пара – исключение. Нет, недаром держались они вместе столько лет. Лесник и бухгалтер лесхоза. Что же их связывало? Лес? Воровали лес? Слишком на поверхности…

В райотделе Игорь Васильевич рассказал обо всём начальнику уголовного розыска Финогенову.

– Берите дело в свои руки. Свяжитесь с Лужской прокуратурой. У них делом об убийстве следователь Каликов занимается. Но стерегите бухгалтера. Сбежать может. Сердцем чую. Попросите обэхээссэсовцев – пусть займутся лесхозом. Что-то тут нечисто. Бухгалтер и лесник – улавливаете? Сидели вместе. Я вам свою точку зрения не навязываю, но посмотрите, разберитесь. Я так думаю, что если человек мог одну подлость совершить, он и на другую способен. У подленького за душой не один грешок найдётся.

…Дня через два после всех этих событий Корнилова остановил в коридоре управления Белянчиков…

– Всё забываю тебя спросить, Игорь. Когда ты понял, что лесник не в сына стрелял? – Белянчиков немножко слукавил – они с Корниловым встречались постоянно, на дню по нескольку раз. И давно бы он мог спросить, да просто дулся за тот разговор. Белянчиков обиды долго помнил.

– На репетиции в театре.

– При чём здесь театр? – удивился Белянчиков.

– Да как тебе сказать, – задумчиво начал Корнилов. – В двух словах не расскажешь.

Они подошли к окну, Корнилов закурил.

– Пригласили меня консультировать одну пьесу. На нашу тему. Там в третьем действии молодой парень убивает свою знакомую. Бежит к другой подружке и в любви ей объясняется, пьют вместе вино как ни в чём не бывало. А на репетиции заминка произошла: не получается эта сцена у молодого актёра, и всё тут. «Дайте, – говорит, – мне ещё время в образ вжиться».

Я сначала решил – не под силу актёру роль. А потом, когда подумал всерьёз да всю пьесу вспомнил, другое понял. Это не актёра вина. Он-то молодчина. Фальшь уловил. Интуитивно почувствовал, что его герой не мог совершить это преднамеренное убийство, да ещё тут же с новой милашкой объясняться!

– Что значит «не мог»? – спросил Белянчиков.

– Ну конечно, в жизни всё бывает: случай, пьянка, вспышка гнева. А чтобы преднамеренно – нет! Этот герой не мог, понимаешь? Логика характера не позволяет. Уж таким сотворил его автор. А потом ссамовольничал.

Белянчиков засмеялся:

– Ну ты чудишь, Игорь! Это уж дело автора, как повернуть…

– Ничего смешного не вижу. Я с тобой как с другом… – Корнилов сердито поглядел на Белянчикова. – Не могу я тебе объяснить, что уж там автор думал…

– Ну а к чему ты мне всю эту историю рассказал? Я ж тебя о другом спросил.

– С логикой у тебя слабовато, Юра. Логикой тебе подзаняться не мешало бы. Да, наверное, поздно. Чему Ваня не выучился, тому Ивана не обучишь… А если говорить серьёзно, то слишком уж страшное это преступление – сыноубийство. Да особенно если совершено оно так расчётливо, обдуманно. Для этого ох какие основания иметь надо! А Зотов полжизни врозь с сыном прожил, даже не встречался.

– Ну и довод у тебя, – тихо сказал Белянчиков. – Не слишком профессиональный.

– Логичный довод, – сказал Корнилов. – Простой, человеческий. Да ведь ещё и шапки у Мокригина и у Тельмана Алексеева одинаковые были. Мне это сразу в глаза бросилось. Вот так-то, товарищ капитан. А всё-таки бесплодных истин не бывает!

1975