Текст книги "Среда обитания (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

Высокая стройная женщина с такой же копной волос на затылке, что и у дочери, только совсем седых, стояла у стола и вынимала из сумки коробки с зубной пастой, баночки с кремом и, как показалось Корнилову, ещё какие-то чисто женские предметы обихода. Видимо, по дороге с работы она зашла в магазин.

Обернувшись и увидев в дверях мужчину, Зоя Петровна ойкнула и смахнула все свои коробочки и баночки снова в сумку.

– Извините, бога ради. Я думала, кто-то из соседок. – Она протянула дочери сумочку: – Таня, возьми, потом разберёшь. Там кое-что и для тебя. – И спросила: – А вы по какому делу?

– Зоя Петровна, – сказал Корнилов, – мне хотелось бы поговорить с вами наедине. Ваша дочь не обидится? – Он повернулся к Тане, внимательно разглядывающей содержание материной сумочки.

– Ну что вы, что вы! – не поднимая глаз на Корнилова, сказала дочь. – Я испаряюсь…

– Садитесь, пожалуйста, – предложила Зоя Петровна и подвинула Корнилову стул. – Может быть, зажечь свет?

– Нет, нет, – запротестовал он. – Ещё не темно. Я должен представиться: полковник Корнилов из уголовного розыска.

Женщина села напротив на другом конце стола. Внимательно посмотрела на полковника. В её поведении, во всех её действиях не чувствовалось тревоги, и это было приятно Корнилову.

– Я вас слушаю.

– Зоя Петровна… – начал Корнилов и тут вдруг вспомнил всё: огромную коммунальную квартиру на Пятой линии Васильевского острова, большую холодную комнату, в которой жили они с матерью в голодную зиму сорок первого, и слабые звуки рояля, доносившиеся из-за стены. Там вместе с больной тёткой жила его сверстница Зоя Лапина, как две капли воды похожая на дочь этой милой интеллигентной женщины, сидевшей сейчас напротив него в едва освещённой рассеянным светом комнате.

«Неужели?» – подумал Корнилов и почувствовал, как упругой волной сдавило ему грудь. Но он тут же справился с собой и повторил:

– Зоя Петровна, разговор, который мы сейчас с вами поведём, должен остаться между нами. И главное – человек, о котором я вас сейчас спрошу, не должен почувствовать никакой перемены в вашем к нему, отношении…

– Хорошо, товарищ Корнилов, – тихо ответила женщина и посмотрела на него уже с тревогой.

– У вас работает кассиром Рогозина Екатерина Максимовна…

– Да, работает. Вернее, работала…

– Она уволилась?

– Нет ещё. Формально ещё работает. Дорабатывает. Она подала заявление три дня назад. Существуют сроки. Вы знаете…

Корнилов кивнул.

– Но в порядке исключения я обещала отпустить её раньше. У нас городок курортный, работать особенно негде, так что кандидаты на её место уже есть…

«Сколько же мы не виделись с тобой, Зоя?» – думал Корнилов, глядя на сидящую перед ним немолодую, ох какую немолодую, но всё ещё обаятельную женщину.

Зою Петровну, похоже, больше всего волновали не вопросы, которые задавал ей этот сухощавый, подтянутый, со вкусом одетый милиционер, а его неожиданные и долгие паузы и слишком уж пристальный, изучающий взгляд. Корнилов понял её беспокойство и вдруг очень по-доброму улыбнулся. Улыбка у него была, как показалось Зое Петровне, даже чуть виноватая.

– Вы не смущайтесь, Зоя Петровна. Иногда сам ругаю себя за эту милицейскую привычку разглядывать человека… Простите.

Зоя Петровна пожала плечами.

– А что вы ещё хотели узнать о Кате Рогозиной?

– Всё. Всё, что вы о ней знаете… И хорошее и плохое. И даже чуть больше. Что вам ваше женское чутьё подсказывает.

Заведующая сберкассой растерянно посмотрела на Корнилова.

– Да, да. И женское чутьё может помочь. Не к протоколу, конечно. – Как же он был рад видеть перед собой Зойку Лапину, свою первую детскую любовь, свою подругу по шумным играм в их огромной квартире. Был рад даже за то, что неожиданная встреча с ней заставила его вспомнить и радостные годы предвоенного детства, и горькие дни блокады. Но эта женщина, сидевшая сейчас перед ним, встревоженная, сосредоточенная, не узнавала его. Её мысли были здесь, в сегодняшнем дне, в делах сберкассы, которой она заведовала, в делах её сотрудниц. И Зоя Петровна лихорадочно мучилась над вопросом, чем же могла привлечь внимание милиции, уголовного розыска Катя Рогозина.

– Я начну с её поступления на работу? – наконец спросила Зоя Петровна.

– Конечно, – кивнул Игорь Васильевич.

– Рогозина проработала у нас два года. Как раз через неделю исполнилось бы два года. Такое совпадение… Приехала из Краснодара. Там тоже работала в сберкассе. С хорошими характеристиками. Это можно посмотреть в личном деле…

– Да, да. Может быть, завтра кто-нибудь подойдёт к вам…

– Работала неплохо. – Зоя Петровна задумалась. – Не могу сказать, что образцовый работник – были и замечания. Иногда нагрубит клиенту, иногда опоздает с обеда. Но это – дело житейское. А вот по части денег – ни одной жалобы. Никаких финансовых огрехов…

Корнилов внимательно слушал Зою Петровну, изредка делая заметки на сложенном вчетверо листке бумаги, а мозг сверлила мысль: «Она подала заявление три дня назад. Три дня назад. В тот день, когда сбит автомашиной Лев Котлуков, её знакомый. Случайное совпадение или?..»

– Где жила Рогозина?

– Снимала комнату в Зеленогорске. Недалеко от сберкассы. У нас тяжело с жильём. Особенно у нас, у финансовых работников. Нам почему-то дают в последнюю очередь. Кстати, Катя сказала, что надеется найти в Ленинграде работу с жильём.

– Не думаю, чтобы там было проще, – задумчиво сказал Корнилов.

– Она хочет пойти в какое-нибудь строительное управление.

– Кассиром или просто на стройку?

– Кассиром, конечно.

– Её друзья, подруги? – спросил Корнилов. Ему мешало сейчас то, что он разговаривает не с абстрактной заведующей сберкассой, а с давно знакомым и когда-то близким ему человеком. Хотя этот человек настолько занят сейчас ответами на его нелегкие вопросы, что даже не догадывается, кто эти вопросы задаёт. Даже не пытается внимательно вглядеться в его лицо. А может быть, он так изменился? Так постарел, что в этом сильно поседевшем, суховатом и, что говорить, мрачноватом человеке невозможно узнать шумного и скорого на выдумки и проказы соседского мальчишку?

– Подруги у неё были, – продолжала рассказывать Зоя Петровна. – Но на стороне. В сберкассе Катя самая молодая. Остальным уже к пятидесяти. Одна на пенсию собирается. Так что интересы у них известные – дом, семья, магазины… А Катя незамужняя.

– И никогда не была?

Зоя Петровна развела руками:

– В анкете она не написала. А в душу лезть к человеку… Я не расспрашивала. Может, кто-то из сотрудниц и знает.

– Зоя Петровна, теперь попрошу вас быть очень внимательной, – тихо сказал Корнилов. – Три дня назад, во вторник… Накануне того дня, когда Рогозина подала вам заявление об уходе, вспомните всё, что происходило у вас в сберкассе. Любую мелочь.

– Да всё, как обычно… – нерешительно сказала заведующая сберкассой. – Никто не опоздал…

– Вы пришли первая?

– Да.

– Сигнализация, пломбы – всё было в порядке?

– Сигнализация не работала, – упавшим голосом произнесла Зоя Петровна.

– Почему?

– Когда я уходила вечером, всё было в порядке. Ночью, часов в двенадцать, мне позвонили из милиции, из наружной службы. Сказали, что сигнализация сработала, к сберкассе выехала оперативная машина. Оказалось, что упал большой сук и оборвал провода… Тогда оставили на всю ночь у дверей милицейский пост. Утром я пришла на час раньше, милиционер дежурил у дверей…

«Этому милиционеру повезло, – подумал Корнилов. – Если бы Лёва Бур не попал под автомобиль, милиционера бы убили и втащили в сберкассу».

– Зоя Петровна, – спросил он. – А почему провода? Разве к сберкассе не подведен кабель?

– Целая история, – вздохнула Зоя Петровна. – В прошлом году рыли котлован под фундамент нового дома, повредили телефонный кабель и сигнализацию. Перебросили временную связь по воздуху. Я устала писать докладные…

Зазвонил телефон. Зоя Петровна встала, взяла трубку.

– Вас, товарищ Корнилов…

Звонил Замятин.

– Бугаев тут тебя дожидается, – доложил Пётр Андреевич. – Признала Блошкина Бура. И старичок постоялец признал. – И спросил уж совсем по-свойски: – Ужинать не собираешься? А то я сейчас подъеду, от Зои Петровны тебе только в другую парадную перейти.

– Да нет, отложим до спокойных времен, – вздохнул Корнилов. – Знаю, чем бы твоя Мария угостила. Но сам видишь… Алкоголика, кстати, привели в чувство?

– Приводят, – поскучневшим голосом ответил Замятин.

– Поторопи их, поторопи, Пётр Андреевич, – попросил полковник. – А пообедаем в следующий раз. Такие вот пироги… – Он повесил трубку.

– А я тебя узнала, Игорь, – с удивлением и с радостью сказала вдруг Зоя Петровна. – Узнала. Только сейчас узнала. Когда ты про пироги сказал…

Дверь в комнату отворилась. Вошла Зоина дочь.

– Мама, ты же голодная! – сказала она недовольно. – Давно пора ужинать. Может быть, и наш гость проголодался. И почему здесь так темно? – Она щёлкнула выключателем, и засветились все пять рожков простенькой люстры.

Таня с удивлением посмотрела на мать. Та сидела, подперев щёку ладонью, с отрешённым, отсутствующим выражением лица и слабой, еле заметной улыбкой. И глаза у неё повлажнели, словно густой туман оседал в них, грозя выпасть росою.

– Что-нибудь случилось? – испуганно спросила Таня и перевела взгляд на Корнилова. По-видимому, выражение его лица не предвещало никаких неприятностей, и девушка успокоилась. – Я приготовила ужин. Принести сюда?

– Танечка, если вас не затруднит, принесите нам по стакану чая, – попросил Корнилов. – У нас ещё на пять минут секретов, а потом я уезжаю.

– Мама пьёт чай из своей любимой чашки, – кокетливо сказала Таня, окинув Корнилова быстрым внимательным взглядом и, видимо, вполне одобрив его.

– Маме в любимой чашке, – засмеялся Корнилов. – Я, кстати, тоже люблю из чашки.

Зоя Петровна, встряхнув головой, словно отогнав нахлынувшие воспоминания, сказала:

– Таня, это Игорь Васильевич Корнилов. Помнишь, я тебе рассказывала… До войны мы жили в одной квартире на Пятой линии. Игорь – «такие пироги». Который ходил по карнизу пятого этажа.

– И писал тебе стихи про любовь? – спросила Таня.

Корнилов засмеялся и почувствовал, что краснеет.

Таня сделала перед ним лёгкий реверанс.

– Ладно, ладно. Ухожу. – Она уже пошла из комнаты, но с порога обернулась и спросила: – Сколько же вы не виделись, друзья детства?

– С сорок четвёртого, – ответил Корнилов. – После того, как твою маму увезли из детского дома к каким-то родственникам.

– К деду! – сказала Таня. – Мама, ведь тебя увезли к дедушке? В Хабаровск?

Зоя Петровна кивнула.

Они сидели молча, пока Таня не принесла на подносе чайник и две чашки, сахарницу и вазочку с печеньем. Когда она ушла, Корнилов спросил:

– Ты никогда не ходила в эту квартиру?

Зоя Петровна покачала головой.

– А я ходил. Один раз из любопытства, а другой – служба заставила. Помнишь дядю Мишу? Мы его чернокнижником звали?

– Помню.

– Его библиотеку украли. Самые ценные книги. Вот мне и пришлось заниматься. – Корнилов грустно улыбнулся. – Только он меня не признал. Как и ты сначала.

– Ему ведь уже лет восемьдесят.

– Да, сейчас было бы около того. Но десять лет назад он умёр. Через месяц после кражи. Не перенёс старик. И книги ведь мы нашли. На третий день…

– А ты помнишь, Игорь, Епишкина? – спросила Зоя Петровна. – Как он крупу из банок на кухне отсыпал? А когда голод начался, у Любавиных карточки украл.

– Поверишь ли, Зоя, когда мне приходится со всякой сволочью разговаривать, – он усмехнулся недобро, – из моих клиентов мне всегда лицо этого Епишкина вспоминается. И как сандружинницы Любавиных весной из квартиры увозили… А… – он досадливо махнул рукой. – Что мы с тобой всё о печальном? – Он посмотрел на часы. Было уже пятнадцать минут девятого. – А на приятное и времени не осталось. – Корнилов встал из-за стола. – Зоя, прошу тебя, как договорились – никому ни слова. И Рогозиной – никакого намёка. Сыграй. Я помню, в детском доме у тебя в самодеятельности хорошо получалось. Если будет к месту, поинтересуйся, не подыскала ли она себе работу. Позвони. – Он написал на клочке бумаги свой служебный телефон. Хотел написать домашний, но не на писал. – Если меня не будет, секретарь мне передаст. Это очень серьёзно!

Она пошла его провожать.

– Дочка у тебя красавица. Я как увидел её – сразу вспомнил Зою Лапину. Кстати, а сейчас у тебя какая фамилия?

– Лапина, – ответила Зоя Петровна. – Мы так с мужем договорились. После войны все друг друга разыскивали, я и подумала – так моим родственникам будет проще. Если кто захочет разыскать.

Таня вышла из кухни.

– Я тоже хочу с вами проститься, Игорь…

– Васильевич.

– Игорь Васильевич. Очень рада была с вами познакомиться. – Танины слова опять прозвучали кокетливо, и мать с удивлением покосилась на неё. – Вы к нам ещё заедёте?

Корнилов посмотрел на Зою Петровну. Она молчала, но и в её больших глазах он почувствовал вопрос.

– Обязательно заеду, – сказал Игорь Васильевич.

…В райотделе Бугаев играл в шахматы с Петром Андреевичем. Оба выглядели усталыми, серыми. Рядом с шахматной доской стояли стаканы из-под чая, на листе белой бумаги лежало полбатона.

«Не ушёл Пётр к домашним разносолам, – тепло подумал Корнилов. – Дождался». А вслух сказал:

– Давно мог дома быть, жену в кино сводить успел. Я у вас тут афишу видел: «Укол зонтиком». Французская комедия. Обхохочешься.

– А вы её видели, товарищ полковник? – с удивлением спросил Бугаев.

– Люди говорят, – смущённо буркнул Корнилов. – Мы сейчас едем, а к тебе, Пётр Андреевич, одна просьба – выяснить досконально, почему отключилась сигнализация в сберкассе? Завтра пришлю толкового эксперта. Но только чтобы ни одна живая душа об этом не знала. Ты, твой начальник розыска, наш эксперт. И если надо – можешь с Лапиной советоваться.

– Всё понял, Игорь Васильевич, – серьёзно сказал Замятин. – Лапина серьёзная баба, правда?

– Правда. А Рогозина у неё увольняется. Хочет в городе работу искать. Проверьте её связи в Зеленогорске. И тоже чтобы комар носа не подточил. Если за ней кто-то кроме Лёвы Бура стоит, они прохлаждаться долго не будут.

…Всю дорогу до Ленинграда ехали молча. Бугаев дремал на заднем сиденье, а Игорь Васильевич рассеянно глядел на мелькавшие в лесу дачи, на внезапно открывшиеся просветы среди сосен, за которыми серебрился залив и светились прерывистой цепочкой дальние огоньки Кронштадта. И перед глазами у него стояло лицо Зои Лапиной, той, давней Зои с Васильевского острова. Вернее, лицо её дочери Тани…

…В блокаду Зоина тётка умерла в январе сорок второго, и Вера Сергеевна, мать Игоря, удочерила девочку. Корнилов хорошо помнил то время. Зоя перебралась к ним в комнату – тёткин труп так и пролежал до весны на кровати, прикрытый зелёным байковым одеялом. Первое время они боялись ходить в «ту» комнату, но пришло, время, и нужда заставила – сначала взяли оттуда стулья, маленький ломберный столик для «буржуйки». Потом стали таскать подшивки старых журналов, книги. Однажды, вытаскивая из письменного стола ящики и вываливая их содержимое прямо на пол, Корнилов увидел небольшой револьвер в тонкой замшевой кобуре. Замша была золотистая и мягкая. Корнилову даже показалось, что она тёплая. Расстегнув перламутровую кнопку и вынув револьвер, он замер от восхищения – тёмный воронёный металл отливал синевой, а ручка была перламутровая и напомнила ему мамин театральный бинокль.

– Оставь! – сказала Зоя. – Это папин. Тётя все время хотела бросить его в Неву – боялась, что когда-нибудь его найдут и нас всех арестуют. И папу тоже.

– Что ж не бросила?

– Жалела. Папе его подарили, когда он работал в Китае. За храбрость.

– И боялась, и жалела! – засмеялся Корнилов и тут же осёкся, обернувшись на зловещий силуэт лежащей на кровати мертвой Зоиной тётки. Он спрятал револьвер в карман и показал Зое кулак: – Чтоб матери ни слова!

Они эвакуировались в июле. Кроме других документов требовалась справка санэпидстанции, и вместе с матерью они пошли в баню на углу Среднего и Пятой линии. Корнилову пришлось идти вместе с Зоей и матерью, – в бане были «мужские» и «женские» дни. Они попали на «женский», а день просрочки мог надолго задержать их отправку. Как ни странно было ему сейчас вспоминать, он совершенно не испытывал тогда ни стеснения, ни стыда! В густом пару, в гулком грохоте цинковых шаек, в гуле голосов у Игоря чуть-чуть кружилась голова не то от слабости, не то от сладкой истомы и блаженства, охватившего его, когда мать нежно водила мочалкой по исхудавшему, почти бесплотному телу. Зоя сидела напротив, безвольно опустив руки. Она намылила свои густые русые волосы, и, наверное, на большее у неё не хватило силы. Она не была такой исхудавшей, как Корнилов – молодая, почти развившаяся девушка с полной грудью. Уже потом, после войны, Игорь Васильевич слышал от одного известного медика, что некоторые люди, умирая от голода, совсем не выглядели как дистрофики…

Несколько лет Корнилова преследовало видение, сопровождаемое звуковыми галлюцинациями: шум бьющей из кранов воды, гулкое эхо женских голосов и нежная, обессиленная девочка с опущенными руками, сидящая напротив него и временами исчезающая – то ли в клубах пара, то ли из-за того, что он сам на секунды терял сознание…

Мать посадила их на Московском вокзале в старенький вагон пригородного поезда, с трудом помогла затащить два больших чемодана и несколько узлов с вещами. Обошла весь вагон в поисках попутчиков, которые помогли бы ребятам перетащить вещи на Ладоге. Но в вагоне сидели одни дети и старики.

– Управляйтесь, ребята, сами, – сказала она, едва сдерживая слёзы. – И друг без друга – никуда. Вместе прочнее. Да и там тоже люди живут – без помощи не оставят. – Она расцеловала их обоих. Шепнула Зое: – Я запросы послала, может, и разыщутся твои родные.

Саму её не отпустили с завода. Предприятие было огромное, каждый человек на учёте.

…Корнилов хорошо помнил, как через неделю пути они остались совсем одни в незнакомом уральском городе. Три дня прожили в детприёмнике, а потом молодой, вечно подмигивающий мужчина, которого все звали дядя Коля – эвакуатор детприёмника, привёз их и ещё десятка три ребятишек на маленькую станцию, откуда надо было ехать на подводах в детский дом, затерянный в глухих пермских лесах. Приехали они на станцию ночью, никаких подвод ещё не прислали, и пришлось ждать в пустом, холодном зале.

Вокруг дяди Коли увивались три довольно взрослых парня. Корнилову шепнул один из таких же, как и он, эвакуированных из Ленинграда ребятишек, что это «урки», уже не раз бегавшие из разных детских домов. И дяде Коле поручили спровадить их в очередной, подальше от станции.

Парни эти вели себя сначала довольно смирно, но потом откуда-то достали самогона и вместе с дядей Колей устроили пирушку. Захмелев, эвакуатор сказал мечтательно:

– Гармонь бы мне сейчас. Сыграл вам, заморыши, согрелись бы сразу.

Зоя, сидевшая рядом с Корниловым, обернулась к нему и шепнула:

– Игорь, у нас же…

Он не успел возразить ей, как Зоя крикнула:

– Дядя Коля, у нас с Игорем аккордеон есть. Поиграйте…

Этот аккордеон был Зоин, но когда мать собирала их в дорогу, не разбирала, что чьё, и складывала вместе вещи, которые потом можно было бы продать или обменять на продукты.

– Давай, девочка, аккордеон, – обрадовался дядя Коля.

Вместе со своими молодыми прихлебателями он подошёл к ребятам. Зоя сдёрнула с футляра сшитый матерью из старого одеяла чехол, расстегнула футляр… Вздох изумления непроизвольно вырвался у всех, кто сгрудился вокруг ребят. В этом холодном, заплёванном зале ожидания будто стало сразу светлее – отделанный розовым перламутром, аккордеон выглядел здесь словно чудо.

– Ну и вещь! – восхищённо прошептал дядя Коля. – За него и взяться-то боязно. – Он осторожно провёл не очень чистой своей ладонью по перламутру, и Корнилову показалось, что в этом месте всё потускнело. «Не видать нам больше аккордеона», – мелькнула у него мысль.

Дядя Коля наконец достал инструмент из футляра, надел ремень на плечо, тихонько развернул мехи. Нежный слабый стон, не успев родиться, утонул в морозном воздухе зала ожидания. Тогда дядя Коля рванул мехи с силой и, приклонив голову к аккордеону, заиграл что-то весёлое, задиристое. Все столпились вокруг. Ожили тусклые ребячьи лица, кто-то уже непроизвольно притопывал ногой, кто-то раскачивался в такт музыке всем телом. А дядя Коля всё играл и играл. Весело подмигивал ребятам, приглашая двигаться, танцевать. Он играл и вальсы, и танго, и какие-то сложные, не известные Корнилову пьесы. И даже так любимый им «Этюд для Элизы», с которого Зоя ещё до войны начинала свой урок музыки. Звуки рояля, на котором она играла, были слышны по всей квартире и всегда вызывали у него лёгкую грусть.

– Что ты муру всякую пилишь? – сказал эвакуатору один из парней. – Врежь что-нибудь нашенское. Чтобы за душу брало.

Дядя Коля понимающе подмигнул и улыбнулся, показав золотой зуб. И как-то сразу, без перехода, заиграл: «С одесского кичмана…», потом «Мурку». Потом заунывную песню про Чеснока и васинских парней.

Откуда-то появилась еще бутылка самогона. Дядя Коля прервался на минуту, чтобы опрокинуть стакан. И снова играл. Но теперь уже только протяжные и заунывные песни.

К Зое подсел один из блатных парней, усмехнулся, покровительственно сказал:

– А ты ничего, деваха. Я не разобрался сразу. Завязалась платком, как бабка… У тебя, может, ещё чего фартового среди шмуток есть?

– Нету ничего, – сердито ответила Зоя, уже понимая, какую беду навлекла на себя и на Игоря, вытащив свой шикарный аккордеон.

– А если подумать? – усмехнулся парень. Усмехнулся совсем по-доброму, без угрозы. Только глаза у него были бегающие. Корнилов больше всего напугался этих глаз.

– Нет, нету. Мы вот с братом вместе едем. У нас ничего интересного для вас больше нет.

– Этот, что ли, брат? – оглянулся парень на Корнилова.

– Этот.

– С ним мы поладим, – лениво сказал парень. И теперь уже в его голосе чувствовалась угроза. – Может, всё-таки посмотрим? – не отставал он. – Пощупаем ваши уголки. И тебя заодно пощупаем.

Кровь прилила Корнилову к лицу.

– Да я тебе… – Голос у него сорвался, как у молодого петуха.

– Дядя Коля! – пронзительно крикнула Зоя.

Музыка резко оборвалась.

– Чего там? – спросил эвакуатор недовольно. Парень трусовато отодвинулся от Зои.

– Чего он пристаёт? – уже спокойно сказала Зоя. – И чемоданы раскрыть хочет.

– У-у! – тихо прошипел парень и тут же улыбнулся дяде Коле: – Шуток не понимает. Дистрофичка!

– Садись-ка рядом, – зло сказал эвакуатор.

Парень с наглой улыбкой лениво отошёл от скамейки, на которой сидели Зоя с Игорем.

Дядя Коля ещё поиграл немного. Потом убрал аккордеон в футляр и сказал:

– Подремлем, ребятки, минут шестьсот. Утром небось приедут за нами.

Больше ребята своего аккордеона не видели.

Подводы пришли к станции только к полудню. Дядя Коля ругался с извозчиками, помогал ребятам рассаживаться с узлами на телегах. Почему-то получилось так, что Зое и Игорю надо было грузиться на разные подводы. Они запротестовали. Зоя расплакалась, и дядя Коля посадил их вместе.

Лесная дорога была разбита, колеса вязли в грязи по ступицу. Несколько раз делали остановки. Распоряжался всем уже не дядя Коля, а старый мужчина, воспитатель из детского дома, куда они ехали. Ребятам дали поесть – по кружке холодного молока да по большой шаньге – круглой лепёшке с картошкой. Во время одной из таких остановок к подводе, где ехали ребята, подошли три парня.

– Эй вы, дистрофики, – тихо сказал один из них – Корнилов узнал голос того, который приставал к Зое ещё на станции. – Гоните ваши узлы. Пикните – пришью.

Корнилов осторожно вынул из кармана своего осеннего пальтишка маленький револьвер, семейную реликвию Зоиной семьи, и взвёл курок. Сколько раз, ещё в Ленинграде, когда никого не было дома, он вынимал из тайника эту любимую свою игрушку и любовался ею. То высыпал маленькие патроны из барабана, то осторожно засовывал их в гнёзда, взводил курок и целился в воображаемого врага – этим врагом всегда был человек со зловещим фашистским знаком на каске и с чёрными усиками, как у Гитлера, над тонким змеиным ртом.

– Долго я ждать буду! – прошипел парень. И Корнилов выстрелил наугад в темноту. Выстрелил, не думая о последствиях, о том, что его ждёт. Его трясло, то ли от холода, то ли от внезапно нахлынувшего бешенства. Он снова видел перед собой эту проклятую каску и тонкий змеиный рот.

Кто-то закричал. Заржали и вдруг понесли лошади.

– Эй, эй! – завопил мужской голос. Корнилов узнал голос возницы. Услышал быстрые, чавкающие по глинистой дорожной каше шаги бегущего человека. – Стой, родные! Стой! – кричал он. И кони, наверное, узнали голос своего хозяина. Остановились.

Прибежали учитель с дядей Колей.

– Молчи! – успел шепнуть Корнилов Зое. У него была мысль швырнуть револьвер в лес, в темноту, но вместо этого он сунул его в сено, на котором они сидели.

– Что тут произошло? – спросил воспитатель.

– Кто-то стрелял, – сказала Зоя.

– Кто стрелял? Откуда? – испуганно крикнул дядя Коля.

– Из лесу. Как просвистит над головой! – соврал Корнилов.

– Кто ж тут может стрелять?

– Может, дезертир какой? – предположил возница. – У нас тут месяц назад милиция поймала одного. В землянке жил. И ружьё имел.

Обоз потихоньку тронулся. Словно почувствовав что-то, дядя Коля сел на подводу, где ехали Зоя с Игорем, но ни о чём не спрашивал. Молчал всю дорогу.

Когда ночью они наконец добрались до места – старинного пермяцкого села, в котором размещался детский дом, среди их команды недосчитались троих. И у многих ребят недоставало вещей – то узла, то чемодана.

– Такая дорога, – проворчал дядя Коля. – Одни ухабы, все кишки растрясло. Немудрено было и узлы растерять.

– А дети? – спросил воспитатель. – Куда девались три парня? Надо же поиски организовать.

– Ищи ветра в поле, – усмехнулся эвакуатор. – Эти уже по три побега имеют. Я думал, они ещё из поезда слиняют. Навязывают всякую шантрапу. Ворьё.

А Корнилов был уверен, что и эти парни и дядя Коля – одна шайка-лейка. Куда бы он тогда пристроил их аккордеон? Ведь ещё на станции он положил футляр с аккордеоном на одну из подвод, а сейчас остался с потёртым портфелем. О том, попал он или не попал в грабителей, Корнилов тогда особенно не задумывался. Только горевал, что револьвер свой в сене уж не нашёл. Дорога и впрямь была тряская. Где-нибудь и выпал он в осеннюю грязь…

Месяца через три в их детдоме снова появился дядя Коля. Привёз очередную партию ребятишек. Наткнувшись в коридоре на Корнилова, он круто развернулся и хотел было улизнуть, боялся, наверное, что Игорь спросит его про аккордеон. Но Корнилова интересовало совсем другое. Набравшись смелости, он окликнул дядю Колю, и тот нехотя остановился.

– Новеньких привезли? – как ни в чём не бывало спросил Корнилов. – Ленинградцы есть?

– Есть. Трое.

– А те? Что по дороге прошлый раз сбежали?

Эвакуатор усмехнулся, обнажив свой золотой зуб.

– Вон тебя кто интересует… Кентора блатная. Взяли их на станции с ворованными вещами. Теперь уже их не детский дом ожидает. Другой дом, паря.

– Всех троих взяли? – спросил Корнилов, и этим выдал себя дяде Коле с головой. Тот внимательно, словно впервые увидел, оглядел Корнилова злыми, с прищуром глазами и подмигнул по привычке.

– Здоровьичком, значит, ихним интересуешься? Ну, смотри, паря, смотри. Не столкнись с ними где-нибудь нос к носу. – Он, не прощаясь, повернулся спиной и пошёл по своим делам.

…Через два дня, когда дядя Коля уже уехал, в детский дом пришёл милиционер и долго сидел в кабинете у директора. Потом туда вызвали Корнилова.

Директриса Викторина Ивановна молча показала ему на стул. Корнилов сел.

– Этот, что ли? – спросил милиционер.

Викторина Ивановна кивнула.

– Мальчик, у тебя оружие есть? – спросил милиционер.

– Какое оружие? – глядя в пол, ответил Корнилов.

– Огнестрельное, – рассудительно сказал милиционер. – Из которого стрелять можно. Наган, например, или обрез. А может, мелкокалиберка.

– Нету у меня ничего.

– А говорят, есть.

– Кто говорит? – тихо спросил Корнилов, холодея от мысли о том, что могла проговориться Зоя.

– Люди говорят. Письмо написали в милицию, что ты пистолет прячешь. Зачем он тебе, мальчик? Фашист от наших мест далеко, это в Ленинграде мог бы пригодиться, а здесь ни к чему. – Милиционер говорил рассудительно, по-доброму, словно угадывая мысли Корнилова. Слёзы против воли вдруг закапали у него из глаз, и он уже хотел всё рассказать, но испугался – а вдруг дядя Коля соврал ему и он всё-таки не промахнулся.

– Ну ладно, ладно, – ласково сказал милиционер, – не плачь. Все вы, дистрофики, такие чувствительные…

Он, как и тот подонок, назвал Корнилова дистрофиком, но столько сочувствия было в его словах, что теперь уже Игорь разревелся по-настоящему.

– Ну ладно, ладно, – милиционер встал, положил ему на плечо тяжёлую руку. – Не реви, не реви. Отдохнёшь у нас на свежем воздухе, на шанежках да на молочке, и повеселеешь. А обыск я всё же сделать должен, – обернулся он к директрисе. – Пускай малец покажет, где постель и вещи.

– Вещи в бельевой хранятся, – сказала Викторина Ивановна.

– Ну вот и хорошо.

Они пошли вместе, и милиционер дотошно прощупал матрас и подушку на койке Корнилова, заглянул под кровать, в тумбочку.

В бельевую позвали и Зою – вещи-то были их общие. Викторина Ивановна сама открыла чемоданы, разворачивала перед милиционером каждую вещичку. Его внимание привлёк набор десертных серебряных ножей. Ручки у них были расписаны чернью, да и вообще ножи походили на маленькие кинжальчики.

– Это уже непорядок, – сказал милиционер. – Это холодное оружие.

– Для фруктов ножички, – Викторина Ивановна взяла один, любовно провела по рисунку длинными пальцами, потом легко согнула лезвие. – Видите? Им и курицу не зарежешь. Серебро. Гнётся.

– Под вашу личную ответственность, – насупившись сказал милиционер и ушёл, на прощанье взъерошив отросшие после стрижки в санпропускнике Игоревы волосы.

Они хотели укладывать все вещи назад, в чемодан и узлы, когда Зоя вдруг сказала:

– Давай разложим отдельно. Твои и мои. Так проще.

Корнилов даже не нашёлся, что ответить. Стоял соляным столбом и смотрел то на Зою, то на Викторину Ивановну. Ему казалось, что раздели они сейчас весь свой багаж – и жизнь пойдет совсем по-другому. Тоже разделится, разбежится по сторонам. И дружба разделится.

– А надо ли, Зоечка? – спросила директриса.

– Так удобнее, – сказала Зоя. – Игорева мама обещала разыскать моего дедушку. А может, папа найдётся. Вдруг срочно придётся уезжать?

Викторина Ивановна сердито передёрнула плечами.

– Ну, делитесь, делитесь. – И, вынимая из узла пальто или платье, спрашивала: – Это чьё?