Текст книги "Среда обитания (сборник)"

Автор книги: Сергей Высоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

Верка не выдержала и снова стала рассказывать:

– А убитый-то не наш, чужой. Его никто и не признал. Настюха говорит – симпатичный, светленький. Молодой мужик…

– Симпатичный? Светленький? – тревожно переспросил Николай Ильич.

И вдруг понял, что вовсе и не Гришу Мокригина застрелил он вчера, а какого-то случайного прохожего. Не Гришу, не Гришу! Он шёл будто во сне, не понимая, о чём ещё толкует ему Верка Усольцева, и только повторял про себя: «Не Гришу, не Гришу!..»

В конце леса, уже на подходе к владычкинскому полю, он нашёл свои лыжи, спрятанные в ёлках, и, буркнув Усольцевой «до свидания», медленно пошёл через перелески в сторону кордона. Выглянула неяркая луна с бледным, чуть заметным венцом. Тени от елей легли на белые снежные поля.

«Вот так, значит, всё обернулось, – шептал Николай Ильич, – жив мой дружок, живёхонек, а человека я зазря положил, убивец».

Странно, но его совсем не мучила совесть, пока он считал, что убил Григория, своего давнего друга. И только узнав, что застрелил чужого человека, почувствовал себя убийцей.

К прошлому, к сыну, пути теперь не было. Занесло, занесло этот путь метелями и невзгодами, ни пройти, ни проехать.

Залаял пёс, услышал хозяина, и вдруг издалека, от Вялья озера, послышался протяжный волчий вой. Но Николай Ильич не обратил на вой внимания. Не услышал.

16

Корнилов шёл на работу, уже отчётливо сознавая, что в деле об убийстве художника Тельмана Алексеева есть обстоятельства, которые во что бы то ни стало следует выяснить. Прежде всего мотивы, извечный вопрос: зачем? Старуха Кашина говорила, со слов некой тёти Поли, что у отца с сыном была давным-давно ссора. Отношений друг с другом, судя по всему, не поддерживают. Местные жители никогда не слышали от Зотова, что у него есть сын.

А самоубийство лесника? Разве нет в нём ничего странного? Почему, например, повесился он лишь на третий день после убийства?

А сами обстоятельства убийства? Кто-то ведь шёл по тропинке от станции следом за Алексеевым, кто-то потоптался вокруг него. В то время, когда Алексеев, может быть, был ещё жив… Кто?

«Нет, нет, не так все просто. В архив дело ещё рано отправлять!»

Всё утро Корнилову хотелось хоть на час остаться одному и ещё раз обдумать события вчерашнего дня, но, как назло, надо было проводить совещание, выслушивать сотрудников, принимать решения. А без пятнадцати одиннадцать словно что-то кольнуло его – он вспомнил про обещание быть на репетиции. Подосадовав, что опрометчиво пообещал Грановскому обязательно приехать, он вызвал машину.

…Впервые в жизни он шёл по пустому театру, по сумрачному холодному фойе. Два-три бра отбрасывали тусклые блики на портреты актёров, развешанные по стенам. Было тихо, только откуда-то издалека неслось приглушённое гудение пылесоса. Корнилов в нерешительности остановился, не зная, куда идти, потом решил заглянуть в зрительный зал. В зале тоже стоял полумрак, лишь сцена была ярко освещена. В первых рядах сидело несколько человек. Среди них – Грановский. Он оглянулся на скрип двери, узнал Корнилова.

– А вот и товарищ Пинкертон! – радостно закричал он. – Давайте сюда, дорогой!

Сидевшие рядом с режиссёром люди тоже обернулись и бесцеремонно рассматривали приближавшегося Корнилова. Ему было неловко от этой бесцеремонности.

Грановский познакомил его со всеми, но Корнилов даже не запомнил фамилий. Кроме одной. Фамилию актрисы Разумовой он знал ещё раньше: недавно у неё была украдена «Волга», и работники уголовного розыска довольно быстро отыскали её в Прибалтике.

– Продолжим, мальчики, – сказал Грановский. – Танцульки в квартире Аллочки… Все занятые – на сцену!

Корнилов следил за тем, что происходило и на сцене и в зале. Ему было интересно не то, как разворачивались действия по ходу пьесы, а поведение режиссёра, его реплики актёрам, бурная реакция по какому-то незначительному поводу. Некоторые сцены Грановский заставлял повторять по два, три раза.

Внимательно приглядываясь ко всему, что происходило вокруг него, Корнилов подсознательно, помимо своего желания, всё время возвращался и возвращался ко вчерашнему дню. Каких только преступлений не приходилось ему раскрывать за время работы в угрозыске! Но убийство художника Тельмана задело его очень сильно. Прежде всего потому, что он не мог его объяснить. Он не верил – сердцем не мог принять! – что убийцей был отец. А ведь всего несколько дней назад он, именно он, Корнилов, вывел работников Лужского уголовного розыска на лесника Зотова!

Ещё в мастерской Алексеева, когда подполковник рассматривал картины художника, у него появилось смутное ощущение того, что между старым отшельником, коротавшим свои дни в глухих мшинских лесах, и ленинградским художником существует какая-то связь. Почему возникло это ощущение, Корнилов не смог бы объяснить. Может быть, потому, что пейзажи, развешанные на стенах мастерской, чем-то напомнили ему окрестности Владычкина? Но они, эти пейзажи, были так типичны для юга Ленинградской области!

…На сцене произошла заминка. Актёр Борис Стрельников, игравший молодого парня со смешной кличкой Варежка, слишком взволнованно, с некоторым надрывом объяснялся со своей подружкой Леной, которую играла Разумова. А всего час или два назад этот же Варежка всадил нож в живот другой своей приятельнице. Таясь и заметая следы, Варежка прибежал в квартиру Лены, надеясь отсидеться у неё, а заодно и «закрутить любовь».

Метания Стрельникова прервал. Грановский, громко захлопал в ладоши.

– Нет, нет! Что вы делаете, Боря? – Грановский сорвался с места, легко взбежал на сцену. – Ну что вы делаете, миленький? – плачущим голосом сказал он. – Вы же не рефлектирующий Раскольников, а тупой убийца… Откуда такой разумный взгляд? Ваша совесть глуха, никаких сожалений, никаких раскаяний. Ткнуть человека ножичком для вас – раз плюнуть!

Грановский сморщился, словно вспомнил что-то очень неприятное.

– Сначала, повторим эту сцену сначала.

Актёры медленно, словно нехотя, занимали свои места.

Борис Стрельников взял со столика рюмку и подошёл к дивану, на котором полулежала Леночка. Лицо у него было сумрачным, растерянным.

– Начали! – сказал Грановский.

Стало тихо. Только из фойе доносилось приглушённое бархатными шторами гудение пылесоса. Уборщицы готовили театр к вечернему спектаклю.

– Нет, не могу, – сказал Стрельников и поставил рюмку на столик. – Андрей Илларионович, мне нужен ещё день… Я не готов играть равнодушного убийцу.

Грановский смешно надул губы, совсем как обиженный мальчик, и минуту стоял в нерешительности.

– Андрей Илларионович, – тихо сказала Разумова. – Ну дайте ему денёк, он с ножичком порепетирует.

Все засмеялись, а Стрельников зло посмотрел на актрису.

– Ладно, ладно, – Грановский поднял успокаивающим жестом руки к груди. – Я тебя понимаю, Боря. Отложим эту сцену. Нечего смеяться, Разумова! Я буду рад, если ты станешь так же серьёзно думать о своих ролях. На сегодня всё кончено.

Он сделал несколько шагов, но внезапно круто развернулся и быстро подошёл к Стрельникову.

– Ты, Боря, в суд сходил бы, что ли. На убийцу поглядеть… – начал он энергично, но вдруг замолчал, словно какая-то новая мысль, несогласная с высказанной, пришла ему в голову. Досадливо сморщившись, Грановский махнул рукой и оглянулся по сторонам. Увидев Корнилова, он спустился со сцены, подхватил его под руку и провёл к себе.

В кабинете главного режиссёра было тепло и уютно. Большая бронзовая нимфа грациозно держала над головой светильник. На стенах висели потускневшие от времени афиши.

– По рюмке коньячку? – спросил Грановский, открывая старинный, красного дерева бар.

– Спасибо. Я должен в управление ехать, – отказался Корнилов.

– А я выпью с вашего разрешения. Что-то разволновался сегодня. – Он налил себе в хрустальную рюмку, сел напротив подполковника. – Ну что вы скажете, дружок? Недовольны? У вас такой хмурый вид…

Корнилов улыбнулся:

– Не обращайте внимания. Дела заели. Да и человек я скучный. Улыбаюсь редко.

– А ваше мнение о пьесе, об актёрах, товарищ скучный человек?

– О пьесе мы с вами уже говорили, Андрей Илларионович, – ответил Корнилов. – С точки зрения уголовного розыска – всё в ажуре.

– Ох и хитрец же вы, товарищ подполковник! – Грановский выпил коньяк и поставил рюмку на стол. – А если серьёзно?

– Если серьёзно, то пока говорить ещё рано. – Корнилов виновато улыбнулся. – Мне время на раздумья требуется. Театрал-то я аховский.

– Ну а всё же? – настаивал Грановский.

Корнилов молчал, внимательно разглядывая афиши.

Андрей Илларионович ждал, нервно сцепляя и расцепляя ладони.

– Пьеса неплохая, – неторопливо начал подполковник. – Сюжет лихо закручен. Публика у нас такое любит. Аншлаг на год обеспечен…

Грановский хотел что-то возразить, но Корнилов предостерегающе поднял руку. Режиссёр улыбнулся и промолчал.

– Неплохая пьеса, Андрей Илларионович, – продолжал Корнилов. – Идея нужная: сколь верёвочка ни вьётся… Но таких пьес можно сотни состряпать. Сотни! И сюжеты ещё закрученнее придумать. Да вы к нам в уголовный розыск приходите – мы вам такого порасскажем.

– Так за чем дело стало? – весело спросил Грановский.

– Ну а дальше-то что? – как-то вяло отозвался Корнилов.

– То есть как это: дальше что? – удивился режиссер.

– А так… Посмотрел я эту пьесу – ничего нового. С чем пришёл, с тем и ушёл.

– Да чего вы хотите от театра, от пьесы? Какого нового? – В голосе Грановского чувствовалось лёгкое раздражение. Корнилов уловил это и засмеялся.

– Вы, Андрей Илларионович, не обращайте внимания на мои умствования. Я предупреждал о своей некомпетентности. Но знаете, когда идёшь в театр или книжку раскрываешь, всегда хочется что-то новенькое о себе узнать… А в общем-то пьеса нормальная. Мне показалось только, что герои в ней слишком одноцветные…

– Ну давайте, давайте! Топчите, – уже незлобиво проворчал Грановский. – Сам напросился.

– Правда, одноцветные. А ведь в каждом человеке и доброе и злое уживается.

– Это уж достоевщина пошла.

– А достоевщина – это плохо или хорошо? Молчите? Я вам, Андрей Илларионович, хочу засвидетельствовать: мой опыт общения с людьми подтверждает, что в одном человеке могут соседствовать и доброе и недоброе…

– Перед вашим опытом я снимаю шляпу, – сказал Грановский. – Вы бы рассказали про свои дела.

– Наши дела как сажа бела.

– Да уж это-то воистину так! С такими подонками небось приходится дело иметь! Я одного не понимаю, – горячо заговорил Грановский. – Ну что мы нянчимся с ними? Читаешь в газете: человек убийство совершил, а ему – восемь лет. Что же это такое, дружок? Где же карающая рука закона?

Корнилов замолчал.

– Ну что вы молчите? Сказать нечего? Вот то-то же! – словно бы обрадовался режиссер. – По глазам вижу: согласны со мной.

– Согласен, согласен, – поднял руки Игорь Васильевич. – Законы наши нуждаются в совершенствовании. Не всегда, правда, в сторону ужесточения наказаний…

– Вы мне скажите, Игорь Васильевич, как на духу скажите, – спросил вдруг режиссёр, внимательно заглядывая в глаза Корнилову, – какое преступление вам лично, вам как человеку, наиболее омерзительно?

– Взяточничество, – твёрдо сказал Корнилов. – Лихоимство всех мастей…

– Взяточничество? – разочарованно переспросил Грановский. – Но есть же более мерзкие вещи.

– Самое мерзкое – лихоимство, – горячо запротестовал Игорь Васильевич. – Вот – чудище обло, огромно… Это чудище может прикинуться самой невинностью, а заражает всё вокруг. Учёные провели недавно такое исследование: предложили большой группе людей оценить по степени тяжести десять преступлений. И знаете, какой результат? У всех опрошенных групп дача взятки оказалась на последнем месте… А ведь это порождает двойную мораль…

– Так! – Грановский сделал энергичный жест рукой, нацелив длинный палец на Корнилова.

– Но если говорить вообще, то меня больше пугает не само преступление, – сказал Игорь Васильевич, – а готовность некоторых людей совершить его… – Заметив недоумённый взгляд Грановского, Корнилов добавил извиняющимся тоном: – Может быть, это я слишком упрощённо? – Он прищурился, будто пытался разглядеть что-то далёкое. – Да нет, пожалуй, именно это я и хотел сказать. Меня пугает, что некоторые люди больше боятся карающего меча закона, чем голоса собственной совести, собственного разума. – Он заговорил с необыкновенной горячностью: – Вот представьте себе – иное существо может прожить долгую жизнь, не совершив ни разу не то что преступления – проступка не совершив. Всю свою долгую жизнь такое существо аккуратно покупало в трамвае билет, не брало чужого. А почему? Только из-за страха быть пойманным! Человечишка этот не украл ни разу только потому, что боялся – посадят! И не убил поэтому! Понимаете?

Грановский протестующе поднял руку, но Корнилов опять остановил его:

– Понимаете, понимаете! Только согласиться не можете, потому что привыкли думать по-другому. Привычка вам мешает. И вот живёт такой человечишка, вечно готовый к подлости, к преступлению. Ждёт своего часа. И час этот может прийти. Такой час, когда наконец он увидит, почувствует: бери, никто никогда не увидит, убей – не дознаются! И украдёт, и убьёт, и предаст! Вот кого я боюсь больше всего. С таким человечишкой я, может быть, годы бок о бок живу, и он меня в любое время предаст, совершит какую-нибудь пакость. Когда почувствует, что останется безнаказанным.

– Вы это всё всерьёз? – удивленно спросил Грановский. – Или на вас полемический стих нашёл?

– Всерьёз. – Корнилов сел в кресло, устало откинулся на спинку. – А вы, конечно, со мной не согласны?

– Нет, я не могу утверждать, что не согласен, – растерялся режиссёр и развёл руками. – Всё, что вы говорите, очень занятно.

– Занятно?

– Простите, ради бога. Словцо не к случаю, – Грановский улыбнулся смущённо. – А как же «души прекрасные порывы»? Ум, сердце, чувство долга, наконец! Уж не считаете ли вы, что чувство долга – подневольное чувство? Продиктовано страхом перед ответственностью.

– Что за привычка укоренилась в нашей жизни! – раздражаясь, сказал Корнилов. – Всё толкуется, как говорит наш брат юрист, расширительно! Андрей Илларионович, я лишь одно хочу сказать… Нет, нет, я просто утверждаю: существуют в нашей жизни человеки, не совершившие преступления только из страха расплаты. Даже нет! Они не столько боятся расплаты, сколько быть узнанными. С преступниками мы справимся. Рано или поздно мы их вылавливаем всех. Но как распознать человечишку с ограниченной совестью? Молчите? А я так думаю, что в некоторых случаях не распознать! – Он замолчал и несколько секунд сидел задумавшись. Грановский тоже молчал. Неторопливо набивал трубку уминая табак большим пальцем.

– Расскажу вам один страшный случай, – снова заговорил Корнилов. – Страшный не самим преступлением, а тем, какой человек это преступление совершил. Представьте себе: март сорок второго года. Ленинград только-только начал оправляться от страшной зимы. Очищают улицы. Добровольцы-сандружинницы ходят по квартирам – помогают больным, увозят мёртвых. И одна из этих немолодых женщин, пока подруги уносят мёртвую старушку, раскрывает стоявшую на столике металлическую коробку из-под чая и находит в ней драгоценности. И кладёт их в карман. Кладёт, потому что никто не видит, кладёт, потому что знает: из всех обитателей квартиры в живых никого не осталось – старушка была последней… А эта женщина слыла добропорядочной, её уважали друзья и сослуживцы, почитали ученики… У неё были ученики! И она их, наверное, добрым делам учила.

– Вот что делает с людьми жадность, – подал голос Грановский.

– Жадность-то жадность… Но не все жадные – воры. И не все злые – хулиганы. И не все лгуны – лжесвидетели. Правда?

Режиссёр промолчал.

– Если человека с раннего детства воспитали так, что честность и неприятие всякого зла стали главными чертами его натуры, никакие соблазны ему не страшны, – продолжал Корнилов. – Поступки этого человека продиктованы его пониманием добра и зла, а не боязнью наказания. Такие люди умирают, ни разу в жизни не взяв в руки Уголовный кодекс. А эта женщина… Ну что ж, вот вам пример человека с двойной моралью. Не подвернись ей тогда случай, жила бы честно. До следующего. Но искушений-то в жизни много!

– А как же её поймали? – удивился Грановский.

– Это уже дело десятое… Через пятнадцать лет пришла продавать золотой браслет. А браслет уникальный, ещё до войны был взят на учёт государством. Его старушка завещала музею.

– Судили?

– Нет. Срок давности истёк. Да разве только в этом дело? Кем она к старости пришла? Воровкой… Я на каждом углу кричу: профилактика, профилактика! Но не такая, как её понимают некоторые: имеет подросток пять приводов в милицию – закрепляют за ним шефа с завода, и на этом всё кончается. Нет, братцы! Профилактика начинается с родителей. У них ещё и ребёнок не родился, а мы должны знать: смогут ли они правильно своё дитя воспитать? И научить их этому искусству. И вмешаться, когда увидим, что не смогут родители настоящего гражданина вырастить. И вмешаться не тогда, когда парень попробует чужие велосипеды угонять, а раньше, когда он в ползунковом возрасте каждый день пьяного отца или мать будет видеть.

– А у вас дети есть? – улыбаясь, поинтересовался Грановский.

– Нету, – помрачнев, ответил Корнилов. – Я вдовец. Вот женюсь снова – обязательно заведу. Вы не смотрите, что я старый. Ещё и пятидесяти нет. – Он помолчал. – Ну что вы на меня так смотрите? Я кажусь вам скептиком? Наверное, даже мизантропом? Нет, дружочек. – Корнилов досадливо махнул рукой: – Ваш лексикой!

Он закурил сигарету. Грановский, зажав в зубах свою потухшую трубку, задумался.

– Это страшно. То, о чём вы сейчас говорили, – заметил он после некоторого молчания. – Но я чувствую, что вы правы. Среди честных, великодушных, чистых душой живут и подлецы…

– Нет, не о подлецах я, – перебил Корнилов.

– Да, да. Я понимаю. Вы говорите о людях, которые способны совершать подлость. Это не одно и то же. Да. Но оттого, что именно они рядом, особенно страшно.

Они помолчали.

– Андрей Илларионович, – лениво-ласково сказал Корнилов. – А ведь ваш Боря Стрельников никогда не сыграет бандита Варежку.

– Что? Не сыграет? – удивился Грановский. – Почему это не сыграет? – повторил он недовольно.

– Он человек, видать, очень чистый. Наивный чуть-чуть. Ему просто характер этого персонажа, с позволения сказать, будет не понять.

– Но ведь он актёр! Вы упрощённо мыслите, дружочек! Для того, чтобы сыграть леди Макбет, совсем не надо быть чудовищем.

– Но Стрельников всё-таки не сыграет. Хорошо не сыграет. Он ещё слишком молод и неопытен, чтобы понять характер Варежки, а чтобы интуитивно почувствовать, у него консистенция другая. А про леди Макбет – это вы зря…

Грановский стал сердито раскуривать трубку. Спички у него ломались, и он ожесточённо бросал их на пушистый ковёр. Раскурив наконец, режиссёр ворчливо сказал:

– Ну и подсунули мне консультанта. Не приведи господи. Спектакль сорвёт. – Он снова выпил и подмигнул Корнилову: – Ну уж дудки. Я из Бори Стрельникова сделаю этого бандюгу. – И тихо добавил: – А потом посмотрим…

Когда Корнилов уходил, Грановский задержал его руку в своей и спросил строго:

– Значит, заветный ключик – дети?

– Да, дети, – сказал Корнилов. – Надо с раннего детства воспитывать в человеке отвращение к разной мерзости. А вы разве с этим не согласны?

Корнилов ушёл, а Грановский долго ходил по кабинету, попыхивая трубкой. «Хм, как это я так легко согласился с этим ершистым подполковником, – думал он. – Странный человек, немолодой, угрюмоват, и вдруг такой задор! Мыслит он интересно, но спорно, спорно… Целая философская система. Нет, нет! Уж, во всяком случае, спорно его утверждение, что не совершивший преступления, но способный его совершить опаснее, чем настоящий преступник… Нет, дружочек!» И вдруг почему-то подумал о своём бывшем приятеле Пастухове… «Тьфу, чёрт! – выругался Андрей Илларионович. – Так можно далеко зайти!»

17

– Послушай, Игорь Васильевич, ну что ты маешься? – спросил Белянчиков, глядя в упор на Корнилова своими чёрными немигающими глазами. Разговаривали они в кабинете Корнилова после того, как из Луги позвонил Белозеров и сообщил, что следователь дело об убийстве Алексеева и самоубийстве лесника Зотова собирается закрывать.

– А мне непонятно, Юра, почему ты не маешься, – ответил тот. Он встал, прошёлся по кабинету, глядя себе под ноги, хмурый, сутулый больше, чем всегда, словно его придавила эта история на станции Мшинская.

Белянчиков молчал, сосредоточенно барабаня пальцами по столу. Он в общем-то чувствовал, почему мается шеф. Слава богу, за четырнадцать лет он изучил его характер! Но ему было досадно, что Игорь Васильевич не может успокоиться из-за этого дела. Уж здесь-то все точки расставлены… Художника Тельмана Алексеева убил его родной отец, старик Зотов. Зачем? Кто теперь сможет ответить на этот праздный вопрос? Нет, не праздный, конечно… Но ответить-то на него некому! Отец убил сына и повесился сам. Страшно. Господи, каких только не бывает на свете трагедий! Но они-то, они, работники розыска, что ещё могут сделать? Заняться поисками мотивов? Ах-ах, мы не простые сыщики, мы глубокие психологи! Смотрите, мы не только нашли преступника, но докопались ещё, почему он стал убийцей да ещё и сам повесился! Мы и до этого докопались. Месяц потратили, но докопались. А кто будет в это время Витю Паршина, по кличке Кочан, искать? Взломщика и бандита. А участников ограбления в Приморском парке?

– Ты, Игорь Васильевич, лучше меня знаешь, что мы сделали всё, что положено по закону нам сделать, – твёрдо сказал Белянчиков. – Был бы Зотов жив, суд выяснил бы мотивы убийства. А так… Следователь дело собирается прекратить. Прокурор, думаю, утвердит его решение.

– Утвердит, утвердит, – говорил недовольно Корнилов. Он подошёл к Белянчикову и спросил: – А ты можешь мне ответить, кто шёл вместе с художником со станции? Кто топтался возле его тела? Участковый-то видел следы?! И почему этот кто-то не попытался оказать ему помощь? Ведь Алексеев не сразу умер? И тебя не грызли сомнения, когда ты узнал, что отец убил сына, которого не видел почти тридцать лет?

– Откуда нам знать, виделись они или нет? Может, и встречались?

– Ну, во-первых, мы кое-что всё-таки знаем, – начиная раздражаться, сказал Корнилов. – Участковый инспектор не зря пороги обивал по всем окрестным деревням. А обыск у отца и сына тебя ни в чём не убедил? Ни одного письма, ни одной строки переписки… – Он вдруг заметил, как Белянчиков подтянул брюки на коленях и осторожно расправил складку. Белянчиков всегда так делал. Но сейчас этот машинальный жест капитана вывел Корнилова из равновесия. С трудом сдерживаясь, чтобы не вспылить, он сказал: – Да и вообще, Юра, голова и сердце на то и даны человеку, чтобы сомневаться. Хотя бы время от времени. Хотя бы в таких трагических случаях.

– У тебя есть сомнения в том, что Алексеева убил отец? – с вызовом спросил Белянчиков, уловив раздражение и укор в словах Корнилова.

– Известные нам факты говорят, что лесник Зотов убил Алексеева, – сказал Корнилов, упирая на слово «известные». – Но прежде чем подвести черту под этим делом, я должен найти ответы на некоторые известные и тебе вопросы. Ты не допускаешь, что произошла какая-то трагическая случайность?

– Даже если ты ответишь на все свои вопросы, ничего не изменится! Убийцей как был лесник, так он и останется, сообщников ты не выявишь – их нет. Во имя чего же затевать новые поиски? Виновный на свободе не гуляет.

– Истина гуляет где-то, – почти крикнул Игорь Васильевич. «Ну чего я горячусь? Белянчикова всё равно не переубедишь. Сомнения не в его характере», – подумал он и добавил устало: – Сухой ты человек, Юра!

– Ну-ну, – обиженно протянул Белянчиков и встал. – Я, пожалуй, пойду. Нам с Семёном Бугаевым надо на Острова ехать. Там третье ограбление подряд. Что-то райотдел медленно раскачивается.

Он подошёл к двери, но не открыл её, а обернулся к Корнилову.

– Знаешь, Игорь, даже если ты узнаешь что-то новое, какую-то новую истину установишь, она бесплодной будет. Ты её практически никак не сможешь использовать. Не в каждом колодце воду найдёшь, как глубоко ни копай. Это, между прочим, народная мудрость. – И вышел, осторожно прикрыв дверь.

«А не напрасно я маюсь? – оставшись один, с горечью подумал Корнилов. – Вечно пытаюсь все точки расставить. „Не в каждом колодце воду найдёшь…“ Эх, Белянчиков, и поговорки-то по своему размеру подбираешь! Теоретик. „Бесплодная истина“. Что за чушь! Не может быть истина бесплодной».

Корнилов закурил. Неприятный осадок от разговора с Юрием Евгеньевичем мешал сосредоточиться. «Ладно, потом обдумаю слова Белянчикова. Сейчас не время собственными комплексами заниматься. Даже если не выясню ничего нового, найду подтверждение тому, что известно. А этого разве мало? Ошибка следствия очевидна – они отнеслись к этому делу как к рядовому убийству. А произошла трагедия, из ряда вон выходящая!»

Он подошёл к столу, снял телефонную трубку: хотел позвонить матери, сказать, что едет. Но передумал. Машинально крутанул ручку сейфа: закрыт ли. Оделся. Погода выдалась промозглая. Прошлой ночью подул южный ветер, распустил снег, и люди шагали по жидкой снежной кашице, шарахаясь от автомашин, из-под которых веером разлетался, снег с водой. Над городом висел туман, и свет от фонарей был тусклым и безжизненным. Корнилов вышел на Кутузовскую набережную и зашагал к Кировскому мосту. Этот путь был чуть длиннее, но он специально выбрал его: хотел до прихода домой успокоиться, привести в порядок мысли. У него сразу же промокли хвалёные финские ботинки, и он пошёл не разбирая дороги.

Стоял конец января, а Корнилову вдруг почудился в воздухе лёгкий запах корюшки, маленькой невской рыбёшки, которую так любят ленинградцы и которой в конце апреля пахнет на улицах, когда её продают на каждом углу. Её запах нельзя спутать с запахом другой рыбы. Ленинградская весна всегда пахнет корюшкой.

«Ну откуда корюшка, просто от воды пахнуло свежестью, – подумал Корнилов. – Но всё равно весной пахнет. Весной». Он стал думать о весне, о том, как поедет отдыхать в Крым. Он решил ехать в отпуск в апреле. И обязательно в Крым, когда всё там цветет. Думать об этом было приятно, и Корнилов пришёл домой повеселевший.

Но утром он проснулся очень рано – ещё шести не было. И проснулся с мыслью об этой проклятой бесплодной истине. Он долго лежал и думал о Белянчикове. Сначала думал о нём с некоторой даже завистью. Позавидовал его умению быстро переключаться на новые дела, не выматывать себе душу сожалениями о чём-то ускользнувшем, не выясненном до конца. Потом вдруг вспомнил, что Белянчиков никогда не брался за дела о самоубийствах. Говорил неприязненно: пустая трата времени. Живыми надо заниматься. Корнилов вспомнил об этом и осудил Белянчикова. Выяснить, что привело человека к трагедии, – ведь это так важно! Для будущего важно. А значит, и для живых. И не всегда предсмертная записка, даже если она и была, правильно объясняла мотивы. Ну разве мог человек, находясь в таком состоянии, логично оценить поступок, который готовился совершить? А сколько раз бывало, что причина самоубийства – живые, здравствующие люди, заниматься которыми и призывал Белянчиков. Нет, не всё так просто!

Корнилов знал, что Белянчиков, его старый сослуживец и друг, – честный и умный человек. И добросовестный. Он никогда не позволял себе верхоглядства. И умел быстро отключаться от прошедших дел и отдавать все свои силы новым. А Корнилов не умел. Прошлое всегда цепко сидело в нём.

…Придя на работу, он провёл ежедневную оперативку, – начальник уголовного розыска был в командировке, а в его отсутствие оперативки всегда вёл Корнилов. Сводка была неспокойной: несколько краж в новостройках, изнасилование в Парголове.

– Семён, через полчаса зайди ко мне. Расскажешь, что вы там собираетесь делать в Невском районе, – сказал Корнилов Бугаеву, заканчивая оперативку.

– Я бы хотел доложить тебе по вчерашнему ограблению, – попросил Белянчиков. – Есть кое-что новое… Преступников взяли.

– Я к тебе загляну сам… Попозже. – Корнилов нетерпеливо постучал по столу пальцами.

Когда все разошлись, он снял трубку прямого телефона к начальнику управления. Тот не отвечал. «Вроде бы с утра был на месте», – подумал Корнилов. Положил трубку, поднялся и нервно заходил по кабинету. В это время загудел зуммер телефона.

– Вы звонили, товарищ Корнилов? – спросил Владимир Степанович. – Я по смольнинскому телефону разговаривал.

– Да, товарищ генерал. Разрешите зайти? По одному делу…

– Заходите.

Когда Корнилов открыл дверь в кабинет, генерал опять разговаривал по телефону. Игорь Васильевич хотел было подождать, но генерал увидел его, махнул рукой, показав на кресло.

– Ну что, товарищ Корнилов? – спросил Владимир Степанович, закончив разговор и положив трубку. – Как поживают сыщики? Уж не хотите ли вы сказать о том, что задержаны вчерашние грабители?

– Задержаны. Мне только что доложил капитан Белянчиков, сегодня их взяли.

– Этот ваш Белянчиков опытный работник. Быстро умеет закрутить розыск, – уважительно сказал генерал.

– Да, способный сыщик. Очень организованный человек.

Генерал согласно покивал головой, сказал уже буднично:

– Так что ж, какие дела?

– Товарищ генерал, – Корнилов на мгновение замялся, подумав: «А не зря ли всё-таки я затеваюсь?» – Владимир Степанович, дело об убийстве на станции Мшинской прокуратура собирается закрывать из-за смерти убийцы… Я вам докладывал, помните, отец и сын?

Генерал кивнул. Он слушал внимательно, давно уже привыкнув к тому, что подполковник, один из лучших специалистов уголовного розыска, по пустякам не тревожит.

– Но есть в этом деле несколько белых пятен, – продолжал Корнилов. – Ну, как бы сказать поточнее? – Он помедлил секунду. – Дополнительный розыск может и не оказать никакого влияния на конечный результат уже проведённого расследования. Всё останется по-прежнему… Я очень путано говорю? – Корнилов виновато улыбнулся.

Генерал улыбнулся тоже:

– Не путано, Игорь Васильевич. Мне только непонятно пока, к чему вы клоните.

– Владимир Степанович, из-за того, что лесник Зотов покончил с собой, сложилась необычная ситуация. – Корнилов вдруг нашёл нужные слова. – Знаете, как у экспериментаторов иногда бывает: открытие сделали, конечный результат есть. Но ведь надо ещё обосновать это открытие, исследовательскую работу провести, которая дала бы ключ к пониманию первопричин открытия…

– Причинно-следственные связи не выявлены?

Корнилов кивнул:

– Вот именно. Причинно-следственные связи! Они ведь в первую очередь для нас важны. И я только тогда окончательно поверю в то, что Зотов сына убил, когда эти самые причинно-следственные связи выясню…