Текст книги "Десять железных стрел"

Автор книги: Сэмюел Сайкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Пока не наткнулась на обгоревший труп и кусок стали.

– Сэл.

Ее голос, раздавшись позади, был тих, шаги неспешны. Не спастись – ни от нее, ни от ее пламени, – и она это знала. И пусть я к ней не оборачивалась, я чувствовала в ее взгляде, направленном мне в спину, сожаление. Касса поняла руку.

Ее огонь вспыхнул.

– Все могло быть иначе, – прошептала она.

– Ага, – отозвалась я.

Потянулась, обхватила пальцами эфес.

– Не могло.

Раскаленный докрасна металл обжигал сквозь кожаную перчатку, но ничего страшного. Не худшая боль, которую мне доводилось испытывать. Даже не худший ожог. Я удержала в голове звук голоса Кассы, направление, откуда он донесся, выдернула меч из руки трупа и рывком развернулась. Клинок запел, высекая в воздухе дугу.

Раздался мясистый звук удара.

Шипение влаги, брызнувшей на пол.

Разочарованный вздох тысячи магических огней – один за одним они обратились в дым и угасающие угли.

И там, посреди почерневших руин, стояла Касса Печаль, истекая кровью из ярко-красной черты, пересекающей горло.

Касса осела на колени, я поднялась на ноги. Пламя, которое уже не питала ее магия, померкло, и песнь Госпожи, как и прочие звуки, обратилась в полную дыма тишину. Касса потянулась к горлу, наверное, прижечь и закрыть рану или еще что. Но понимала, как и я, что все кончено.

Может, ее сомнения стоили ей победы в битве. Или моя находчивость. Или, может, это просто слепая удача.

Я не собиралась бросать слова на ветер, рассуждая об этом. У нас обеих их осталось так уж много.

– Не стану говорить, что ты можешь спасти ситуацию, если расскажешь мне то, о чем я спрашивала, – обратилась я к ней. – Все, что я хочу знать – стоило ли оно того.

Я уставилась на нее сверху вниз, на мастера жара, одержавшую сотню побед во имя Империума, и теперь умирающую на коленях, силясь удержать кровь внутри.

– Стоило ли спасать Дарриш?

Касса подняла на меня взгляд, фиолетовое свечение в ее глазах догорало.

– Да, – прохрипела она полным жидкости горлом.

– Если ты знаешь, почему я на нее охочусь, – продолжила я, – то знаешь и то, почему спасать ее было глупо.

– Я знаю почему, – пробулькала Касса. – Я слышала… молву. Ты охотишься… потому что ты чудовище… Ты убиваешь… потому что ты убийца. Я пыталась… спасти…

Она сощурилась.

– Потому что солдаты… убивают… чудовищ…

Хотела бы я тебе сказать, что это меня задело. Хотела бы я тебе сказать, что ее последние слова зацепили некую часть меня, взрезали рану, из которой вытекли и хлынули мне в сердце сожаление и раскаяние. Может, в мире почестнее, в жизни помягче, я бы так и сказала.

Но то был Шрам.

А я – Сэл Какофония.

И никто не стоит у меня на пути.

– Ты неправа.

Я присела на корточки, встретила ее взгляд.

– Я на нее охочусь, – прошептала я, – потому что в миг, когда я в ней нуждалась, все, что я могла – это таращить глаза, упрашивать, умолять, пытаясь понять, почему она не стала меня спасать.

Рот Кассы разинулся. Глаза широко распахнулись. В уголках выступила влага.

Ее тело вдруг содрогнулось.

– Ага.

Она осела на пол. Я поднялась на ноги. И уставилась на алую жизнь, вытекающую из ее горла на пепел.

– Именно так.

3. Долина

Если поразмыслить, люди не слишком уж отличаются от шрамов. Ты живешь, их собирая. И когда появляется новый, ты это чувствуешь. Боль вначале такая свежая, яркая, что ты ощущаешь ее с каждым сделанным рядом с ними шагом. Но затем вы наговорите всякого, а извинения останутся невысказанными, и с течением лет острая боль утихнет до ноющей.

А потом, в один прекрасный день, оглянуться не успеешь, как проснешься и ощутишь в месте, где прежде было нечто иное, лишь онемелость.

Но ты никогда не забудешь, что она там. Ни разу.

Я пробудилась от сна без сновидений. Над телом властвовала боль. В нос ударил запах засохшей крови и пепла.

Меня оседлала женщина.

Ее волосы свисали спутанными черными прядями, которые задевали мое лицо. Я уставилась в проницательные карие глаза, потемневшие от омерзения. Ее голос сорвался с искривленных уродливой, злой усмешкой губ хриплым шипением.

– Ты меня бросила.

Она подняла руки и прижала их к моему горлу. Пальцы впились в плоть, и мое дыхание прервалось.

– Ты меня предала.

Что-то горячее, влажное упало мне на щеку, соскользнуло вдоль шрама. Из глаз женщины катились слезы. А может, из моих. Я не могла сказать наверняка.

– Я тебя любила.

Не могла пошевелиться.

– Я тебя ненавижу.

Не могла вдохнуть.

– Она ненастоящая.

Дохнуло теплом, словно кто-то разжег крошечный костерок. Оно просочилось в мою оцепеневшую плоть, дало пальцам достаточно чувствительности, чтобы пошевелиться. Они медленно двинулись по полу к этому теплу, обхватили рукоять из черного дерева.

– Ты видишь сон.

Жар хлынул в мою плоть, пробуждая до последнего пореза, синяка, ожога, пометивших тело. Оцепенение начало спадать. И каждый раз, как я моргала, она становилась чуточку прозрачнее. Пока я не закрыла глаза полностью.

– Проснись.

И не открыла их снова.

И она исчезла.

Я со стоном села – тело изнывало от многочисленных ран. Меня измотали, избили, чуть на хрен не зажарили. Но я была жива. И я была одна.

Спустя некоторое время после того, как я оставила Нижеград догорать дотла и бросила труп Враки на полу грязного подвала… Я кое-что потеряла. Я восстанавливала в памяти свои шаги, раны, убийства, пытаясь его найти, но я даже не уверена, что именно искала. Как будто… будто я где-то порезалась, глубже, чем думала, и нечто изнутри пролилось в дорожную пыль. И вместо этого нечто осталась громадная, глухая…

Пустота.

И она порождала призраков.

Не настоящих, попрошу заметить. Но я не знала, как еще их назвать. Я начала видеть… всякое. Людей.

Иногда меня будил Враки с иссеченной порезами грудью, проклинающий мое имя сочащимся кровью ртом. Иногда – Джинду, рыдающий в углу, пока я пыталась спать. Иногда – люди, которых я убила, которых я намеревалась убить, которые однажды убьют меня.

Иногда, в черные дни моей жизни, меня будила она.

И иногда я почти желала, чтобы она там действительно была.

Я глянула на пустое пространство рядом. Скатка для сна у меня не то чтобы роскошная. Всего лишь плотное одеяло, тонкая простыня и грязная подушка. Едва хватало для одной, не то что для двоих.

И все-таки почему-то… у нас всегда получалось разместиться, у нее и у меня.

Она, разумеется, жаловалась – что слишком холодно, что я слишком храплю, что глупо было вообще соглашаться спать на открытом воздухе со мной, вместо того, чтобы остаться в ее уютном доме в теплой постели. Она жаловалась. Бывало даже костерила мое имя. Но никогда не уходила.

Когда я просыпалась, Лиетт всегда была рядом.

Всегда приятно пахла, даже если провоняла тем же потом и дорогой, что и я. Всегда прекрасна, даже когда ее волосы слиплись и спутались. Всегда пробуждалась, так же медленно открывая глаза, медленно расплываясь в улыбке, от которой любая боль чуточку притихала.

Сегодня, впрочем, ее не было. Равно как и последние три месяца.

Сегодня меня разбудил злой холод. Сегодня все болело. Сегодня я проснулась – и меня никто не ждал.

Кроме него.

На долину опустился вечер. Сквозь разбитые окна и стены на пронизывающем ветру сочилась тьма. На втором этаже особняка не было ни огонька.

И тем не менее я ощущала, как он пялится.

– О, чудненько, – зазвенел медным хрипом голос из мрака, из-под моих пальцев. – Ты все еще жива.

Он – то, что не давало мне соскользнуть в ту пустоту внутри. Он – тот, кто видел сквозь призраков. Он – тот, кто звал меня обратно.

Где-то, не знаю, в какой момент, он прекратил быть оружием и стал компаньоном.

И я это ненавидела.

– Давай-ка без драмы. Прилегла на минутку отдохнуть всего-то, – пробормотала я, растирая сведенную судорогой шею. – Не будем забывать, кому из нас только что пришлось убить сраного скитальца.

– Застрели ты ее просто-напросто, вместо того чтобы предаваться иллюзиям о бытии честным, порядочным человеком, то ощущала бы себя куда бодрее.

– Приму к сведению, когда испытаю нужду принимать советы от говорящего револьвера, – махнула я на него рукой. – У нас есть определенный уклад. Кодекс скитальцев требует от меня…

Фраза окончилась долгим шипением. Ладонь вдруг обожгло жаром, куда глубже, чем выходило у Кассы, и куда злее. Какофония горел в темноте. Я даже издалека чувствовала, как он тянется.

В меня.

– Не забывай нашу сделку, – прошептал он жгучим голосом. – Не забывай, что я тебе дал. И не смей забывать, кто я такой.

Я стиснула зубы, сдерживая боль, злость, крик. Я отказывалась доставлять ему такое удовольствие. Шрам полон таких, как он, людей – тех, кто питается болью, упивается криками, жиреет на страданиях. Я знала, как иметь с ними дело.

Большую часть времени, по крайней мере.

Такие люди жрали, чтобы утолить голод, который никогда не уйдет. Полагаю, Какофония – тоже, в каком-то смысле. Однако, помимо того, он питался для иной причины. Он питался, чтобы расти.

Боль медленно отступила. Жар сошел на нет, уступая место вечерней стылости. А вот голос все еще звенел в ушах.

– Я чую, она ускользает, – прошептал он. – Отнеси меня к ее телу.

Я поморщилась – но не от боли.

С тех пор, как я заявилась в Шрам, я повидала кучу дерьма: убийц на горах трупов, чудищ, которые раздирали целые деревни, магов, способных расколоть небеса. Со временем к такому привыкаешь, становится проще.

А к следующей части – никогда.

Сквозь его рукоять доносилась слабая пульсация, отдающаяся эхом в латуни. Медленный, ровный ритм, подрагивающий в такт моим шагам, пока мы шли – рука об рукоять – по коридору к черной двери.

Как будто билось горящее, латунное сердце.

Я толкнула дверь. Там нас ждал труп Кассы, еще теплый. Я уложила ее на стол, облекла в красивые одежды, которые нашла в подвале, и зажгла свечу, что до сих пор тихонько истекала воском рядом с ней.

Дерьмовые похороны. Куда дерьмовей, чем заслуживал такой человек. Но она заслуживала хоть что-то.

Что-то куда лучше, чем я намеревалась сделать.

– Да. ДА, – возбужденно взвизгнул Какофония; мы оглядели ее тело, и пульсация ускорилась. – Я чую ее силу, ее магию. О Всевышняя, как же она пылает. Дай попробовать на вкус. Дай напиться. Дай мне ПИЩУ.

Я ненавидела, когда он делался вот таким. Кто бы мог подумать, что говорящий револьвер способен стать еще более жутким, но Какофония как-то находил способ.

Я подняла его. Он покинул мою руку, завис в воздухе над телом. Латунь дрогнула, сотряслась, засияв. Труп Кассы, прежде бледный, опустелый, тоже налился свечением.

Я отвела взгляд. Только это не помогло.

Свет оставил ее. Ярко-фиолетовое свечение полилось дымчатыми щупами из глаз, рта, кожи… и из раны, которую я в ней прорезала. Они заплясали над телом, эти огни, бесцельно паря, словно сбитые с толку, что́ они забыли тут, снаружи. Однако все это продлилось лишь мгновение.

А потом Какофония принялся есть.

Свет хлынул в него, весь до капли исчезая в латуни. Его собственное свечение стало ярче, жар – горячее, смех – громче, пока он жадно впитывал все до последней капли. Они пропали беззвучно. Но если бы могли, знаю, они бы кричали.

Не скажу, сколько все продлилось – никогда не замечала, – но в какой-то момент, как и в другие разы, все оказалось кончено. Свечение латуни померкло. В комнате воцарилась темнота. И Какофония с тяжелым глухим стуком рухнул на пол.

Я подошла, уставилась сверху вниз, шмыгнула носом.

– Ну? – поинтересовалась я.

В ответ его латунь пошла мелкой дрожью. Даже рябью, словно жидкость. Она вытянулась, съежилась, изогнулась. Я чувствовала, как он напряжен, как нечто давит в металл изнутри. При свече я видела, как это нечто рвется на волю. Затем к нему присоединилось еще одно нечто. И еще. Пока из ствола не показались пять маленьких выступов.

Кончики пальцев.

Пять кончиков пальцев. Которые силились дотянуться наружу.

Комнату заполнило злое рычание. Пальцы втянулись обратно в латунь. Металл снова перестроился, стал как прежде цельным, твердым. Какофония снова стал просто револьвером.

– ПРОКЛЯТЬЕ!

Говорящим револьвером.

– Недостаточно. НЕДОСТАТОЧНО. Я был уверен, что вот оно. Я был так близок. Я чувствовал, чувствовал пальцами воздух… я мог… я… мне НУЖНО больше.

– Больше нет, – ответила я, пожав плечами. – По крайней мере, магов. Пожалуй, если хочешь, я могла бы притащить сюда мальчишек Кассы, проверить, вытащишь ли ты что-нибудь из них. Ну, то есть если от них вообще что-то осталось после…

– ЕЩЕ.

Голос Какофонии зазвенел у меня в коже единственной жгучей нотой, что пронеслась по венам и окутала всю меня огнем. Я не сдержала крик и рухнула на колени; тело забыло, как стоять, как дышать, как делать что-либо, кроме как ощущать ту боль, выжигающую изнутри. Боль затопила звуки сердцебиения, моих попыток вдохнуть, всех мыслей, кроме одной.

«Бля. На этот раз он и правда меня прикончит».

Не знаю, как долго продолжалась пытка или насколько близко к краю я подошла, но спустя мгновение темнота в глазах начала медленно отступать. Жар схлынул, вены остыли. Воздух вернулся в легкие рваными вздохами. Я каким-то чудом заставила ноги вспомнить, как стоять.

– Батюшки, как-то грубовато с моей стороны вышло, да? Прими же мои извинения, дорогая.

Я не шутила, когда говорила, что он револьвер.

Он – оружие. Разрушительная сила. Та, которую я не осознавала, когда он впервые со мной заговорил, и когда я заключила с ним сделку. Та, которую я не понимаю до сих пор, даже спустя все годы.

Но сделка… сделку я понимаю.

Какофония… чем бы он ни был… привязан к этому облику, к этой обжигающей латуни. И он хочет наружу. Питаясь всякий раз, Какофония становится чуть ближе к свободе. Не знаю, что явится, когда у него наконец получится, как не знаю и то, что после этого случится. Но взамен?..

Он дает мне каждое имя из моего списка.

Каждого, кто меня предал.

Каждого бывшего союзника, который подарил шрам, что горит у меня на груди.

Сделка – вот, что я вспоминаю, когда он делается таким. Сделка – вот, что я вспоминаю, когда просыпаюсь. В конце концов…

Больше ничего у меня не осталось.

Ничего, кроме его обжигающей ухмылки и голоса в темноте.

– К делу?

Я вздохнула, подняла его и вернула в кобуру на поясе. Дошла до своего спального места, скрутила спальник, закинула его на плечо вместе с ножнами. И мы с Какофонией вернулись по коридору в гостиную особняка, обернувшуюся кладбищем.

Револьвер как будто стал тяжелее, чем когда мы только пришли сюда.

– Что ж, прискорбно, что наша подруга Касса оказалась столь необщительна. Впрочем, рассчитываю, что следующая зацепка таки приведет нас ближе к твоей желаемой жертве.

Речь Какофонии прервал шипящий смешок. И если думаешь, что говорящий револьвер – новшество, заверяю, что все очарование сего сходит на нет, когда он в настроении потрепаться.

– Однако же, пожалуй, до того времени ты окажешься мертва? Я следил, как ты ринулась в ту битву очертя голову, едва ли защищая себя. Будь твои враги не столь никудышны, твоей мертвечиной бы уже питались птицы. Но с другой стороны… быть может, это и есть цель, хм-м?

Развлекать его у меня не было желания. Каждый шаг по ступенькам давался мне с новой вспышкой боли. Я была слишком изранена, чтобы идти прямо, что уж говорить о том, чтобы потакать говорящему револьверу.

Я была слишком изранена.

Но не настолько, чтобы не понять – позади меня кто-то стоит.

Я преодолела половину гостиной, прежде чем ощутила, что мне в спину, словно нож, нацелился взгляд. И в тот холодный вечер между нами воцарилась тишина еще холоднее. Из темноты донесся медленный вздох.

«Спокойно, – сказала я себе. – Очередной призрак. Очередное видение. Нереальное… так?»

Я глянула на Какофонию. Он лежал в кобуре, стылый и неподвижный. Что означало…

Блядь.

– Не знаю, что ты преследуешь, – произнесла я, не оборачиваясь. – Если богатство, то не на ту девчонку нацелился. Если славу, то оно тебе не нужно. Если месть, – я помедлила, – можешь попытаться. Обнажи клинок, я тоже обнажу свой, и посмотрим, что выйдет.

Никакого ответа. Ни сталью, ни чем-то иным.

– Но если ты преследуешь меня, тогда ты меня знаешь, – продолжила я, – и ты знаешь, что происходит, когда я обнажаю металл. Что ни случится, хорошим оно не кончится. Ни для кого из нас. А теперь можешь принять самое разумное решение в своей жизни и оставить клинок в ножнах. Я последую примеру…

Моя ладонь легла на эфес.

– Но если очень хочешь, – заключила я, – только скажи.

Я знала, что незнакомец все еще там. Чувствовала его дыхание, слышала, как он переступает с одной ноги на другую. И долгое время казалось, будто вздохи и шорохи – это все, что он мне даст.

Потом раздался шаг вперед.

Скрип кожи.

Я стиснула эфес, понимая, что должна ощущать страх, злость, отчаяние – что угодно, кроме страстной жажды обнажить меч.

Что и начала делать, когда он – или она – наконец заговорил.

– Ну блядь!

Все-таки «он».

– Была у меня отменная броская речь, которую я собирался произнести, как только ты сойдешь со ступенек, но начинаю думать, что после вот этого она прозвучит малость убого.

Никакой стали. Никакого клинка. Однако я чуяла его усмешку столь же остро. Развернувшись, я первым делом увидела эту его улыбку-нож, белозубую, яркую в темноте.

– Но, с другой стороны, чего я еще мог ожидать от Сэл Какофонии?

Высокий, тощий, порядком потрепанный, он походил на трость, которая повидала слишком много миль и слишком мало закатов. Спутанная копна каштановых волос обрамляла лицо и шею, несмотря на отчаянные попытки заплетенной косы их сдерживать. Он стоял со слишком небрежной сутулостью и слишком дерзко скрещенными руками для красующегося на нем военного мундира. И пусть темные круги под глазами и трехдневная щетина сообща пытались все скрыть, я даже в темноте видела, что он красив.

Правда, не могла понять, это он просто такой мужественный красавчик или красавчик из категории «сейчас он откроет рот и выдаст то, из-за чего я двину ему по роже».

Грань между ними иногда до боли тонка.

– Я тебя не знаю, – сказала я больше самой себе, чем ему.

– Дерьмовым я был бы профессионалом, если бы знала, – отозвался он. – Я из тех, что промышляет незаметностью, какой бы сферы она ни касалась. – Темные глаза вспыхнули в полумраке. – Иногда я охотник, иногда – вор, а иногда просто бродяга, сменяющий имена и зовущий тени другом.

Ну.

Пожалуй, все-таки по роже.

Но или я все хуже скрывала презрение, или ему частенько давали по этой самой роже, потому как он сразу же хмыкнул и миролюбиво поднял ладонь.

– Сегодня, правда, я всего лишь простой курьер с простым сообщением, – произнес он. – Я тебя знаю. Знает тебя и мой наниматель. Но для легкости общения…

Он шагнул ближе. Луна высветила его лицо отчетливей, обличив выражение глаз, слишком юных для такого мужчины.

– Не стесняйся звать меня Джеро.

В моем ремесле, если можно его так назвать, человек, которому можно доверять, выглядит несколько иначе, чем ты думаешь. Тот, кто пригибается, когда к нему подходишь, кто вздрагивает, когда поднимаешь ладонь, кто рычит, когда с ним заговариваешь – этим доверять можно. Они не умеют скрывать свои проблемы за ухмылками и милыми голосками.

А голос Джеро был весьма мил.

Потому-то я и не пожала его протянутую руку.

– Разумеется, – произнес он, опустив ее, и неловко пожал плечами. – Доверяй ты так быстро, вряд ли о тебе ходила бы такая молва, верно?

– Верно, пожалуй, – отозвалась я. – И уж конечно, молва о том, что странным мужикам заявляться в задницу мира в глухой ночи – это хорошая мысль, тоже не ходит. – Я уставилась на него сверху вниз – насколько могла, правда, ведь он был примерно моего роста. – Как ты меня нашел?

Джеро мигнул, окинул взглядом обугленные останки ребят Кассы, потом снова посмотрел на меня.

– Серьезно? – спросил он. – Ты оставила шесть деревень в состоянии, которое меняется от умеренно до капитально всратого. До этого я следовал за слухами о революционном дезертире по имени Кэврик Гордый.

Я сощурилась. Жар Какофонии призвал опустить ладонь на его рукоять.

– Кэврик, – резко произнесла я, – это имя, о котором и тебе, и мне стоит помалкивать. Он оставил Революцию для лучшей жизни, и если ты сотворил с ним хоть что-то…

Заканчивать угрозу не было нужды. Об этом мне сказало вытянувшееся лицо Джеро. И я знаю, мы только встретились, но надеюсь, ты не сочтешь меня мразью, ведь то, как я по-прежнему могла потрясти кого-то до печенок лишь горсткой слов, вызвало у меня холодную, злую улыбку.

– Заверяю тебя, он сам даже не подозревает о моем существовании, – ответил Джеро. – Мне дали указание отыскать не его. А тебя. Честно говоря, я кратковременно потерял твой след в Последнесвете.

Его гримаса стала отчетливее. У меня похолодела кровь.

– Но в том городе было потеряно много чего, верно?

Ага. Много чего было потеряно. Полным-полно бутылок вина у виноделов, которые прибыли в город продавать товары и так и не вышли из его стен, полным-полно мягких игрушек и солдатиков, оставшихся лежать сломанными или наполовину обугленными в пожарах, полным-полно ботинок, ноги в которых не сумели бежать достаточно быстро, кольца, сорванные с хладных пальцев трупов, скользкие от крови клинки, выжженные дочерна улицы, дома, раскуроченные пушками, магией, сражениями, криками и…

Я ощутила жар Какофонии у бедра и вдруг поняла, что холод, сковавший мне кровь, теперь обволакивал все тело. Так иногда происходило, когда я думала о Последнесвете, когда слышала о нем молву. Последней хватало вдоволь, если уж на то пошло, о том процветающем торговом городе, его благодетельном бароне и счастливом народе.

И не было легенды известней, чем та, в которой Сэл Какофония вошла в его ворота и за день обратила весь город в пепел.

Я сосредоточилась на том жаре у бедра, на обжигающей боли, что дотянулась и обхватила мою ладонь жгучими пальцами. Он поступал так время от времени, если чувствовал, что я холодею, если понимал, что я соскальзываю в некую тьму внутри себя.

Иногда, если я не могла найти компанию или выпивку, он был единственным, кто ко мне тянулся. И иногда, когда тьма и холод сгущались достаточно сильно, мне хотелось потянуться в ответ.

Разумеется, я этого не делала. То, что у него есть пол, уже достаточно странно само по себе.

– Он тебя не винит.

Я, подняв взгляд, с трудом узнала собеседника. От улыбки не осталось следа, лицо опустилось, он выглядел очень, очень уставшим.

– Если тебя это утешит, – добавил Джеро.

– Кто?

– Два-Одиноких-Старика, – ответил он. – Не то чтобы он в восторге от твоей роли в разрушении города, но он понимает, что сама по себе одна женщина целый фригольд не разнесет. – Его губы снова тронула та усмешка. – Какой бы легендарной она ни была.

– Что ж, вы, сэр, малость ставите меня в неловкое положение, – отозвалась я. – Раз уж ты протопал столько, чтобы это сообщить, сдается, что нехорошо на это класть с прибором. Но как видишь, – я обвела рукой необъятную темноту вокруг, – у меня даже прибора нет, одни трупы.

Я затянула палантин вокруг нижней половины лица плотнее, заворчала в сторону собеседника:

– Любезно передавай Двум-Одиноким-Старикам извинения и наилучшие пожелания, ладушки? – Я зашагала прочь. – А если ему ни того, ни другого не надо, любезно же предложи ему наилучшее место на моей заднице – для поцелуя.

Последнее, наверное, было грубо – и даже малость необдуманно. В конце концов, ко мне не так уж часто в темных местах подходят странные мужики, которые не пытаются меня убить. Прощу тебя, если подумаешь, что я как-то уж поспешно от него свалила. И обещаю, что предамся с тобой этому спору, как только отыщу то самое имя из списка.

В тот момент, впрочем, мои мысли занимало нечто иное. Касса была лучшей зацепкой. Она знала, где Дарриш Кремень. И унесла это знание с собой к черному столу. Я осталась без подсказок, зацепок, без ничего, кроме…

– Она так и не сказала, где Дарриш, правда?

Я остановилась. Развернулась. Джеро лениво чистил ногти ножом с широким лезвием.

– Чего?

– М-м? – Он поднял взгляд, почти безразличный. – А, прости, хочешь еще что-нибудь предложить моему нанимателю? Другую часть задницы, может?

– Что ты там, блядь, только что сказал про Дарриш?

– Даже представить не могу, что я способен сказать о скитальце навроде Дарриш Кремень? – Джеро постучал кончиком ножа по щеке. – Полагаю, мне известно столько же, сколько и остальным. Многообещающий мастер щита, переметнувшаяся от Империума в скитальцы, на которую в данный момент охотится женщина с огроменным, мать его, револьвером, в последний раз виденная в компании Кассы по прозвищу Печаль, которая погибла, так и не сказав тебе, где Дарриш находится. – Он мигнул. – Похоже на правду?

– Твой клинок как-то маловат для таких игр, друг мой, – прорычала я. – Если ты что-то о ней знаешь…

– Могу сказать со всей честностью, что не знаю. – Джеро ловко подкинул нож одной рукой и вернул в потайные ножны в плаще. – Не больше того, что уже поведал, во всяком случае. – Он поморщился, опомнившись. – Ну, и еще кое-что.

Ухмылка словно вернулась, резче, жестче, ярче настолько, что чуть не осветила всю гостиную.

– Два-Одиноких-Старика знает, где она, – произнес Джеро. – И, собственно говоря, может сказать, где она в точности. Он способен определить ее местоположение до последнего шага. И выдаст тебе эти сведения.

Джеро скользнул рукой во внутренний карман. Бережно извлек оттуда стопку бумаг, скрепленную изящной шелковой лентой.

– И даже больше.

Он подошел – с осторожностью – и протянул их мне. Я уставилась сперва на его руку, потом ему в глаза. Он изобразил умоляющий взгляд, я неохотно забрала бумаги. При скудном свете различила испещрившие их безупречные чернильные строки. Вычурные карты, многословные записи о перемещениях и местах, несколько досье. Я не могла найти в них никакой связи – пока не увидела вверху листа крупные буквы.

Дарриш Кремень.

Я перелистнула страницу. И на меня уставилось новое имя.

Югол Предвестник.

Больше карт, записей, страниц. Больше имен.

– Это… – прошептала я, но у языка никак не получалось подобрать слова, чтобы «это» описать.

– Жест доброй воли, – закончил за меня Джеро. – Здесь ты обнаружишь перемещения трех особей, которые, как мы полагаем, представляют для тебя некоторый интерес. Включая их последние известные места пребывания, вымышленные имена и знакомцев. Что я предпочитаю считать жестом доброй воли. Мой наниматель, впрочем, видит в этом утверждение понятия.

Я подняла взгляд.

– Какого понятия?

Джеро мягко улыбнулся в ответ.

– Понятия, что никто не может оказаться вне досягаемости Двух-Одиноких-Стариков. Он был самым могущественным бароном самого могущественного фригольда восточного Шрама. Теперь он просто некто с кучей денег, времени и острой проблемой.

– Бумаги можешь забрать и использовать как заблагорассудится, – продолжил Джеро, указывая на них у меня в руках. – Прошу заметить, что сведения лишь двухмесячной давности – мой наниматель счел безрассудным отдавать тебе все, – однако для твоих стремлений этого должно вполне хватить. Забирай бумаги, отыщи имена из своего списка и прикончи их на относительно скорую руку. – Он фыркнул. – Или…

Он позволил слову повиснуть в темноте, уступая дорогу тишине столь глубокой, что я расслышала, как внутри бежит кровь, как бьется сердце от осознания, что́ я держу в руках. И задалась вопросом, расслышал ли то же самое Джеро.

Потому что острей той улыбки, которой он сверкнул, я в жизни ничего не ощущала.

– Или… что? – наконец спросила я холодно, не дыша.

– Или получи больше.

Он медленно подошел – под ботинками захрустели останки сожженных досок, – пока не оказался достаточно близко, чтобы я смогла увидеть его уже отчетливо.

– Ты могла бы получить все имена из своего списка. Любое, какое захочешь – он найдет. Где бы они ни прятались, кто бы их ни защищал, как далеко бы они ни убежали, Два-Одиноких-Старика способен их отыскать. Он может дать их тебе.

Джеро поднес два пальца к моему лицу. Я его не остановила. Не знаю, почему.

– Ты сможешь отыскать людей, которые подарили тебе это.

Пальцы легонько скользнули по шраму. И тот полыхнул жаром в ответ.

– И ты сможешь подарить им что похуже, – прошептал Джеро. – Много хуже.

И тут я поняла, что Джеро за человек.

Красивое лицо, хитрый язык, острая улыбка – но это не он. Настолько вблизи я различила морщинки, едва заметно разметившие его лицо: на лбу и у рта частенько напряженных, хмурых, у глаз, видевших куда больше, чем следует.

Звучит, наверное, банально – говорить, что я узнаю убийцу с первого взгляда, – но это правда. И не то чтобы я тут катила на него бочку; в Шраме, в конце концов, полно убийц, и несколько – мои добрые друзья.

Не убийство делает человека плохим или хорошим. А то, как он их совершает. И это жестокий факт жестокого мира, что самые подлые, гнусные по ночам крепко спят и легко расточают улыбки. Морщинки Джеро говорили мне, что он не спал крепко уже долго. Кого бы он ни убил, они оставались с ним до сих пор.

А может, и останутся навсегда.

Звучит, наверное, безумно – говорить, что именно поэтому я начала больше ему доверять, – но это тоже правда. И потому я встретила его усталый взгляд и спросила:

– И что он хочет взамен?

Улыбка Джеро померкла. Следом опустились глаза. И вес всех этих убийств рухнул на него камнями, и когда Джеро заговорил вновь, голос его звучал глухо, откуда-то глубоко изнутри.

– То же, что и ты, – ответил он. – Мести.