Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)
23
– Ваша гостья уже прибыла, господин барон. Цейтлин попросил даму встретиться с ним в «Дононе» на Мойке, 24. Вечером в ресторане полно политиков, богачей, куртизанок, а днем в «Дононе» людей было мало, поэтому Цейтлин частенько использовал для конфиденциальных встреч свой личный кабинет.
Именно здесь, в своем личном кабинете, который так и называли, «кабинет барона», в августе 1914-го Цейтлин встречался с военным министром, чтобы окончательно обсудить поставку прикладов для царской армии.
С утра он позвонил метрдотелю Жану-Антуану, выходцу из Марселя, славящемуся своим благоразумием и памятью на имена, а также тактом в урегулировании наиболее скандальных сцен.
– Mais d’accord, mon baron [6]6
Будет исполнено, господин барон (фр.).
[Закрыть], – ответил Жан-Антуан.
– Ваш кабинет готов. Шампанское со льдом? Ваши любимые раки? Или просто английский чай с пирожными и шотландский виски?
– Просто чай.
– Я сейчас же пошлю в английский магазин.
Обычно Цейтлин ездил на авто, но сегодня натянул шапку-ушанку, черное пальто с бобровым воротником, галоши на теплой подкладке поверх открытых серых туфель, взял трость с серебряным набалдашником в форме волчьей головы – и вышел из дому незамеченным.
Цейтлину нравилось бродить неузнанным по темным улицам, без шофера и охраны. Снегопад прекратился, но из-за сильного мороза снежный наст тут же превращался в лед. Он почти слышал, как на Неве затягивается каждая трещина и излом серой ледовой корки. На улицах зажгли фонари, по рельсам грохотали трамваи. За его спиной раздались звон бубенцов и хохот. Сани с толпой улюлюкающих студентов промчались мимо него и унеслись прочь.
Сейчас молодежь делала то, что ей взбредало в голову. У них не было никаких ценностей, никакой дисциплины.
Что лучше – быть бедным или богатым?
Посмотрите на его взбалмошную жену! А его дорогая Сашенька – абсолютная загадка для отца. Он любил ее и хотел защитить. Однако, кажется, родители ее больше не интересуют. На самом деле она оказалась совсем чужой. Иногда отец думал, что она его презирает.
Ему захотелось расплакаться как ребенку. Словно старик, который напевает школьный гимн, Цейтлин мурлыкал себе под нос Кол Нидр, мелодию его детства, мелодию исчезающего мира. Тогда он ее презирал, а теперь сомневался: а что, если это был верный путь?
Он пошел к Егорову, в баню с готическими краснокоричневыми стенами и грязными стеклами; слуга в белой рубахе и черных бриджах провел его в отдельную кабинку. Раздевшись, он вошел в ледяную ванную под сводчатой аркой по железному мостику, увитому буйной растительностью. Потом он какое-то время отдыхал, лежа на гранитном помосте.
Друзья приветствовали Цейтлина, пока несколько лысых голых мужчин, невероятно похожих в своей наготе, охаживали друг друга березовыми вениками. Цейтлин лежал безучастный ко всему и думал.
«Я бы помолился, если бы верил в Бога, – говорил он себе. – Но если Бог существует, мы для него всего лишь земляные черви. Моя религия – успех. Я сам кузнец своей судьбы». Однако в глубине души Цейтлин верил, что существует нечто большее, чем человечество. За клубами сигарного дыма, изысканными усиками, рубашкой с запонками, сюртуком, английскими брюками со стрелками и короткими гетрами он оставался евреем, верующим в Бога вопреки самому себе. Он учился в хедере, учил Шулхан-Арук – жизненные правила, Пятикнижие, комментарии, Талмуд, Мишнах.
Где-то спустя час он оделся, сбрызнулся одеколоном и пошел назад по Невскому. В темноте сияли огромные витрины магазина Фаберже.
– С Масленицей, барин! Садись, подвезу! – крикнул извозчик-финн, взмахнул кнутом, осаживая приземистых лошадей; колокольчики весело позвякивали под дугой. Цейтлин отмахнулся от извозчика и скачущей походкой пошел дальше.
– Десятилетиями я был в безопасности, но в плену. Я возвращаюсь к жизни после долгой спячки. Я перевоспитаю дочь, покажу, как сильно я ее люблю, стану учить ее. Никогда не поздно начать все сначала, никогда не поздно, верно?
В ресторане его приветствовал Жан-Антуан. Цейтлин сбросил пальто и шляпу, снял галоши. Он с нетерпением ждал встречи с гостьей.
* * *
В алых недрах кабинета барона ждала Лала. По такому случаю гувернантка надела простое чесучовое платье, украшенное розовато-лиловыми цветами.
Когда Цейтлин вошел, она встала; на ее добром овальном лице читалось недоумение.
– Барон! К чему такая спешка?
– Молчи, – прервал он ее, беря за руки. – Давай присядем.
– Почему здесь?
– Сейчас объясню.
Раздался стук в дверь: официант принес чай с фруктовым пирогом, кексы с клубничным джемом, сливки и две крошечные стопки из янтаря. Лала подскочила, чтобы поухаживать за ним, но барон остановил ее, подождал, пока официант разольет чай и закроет за собой дверь.
– По коньячку? – предложил Цейтлин. – Выпьем.
– Что случилось? – спросила Лала. – Вы меня пугаете. Вы на себя не похожи. И к чему коньяк?
– Это лучшее, что только может быть. «Курвуазье».
Попробуй. Они с любопытством наблюдали друг за другом. Цейтлин понимал, что выглядит постаревшим, что на его лице – морщины, а на висках засеребрилась седина. Он устал от беспрестанных встреч, от собственного добродушия, а столбцы цифр его добивали. Все постоянно чего-то от него ждали – казалось, он должен всем и каждому. Даже доходы от собственных компаний не радовали его.
Лала тоже выглядела постаревшей, внезапно заметил барон. Щеки запали, на них появились красные прожилки, кожа загрубела от мороза, вокруг глаз – морщины.
Страх перед будущим, одиночество, неоправдавшиеся ожидания состарили ее.
Устыдившись собственных мыслей, Цейтлин замялся.
В камине разгорался огонь, окрашивая их лица желтоватым светом. Лала пригубила коньяк.
Медленно, но верно огонь согрел их.
Она встала.
– Я не люблю коньяк. Он обжигает горло. Думаю, мне следует уйти. Мне не нравится это заведение. Оно не для порядочных женщин…
– Это же «Донон»!
– Вот именно, – ответила она. – Я читала о нем в газетах… Это совсем никуда не годилось, он больше не мог сдерживаться: бросился на колени к ее ногам и зарылся лицом в ее юбки; от его слез ее платье стало мокрым.
– Да что такое? Ради бога, что происходит?
Он взял ее за руки. Она попыталась оттолкнуть его, но ее врожденная доброта пересилила рассудительность. Она нежно погладила его по голове, барон почувствовал, какие мягкие и теплые у нее руки – как у юной девушки.
Он поднялся с колен и заключил ее в объятья.
«Что я делаю? – лихорадочно спрашивал он себя. – Я сошел с ума? Господи, у наших губ свои законы. Совсем как магний воспламеняется при контакте с кислородом, так и прикосновение влюбленных друг к другу приводит к некой химической реакции». Цейтлин поцеловал Лалу.
Она тихонько вздохнула. Он знал, что она отдает себя всю без остатка Сашеньке, – но неужели она сама не жаждет любви?
Потом произошло что-то невероятное. Он целовал ее снова и снова, и внезапно она, закрыв глаза, поцеловала его в ответ. Он провел руками по ее телу.
Ее такое простое платье, дешевые чулки, запах обычной розовой воды привели его в восторг.
Коснувшись ее бедер, он ощутил шелковую кожу.
Аромат мыла, запах горящих в камине дров, такой земной аромат индийского чая околдовал обоих.
«Я совсем потерял голову и делаю что-то такое, что мне совсем не свойственно, даже глупо. – Цейтлин заставил себя мыслить рационально. – Надо взять себя в руки. Перестань сейчас же, олух! Не веди себя как твой бестолковый братец! Тебя на смех поднимут! Ты разрушишь свой идеальный мирок». Но его мир и без того перевернулся с ног на голову, и Цейтлин почувствовал, что его это уже не волнует.
24
В четырнадцать лет Одри Льюис уехала из сельской школы в Пегсдоне, Хартфордшир, чтобы стать гувернанткой в семье лорда Стистеда на Итон-сквер в Лондоне.
Ее истории, как позже уверяла она себя, изначально суждено было иметь печальный конец, словно в дешевых романах, которые она так любила читать. Ее соблазнил хозяйский сын-трутень, любитель служанок, она забеременела, потом последовал брак с мистером Льюисом, пятидесятилетним шофером, чтобы «не пугать лошадей». Аборт оказался унизительным, болезненным, она чуть не умерла от потери крови; брак не заладился, она оставила свое место, заплатив за хорошие рекомендации. Ее любящие родители предлагали ей вернуться домой в их ресторанчик «Живи и дай жить другим» в Пегсдоне. Они дали своему заведению название, отражающее их жизненную философию. Но потом она прочла объявление в женском журнале. Для нее было достаточно одного слова: Россия!
В Санкт-Петербурге стоял разгар лета, когда авто Цейтлиных встречало сошедшую с борта немецкого парохода семнадцатилетнюю англичанку. На Самуиле были белый костюм, шляпа канотье, перстень с опалом, серебряная булавка для галстука в виде змеи, а сам он излучал такой оптимизм, что тут же принял Одри как родную. Он был подтянут и молод, шатен со щегольскими усиками. Тогда еще Цейтлины жили не в особняке на Большой Морской, а занимали просторную квартиру на Гороховой. Они были богатыми, но все еще провинциалами. Ариадна с ее удивительными светло-зелеными глазами, иссинячерными волосами и роскошной грудью оставалась пока молодой женщиной, поражавшей своим великолепием частные ложи в театрах южных городов, пока ее супруг занимался делами и им приходилось мотаться из Одессы в Тифлис и Баку.
Ариадна старалась не отставать от жен наместников и губернаторов, от супруг армянских и азербайджанских нефтяных магнатов.
Лала узнала, что Цейтлины евреи. Раньше она никогда с евреями не встречалась: ее лондонские хозяева с евреями не знались, хотя леди Стистед пренебрежительно отзывалась о бриллиантовых миллионерах, евреях из Южной Африки, воплощением которых были такие беспринципные барыги, как господин Барнато, и тысячах грязных еврейских головорезов из России, превративших Ист-Энд в «рассадник преступлений». В Англии ее предупреждали, что иметь дело с евреями не мед, но девушка понимала, что выбирать ей не приходится. Цейтлины же со своей стороны были рады найти девушку, которая служила в знатной лондонской семье. Они прекрасно подошли друг другу – особенно потому, что Цейтлины оказались очень цивилизованными евреями. Но когда миссис Льюис познакомилась с родителями Ариадны и увидела хасидов из прихода туробинского раввина и самого Люблина, она была потрясена: никогда бы не подумала, что Ариадна с ее вздернутым маленьким носиком была их дочерью.
Не успела Лала и порог переступить, как Ариадна, ослепительная в бело-голубом матросском костюме, провела ее в детскую, где спала чудесная малышка.
– Вот! Voila la bebe! [7]7
Вот ребенок! (искаж. Фр)
[Закрыть] – произнесла Ариадна на смеси скверного английского с французским. – Я чуть не умерла при родах. Больше никаких детей. Я сказала Самуилу: теперь я заслужила пожить немного для себя! Она непослушная, неблагодарная, неуправляемая девчонка. Если вам удастся ее хоть немного обуздать, миссис Линтон…
– Льюис, Одри Льюис, мадам.
– Да-да… что ж, она в вашем распоряжении.
Лала закрыла дверь, склонилась над кроваткой и с восхищением вгляделась в спящую девочку. Ей самой исполнилось тогда восемнадцать, девочка была не намного младше ее. Врачи в Лондоне сказали Одри, что она не сможет иметь детей, поэтому она мгновенно, всей душой полюбила Сашеньку. Малышка, похожая на пухлого ангелочка с серыми глазками и белокурыми волосами, с не по годам упрямым и бесстрашным выражением лица, открыла глаза и улыбнулась Одри. Они сразу подружились.
И ребенок и гувернантка настолько нуждались друг в друге, что Лала заменила Сашеньке мать, стала ей настоящей матерью. А как они катались на лыжах и санях зимой! Как ездили на автомобиле, а летом на даче собирали грибы-ягоды! Как смеялись!.
Цейтлины постоянно переезжали: из Одессы в Петербург, оттуда – в Баку и Тифлис. Ездили поездом – первым классом. Во время этих переездов Лала выучила русский язык.
В Баку они останавливались во дворце, который отец Цейтлина построил на манер французского замка; они прогуливались по набережной, поросшей камышом, где бродили вооруженные телохранители в фесках, умело управляясь с берданками. В Одессе они жили в гостинице «Лондонская» на Приморском бульваре, как раз над знаменитой Потемкинской лестницей.
Лала все свободное время проводила в кафе на Дерибасовской. Но сердце англичанки покорила Грузия.
* * *
В Тифлисе – весна, в чарующем Тифлисе, в столице Кавказа, что стоит на полдороге между нефтяными скважинами Цейтлина в Баку на Каспии и нефтяными танкерами в Батуме на Черном море.
В Грузии Цейтлины арендовали особняк разорившегося грузинского князя. К дому вела мощеная тропинка вдоль крутых склонов Святой горы.
Сюда частенько захаживали русские полковники и армянские миллионеры. Ариадна приветствовала их смехом, стоя на балконе в зарослях виноградника, в темноте поблескивали ее жадные белые зубы и темные глаза.
Ариадна больше в детскую не заходила. «Льюис и ребенок путешествуют с багажом», – говорила она.
Но сам Цейтлин, несмотря на занятость, бывал в детской и, казалось, предпочитал заглядывать туда чаще, чем в будуар супруги, где было полно офицеров и чиновников в сюртуках и цилиндрах, в сапогах, мундирах с погонами и орденскими лентами. В те дни детьми принято было восхищаться в гостиных и тут же уводить, но Цейтлин души не чаял в своей Сашеньке, он снова и снова целовал ее в лобик.
– Мне пора идти работать, – извинялся он. – Но ты такая сладенькая, милая Сашенька. У тебя щечки как персик, так и съел бы!
Как-то вечером, в редкий выходной, Лала надела свое лучшее платье, взяла зонтик и пошла прогуляться по главному проспекту мимо белого дворца наместника, где, как она слышала, Ариадна шокировала жен офицеров своим низким декольте и безумными танцами, от которых на ее плечах выступал пот. На улицах Тифлиса пахло сиренью и ландышами. Она, направляясь к Ереванской площади, миновала театры, здание оперы, особняки.
Лалу предупреждали, чтобы она была осторожна на площади. Вскоре она поняла почему: на шумных, грязных боковых улочках было не протолкнуться среди турок, персов, грузин и воинственных горцев в самых ярких и диких нарядах. Носильщики и водоносы волокли свои тележки.
Офицеры прогуливались с дамами, но ни одна женщина не совершала моцион одна. Не успела Лала и шагу ступить, как ее уже окружила разноголосая толпа мальчишек и коробейников, все наперебой предлагали свои товары: ковры, арбузы, тыквенные семечки, лобио.
Между водоносом-персом и мальчишкой-грузином вспыхнула драка, чеченец выхватил кинжал. Было часов семь вечера, но стояла дикая жара. Только Лала поддалась панике, как толпа расступилась и девушку втянули в фаэтон.
– Миссис Льюис, – сказал Самуил Цейтлин, одетый в английский спортивный пиджак и белые брюки, – очень смело, но и очень безрассудно с вашей стороны прийти сюда одной. Хотите посмотреть армянский базар? Одинокой даме там небезопасно, но очень интересно. Поедете со мной?
Одри заметила, что он держит трость с набалдашником в виде головы волка.
– Благодарю, но я лучше вернусь к Сашеньке.
– Мне отрадно, миссис Льюис, что вы так печетесь о моей единственной дочери, но с ней ничего не случится, если она часок побудет с Шифрой, – сказал Цейтлин. – Согласны? Тогда давайте прогуляемся. Со мной вам нечего бояться.
Цейтлин помог ей забраться в фаэтон, и они окунулись в вертеп. Грузинские мальчишки предлагали грузинскую еду, персы в фесках разливали воду из бурдюков; мимо прогуливались русские офицеры в галифе и мундирах с золочеными пуговицами; черкесы с саблями и патронташными сумками соскакивали со своих гнедых лошадей. Кричали водоносы: «Холодная вода! Холодная вода!», пьянил запах свежего хлеба, готовящихся овощей.
Цейтлин повел ее по крутым аллеям и темным уголкам базара, где пекли лаваши, армяне продавали ковры, татары – шербет; в задних комнатах сновали закутанные женщины, иногда они становились на колени на персидские ковры и молились Аллаху; старик еврей играл на шарманке.
Когда они гуляли, Лала взяла Цейтлина под руку – это показалось вполне естественным. В маленьком кафе у лотка с пряностями он купил ей ледяного шербета и бокал белого грузинского вина, прохладного, благоухающего, играющего на солнце.
Вечерело. Раскаленные улицы пахли горячими хачапури и армянским шашлыком, с балконов доносился звонкий женский смех, по мостовой цокали копытами лошади, было людно и таинственно. В темноте к ней прижимались мужчины. От выпитого вина кружилась голова.
Она промокнула платком лоб.
– Наверное, нам пора возвращаться домой.
– Но я вам еще не показал старый Тифлис, – запротестовал он, ведя ее вниз к подножию холма по маленьким извилистым улочкам со старыми домиками, окруженными пышными зарослями кустарника, с покосившимися балконами, оплетенными старым виноградом. На улицах не было ни души, будто они с Цейтлиным оказались в каком-то другом мире.
Коротким массивным ключом он отпер старые ворота. Появился старик сторож с окладистой бородой и дал Цейтлину фонарик.
Они оказались в заброшенном саду, утопающем в густом темном винограднике и зарослях жимолости, которая, казалось, источала дурманящий аромат.
– Я намерен купить этот дом, – сказал Цейтлин. – Напоминает замок из готического романа, правда?
– Да-да, – засмеялась она. – Мне на ум приходят женщины-призраки в белом… Как называлась эта книга Уилки Коллинза?
– Пойдемте в библиотеку. Вы любите книги, Одри?
– О да, месье Цейтлин…
– Зовите меня просто Самуилом…
Они вошли в вымощенный булыжником дворик, весь увитый виноградными лозами, достигавшими балконов. Цейтлин распахнул деревянные двери в холодный коридор, украшенный бронзовыми гравюрами. Они оказались в темной комнате с высокими потолками, декорированной деревянными панелями и темными кружевными шторами. Цейтлин зажег свечи в бронзовых канделябрах, и Одри увидела, что это библиотека, отделанная карельской сосной. Полки ломились от книг, еще больше громоздилось их на полу в центре комнаты, образуя стол, на них можно было сидеть, как на стульях. Стены был украшены удивительными диковинками: головами волков и медведей, старинными картами, портретами королей и генералов, чеченскими саблями, средневековыми мушкетонами, порнографическими открытками, социалистическими брошюрами, православными иконами, бюстами – дешевка вперемешку с бесценными экземплярами. Что ее обрадовало больше всего – тут стояли книги на разных языках: русском, английском, французском.
– Берите какие пожелаете, – разрешил Цейтлин. – Пока мы в Грузии, приходите и читайте, что заблагорассудится.
Их глаза встретились, оба отвели взгляд, потом вновь посмотрели друг на друга в угасающем свете этого благоухающего сада. Воздух был так густо насыщен запахами винограда и ткемали, что она едва могла дышать.
От Цейтлина исходил аромат лимонного одеколона, резкий запах сигар и терпкого вина. В то мгновение в старом доме в Тифлисе она была готова на все, вопреки пониманию того, что ее жизнь вновь будет загублена. Однако едва она подумала, что Цейтлин вот-вот ее поцелует, он внезапно отступил и пошел прочь. Они взяли фаэтон до Головинского проспекта.
На следующее утро, когда она привела Сашеньку в столовую на завтрак с отцом (мадам, разумеется, еще почивали), Лала была уже рада, что накануне он ее так и не поцеловал. Барон приветливо улыбнулся: «Доброе утро, миссис Льюис», приласкал дочь и продолжал читать в местной газете о ценах на грузоперевозки. Ни один из них больше не вспоминал о том вечере.
* * *
С той поры Лала целые дни посвящала Сашеньке, и у нее не было ни времени, ни желания заводить поклонников. Но за последний год Сашенька так быстро повзрослела! «Золотко» потемнело и похудело, превратилось в тихую и задумчивую девушку.
– Мы никогда не выйдем замуж, да, Лала? – как-то спросила Сашенька.
– Конечно же, нет.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Лала плохо разбиралась в политике, но недавно поняла, что ее место в сердце Сашеньки занял Карл Маркс. Она понимала, что это опасно, и ей становилось грустно. Она во всем винила хромого громогласного Менделя.
Каждую ночь, когда она гасила керосинку в маленькой спаленке на верхнем этаже в доме на Большой Морской, она видела сны, удивительные сны: их разговор с хозяином в грузинском саду и мгновения в библиотеке. Когда она ворочалась в постели, ее кожа пылала от радости воображаемых прикосновений его рук и губ, она представляла, что они обнажены, ее грудь прижимается к его груди, он ласкает ее, его рука проникает ей между бедер. Иногда она просыпалась, вся дрожа.
А теперь Цейтлин вдруг пригласил ее в ресторан.
– Я решил во что бы то ни стало вернуть свою дочь, а ты ее знаешь лучше, чем кто бы то ни было, – сказал он. – Давай встретимся вне дома и обсудим ее будущее. Уже поздно записывать ее в гимназию на Гагарина. Я подумывал об академии профессора Раева на Гороховой….
И вот ведь как все обернулось! Он ни слова не сказал о Сашеньке. Все произошло, как в волнующих мечтах Лалы, хотя она понимала: так не должно быть, она боялась нарушить привычное течение жизни. А если хозяин поступил опрометчиво, что станет с домашними, с ней, с Сашенькой?
Лала боялась перемен. Начало войны захватило ее: она стояла на Дворцовой площади среди сотен тысяч рабочих и крестьян, служанок и графинь. На балконе Зимнего видела государя, государыню, красавиц великих княжон и маленького цесаревича. Они благословляли народ. Обрусевшая Лала с восторгом пела «Боже, царя храни!», а с Невского доносилось: «Соловей, соловей, пташечка», – там маршировали бравые солдаты.
Теперь она чувствовала: с ее Россией происходит чтото ужасное, но Лала была уже слишком немолода, чтобы вернуться домой; слишком опытна со своим беглым русским и впечатлениями от Биаррица и Баку; слишком она привыкла к своей жизни, чтобы искать новую работу, слишком любила Сашеньку, чтобы воспитывать другого ребенка. Она уже накопила кое-что, но недостаточно, чтобы увольняться.
Она видела на улице очереди за хлебом, прытких женщин у дверей казино и ночных клубов. Из газет она узнала, что войска отступают, что Германия захватила Польшу и много лесов Цейтлина. Она старалась быть любезной с родителями Ариадны, которые поселились в особняке и говорили на гортанном идише и певучем иврите. Царь был на фронте. Ее герой, лорд Китченер, одержавший победу над махди и бурами, плыл в Россию, но его корабль наткнулся на мину и утонул. Но она продолжала верить, что ее Самуил, ее барон, даже если и с потерями, выйдет из этой ситуации с честью.
Все эти годы Лала оставляла эмоции при себе, знала свои обязанности, жила скромно, превратилась в старую деву, чья судьба – до старости куковать в одиночестве, стала привидением большой семьи. Почти как Шифра.
И надо же, глубоко спрятанная под маской покорной любезности, как пенистый ручей, бегущий по горному склону под слоем толстого льда, взыграла-таки ее горячая кровь. Вечером, ложась спать, она вновь и вновь прокручивала эту невероятную сцену.
Совершенно не стыдясь друг друга, они лежали абсолютно голые в кабинете «Донона».
– Я развожусь с Ариадной, – сказал барон. – Ты выйдешь за меня замуж?
Ее тело было таким невинным, таким податливым, что малейшее прикосновение оставляло на нем следы, как будто крошечное пчелиное жало оцарапало кожу.
Сейчас, когда она разглядывала себя в маленьком зеркальце в своей уютной спальне, она – о наслаждение! – ощущала трепет в тех местах, к которым он прикасался. Нежная кожа мерцала.
Непознанные, нетронутые мышцы в интимных местах дрожали, как пойманные бабочки. Ее ноги были ватными.
Она пыталась читать новую книжку, присланную из Англии, – «39 ступеней» Джона Бьюкена, – пока ждала возвращения Сашеньки. Но книгу пришлось отложить.
Все в ней трепетало и пело от радости.
Внезапно в ее комнате зазвонил колокольчик. Это было необычно. Выйдя из комнаты, Лала услышала женский крик и побежала вниз по лестнице. Сашенька, бледная, измученная, стояла в вестибюле у открытой двери, а грязная, бормочущая Ариадна полулежала в кресле, уронив голову на руки.
– Ой, Лала, слава Богу, ты дома! Помоги отнести ее в спальню. Потом – дай подумать – позови горничных и доктора Гемпа. – Сашенька замолкла, посмотрела на Лалу. – Где отец?
