Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
7
– Воля! – Ваня, который еще минуту назад, казалось, был от вы-итого навеселе, встал, его лицо посуровело.
Сашенька тоже почувствовала надвигающуюся грозу.
Она пыталась научить своих детей молчать, ничего не повторять, ничего не слышать, но от Снегурочки можно было ожидать чего угодно! Когда в доме Сталин! Одно неосторожное слово, одна глупая игра в лучшем случае выставит их с Ваней перед самим Сталиным дураками, в худшем их ожидает расстрел. Что скажет Сталин? Что Снегурочка скажет Сталину?
– А это кто? – спокойно спросил Сталин, явно получая удовольствие от паники на Ванином лице.
– Товарищ Сталин, – вступила Сашенька, – позвольте представить вам нашу дочь Волю.
Сталин широко улыбнулся девочке. «Разве не все грузины любят детей?» – подумала она, когда он наклонился и пощекотал Снегурочкин носик.
– Здравствуй, Воля, – поздоровался он. – У тебя хорошее коммунистическое имя.
– Я проснулась из-за шума, – пожаловалась она. Сталин ущипнул ее за щечку.
– Хватит! – воскликнула она. – Хватит меня щипать!
– Это чтобы ты меня не забыла, – ответил Сталин.
– Признаюсь, я виноват перед тобою, товарищ Воля. Это я включил музыку, а не твоя мама, я виноват, не сердись на нее.
– Она ни на кого не сердится, товарищ Сталин, – тут же проговорила Сашенька. – А теперь, Снегурочка, немедленно в постель!
– Ненавижу спать.
– Я тоже… Снегурочка, – игриво заметил Сталин.
– Это моя подушка! – Снегурочка ткнула свою подушку в лицо Сталину, но Сашеньке удалось ее вовремя перехватить.
– Да, и кто это? – пораженно спросил Сталин.
– Это мой лучший друг, подушечка, – ответила девочка. – Она отвечает за выполнение плана второй пятилетки по производству подушек и хочет вступить в подушконерию, чтобы носить красный галстук!
– Ну все, дочь, довольно! – прервала Сашенька. – Товарищу Сталину неинтересно слушать такую ерунду! Спать!
Она видела, как в другом углу комнаты ее супруг закрыл лицо рукой.
– Да, спать! – громко велел он.
– Тише, товарищ Палицын, – произнес Сталин, потрепав Снегурочку по голове. – Не могла бы она ненадолго остаться? Повеселить нас?
– Ну… разумеется, товарищ Сталин.
Девочка изобразила короткий танец с подушкой и бросилась целовать отца.
– Значит, ты подушконерка? – без тени улыбки поинтересовался Сталин.
– Я член Политбюро подушконерии, – улыбнулась Снегурочка. Сашенька видела, ее дочери льстило то, что она оказалась в центре всеобщего внимания. – Да здравствует подушконизм!
Сашенька чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, когда она с ужасом ожидала реакции Сталина.
Воцарилось долгое молчание. Берия усмехнулся, Мендель нахмурился. Сталин сдвинул брови и обвел комнату серьезным взглядом желтых глаз.
– Полагаю, поскольку разбудил ее именно я, – медленно проговорил он, – мы должны позволить этой маленькой красавице еще немного поиграть и попеть с нами, но если твои родители настаивают, чтобы ты шла спать…
Сашенька покачала головой. Сталин поднял палец.
– Постановляю: первое – партия признает, что подушконизм не является уклоном. Второе. Если тебе позволят остаться, будешь сидеть у меня на коленях и рассказывать о подушконизме! Третье. Ты пойдешь спать, когда скажет мама. Согласна, юный товарищ Снегурочка-Подушка? Снегурочка кивнула и вперила в Сталина свои проницательные голубые глаза.
– Я тебя знаю, – сказала она, тыча в гостя пальцем.
Сашенька опять вздрогнула.
Сталин промолчал, ожидая продолжения.
– Ты висишь на картине в «красном уголке», – продолжала Снегурочка. – Картина приехала на обед.
Все засмеялись, Сашенька с Ваней с заметным облегчением.
Сталин сел за стол и распахнул объятья. Сашенька, испытывая боязнь, что дочь может отказать Сталину, сама посадила ее к генсеку на колени, но той больше хотелось танцевать с подушкой. Снова затянули песни.
После первой Сталин спустил Снегурочку с колен, поцеловал ее в лоб, и девочка поспешила к матери.
– Скажи «спокойной ночи» и «спасибо» товарищу Сталину, – сказала Сашенька, крепко обнимая дочь.
– Спокойной ночи, товарищ Подушка, – сказала Снегурочка, размахивая своей розовой подушкой.
– Извините, товарищ Сталин…
– Нет-нет. Это был пункт первый! – засмеялся Сталин. – Спокойной ночи, товарищ Подушка.
Сашенька повела дочь прочь из комнаты.
– Товарищ Сталин, вы так прекрасно ладите с детьми. Она запомнит эту встречу на всю жизнь. Не могу найти слов, чтобы поблагодарить вас за доброту и снисходительность к Снегурочке. – Со вздохом облегчения она уложила дочь в кровать, и девочка тут же уснула.
Когда Сашенька вернулась в гостиную, она что-то несла. Сталин взглянул на ее руки.
– Товарищ Сталин, примите это в знак нашей благодарности за ту честь, которую вы оказали, приехав к нам в гости, и в знак огромной благодарности за ваше терпение по отношению к нашей дочери. Позвольте подарить свитер для вашей дочери Светланы.
– Она протянула ему кашемировый свитер, как раз впору тринадцатилетней Светлане Сталиной.
– Откуда он? – холодно поинтересовался Сталин.
Сашенька сглотнула. Свитер был привезен из Парижа. Что же ей ответить?
– Он привезен из-за границы, товарищ Сталин. Я очень горжусь продукцией нашей советской промышленности, которая намного лучше любых заграничных товаров, но это всего лишь свитер.
– Лично для себя я бы ничего не взял, – ответил Сталин, – но поскольку именно Светлана руководит страной, я приму этот подарок для нее.
Все засмеялись; Сталин встал.
– Ладно, кто едет в кино? Хочу еще раз посмотреть фильм «Волга-Волга».
Оказалось, почти все, за исключением Сашеньки, которая обязана была присматривать за детьми, и товарища Менделя, который сказал, что слишком устал и плохо себя чувствует, чтобы ехать в кино. Мужчины погрузились в машины и отправились назад в Москву, в кинозал Большого Кремлевского дворца. Сталин поцеловал Сашеньке руку и снова отпустил комплимент ее платью. Оказавшись на улице, он принюхался:
– Это розы пахнут? Вы выращиваете розы. И жасмин. Я люблю розы. – Потом, тяжело ступая в окружении важных грузин и юношей в белых костюмах, он направился к ожидающим автомобилям.
Игнатишвили распахнул для него дверцу.
Ваня, взобравшись в одну из машин, помахал жене на прощание, воодушевившись, что его впервые взяли в свиту генсека.
– Я скоро вернусь, дорогая! – выкрикнул он.
Берия поцеловал ее в губы своими мясистыми, налитыми кровью губами.
– Вы ему нравитесь, – произнес Берия с сильным мингрельским акцентом. – Прекрасный прием. Хозяин знает толк в женщинах. Вы и мой типаж тоже!
Последним ушел Сатинов, оглядевшись вокруг, чтобы удостовериться, что начальство расселось по машинам.
Хлопнули двери, взвизгнули тормоза, облака выхлопных газов и пыли поднялись над залитым лунным светом садом, взревели двигатели «бьюиков» и ЗИСов, водители ударили по газам, машины пошли юзом.
– Ух, Сашенька! – вздохнул он. – Да здравствует подушконизм! Поцелуй девочку за меня, маленькую волшебницу!
Сашенька устало поцеловала Сатинова на прощанье. Потом он запрыгнул в последнюю машину и унесся прочь.
Молодые люди в белых костюмах куда-то исчезли.
Оставшись одна на веранде, Сашенька посмотрела на небо. Начинало светать. Неужели ей все это приснилось? Сашенька пошла в дом, заглянула в детскую.
Карло спал без задних ног, но он сбросил с себя пижаму и лежал совсем голенький в ногах кровати.
На его теле еще остался младенческий пушок, и он прижимал к себе плюшевого кролика. Сашенька покачала головой и поцеловала его атласный лобик.
Снегурочка спала как ангелочек в розовой спальне, ее руки разметались по подушке, которая лежала у нее под головой. Ее благословленная подушка-думка покоилась у нее на голой груди.
Сашенька улыбнулась. Даже товарищу Сталину понравилась Подушка. Какая странная ночь!
8
Сталин сидел на среднем сиденье – между передним и задним – нового ЗИСа. На заднем расположились Берия с Игнатишвили, рядом с водителем – начальник охраны Власик. Остальные в других машинах.
– Товарищ Сальков, в Кремль, пожалуйста, – велел Сталин.
Он знал имена, социальное происхождение и семейное положение всех своих телохранителей и водителей, всегда был вежлив с ними. Они отвечали ему собачьей преданностью. – Поедем по Арбату.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, – ответил водитель.
Сталин закурил трубку.
Они промчались по проспекту, вдоль берез и елей, выехали на Можайское шоссе, свернули на Дорогомилово.
– Сашенька – хорошая советская женщина, – спустя какое-то время сказал он Берии. – Как думаешь, Лаврентий? И Палицын хороший работник.
– Согласен, – ответил Берия.
Машины сопровождения уже были на Бородинском мосту – каменные возвышения, колоннады и обелиски, – подъезжали к Смоленской площади.
– Эта Сашенька хорошо танцует, – задумчиво заметил Игнатишвили, который не был политиком, жил лишь спортом, едой, лошадьми и девушками.
– И к тому же хороший редактор, – пошутил Сталин, – хотя ее журнал трудно назвать серьезным изданием. Но очень важно знать, как вести хозяйство. Советской женщине должны быть известны подобные вещи.
Они неслись по Арбату.
– Но какая семья! Она до сих пор не избавилась от своего буржуазного происхождения – ты знал, что она училась в Смольном? Однако не стала докучать нам лекциями, как жена Молотова. Ведет хозяйство, печет пироги, растит детей, работает на благо партии. Она «перековала» себя в достойную советскую женщину.
– Согласен, товарищ Сталин, – подтвердил Берия.
– Я уже в десятый раз буду смотреть фильм «Волга-Волга», – сказал Сталин. – Но каждый раз это для меня как праздник! Я знаю его наизусть!
– Я тоже, – ответил Берия.
По широким пустым проспектам они подъезжали к Кремлю в окружении автомобилей охраны. Впереди замаячили кроваво-красные башни древней крепости, ворота медленно распахнулись, готовясь их проглотить.
Светофор горел зеленым. Караул отдал честь. Шины взвизгнули на брусчатке мостовой.
– Сквозь эти ворота входил сам Иван Грозный, – тихо проговорил Сталин. Он жил в Кремле уже более двадцати лет – дольше, чем в родительском доме, дольше, чем в семинарии.
Сталин посмотрел на Берию, сидевшего с закрытыми глазами.
– Скажи, Лаврентий, – громко проговорил он, указывая своей трубкой, и Берия, вздрогнув, проснулся. – Где Сашенькин отец, капиталист Цейтлин? Я помню, мы его «отрабатывали». Он все еще в тюрьме или его расстреляли? Можешь выяснить?
9
– Мне понравилась статья «Как танцевать фокстрот», – призналась Сашенька, занимая свое рабочее место.
Прошло два дня, она сидела в своем кабинете на Петровке, в редакции «Советской женщины». Тут на стенах висели портреты Сталина, Пушкина, Максима Горького; на столе стояли фотографии Вани в форме во время последнего первомайского парада, снимки Снегурочки и Карло, серый телефонный аппарат и очень маленький серый сейф, в самом углу стола. Размер сейфа, количество телефонов и качество портрета Сталина – признаки власти. Это не был кабинет большого начальника.
– Мы должны развлекать наших читательниц, товарищ редактор, – сказала Клавдия Климова, ее пучеглазая заместительница, которая одевалась в отвратительные саваны Мосшвейпрома. – Но разве не должен журнал считаться с классовым происхождением фокстрота?
Сашенька была мастерицей играть в подобные игры: она сама была глубоко идейной и серьезно относилась к задачам, поставленным перед журналом.
Может, у Сашеньки и не прошло головокружение от Первомая, но правила она знала твердо: никогда не обсуждай руководство, а тем паче самого генсека. Тем не менее она надеялась, что слухи о ее приеме просочатся в редакцию. Она хотела, чтоб Клавдия и три редактора отделов узнали, кто приезжал к Палицыным на дачу! В конце концов, товарищ Сталин одобрил журнал и ее работу – почему бы не рассказать все коллегам? Несколько раз у нее чуть не сорвалось с языка, но она прикусила его… «Вернемся к фокстроту и джазу».
– Все согласны с заместителем редактора? Ставлю на голосование. – Все пятеро подняли руки. – Мы можем опубликовать следующую статью о джазе как выражении протеста американских негров против капиталистического гнета. Клавдия, ты сама напишешь или кому-то поручишь? А снимки? Мы разместим снимок профессионального танцора или пошлем фотокорреспондента в «Метрополь»?
Редколлегия согласилась разместить снимок профессионала: в «Метрополе» иногда встречаются чуждые элементы. Наконец они решили все вопросы.
Летучка была закончена. Сашенька вытащила «Герцеговину Флор» и прикурила от зажигалки. Она предложила всем сигареты. Остальные четверо тоже закурили.
– Знаете, Утесов и Цфасман на праздники играли у нас на даче.
Сашенька была не в состоянии удержаться и не похвастать хоть чуть-чуть.
Повисло неловкое молчание, Сашенька тут же пожалела о сказанном.
– Они дадут журналу интервью? – спросила Клавдия.
– Ну, тогда, при сложившихся обстоятельствах, я не могла просить, – сказала Сашенька, выпуская струйку голубого дымка.
– Но я над этим подумаю.
Раздался стук в дверь, вошла секретарша Сашеньки, Галя.
– Вас ожидает автор.
– Ему назначено?
– Нет, но он очень самонадеян. Он говорит, вы знаете, кто он, и хочет извиниться.
В боку у Сашеньки закололо, как будто она взбежала на гору.
– Вероятно, это писатель Беня Гольден, – произнесла она. – Какая наглость! Очень невоспитанный человек. Галя, скажи ему, что у меня нет времени.
– Беня Гольден? – переспросил Сашенькин коллега, Миша Кальман, кладя портфель на стол и затягиваясь. – Он напишет статью для журнала?
– Откуда вы его знаете? – спросила Клавдия, выпучив глаза. Она не двигалась с места, а когда затягивалась, раздавалось чмокание.
– Я с ним не знакома. Но он приезжал к нам на дачу на праздники.
– Наверное, устраивали большой прием, – заметила заместитель редактора, одетая в бесформенный грязно-коричневый сарафан. – Утесов, Цфасман, теперь еще и Гольден.
Сашенька пожалела, что похвасталась гостями. Она повернулась к Гале.
– Я не желаю с ним встречаться. Он должен договориться о встрече. Кроме того, я слышала, что он исписался: за два года не выдал ни строчки. Галя, передайте ему, пусть уходит.
– Хорошо, товарищ, – ответила Галя.
– Нет, подождите! – воскликнул высоким растерянным голосом Миша Кальман.
Галя повернулась, собираясь выйти.
– Передай ему, Галя, – настояла Сашенька, Галя направилась к двери.
– Подожди! – заявил Кальман. – Я поклонник его творчества. Нашему журналу так редко выпадает возможность сотрудничать с писателями его калибра! Нельзя упускать такую возможность!
Выпуклые, как у большого красного рака, глаза Клавдии вытаращились на Сашеньку.
– Неужели вы позволите личному возобладать над общественным? – удивилась она.
Сашенька почувствовала, что опасно переигрывает в своей неприязни. Искупавшись в величии самого Сталина, она внезапно почувствовала великодушие. Кроме того, может, она слишком близко приняла все к сердцу?
Может, Беня не такой уж и негодяй?
– Подожди минутку, Галя, – наконец сказала она.
Галя, хихикая, остановилась.
– Товарищи, нам необходимо решить, действительно ли мы хотим, чтобы он написал статью в «Советскую женщину».
Клавдия заметила, что Гольден вместе с Эренбургом и Бабелем был членом советской делегации на Конгрессе писателей в Париже в 1936 году. А в 1937 году принимал участие в мероприятиях, посвященных столетию со дня смерти Пушкина.
– Его рассказы невозможно забыть, – сказал Кальман, крутя на пальце свои седые локоны. Сашенька вспомнила, что некоторые видные военные, с которыми Беня общался, были разоблачены как враги народа и расстреляны в 1937–1938 годах. Его заступник Горький умер, многие писатели были осуждены.
– Но что написал Гольден за последнее время? – спросила она.
– Может, это своеобразный протест против партии? Или это указание культсовета со Старой площади?
– Я позвоню Фадееву, – ответила Клавдия. – И в Центральный комитет, в культаппарат Жданова.
– Предложение принято. Клавдия, о чем бы вы хотели, чтобы он написал?
– Например, о бисквитной фабрике «Большевик», которая изготовила самое большое в мире шоколадное печенье в форме танка на день рождения товарища Ворошилова. Гольден мог бы поговорить с рабочими и выяснить, как коммунистическая смекалка помогла им создать из печенья дуло пушки…
Фабрика «Большевик» гремела на страницах журнала, однако Сашенька нахмурилась, когда представила, что скажет Беня о статье про печенье, его форму и размер…
– Или, может, о танцах? – предложила Клавдия. – Под моим непосредственным руководством.
– Товарищ, вы сами предлагали куда более интересные темы, – ответила Сашенька. – Помните заседание нашего женсовета? Вы предложили статью о детдоме для детей врагов народа!
– Это животрепещущая тема классового исправления и перековки личности, – подтвердила Клавдия.
– Это как раз тема для серьезного писателя. Мы отведем под это целый разворот, пять тысяч слов. Я слышала, что детдом – отличное место, что многих детей усыновили советские семьи. Что ж, товарищи, стоит мне просить его написать очерк о детском доме им. Ф. Э. Дзержинского, где воспитываются дети изменников Родины?
Сашенька почувствовала усталость. Было уже семь вечера, а Карло проснулся в шесть утра и залез к ней в постель. За окном Москва окрасилась багрянцем летнего вечера. Несмотря на пятилетний план и здания, где вовсю кипела работа, было что-то в этой сцене старомодное. Улицы были пустынны, машины редки. По Петровке неслась конная повозка с овощами.
– Спасибо, товарищи! Решение принято. – Ее коллеги покинули кабинет. – Галя?
– Окончательный приговор, товарищи? – пошутила Галя, высовывая голову из коридора.
– Пригласите его, а сами можете идти домой.
Минуту спустя Беня Гольден уже стоял у Сашеньки в кабинете.
– Я не могу разговаривать в этом пропахшем чернилами бюрократическом морге! – воскликнул он своим скрипучим голосом. – На улице так хорошо, что хочется петь. Идемте со мной!
Уже намного позже, когда у нее было достаточно времени, чтобы прокрутить в голове эти мгновения, Сашенька поняла, что с этого все и началось: она пошла с ним к лифту, удары сердца гулко отдавались в ушах, потом остановилась.
– Беня, я кое-что забыла у себя на столе. Надо забрать. Извините!
Она оставила его в коридоре и побежала в свой кабинет. Прикоснулась пальцами к губам, посмотрела на свой стол, на фотографии Вани и детей, на телефоны, на гранки, – на все, что было для нее дорого. Она уверяла себя, что этот индюк не принесет ей ничего хорошего. Он груб, неотесан и лицемерен, он даже не член партии и ничего не боится, хотя стоило бы. Ей не следует идти с ним.
Потом, полностью отдавая себе отчет в том, что происходит, однако не в силах остановиться, она повернулась и пошла назад – туда, где ждал ее Беня Гольден.
10
– Это одно из тех редких мгновений, когда никто не знает, где мы, – сказал Беня Гольден, когда они гуляли по Александровскому саду вдоль красных стен Кремля, которые устремлялись вверх и вонзались в розовое небо.
– Знаете, иногда вы кажетесь мне таким наивным для писателя, – живо ответила Сашенька, вспоминая его глупые реплики в разговоре на даче. – Мы оба довольно известные личности и гуляем в самом известном городском парке.
– Это правда, но за нами никто не следит.
– Откуда вы знаете?
– Я никому не говорил, что иду к вам, я никому не говорил, что приглашу вас на прогулку по Москве. Я шел домой к жене, а вы собирались к мужу. Поэтому нет причин за нами следить. Ваши коллеги искренне считают, что мы обсуждаем статью у вас в кабинете. Если бы органы поинтересовались, то решили бы, что мы, как обычно в это время, идем по домам.
– Но мы же туда не идем!
– Именно, Сашенька, если разрешите вас так называть. В любом случае, в кепке меня никто не узнáет. – Беня надвинул свою кепку и низко наклонил голову.
– Теперь вас точно узнáют, – заметила она, глядя на ниспадающие пряди его белокурых волос.
– Оглядитесь вокруг. Сегодня в парке гуляет вся Москва. Неужели вам никогда не хотелось избавиться от своих обязанностей? Хотя бы на час.
Сашенька вздохнула.
– Всего на час.
Успокаивающий легкий ветерок ласкал ее кожу, забирался под белое платье, надувая и колыша прохладный хлопок, – она чувствовала себя парусом на ветру. Гольден шел быстро, говорил еще быстрее, она едва поспевала, чуть ли не бежала за ним на своих высоких каблуках.
Она задумалась о долге. У нее был муж, обычный, работящий, успешный, и двое подвижных веселых херувимов – воплощения здоровья и счастья. Им принадлежали две квартиры, дача, огромные апартаменты в розовом здании на Грановского, известном как пятый Дом Советов. Имелась и прислуга: Каролина – няня и кухарка в одном лице, садовники, шофер. Были Ванины родители, которые жили с ними в одной квартире и требовали постоянного внимания, особенно Ванина мать, которая весь день сидела во дворе и сплетничала слишком громким голосом. Она подумала о престижной и ответственной должности мужа, о своей работе в женском комитете и парткоме.
Все много работали: нависла угроза войны, необходимо было построить новое социалистическое общество; все пережили трагедию и горечь утрат, многих поглотили волны революции.
Сегодня, как почти всегда, Ваня будет работать всю ночь до рассвета – большинство так работает, а спят, когда спит генсек. Ваня рассказывал ей, что они просто сидят за своими письменными столами и ждут, когда по вертушке передадут: «Генсек только что вышел из кабинета и поехал на “ближнюю дачу”».
Сейчас происходило что-то важное. После Мюнхена Сталин менял свою внешнюю политику и своих министров.
Это должно было отразиться на положении в Европе, но это также касалось и лично Вани: он был одним из тех, кто осуществлял эти перемены в Наркоминделе.
Как всегда, когда он хотел рассказать что-то по секрету, он повел жену в сад на даче.
– Литвинова уволили, назначили Молотова. Я несколько дней буду занят.
Сашенька понимала, что вечером не увидит мужа и не должна об этом никому говорить. А пока за детьми присмотрят Ванины родители в квартире на улице Грановского.
В приливе внезапной беззаботности Сашенька остановилась и закружилась, как ребенок.
– Всего на час. Я могу потеряться всего на один час. Какая отличная мысль!
Ее слова прозвучали слишком нелепо, совсем на нее не похоже, она жалела, что произнесла их.
– Вы вступили в партию еще до революции, верно, товарищ Песец? – спросил Беня. – И вероятно, привыкли скрываться от охранки. Ну что, за нами следят?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет. Наши органы никогда не были так искусны в слежке, как шпики охранки.
– Осторожнее, товарищ редактор! Поспешные выводы! Она видела, что он ее дразнит.
– Кроме того, я чувствую, что могу вам доверять. Клянусь, это так и есть, – сказал Беня. – Неужели иногда не приятно оставить свои заботы и пожить в свое удовольствие, только ради себя, любимой?
– Мы, коммунисты, так никогда не поступаем, – запротестовала она. – Мы, матери, тоже не можем себе этого позволить…
– Ой, бога ради, просто помолчите и делайте что хочется. Время летит так быстро.
Сашенька промолчала, но она была как во сне, почему-то кружилась голова.
Они прогулялись вдоль стен Кремля. Большой Кремлевский дворец сиял стеклом и золотом, как огромный корабль под вечерним небосводом; в нем, казалось, была сконцентрирована вся мощь советского государства.
Они миновали тягостный темный лабиринт Дома правительства на Набережной, где жили Сатинов, Мендель и другие, где в смутные времена многих арестовали, где целую ночь работали лифты, когда сотрудники НКВД в «воронках» увозили из дома людей. На улицах было пустынно, катилась лишь пара повозок, а в киоске старуха продавала жареные пирожки.
Сашенька размышляла над тем, что Москва, которую некогда называли «городом тысячи колоколов», – столько тут было церквей – сейчас казалась зловещей. Товарищ Сталин сделает ее красивой, самой достойной столицей страны рабочих и крестьян, но пока местами тут царила роскошь, местами встречались настоящие маленькие деревеньки, а в остальном Москва представляла собой строительную площадку. На Сашеньку вновь накатил приступ ностальгии по ее родному городу, Санкт-Петербургу, или Ленинграду, как он сейчас назывался, колыбели революции.
«Люблю тебя, Петра творенье», – мысленно процитировала она Пушкина.
– Скучаете по Питеру, да? – совершенно неожиданно поинтересовался Беня.
– Откуда вы знаете?
– Я умею читать мысли, разве я вам не говорил?
Сашенька почувствовала себя неуютно.
Они стояли на Каменном мосту, смотрели на дворцы Кремля и Москву-реку, в которой отражался весь город, как будто был воздвигнут на зеркале.
– Потанцуете со мной? – пригласил он, беря Сашеньку за руку.
– Здесь? – По ее рукам и ногам побежали мурашки.
– Прямо здесь.
– Вы и в самом деле безрассудный человек! – Она вновь почувствовала головокружение, а ее кожа пылала огнем в тех местах, к которым он прикасался, обнимая ее, очень уверенно поворачивая влево, вправо, назад, вперед в ритме фокстрота, напевая с американским акцентом песню Глена Миллера.
Когда он отпустил ее, Сашеньке показалось, что его тело оставило на ее животе горячие следы там, где он прижимал ее к себе. Она увидела на мосту еще одну пару, которая, впрочем, не обращала на Сашеньку с Беней никакого внимания. Они были молоды, он – в форме красноармейца, она – в белом плаще поверх платья с разрезом на боку. Вероятно, она работала продавщицей в гастрономе на улице Горького; они страстно, ни от кого не прячась, целовались, широко открыв рты, их языки лизали губы друг друга, как кошки молоко, лица сияли, глаза были полузакрыты, прядь ее соломенной челки попала ему между зубами.
Сашенька почувствовала отвращение: она вспомнила обнимающуюся парочку в дни революции, Гидеона и графиню Лорис возле «Астории», однако не могла оторвать от них глаз. Вдруг Сашенька почувствовала такое страстное желание, что между ног все взмокло и она престала себя узнавать – такой чужой она себе показалась. Она физически ощущала непреодолимое желание, некий спазм, и испугалась, что это внезапно начались месячные.
Беня повел ее вдоль набережной с безразличным высокомерием, больше не сказав ни слова, лишь напевая старинные романсы и цыганские песни:
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас, Как боюсь я вас,
Знать, увидел вас я в недобрый час…
Закончив петь, он не отпустил ее руку, сначала легонько, а потом крепко сжав, и когда Сашенька поняла, что это не по забывчивости, руку убирать не стала.
Сашенька отдавала себе отчет, что Беня флиртует с ней дерзко и рискованно. Неужели он не знает, кто она? Неужели не понимает, чем занимается ее муж?
«Я же ярая коммунистка, замужняя женщина с двумя детьми». Все же этим знойным московским вечером, после долгих лет сдержанности и смирения, после двадцати лет борьбы за выживание и порядок, трех лет террора и трагедий, когда тысячи и тысячи «врагов народа» были разоблачены и расстреляны, все ее естество внезапно затрепетало рядом с этим худощавым лысеющим евреем из Галиции, который набросился на нее со своими фривольными танцами, голубыми глазами и непристойными песнями.
Беня подвел ее к небольшой каменной лестнице, которая спускалась прямо к реке, к укромному причалу.
– Здесь нас никто не увидит, – снова заверил он, и они сели на ступеньки, едва не касаясь воды ступнями. Вода наверняка была мутной и грязной, но сегодня Москва-река была усеяна бриллиантами огней, которые отбрасывали свет на их лица, окрашивая их в оттенки багрового и бронзового, – от этого они казались еще моложе. Сашенька вспыхнула, все ее тело затрепетало. Она знала лишь одного мужчину – своего мужа, родила от него детей, однако никогда ничего подобного не испытывала.
– Неужели ты никогда не бегала на свидания, когда была девчонкой? – спросил Беня. Он продолжал читать ее мысли.
– Никогда. Я была серьезной девочкой, большевичкой…
– Неужели ты никогда не хотела узнать, о чем поется в популярных песнях?
– Я считала, что это все ерунда.
– Тогда, – решил он, – стоит посвятить целый час словам популярных песен.
– Что вы имеете в виду? – спросила она, рассматривая его губы, опаленную солнцем шею, его горящие глаза. Он предложил ей свою последнюю египетскую сигарету, «Звезду Египта» с золотистым фильтром, – и Сашенька словно вернулась на двадцать лет назад. Он прикурил для нее сигарету от серебряной керосиновой зажигалки, потом предложил глотнуть из фляжки. Она ожидала, что там будет водка, но вместо этого ее рот наполнился чем-то сладким.
– Что, скажите на милость, это такое?
– Это новый американский коктейль, – ответил он.
– «Манхэттен».
Выпитое ударило прямо в голову, однако она чувствовала себя трезвее, чем когда-либо.
Гигантская баржа, до краев груженная углем и рудой, похожая на плавучую гору, прогромыхала мимо них. На палубе стояла жаровня, вокруг которой сидели матросы; они пили и курили. Один играл на гитаре, другой на аккордеоне. Но, увидев Сашеньку в белой широкополой шляпе и расшитом бисером платье, они стали кричать и тыкать в нее пальцами:
– Эй, посмотрите туда! Вот это зрелище!
Сашенька помахала им рукой в ответ.
– Трахни ее, браток! Поцелуй за нас! Поставь ее раком, приятель! Везучий, сукин сын! – закричал один из матросов.
Беня вскочил, приподняв свою шляпу на манер танцора.
– Кто? Я? – спросил он.
– Поцелуй ее, приятель!
Он виновато пожал плечами.
– Я не могу разочаровать публику. – И не успела она ничего сказать, как он поцеловал ее в губы.
Сашенька секунду сопротивлялась, но затем, к собственному удивлению, сдалась.
– Ура! Целуй ее! – подзуживали моряки. Она засмеялась, глядя в его открытый рот. Он прижал свой язык к ее губам, деснам, засунул его насколько мог глубоко ей в рот, она застонала. Закрыла глаза. Никто и никогда ее так не целовал.
Раньше она ничего не смыслила в поцелуях. До революции она была еще девчонкой, потом встретила Ваню, а такие мужчины, как Ваня, не целуются подобным образом. Да она и не хотела, чтобы он ее так целовал: прежде всего они были товарищами; он заботился о ней после самоубийства матери; в Октябрьскую революцию они работали плечом к плечу, а потом она ездила по России с агитбригадой, а он был комиссаром Красной Армии.
Позже они снова встретились в Москве. В те дни было не до романтических ухаживаний: они стали жить вместе в квартире с другими молодыми парами, работали день и ночь, питались одними сухарями и морковным чаем. Она оставалась истовой коммунисткой и гордилась этим. И всегда с ужасом и жалостью вспоминала свою чрезмерно сексуальную мать. Однако у этого надменного галичанина, этого Бени Гольдена подобные комплексы отсутствовали. Он облизал ее губы, зарылся носом в ее лоб, вдохнул запах ее кожи – ее поразили такие простые вещи! Беня открыл ей глаза, как будто она проспала целую вечность. Баржа с моряками уже давно уплыла, но Беня продолжал целовать ее. Тайные уголки ее тела взбунтовались. Она подвинулась и с удивлением почувствовала, что между ног у нее набухло и взмокло.
