Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
36
Глухой голос прервал могильную тишину комнаты больной.
– Что пишут в газетах? – спросила Ариадна.
Знакомый голос Ариадны потряс Сашеньку. Ее мать молчала уже несколько дней. Она лишь спала, тяжело дышала, и складывалось впечатление, что она уже больше никогда не придет в сознание. Сашенька читала «Правду», когда Ариадна пошевелилась. Она говорила настолько четко, что от неожиданности Сашенька выронила газету, страницы разлетелись по ковру.
– Мама, ты меня напугала!
– Я еще не умерла, дорогая. Или умерла? Какая здесь вонь! Дышать тяжело. О чем пишут в газете?
Сашенька подняла газету.
– Дядя Мендель избран в Центральный комитет партии. Вот-вот вернется Ленин… – Сашенька встретилась с фиалковыми глазами матери, которые смотрели на нее с удивительной теплотой, – это удивило и смутило Сашеньку.
– Когда наконец я пришла к тебе в комнату… – начала Ариадна. Сашенька силилась понять мать. Она что, просит прощения за то, что так редко навещала дочь, или просто рассказывает о том, как стреляла в себя?
– Мама! Ты выглядишь значительно лучше. – Это была неправда, но кто говорит правду умирающему?
Сашенька хотела сделать матери приятное, успокоить ее.
– Ты поправляешься. Мама, как ты себя чувствуешь?
– Я чувствую… – Она пожала дочери руку.
Сашенька ответила на рукопожатие.
– Я хочу задать тебе один вопрос. Мама, почему ты… Мама?
В эту минуту в комнату вошел доктор Гемп, полный суетливый мужчина с блестящей розовой лысиной и театральным видом, который часто имеют светские доктора.
– Ваша мать проснулась? Что она сказала? – спросил он. – Ариадна, у вас что-нибудь болит?
Сашенька наблюдала, как он склонился над матерью, положил ей на лоб и шею холодный компресс. Он распахнул у нее на груди халат, осмотрел, почистил и перевязал рану, которая была похожа на сгусток запекшейся крови.
Рядом с Сашенькой стоял отец, который тоже вглядывался в лицо больной. Выглядел он ужасно: грязный воротничок, на щеках седая щетина. Он походил на старого местечкового еврея.
– Она очнулась? Ариадна! Ответь мне! Я люблю тебя, Ариадна! – воскликнул барон. Ариадна открыла глаза. – Ариадна! Зачем ты сделала это? Зачем?
За его спиной стояли родители Ариадны – Мириам с маленьким, остреньким, как у полевой мыши, личиком и туробинский раввин в габардиновом пальто и кипе, с обрамленным густой бородой и пейсами лицом.
– Золотко мое, – сказала Мириам с сильным польско-еврейским акцентом, беря Сашеньку за руку и нежно целуя в плечо. Но Сашенька видела, как неуютно чувствуют себя родители Ариадны в комнате дочери. Они бывали тут ранее, но все равно пристально осматривались, как бедняки в пещере Аладдина: жемчуга, платья, карты Таро, снадобья. Для них эта комната олицетворяла крушение их родительских надежд.
Доктор Гемп, специалист по тайным болезням, абортам, самоубийствам и наркотикам, придворный лекарь великих князей и графов, уставился на стариков как на прокаженных, но взял себя в руки и закончил накладывать Ариадне повязку.
Ариадна кивнула на родителей.
– Вы из Туробина? – спросила она. – Я родилась в Туробине. Самуил, ты должен побриться…
* * *
Пролетали часы, ночи, дни. Сашенька потеряла счет времени, сидя у постели больной. Ариадна хрипло, прерывисто дышала, как дышат старые кузнечные мехи. Ее кожа посерела, приобрела землистый оттенок. Она постарела, сморщилась. Ее рот был приоткрыт, грудь вздымалась, в легких клокотала кровь, отчего ее дыхание напоминало дребезжание. Не осталось ни следа от ее живости и красоты – лишь ужасное, свистящее, дрожащее мелкой дрожью животное, которое когда-то было живой женщиной, матерью, Сашенькиной матерью.
Иногда Ариадне не хватало воздуха и она начинала паниковать. Пот стекал по волосам, пропитывал все простыни, она впивалась ногтями в постель. Тогда Сашенька вставала и брала ее за руку. Внезапно ей так много захотелось сказать матери, сказать, как она хочет ее полюбить, как хочет, чтобы она любила ее.
Неужели уже поздно?
– Мама, я с тобой, это я, Сашенька! Я люблю тебя, мама! – Но любила ли она мать? Она не была в этом уверена, но слова сами слетали с губ.
Вновь пришел доктор Гемп. Отодвинул в сторону Цейтлина и Сашеньку.
– Не питайте призрачных иллюзий, Самуил, – предостерег он.
– Но она иногда просыпается! Разговаривает… – сказал Цейтлин.
– Произошло заражение, начался сепсис.
– Она выздоровеет, выздоровеет… – настаивала Сашенька.
– Возможно, мадемуазель, – мягко ответил доктор Гемп, когда горничная передала ему фетровую шляпу и черную накидку.
– Возможно. В стране чудес.
37
– Хочешь, я тебе почитаю? – на следующее утро спросила Сашенька у матери.
– Не нужно, – ответила Ариадна, – потому что я могу встать и почитать сама.
Другая Ариадна села в постели больной и повисла у Сашеньки на шее. Она опустила глаза и с трудом узнала это восковое существо с повязкой на груди, которое дышало, как больная собака. Ее волосы были прилизаны и засалены, но она не требовала, чтобы Люда принесла щипцы, – неужели она умирает?
Ариадна удивлялась, неужели на ней всегда будет лежать проклятье? Неужели в нее вселился злой дух?
Неужели она сама навлекла на себя все несчастья?
Затем она унеслась от них в удивительный мир грез.
Она изящно порхала по комнате. Ей привиделось такое: они с Самуилом вместе в саду с журчащими фонтанами и ароматными персиками. Неужели это райский сад? Нет, лес превратился в березовую аллею: тонкие белые березки были лесами Цейтлиных, потом ружейные приклады превратились в мертвые руки русских солдат. Березки превратились в людей. Они танцевали. Деревья были балеринами в пачках, потом застыли обнаженными.
Ариадна открыла глаза. Она снова была в своей комнате. Сашенька спала на диване. Стояла глубокая ночь. В комнате горела лампа, не электрическая.
Самуил и двое старых евреев, женщина и мужчина, тихо разговаривали.
– Я потерял себя, ребе, – говорил Самуил на идиш.
– Я больше не знаю, кто я. Ни еврей, ни русский. Я перестал быть хорошим мужем и хорошим отцом. Что мне делать? Молиться, как верующему еврею, или стать социалистом? Я полагал, что все решил, но теперь…
– Ты всего лишь человек, Самуил, – ответил бородатый старец. Ариадна узнала голос – это был голос ее отца. Какой приятный голос, глубокий и добрый. Он что, сейчас проклянет Самуила, назовет его язычником? – Ты совершал и хорошие, и плохие поступки. Как и все мы.
– Тогда что же мне делать?
– Твори добро. Не делай зла. Звучит просто.
– Это очень трудно. Не причиняй зла ни себе, ни другим. Люби свою семью. Проси у Бога прощения.
– Но я даже не убежден, что верую в Него.
– Веруешь. Иначе бы не задавал таких вопросов. Все мы грешны. Тело в этом мире греховно. Душа – мостик между этим миром и тем. Но все в руках Господа. Даже для тебя, даже для бедной дорогой Фейгель необходимо милосердие Божие. Это единственное, что ты должен понимать.
«Кто такая Фейгель?» – спросила себя Ариадна. То было ее настоящее имя. Ее отец и мать на какое-то мгновение показались ей смешными карикатурами; а потом – святыми, как священники храма Соломона.
– А Ариадна? – спросил Самуил.
– Самоубийство. – Отец покачал головой, мать заплакала.
– Я во всем виноват, – сказал Самуил.
– Ты сделал больше, чем мы все, – ответил ее отец. – Мы обманули ее ожидания, она – наши. Но мы любим ее. Бог любит ее.
Ариадна ощущала по отношению к родителям нежность, но не любовь. Она больше никого не любила. Тут были герои из ее жизни, знакомые лица и голоса, но она никого из них не любила.
Она стала легкой как перышко, ветром ее носило то туда то сюда. Тело в это время лежало на кровати, хрипя и тяжело дыша. Она им заинтересовалась, но не стала углубляться в детали. В комнату вошел доктор Гемп и театрально снял свою шляпу, как испанский тореадор. Она чувствовала, как ощупывают ее лоб, переодевают, вкалывают морфий, смачивают губы теплым чаем с сахаром. В животе закололо, кишки заурчали, в груди пульсировала гематома с кулак вокруг единственной пули, которую она сама пустила себе в сердце. Это тело в кровати – она узнала в нем свое – стало таким же не важным, как и спущенная петля на чулках, на хороших чулках, шелковых, французских. Однако чулки были такой вещью, которую можно без сожаления выбросить.
Отец вслух молился, протяжно читал псалмы, отчего ей стало весело. В саду запел соловей. Ариадна взглянула отцу в лицо: он был молод, с рыжеватой бородой и ясными, проницательными глазами. Ее мать тоже находилась здесь, полная жизни, еще моложе. На ней не было парика – собственные длинные белокурые волосы заплетены в косы, платье – подростковое. И ее дед с бабкой, намного моложе, чем она сейчас.
Присутствовал и ее муж, еще подросток, Сашенька – маленькая девочка. Они могли быть ее братом и сестрой.
Песнопение раввина унесло ее на тридцать лет назад, в Туробин. Во дворе хедера на Пасху ее братья Мендель и Авраам играли в снежки с мальчишками – Авраам уже энергичный и озорной, бросающий вызов и проявляющий неуважение к религии, Мендель, хромоногий из-за полиомиелита, настойчивый, обязательный и религиозный – грамотей, будущий раввин.
Ее отец и церковный сторож идут из синагоги, мать готовит клецки с лапшой, приправленной шафраном, корицей и гвоздикой. Даже тогда с Ариадной были одни проблемы: она отказалась выйти замуж за сына раввина из Могилева, люди видели, как она разговаривала с литовцами, которые даже не носили пейсов, и она встречалась с русским офицером в лесу за казармой. Она обожала форму: золотые пуговицы, сапоги, эполеты. Никто не догадывался, что она часами целовалась не только с литовцами, но и с русским офицером, пила коньяк, от которого ее глаза начинали сиять. Мужские руки шарили по ее телу, кожа горела от их прикосновений. Как, должно быть, этот офицер хвастался и смеялся с друзьями в казарме: «Никогда не догадаетесь, кого я встретил в лесу. Молодую еврейку, свежую как роза…»
«Я слишком красива, чтобы жить в семье туробинского раввина, – убеждала она себя. – Я павлин в курятнике». Но сейчас она бы с радостью вернулась в Туробин. Или, по крайней мере, проездом посетила бы места своего детства. Что начертано для нее в Книге Жизни?
Внезапно это стало важным, самым важным вопросом.
Но когда Ариадна вернулась в знакомую спальню, в окружение родных, вернулась в свое тело, она поняла, что это больше не ее спальня, Сашенька больше не ее дочь, Мириам больше не ее мать, а она сама больше не Ариадна Фейгель Бармакид, баронесса Цейтлина. Она стала другим человеком, и от этого ее душа наполнилась радостью. Сашенька заметила первая.
– Папа, – позвала она. – Смотри! Мама улыбается.
38
– Она умерла, – произнесла Мириам, беря дочь за руку.
– Горе родителям – пережить собственных детей, – тихо сказал раввин и стал молиться за свою дочь.
Сашенька чувствовала, что помирилась с матерью, но отец, который до этого дремал на диване, проснулся и со слезами бросился к телу.
Дядя Гидеон, пишущий для газеты Горького «Новая жизнь», пытающийся угодить и меньшевикам и большевикам, тоже находился здесь, спал в коридоре, источая запах женских духов и сигар. Он поспешил в спальню и оторвал Цейтлина от тела Ариадны. Он был необычайно силен, поэтому смог вынести Цейтлина из комнаты и усадить в кресло.
Доктор попросил всех покинуть помещение. Он закрыл Ариадне рот и глаза, потом пригласил всех войти:
– Можете заходить.
– Она снова… стала красавицей, – прошептала Сашенька.
Без сомнения, Ариадна уже больше не казалась трясущейся развалиной, а выглядела настоящей красавицей, совсем как в юности. Такая спокойная и безмятежная: белая кожа, вздернутый носик, сочные полуоткрытые губы, как будто ждущие поцелуя какого-нибудь бравого молодого офицера.
«Я запомню ее именно такой, – подумала Сашенька. – Настоящая красавица». Но она чувствовала некое неудовлетворение, волнение. «Я никогда ее не знала. Она была для меня чужой». А кто она сама в этой пьесе?
Сашенька больше не принадлежала этому дому. Пока ее мать умирала, она вновь стала ее дочерью. Ее отец, который равнодушно принимал революцию, войны, забастовки и отречения от престола, стоически перенес арест дочери, неудачи брата, интрижки супруги; который не обращал внимания на петроградских рабочих, бакинских террористов и аристократовантисемитов, пал духом перед лицом самоубийства жены.
Он забросил свои дела, оставил неподписанными контракты и за несколько недель потерял почти всякий интерес к деньгам. С делами в Баку, Одессе и Тифлисе было все ясно: армяне, украинцы и грузины объявили о своей независимости от Российской империи. Но оставались невыясненными некоторые детали; казалось, что этого небритого, убитого горем мужчину терзали сомнения. Она слышала, как он что-то бормотал и всхлипывал.
«Кажется, – подумала Сашенька, – я в один день потеряла обоих родителей». Она больше не плакала.
Раньше она довольно часто плакала ночами, но ей все еще хотелось узнать, почему мама взяла ее пистолет?
Может, это еще одно наказание? Или так совпало?
Сашенька долго стояла у кровати, пока заходили люди, чтобы выразить свои соболезнования. Гидеон, пошатываясь, вошел в комнату и поцеловал Ариадну в лоб.
Он велел Самуилу успокоиться.
Старики молились. Сашенька видела, как Туробин отвоевывает назад петроградскую дьяволицу.
На лице Ариадны застыла улыбка, только лицо ее осунулось. Челюсть отвисла, а аккуратный носик, ее идеальный маленький носик, круживший головы гвардейцам и английским аристократам, превратился в семитский и крючковатый. Сашенькин дед накрыл тело белой простыней, зажег две свечи в серебряных подсвечниках в изголовье кровати. Мириам накрыла зеркала тканью и распахнула окна. Поскольку Цейтлин казался парализованным, раввин взял руководство на себя. Ортодоксальные евреи, которых революция уравняла в правах с остальными гражданами и которым теперь было позволено приезжать в столицу, как по волшебству явились в этом доме. Для женщинплакальщиц принесли низкие стулья.
Между раввинами возник спор о том, что делать с телом.
Самоубийцы находились вне закона, ее нельзя было хоронить по обряду – еще одна трагедия для отца Ариадны. Но пришли еще два раввина, которые спросили, от чего именно умерла Ариадна. От укола, а не от пули. Исходя из этого не допускающего возражений ответа туробинскому раввину было позволено похоронить свою дочь Фейгель на еврейском кладбище.
Наконец, слуги, шокированные и смущенные присутствием этих евреев в габардиновых пальто, черных шляпах и с пейсами, чередой прошли мимо постели.
Сашенька знала, что должна вернуться назад к своей работе в газете. Внезапно двери распахнулись и в комнату с двумя товарищами, прихрамывая, вошел Мендель, который за минувшие дни лишь один раз на десять минут заглянул к Цейтлиным. С ним прибыли сильный коренастый Ваня Палицын, сейчас облаченный в кожаную тужурку и сапоги, с пистолетом в кобуре, и худощавый мужественный грузин Сатинов в матросской шинели и сапогах. Они принесли с собой дыхание новой эры в комнату, где витало разложение. На Менделе был длинный тулуп и кепка.
Он подошел к кровати, холодно взглянул сестре в лицо, покачал головой, кивнул плачущим родителям.
– Мама, папа! Мне очень жаль.
– Это все, что ты нам скажешь? – спросила Мириам сквозь слезы. – Мендель?
– Товарищ Цейтлина, мы уже и так потеряли много времени.
– Мендель повернулся к Сашеньке. – Вчера ночью на Финляндский вокзал прибыл товарищ Ленин. У нас для тебя есть работа. Собери свои вещи и пойдем.
– Минутку, товарищ Мендель, – тихо произнес Ваня Палицын. – Она же потеряла мать. Пусть попрощается.
– У нас масса дел, большевики не могут и не должны иметь семью, – отрезал Мендель. – Но если вы так считаете…
Он заколебался, оглянулся, посмотрел на родителей.
– Я тоже потерял сестру.
– Я сам привезу товарища Песца, – предложил Палицын. – Вы езжайте вперед.
Сатинов обнял и трижды поцеловал Сашеньку – он всегда оставался грузином.
– Можешь прощаться, сколько нужно, – сказал Сатинов и поспешил за хромающим Менделем.
Ваня Палицын, кажущийся огромным в своем кожаном наряде с портупеей, выглядел неуместно в этом шикарном будуаре, но Сашенька была благодарна ему за поддержку. Она видела, как его жесткие карие глаза оглядели комнату, представила, что бы сделал этот рабочий-простолюдин с атрибутами загнивающего капитализма – со всеми этими платьями, украшениями, лежавшим ниц бароном, рыдающим капиталистом, светским лекарем, пьяным кутилой Гидеоном, плачущими слугами и старыми евреями. Ваня не мог оторвать взгляда от стенающих евреев из Польши!
Сашенька была рада, что еще может смеяться.
– Я читала о смертном одре у Чехова, – прошептала она ему.
– Но никогда не думала, что это настолько театрально. В этой пьесе у каждого своя роль.
Ваня просто кивнул, похлопал Сашеньку по плечу.
– Не спеши, товарищ, – ответил он. – Мы подождем. Прощайся, сколько нужно. Потом пойди умойся, лисичка. Нежность столь трогательна, когда ее проявляют такие большие люди.
– Мы приедем на похороны, но сейчас меня на улице ждет таксомотор. Я отвезу тебя в штаб. Жду внизу.
39
В двенадцать часов следующего дня в обитых шелком стенах особняка Кшесинской, где когда-то балерина развлекала своих любовников Романовых, Сашенька сидела на первом этаже за опрятным деревянным столом, склонившись над пишущей машинкой «Ундервуд». На ней была блузка, застегнутая на все пуговицы до самой шеи, длинная коричневая шерстяная юбка и высокие практичные ботинки на шнурках. В приемной она находилась не одна, здесь сидели еще три девушки (две из которых носили круглые очки), все – лицом к двери.
Особняк охраняли вооруженные красногвардейцы, на самом деле – простые рабочие, которые надели на себя кое-что из форменной одежды. Ими командовал сам Иван. Вчера вечером он повел Сашеньку перекусить и потом отвез домой. Утром она в первый и последний раз посетила синагогу в мавританском стиле на Лермонтовской (на строительство которой дал деньги ее отец), потом присутствовала на похоронах на еврейском кладбище, где она, отец и дядя Гидеон затерялись в море скорбящих евреев в широких шляпах и пальто, одетых во все черное, за исключением белой бахромы на шалях плакальщиц.
Ваня пригласил ее на ужин, но Сашенька ответила, что мать и так надолго выбила ее из колеи, и поспешила на свое новое место работы, чтобы встретиться с новым начальником. Чего еще желать молодой девушке, как не находиться в особняке балерины, в колыбели Революции, в центре Истории?
Сидя за столом, Сашенька услышала суету на первом этаже. Митинг в бальной зале с членами Центрального комитета вот-вот должен был начаться.
Тут послышался смех, голоса, приближающиеся шаги по лестнице.
Двери из матового стекла распахнулись.
– Вот, Ильич, ваш новый кабинет. Ваши помощницы ждут вас, готовы приняться за работу. – В комнату вошел Мендель с товарищем Зиновьевым, неряшливым евреем в твидовом пиджаке, с копной вьющихся черных волос, и Джугашвили – невысокий крепкий усатый грузин, известный как Коба Сталин. На нем был флотский бушлат и мешковатые штаны, заправленные в сапоги.
Они задержались у Сашенькиного стола: бегающие глазки Зиновьева остановились на Сашенькиной груди и юбке, а товарищ Сталин, чуть улыбнувшись, испытующе посмотрел ей прямо в глаза своими глазами в крапинку, цвета меда. Грузины умеют смотреть на женщин.
Этих людей, казалось, внесла сюда волна энергии и энтузиазма. От Зиновьева пахло коньяком, от Сталина – табаком. В негнущейся левой руке он держал потухшую трубку, в углу рта была зажата зажженная сигарета. Они повернулись к вошедшему вслед за ними коренастому лысоватому мужчине с аккуратной рыжеватой бородкой, в очень буржуазном костюме-тройке с галстуком и часами на цепочке. В одной руке он держал котелок, в другой – кипу газет. Он быстро говорил хрипловатым голосом, строя фразы четко и ясно.
– Отлично справились, товарищ Мендель, – сказал Ленин, глядя на Сашеньку и остальных девушек своими раскосыми глазами. – Выглядит прекрасно. Где мой кабинет? Ага. Вон там.
Кабинет был готов: промокательная бумага, чернильницы, телефон.
– Мендель, кто из них ваша племянница, та, что училась в Смольном?
– Это я, товарищ! – ответила Сашенька, вставая и чуть ли не приседая в реверансе. – Товарищ Цейтлина.
– Большевичка из Смольного? Неужели вы на самом деле каждое утро кланялись портрету императрицы? Что ж, мы представляем рабочий класс всего мира – но у нас нет предубеждений против достойного образования, верно, товарищи?
Ленин весело засмеялся и направился к стеклянным дверям своего кабинета, потом повернулся. Уже не улыбаясь:
– Ладно, барышни, с этих пор вы работаете у меня. Мы не будем ждать, пока власть упадет на нас с неба. Мы возьмем власть в свои руки и сотрем в пыль наших врагов. Вы должны быть готовы работать в любое время. Нередко придется здесь и ночевать. Поэтому планируйте все заранее. И не курить в кабинетах!
Он кивнул на Сашеньку.
– Что ж, приступим, товарищ Цейтлина. Начнем с вас. Мне нужно продиктовать статью. Поехали!
