Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)
– Быстрее! – прикрикнул Саган на извозчика.
Тройка рванулась вперед, и вдруг кони понесли. Сани бросало из стороны в сторону, извозчик что-то кричал, но сугробы с одной стороны были выше, к тому же то тут то там попадались кочки, – сани перевернулись, и Сашенька полетела в сугроб.
Она приземлилась чуть в стороне, лицом в снег, и какое-то мгновение не двигалась. Саган лежал рядом и тоже без движения. Он жив? Сашенька села. Лошади продолжали нести, волоча за собою перевернутые сани, извозчик хрипло ругался. Саган не шевелился, лицо его было все покрыто снегом.
– Петр! – окликнула Сашенька, подползая к нему.
Она коснулась ямочки у него на подбородке. Саган сел, смеясь, вытирая снег со своего продолговатого лица.
– Вы меня напугали, – призналась она.
– Я подумал, мы оба разбились, – засмеялся он в ответ, Сашенька тоже улыбнулась.
– Посмотрите на нас! – сказала она. – Мы до нитки промокли…
– …и замерзли, – подхватил он, ища взглядом сани. – Ну и напугался я, доложу вам!
Сашенька видела, как расширились его голубые глаза, он с волнением смотрел на место, где перевернулись сани. Она натянула ему на голову шапку, они смеялись как дети. Сидя в сугробе посреди заснеженных полей, вдалеке от жилья, от внезапно скрывшихся из глаз саней, он положил голову ей на плечо, Сашенька сделала то же самое, они стукнулись лбами, потом посмотрели друг на друга.
Не теряя времени даром, он поцеловал ее в губы.
Никто раньше не целовал ее в губы. Думая лишь о партии, смакуя свой успех, решив, что Мендель, вероятно, в конечном счете был прав – она нравится Сагану, – Сашенька позволила ему прильнуть к ее губам на целую минуту. Его язык пробрался в ее рот, облизал губы, зубы, язык. Ее губы затрепетали, она вся обмякла. На одно мгновение, лишь на мгновение она закрыла глаза и замерла, склонив голову ему на грудь. Сашенькина рука сделала то, что ей давно хотелось сделать: провела по волосам, напоминавшим ей сахарную вату. Они делились сокровенным – говорили о поэзии, о его браке, его головных болях, о ее семье, – но не сказали ни слова о «большой игре» конспираторов. Обмен рискованными сведениями стал кульминацией медленного чувственного танца на тончайшем льду. У Сашеньки кружилась голова, но тело охватило нервное возбуждение: ее накрыла волна ощущений.
– А вот и мы, барин! – заорал извозчик, чья борода превратилась в сплошную сосульку. Он поставил сани на полозья и направил тройку по большому кругу, чтобы забрать седоков. – Простите великодушно за то, что перевернул. Руки-ноги целы – здоровенькие, посмотреть любо-дорого!
Кожа у Сагана была теплая, колючая и обветренная на щеках и подбородке. Сашенька прямо обожглась об нее. Отшатнулась.
– Тпру-у-у! – Сани остановились перед Саганом с Сашенькой, обдав их грязным фонтаном ледяных осколков.
Саган помог Сашеньке встать, отряхнул от снега и усадил назад в сани. Руки и ноги у нее дрожали. Она отерла губы рукавом. Ее уверенность в себе была поколеблена, и это ее тревожило.
Через несколько минут они подъехали к избе и распахнули сбитую из досок дверь. Улыбающаяся розовощекая деваха в тулупе держала поднос с двумя стаканами гоголь-моголя. Раскаленное небо раскинуло над ними свое мягкое одеяло, от снега оно казалось темно-фиолетовым.
Вскоре они простились на вокзале.
У нее на подбородке появилась сыпь. Она коснулась ее кончиками пальцев, вспомнила губы Сагана, вся задрожала.
29
Ротмистр Саган смотрел, как Сашенькин поезд трогается и набирает скорость; пар из трубы паровоза напоминал белые плюмажи на киверах жандармов. Он прошел к начальнику станции, исполненному благодарности и восторга. Войдя в уютный кабинетик этого болвана, Саган согрелся у датской печки, плеснул себе коньяку и стал писать доклад начальству, генералу Глобачеву.
У Сагана заломило виски – начиналась нестерпимая головная боль. Он быстро втер в десны целебный порошок, потом сделал две понюшки. Дела шли совсем не так гладко. Положение в Петрограде тревожило и его самого, и его генерала куда больше, чем он признал в разговоре с Сашенькой. И Саган и генерал соглашались в одном – необходим роспуск Думы: пора, полагали они, пустить в ход казацкие нагайки. От кокаина тревога сменилась ощущением полного довольства – оно пульсировало в его висках.
Еще со дней учебы в Пажеском корпусе Саган всегда был первым, был он и лучшим во время двухлетнего обучения в школе сыщиков. Он набил руку на антропометрических таблицах Бертильона, автора системы приемов судебной идентификации; выиграл соревнования по стрельбе на занятиях по огневой подготовке и безупречно прошел практику у ротмистра Гласфедта; на «отлично» усвоил «Инструкции организованного управления внутренними агентами», которые он педантично применял к Сашеньке. Он назубок выучил вежливые рекомендации полковника Зубатова, гения охранки, который писал: «Вы должны рассматривать своего информанта как любовницу, с которой у вас случился роман».
Вообще, невозможно завербовать революционерку в двойные агенты без применения в той или иной форме рыцарских законов. Хотя позволять глупым подросткам считать себя серьезными людьми, которые не приемлют и намека на флирт, однако при этом сами ведут себя невоздержанно в сексуальном плане – совсем не по-рыцарски. Саган следовал рекомендациям Зубатова с одной эсеркой и с большевичкой. Ни первая ни вторая не были красавицами, но дело разведки с лихвой компенсировало безрадостную эстетику.
Саган всегда тщательно готовился к своим встречам с Сашенькой: слушал ритмы последнего танго, разучил кучу виршей этого рифмоплета Маяковского, который вскружил ей голову.
Из-за ее преданности большевикам его задача оказалась детской забавой: людей, лишенных чувства юмора, расколоть проще простого. Как и многие революционеры, она была жидовкой – из числа тех вероотступников, которые или поддерживали безбожный марксизм, или служили германскому кайзеру. Он посмеивался над собственным либерализмом – он, так ревностно служивший вере, царю и Отечеству, преданный старому порядку.
Теперь, взяв на станции перо и чернила, он начал писать рапорт генералу:
« Ваше превосходительство, я весьма удовлетворен ходом дел с агентом 23Х( Песец) , работа с которым наконец начала приносить свои плоды. Как известно Вашему превосходительству, я тайно встречался с этим членом РСДРП( б) уже одиннадцать раз, включая первый допрос. Часы работы не были потрачены даром и вскоре дадут осязаемые результаты.
Отслеживая передвижения Песца посредством нашей службы наружного наблюдения, нам удалось арестовать трех большевиков, занимающих относительно высокое положение в партии, и установить новый адрес подпольной типографии.
Затраты на вербовку данного агента:
1) моральные – дали ей уверенность в моей симпатии к ее делу и к ней лично( мое участие в вызволении ее матери из апартаментов Черного было как нельзя кстати, я завоевал ее доверие);
2) тактические – выдача имени привратника, недавно принятого в партию, партийная кличка Конногвардеец, не стоила нашей службе ничего, поскольку нам все равно не удалось завербовать его в качестве платного агента, несмотря на обычное щедрое вознаграждение( 100 руб. ежемесячно) согласно инструкции Столыпина «О порядке вербовки и использования платных агентов».
На сегодняшней встрече агент назвала имена двух революционеров: меньшевика и большевика, причем последнего уже давно разыскивают охранные отделения Баку, Москвы и Петрограда. Я организую наблюдение за ними согласно инструкции генерала Трусевича «О наружном наблюдении», а затем арестую. Прошу Вашего разрешения на дальнейшую работу с агентом Песец, поскольку полагаю, что она будет нам полезна только в том случае, если направлять ее буду лично я.
Существует вероятность того, что она сообщила нам указанные имена по распоряжению своего руководства, но я считаю, что угроза разоблачения в глазах товарищей заставит ее нам подчиняться.
Наше основное задание – арест Менделя Бармакида, ее дяди( партийные клички: Косолапый, товарищ Барамян, товарищ Горн и др.) , и всего большевистского Петроградского комитета, но я абсолютно уверен, что данная организация полностью разгромлена и не представляет никакой угрозы в обозримом будущем…»
«Бедняжка Сашенька», – самодовольно подумал он. Однако в глубине души он понимал, что Сашенька – самая яркая звезда на его небосклоне.
Нельзя сказать, что он с нетерпением ожидал встречи с женой или с генералом Глобачевым. Будь его воля, он бы каждую ночь встречался с Сашенькой на конспиративной квартире.
Ее робость, подростковые сомнения, ее нелепая поза, ее манера одеваться в серую саржу, грубые шерстяные чулки, блузу на пуговицах, укладывать густые волосы в чопорный большевистский пучок, при этом ни намека на косметику, ни капли духов, – это все вначале раздражало его. В последние недели она все больше и больше нравилась ему, он с нетерпением мечтал о том, чтобы почувствовать запах ее кожи, ее роскошных волос, увидеть, как она сверлит его проницательным взглядом своих серых глаз, как дотрагивается пальцами до маленькой верхней губы, когда говорит о матери, увидеть приятные округлости ее тела, которые она презирает и всячески прячет. И ничто так не умиляло его, как ее желание скрыть смешливость и живой нрав – нахмуренные брови, стремление играть в непреклонную революционерку. Он смеялся над шутками Господа: какой бы взрослой она ни пыталась казаться, Всевышний наделил ее красотой – этими всегда полуоткрытыми губами, этими испепеляющими серыми глазами, этой роскошной грудью, которая, вопреки ее желанию, делала Сашеньку еще более привлекательной.
А когда он поцеловал ее в губы, у него задрожали руки. Ее яростный отказ ответить на поцелуй ясно показал ему, какое острое, всепоглощающее наслаждение этот поцелуй ей доставил. Или ему только показалось? – задавался он вопросом. Мужчина под сорок часто теряет голову, когда ощущает такую кожу, такие губы, слышит хорошо знакомый голос, ставший хриплым от волнения. Он закинул за голову руки и подумал, что мог бы молиться на запах ее кожи, шеи…
Однако она оставалась его агентом. Служба царю и Отечеству – прежде всего. Шла непримиримая борьба между добром и злом, и Сашенька находилась на другой стороне. Если бы ему пришлось… он надеялся, что до этого не дойдет. Охранное отделение – совсем особый мир.
Его битва за сохранение Российской империи – это война сугубо тайная. Как говаривал сослуживец Сагана, генерал Батюшин, «честь и хвала тому, кто опозорит свое имя и свершит порученное дело в безвестности, которая станет ему единственной наградой». Он взял щепоть лекарства доктора Гемпа и втер его в ноздри и десны, тихонько посмеиваясь про себя.
Двери распахнулись. Появились сначала красный нос и рыжие усы, затем – необъятное чрево, и наконец весь начальник станции оказался внутри.
– Вы что-то говорили, ваше благородие? – спросил он. – Чем могу? Записочка моему начальству была бы кстати. Премного благодарствуйте…
– Почему бы и нет?
– Мы надеемся, вы сокрушите наших врагов – немецких агентов и жидомасонов! – Начальник станции потер руки.
– Несомненно! Когда следующий поезд на Финляндский вокзал? Мне нужно отправить донесение…
– Через пять минут, ваше благородие. Боже, царя храни!
30
«Мерседес» великого князя уже стоял среди экипажей у стен Радзивилловского дворца на Фонтанке, когда во двор въехал «делоне» с Пантелеймоном за рулем. На колесах – цепи, чтобы не скользили по гололеду.
Самуил и Ариадна Цейтлины ожидали своей очереди, пока «рено» французского посольства покидали посол с супругой.
Измайловские гвардейцы в красивых зеленых мундирах, жандармы в киверах и казаки в кожаных штанах и бурках, размахивая толстыми хлыстами, разбили лагеря на площадях и охраняли перекрестки.
В воздухе пахло конским потом и навозом; слышался цокот тысяч копыт по мостовой, грохот повозок с гаубицами, щелчки ружейных прикладов, бряцание конской упряжи.
Звуки вальса и смех неслись вниз по мраморным ступеням дворца. Поднявшись по лестнице, Цейтлины раскланялись с послом и его супругой, и все было согласились, что сейчас в городе спокойно, как вдруг над крышами домов эхом разнесся выстрел. Собаки завыли, заревели гудки где-то там, на Выборгской стороне, сам город, казалось, громко зарычал.
– Как вы, любезный барон? Вам уже лучше, баронесса? – поклонился посол Франции. Он бегло говорил по-русски. Намного лучше, благодарю. Вы слышали? – спросила Ариадна. – Фейерверк!
– Боюсь, это выстрелы, баронесса, – ответил посол в безукоризненном черном пальто, цилиндре и белом галстуке. – Сотни тысяч рабочих-металлистов идут с Петроградской и Выборгской стороны, от Нарвской заставы.
Ариадна вздрогнула.
– Я замерзла.
– Пойдемте внутрь, – предложила француженка, беря Ариадну за руку. Жена посла и Ариадна, обе в длинных шубах: одна в горностаевой, другая в котиковой, – вошли внутрь, сбросили свои меха на руки прислуге. Ариадна, бледная, в сверкающем розовато-лиловом парчовом платье, расшитом бриллиантами, с небольшим декольте и низким вырезом на спине, напоминала ангела, вышедшего из ручья. Она обнялась с самой богатой парой в Литве – князем и княгиней Радзивиллами.
– Мне приятно, Ариадна, что в такую ночь вы все же пришли, и вы тоже, мадам Палеолог. Мы думали, не отменить ли торжества, но милейший великий князь Василий категорически запретил. Он сказал, что это наш долг, да, наш долг. Мы говорили с генералом Кабаловым, и он уверял…
Еще выстрелы. Цейтлин с послом остановились на ступеньках лестницы, вглядываясь в ночь.
На медленно едущих лимузинах и санях все прибывали и прибывали гости.
У женщин в ушах сверкали похожие на капли росы бриллианты и изумруды, а сами дамы в лоснящихся шубах напоминали животных. Несмотря на морозный воздух, от запаха духов было не продохнуть.
Цейтлин закурил сигару и угостил посла.
Они оба молчали. Посол знал, как взлетели цены, знал предупреждение тайной полиции о надвигающихся беспорядках, и был удивлен, увидев сегодня министров и великих князей за игрой в карты.
Цейтлин погрузился в собственные мысли. Он уже пережил забастовки, демонстрации, погромы, две войны, революцию 1905 года, становясь каждый раз богаче и сильнее. Дома вновь царит спокойствие; нехарактерная для него вспышка безумия и сомнения прошла.
Прописанные доктором Гемпом уколы опия поставили Ариадну на ноги; про развод забыли; Сашеньку записали к профессору Раеву; Лала выглядит спокойной, со всем согласной. Тревожил лишь Гидеон.
Где там этот бездельник, во что еще он вляпался?
31
Гидеон Цейтлин направлялся домой в большом прогулочном авто «Руссо-Балт», за рулем которого сидел дворецкий Леонид. В кармане у Гидеона было двести рублей.
Казаки и гвардейцы поставили караулы у Литейного моста, охраняя подступы к Главному штабу, военному министерству и Зимнему дворцу. Но когда Гидеон пересекал Невский, какие-то рабочие забросали его машину камнями.
– Грязные спекулянты! – кричали они. – Мы покажем вам, как грабить народ!
Камни посыпались на крышу автомобиля, но Гидеон, всегда немного на взводе, даже когда не пил, совсем не испугался.
– Я? Уж кто-кто, только не я! Дурачье, вам нужен мой братец! – проворчал он, ударяя себя по коленке. – Поехали, Леонид! Это же не наша машина! Ха-ха!
Дворецкому, который и в хорошие времена был весьма нервным водителем, сейчас стало и вовсе не до смеха.
Они остановились у десятого номера по Рождественской, узкой улочке, застроенной новыми большими домами. Гидеон выпрыгнул из машины, поплотнее запахивая шубу с бобровым воротником.
– Тогда я поехал? – уточнил Леонид.
– Ладно, – ответил Гидеон, пообещавший своей жене, детям и брату Самуилу больше времени проводить дома. Но сейчас он не сдержался: – Хотя лучше бы ты подождал меня.
– Извините, господин Цейтлин, я не могу долго здесь оставаться, – ответил дворецкий. – Барон сказал: «Отвезешь его домой – и возвращайся», а я ведь служу у барона. Кроме того, рабочие могут забросать машину камнями, а это прекрасный автомобиль, господин Цейтлин, многим лучше «делоне»
или…
– Покойной ночи, Леонид, счастливого пути!
Ободряюще кивнув привратнику (и подумав про себя:
«Ты работаешь на охранку, ничтожество!»), Гидеон прошел по отделанному мрамором коридору, открыл дверь лифта (каковой являл собою произведение ардеко из полированной бронзы и стали), нажал кнопку шестого этажа. От выпитого коньяка и шампанского у Гидеона в жилах бурлила кровь, в животе горело и кружилась голова. Его жена Вера, мать двоих его дочерей, опять была беременна, а он потратил все жалкие заработанные гроши на ужин в «Константе» и просадил остальное в рулетку. Какая трагедия: родиться богатым, а вырасти бедным! – засмеялся он про себя.
О, снова его выручил брат: открыл свою красивую тиковую шкатулку и вручил две хрустящих императорских банкноты. Но на этот раз барон заверил, что больше денег не даст.
– О, вот и он! – сказала Вера, стоявшая у плиты в потрепанном халате и домашних тапочках.
– Какая радушная встреча для блудного транжиры, – заметил Гидеон, целуя ее в болезненного цвета щеку. – Неужто и вправду это ты меня так встречаешь?
Гидеона, несмотря на его ужасное поведение, всегда поражало отношение к нему окружающих. Он положил огромную волосатую руку жене на живот.
– Как дела, главнокомандующий?
Вера смягчилась.
– Рада видеть тебя, дорогой.
– А я тебя! И тебя!
Потом ее усталое лицо посуровело.
– Будешь с нами ужинать? Надолго ваша милость снизошла к нам? А, Гидеон?
– Я пришел к тебе и детям, – ответил Гидеон так радостно, что любой, кто не знал его хорошо, подумал бы, что он лучший в Питере муж и отец. Дома никто не помог ему снять пальто и галоши. В квартире царил беспорядок, пахло подсолнечным маслом и капустой, как в простой крестьянской избе. Как и большинство неорганизованных людей, которые никогда ничего не кладут на место, Гидеон ненавидел беспорядок – он с яростью посмотрел на немытые тарелки, неубранные постели с желтыми простынями, на гору обуви, следы на ковре, крошки на кухонном столе. Это была хорошенькая квартирка, выкрашенная в белый цвет, с простой мебелью из финской березы, лишь на стенах не были развешаны картины.
– Наша квартира – помойка, Вера! Настоящая помойка! Гидеон! У нас нет ни копейки. Мы должны вернуть мяснику двадцать рублей, иначе потеряем кредит. Привратнику мы задолжали восемь рублей, а…
– Довольно, довольно, дорогая. Что у нас на обед?
– Каша с сыром. Больше ничего не смогла купить. В городе нет продуктов. Виктория! Софья! Ваш папенька пришел!
Послышался неспешный топот ног в тяжелых башмаках. В дверном проеме стояла девочка и пристально смотрела на отца печальными тусклыми глазами, словно он явился с другой планеты.
– Здравствуй, папа, – поздоровалась Виктория, которую все называли Викой.
– Вика, дорогая! Как дела? Как в гимназии? А как твой воздыхатель? Все пишет тебе стихи?
Он раскрыл объятия, но его старшая пятнадцатилетняя дочь осталась стоять на месте, даже не изменившись в лице.
– Мама очень устала. Она плачет. Тебя уже давно не было. Нам нужны деньги.
Высокая, смуглая, с прилизанными волосами, в халате, с очками в роговой оправе, Вика напоминала Гидеону строгую библиотекаршу. Она была совсем на него не похожа.
– Где ты был? Пил? Волочился за женщинами легкого поведения?
– В чем ты меня обвиняешь? Меня? Уж кого-кого, но меня? – Гидеон потупил взгляд. Несмотря на то что его большой рот, озорные черные глаза, непослушные волосы и борода были созданы для красивых жестов и веселого смеха, он почувствовал стыд и пустоту.
Откуда она набралась этих словечек: «женщины легкого поведения»? От мамаши, от кого же еще!
– Мне нужно делать уроки, – сказала Вика и, сгорбившись, ушла.
Гидеон пожал плечами: Вера настраивает детей против него. Потом он услышал легкие шаги. Софья, смуглая девочка с вьющимися волосами цвета воронова крыла и такими же глазами, бросилась ему в объятия. Он встал и закружил ее.
– Мушь! – проревел он. – Моя дорогая Мушь!
Так прозвали Софью, потому что в раннем детстве она напоминала озорную мушку. Сейчас она повзрослела: черными кудряшками, глазами и волевым подбородком, а также неуемной энергией она напоминала своего отца.
– Ты где был? Случилась революция? В булочной мы видели драку! Я хочу уехать отсюда, папаша. Возьми меня с собой! Как твои друзья-революционеры? Ты что-нибудь видел? Я на стороне рабочих! Как дела, папаша? О чем ты пишешь? Я скучала по тебе. Ты не заболел? Мы надеемся, что не заболел! Мы все такие ханжи! – Она повисла на нем, как обезьянка. – Над чем ты сейчас работаешь, старый момзер? [9]9
Бездельник, шалопай (евр.).
[Закрыть]
Ему нравилось, как она называла его по-еврейски папашкой-бездельником и щекотала его бороду.
– Может, сочиним что-нибудь сейчас, Мушь? Мне нужно быстро написать статью.
– Да-да! – Мушь схватила его за руку и потянула в кабинет, где невозможно было ступить, чтобы не споткнуться о кипы бумаг и журналов, – однако стремительная Мушь ухитрилась миновать все и придвинуть к столу его зеленое кожаное кресло, со знанием дела вставила бумагу в печатную машинку и прокрутила каретку.
– Правильно! – похвалил отец.
– А для кого мы сегодня пишем? Для кадетов? Для меньшевиков?
– Для меньшевиков! – ответил он.
– Значит, на этой неделе ты социал-демократ? – поддразнила она отца.
– Только на этой неделе! – засмеялся он.
– Сколько слов?
– Пятьсот. Не больше. У нас есть выпить? Мушь стремглав бросилась за стопкой водки.
Он одним глотком выпил и сел в кресло, Мушь устроилась у него на коленях, положила свои ладошки на его руки и воскликнула: Печатай, папаша, давай! Как тебе это? «Реакционные выходки режима исчерпали себя». Или «На улице я увидел голодную изможденную женщину, вдову рабочего, она качала ребенка у дома богача, наживающегося на войне». Или…
– Ты так похожа на меня, – сказал он, целуя ее в лоб.
– Гидеон был одним из немногих журналистов, которые могли за несколько минут без особых усилий «родить» статью, украсив ее цветистыми фразами и сухими фактами. Поскольку он все никак не мог для себя определить, кто он – конституционный либерал, кадет, умеренный социал-демократ или меньшевик, – он продолжал под разными псевдонимами писать и для тех, и для других. Гидеон много путешествовал, поэтому его репортажи часто ссылались на опыт зарубежных стран и забытые войны, а это не могло не впечатлить читателя.
Его беспечно брошенные выражения нередко становились крылатыми. Их подхватывал народ. Издатели просили еще и еще. Он никогда не сожалел о том, что позволил Самуилу выкупить его долю в семейном бизнесе, хотя, если бы не согласился, сейчас бы он был очень богатым человеком. Гидеон ни о чем не жалел. Кроме того, деньги в его руках никогда не задерживались.
Вечером он обещал меньшевистскому издательству «боевой» репортаж о событиях на улицах. Сейчас, печатая, он ощущал на своих крепких руках трепещущие пальчики Муши. Он работал быстро, барабанил по клавишам и выкрикивал «Новая строка!» в конце каждой строки. Тогда Мушь переводила каретку, что-то радостно бормоча себе под нос, от возбуждения дергая коленками.
– Все! – сказал он. – Готово! Твой папа только что заработал несколько рубчиков.
– Которых мы так и не увидим! – крикнула Вера из коридора.
– На это раз я, наверное, тебя удивлю! – Гидеон ощущал себя благодетелем. У него в карманах было достаточно наличности, чтобы расплатиться с долгами, задобрить Веру, купить девочкам новые книги и платья и что-нибудь вкусненькое. Он предвкушал, как раздаст деньги: Вера улыбнется; Мушь закружится в танце; даже Вика снова его полюбит.
Когда Вера подала гречневую кашу с козьим сыром, она опять спросила о деньгах, даже не вспомнив, что грядет революция.
– Папа, а Сашенька вправду большевичка? Как дела у тети Ариадны? А правда, что доктор прописал ей опиум? – Мушь сыпала вопросами и что-то тихонько напевала, пока Гидеон пытался найти ответ.
Вика пристально смотрела на отца каждый раз, когда Вера поджимала губы, вздыхала или шмыгала носом.
– Вика, не будь такой дурой! – воскликнула Мушь. – Дай папе поесть. Он любит поесть, правда, папа-момзер?
Никто не мог испортить Гидеону аппетит. Ел ли он кашу в своей унылой квартире или осетрину в «Константе», он всегда чавкал, обнюхивая еду как довольный пес и пачкая бороду без всякого стеснения.
– Сам ты ешь не так, как нас учил, – заметила Вика.
– У тебя отвратительные манеры, правда, мама?
– Не стоит брать с меня пример, – ответил Гидеон.
– Делайте так, как я вам говорил!
– Как ты можешь чему-нибудь научить детей? – изумилась Вера.
– Сплошное лицемерие, – заметила Вика.
– Вы обе – настоящий профсоюз угрюмых женщин! Выше нос! – заметил Гидеон, кладя ноги на грязный стул, на котором уже имелись отметины от его сапог.
– Тут не до шуток, Гидеон, – заявила Вера, отослав Вику и Мушь делать уроки. Когда они оставались с Верой наедине, все менялось. Ее болезненное вытянутое лицо мученицы раздражало его. Она всегда вытирала нос грязной зеленой тряпкой.
Ее ханжество сводило его с ума. Он обожал дочерей – по крайней мере, Мушь, – но что стало с Верой?
Ребенок из провинциальной буржуазной семьи, дочь школьного учителя из Мариуполя, она была образованной женщиной, работавшей в литературном журнале «Аполлон», исполненной энергии и энтузиазма – белокурой красавицей с высокой грудью и голубыми глазами. Сейчас грудь ее обвисла, глаза потускнели, став холодными, бледноголубыми, волосы поседели. Каким он был глупцом, допустив, чтобы она опять забеременела! Он просто не мог в это поверить! Но на день рождения Муши на него накатила такая тоска по ее телу, он вспомнил, какой она была, на миг забыв, какой она стала. Больше всего он негодовал из-за того, что сам полез к ней в постель, значит, и винить некого.
Одна Мушь была его отрадой, и Гидеон решил: когда она чуть повзрослеет, он возьмет ее жить к себе.
А пока он не мог больше оставаться в этой квартире.
На улице творилось такое! В гостиницах потасовки; писатель должен сам быть свидетелем истории, а он застрял здесь с этой каргой. Вера продолжала бубнить: по утрам ее перестало тошнить, но теперь болит спина, она не может заснуть. Портье как-то намекнул о фривольном поведении Гидеона. Вика рассказала друзьям, что ее отец революционер и пьяница; Мушь ужасно себя ведет, грубит, учителя жалуются, ей уже малы и платье и сапоги. Но денег нет; в магазине невозможно достать мясо, купить хлеб; соседи где-то прослышали, что Гидеона видели пьяного ночью в «Европе». И как, по его мнению, она должна себя чувствовать? Полный желудок никогда не располагал Гидеона ко сну, наоборот, он чувствовал сексуальное возбуждение.
Почему-то вспомнился обед у брата на прошлой неделе. Лорисы славились своим счастливым браком, но зануды-графа не было на обеде, поэтому Гидеон провозгласил для Мисси то, что он называл «Манифестом Гидеона»: давайте получать от жизни удовольствие, поскольку жизнь коротка и завтра мы умрем. Гидеон вспомнил: когда он прощался с Мисси, она посмотрела на него своими мигающими глазами с лучиками морщин – от смеха морщины появлялись и вокруг рта, – и недвусмысленно крепко пожала ему руку со словами: «Было бы прекрасно снова поговорить о Мейерхольде и театре. Я полагаю, вы будете у баронессы Розен в «Астории»… – и она назвала дату. И вдруг оказалось, что прием сегодня вечером. Тогда Гидеон не стал развивать эту тему, но сейчас его отдохнувший и сытый фаллос – великолепный толкователь женских намерений – зашевелился. Ему необходимо сейчас же ехать на прием.
Мисси никогда ранее не обращала на него ни малейшего внимания. Она достаточно сильно любила радости жизни: чтобы быть подругой Ариадны, следует многим интересоваться. Но она никогда ни с кем не заигрывала, и уж с ним – тем более. Гидеон решил, что война, потеря уважения к власти, постоянно меняющиеся министры, волнения на улицах, вероятно, встряхнули дерево со спелым персиком, который при иных обстоятельствах никогда бы не упал на землю. Гидеон подумал о губах Мисси Лорис, о ее теле – коротко стриженная блондинка была костлява и плоскогруда, – однако ему внезапно так захотелось ощутить подлинную радость от прикосновений к новому телу, губам, шелковистой коже ее бедер. Он усмехнулся самому себе: этот похожий на медведя гигант способен на эротические подвиги, достойные Геракла, в которые никто, за исключением самих дам, не поверил бы. Однако сам он так и не привык к такому успеху на эротическом поприще. «Почему эти красотки выбирают меня? – подумал он. – Меня? Уж кого-кого, но меня? Я грубая скотина – как еврей-шинкарь! Да какого черта! Я не жалуюсь!»
Он просто не мог сдержаться: он должен сегодня же найти Мисси. Но если он отдаст Вере двести рублей, он не сможет купить дамам напитки и пирожные. Что же делать? Он нахмурился. Он поступит так, как обычно поступал.
Несколько секунд спустя, пока Вера угрюмо мыла посуду, Гидеон улизнул, оставив пятьдесят рублей на столике в коридоре. Остальное он приберег для себя.
Мушь помогла ему натянуть сапоги и передала «нашу меньшевистскую статью». Вика лишь покачала головой, поджав губы:
– Уже уходишь, папа? Я так и знала. Так и знала! Так и знала!
– Мы поменяем замки, тунеядец! – прокричала Вера вдогонку.
* * *
Оказавшись на улице, Гидеон не мог найти извозчика.
«Вера и Вика – вот парочка зануд! Я трус, неисправимый, бесстыжий гедонист – но я счастлив! Голова идет кругом от предвкушения! Ну и что, если человек счастлив? Мы сами кузнецы своего счастья! Что есть люди? Обычные животные. Я умру молодым. Я не доживу до старости, поэтому поступаю так, как мне подобные. Кроме того, мне нужно идти! Необходимо отнести статью в газету».
Он вдохнул морозный воздух. Вдалеке разнеслось странное эхо. Хлопки выстрелов, гудки заводов, рев и гул моторов, громкие крики – но тут все казалось на удивление спокойным. По дороге к «Астории» он сгорал от нетерпения увидеть голые плечи Мисси, ее гладкий живот, почувствовать запах женского пота, ее духов и шампуня. Он вышел на большой проспект.
Сначала послышался какой-то неясный шум, потом глухой стук, переросший в грохот. Широкий проспект заполнился людьми; закутанные от мороза лица, тяжелые пальто делали их похожими на неизвестные создания, а не людей, шагавших в одном направлении.
Он вошел в гостиницу, снова почувствовав себя по-настоящему дома среди сверкающего паркета, отливающих золотом и металлом лифтов, стойки из мореного дуба.
– Как обычно, месье Цейтлин? – спросил бармен Рустам. В «Астории» царила атмосфера необузданного веселья. Сбросив пальто и шляпу, забыв снять сапоги, он потрусил в кабинет, где баронесса Розен устраивала прием. Девушка в оранжевом платье с открытой спиной, в боа из перьев и желтых туфлях – таких Вера и называла «женщинами легкого поведения», но сам Гидеон любовно величал «bubeleh», «малютка» на идиш, – поздоровалась с ним как со старым другом, а он подмигнул ей. Она держала в руках бокал и предложила ему сделать глоток. Девушки у конторки засмеялись: неужели тоже пьяные? Одна парочка, офицер и респектабельная на вид дама с двойной ниткой жемчуга, целовались на диване в фойе, как будто находились в номерах, а не на публике. Швейцар распахнул двойную дверь, и Гидеон отметил, что краснощекий слуга не поклонился, лишь ухмыльнулся, как будто прочитав мысли Гидеона.
