Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)
13
Промозглый рассвет встретил Сашеньку слепящим светом и вызывающими тошноту парами испражнений – каждая «сиделица» по очереди опорожняла свой мочевой пузырь после долгой ночи. Смольненский форменный передник был весь влажный, в кровавых пятнах. У Сашеньки болела каждая клеточка тела.
В коридоре послышался стук сапог. Двери камеры отворились.
Вошел жандарм.
– Ух! Ну и смердит же здесь! – пробормотал он, указывая на Сашеньку. – Вон та. Приведите ее.
Наташа сжимала Сашенькину руку, пока двое надзирателей пробирались через распростертые тела.
Потом они выволокли ее из камеры и отвели на допрос. Она слышала мужские крики из соседнего кабинета.
Следователь, подпоручик с коротко стриженными волосами и окладистой бородой, ворвался в комнату, подскочил к Сашеньке и стукнул кулаком по столу.
– Ты нам все расскажешь, всех сдашь, – заявил он.
– Фокусы здесь не пройдут!
Сашенька вздрогнула, когда он присел на край стола и придвинул мертвенно-бледное лицо к ее лицу.
– У тебя в жизни одни удовольствия, – рявкнул он.
– Правда, ты нерусская. Ты жидовка, не дворянка. Твой папочка, наверно, каждый вечер молится кайзеру…
– Мой отец русский патриот! Государь наградил его орденом!
– Не сметь мне прекословить! Титул барона – не русский. Жидам титулы не жалуют, это даже дети знают. Он купил его на ворованные рубли у какого-нибудь немецкого князька…
– Титул ему пожаловал король Саксонии. – Что бы там Сашенька ни думала о классовой принадлежности отца и об империалистической войне, она оставалась его дочерью. – Он не покладая рук работает на благо своего отечества.
– Заткнись, пока по морде не схлопотала. Жида и могила не исправит. Спекулянты, революционеры, жестянщики. Все вы евреи такие, разве нет? Но ты красотка. Да-да, настоящая клубничка!
– Как вы смеете! – тихо произнесла она: ей всегда было неловко, когда речь заходила о ее внешности. – Как вы смеете так со мною разговаривать!
Со вчерашнего дня у Сашеньки во рту и маковой росинки не было. После храброй вспышки самозащиты ее смелость и энергия стали испаряться. Ей хотелось есть, хотелось принять горячую ванну. Подпоручик продолжал орать, но его крики переставали действовать на Сашеньку. Она уже не боялась его маленьких красных глазок и голубого мундира держиморды. Было нелепо смотреть на то, как он буквально брызгал слюной.
Она на секунду прикрыла глаза, мысленно перенеслась прочь от этого полицейского солдафона. Уже не впервые она представляла, какой переполох вызвал дома ее арест. Мой дорогой далекий папочка, где ты сейчас?
Неужели я для тебя лишь очередная проблема? А что скажет Фанни и остальные девочки в Смольном? Как бы хотелось хоть краешком ушка услышать, о чем они сегодня болтают? А моя дорогая Лала, добрая, задумчивая миссис Льюис с тихим, баюкающим голосом?
Она все еще не знает, что девочки, которую она любит, больше не существует…
Крик раздался над самым ее ухом. Сашенька чувствовала головокружение от голода и усталости, пока подпоручик заполнял свой нелепый протокол.
Имя?
Возраст?
Национальность?
Образование?
Родители?
Рост?
Особые приметы?
Он захотел взять отпечатки ее пальцев: она протянула правую руку. Он прижал каждый палец к штемпельной подушке, потом к формуляру.
– Вы обвиняетесь согласно параграфу первому статьи сто двадцать шестой: членство в нелегальной РСДРП, и параграфу первому статьи сто второй: членство в вооруженной организации. Да-да, малышка, твои друзья – террористы, убийцы, фанатики!
Сашенька понимала, что все – из-за брошюр, которые она распространяла по поручению дяди Менделя. «Кто их писал? Где печатный станок?» – снова и снова спрашивал следователь.
– Ты передавала «лапшу» и «бульдоги»?
– Лапшу? Не понимаю, о чем вы.
– Не строй из себя оскорбленную невинность! Тебе прекрасно известно, что «лапша» – это пулеметные ленты, а «бульдоги» – пистолеты, маузеры.
Опять брызги слюны.
– У меня кружится голова. Мне необходимо поесть… – прошептала она.
– Ладно, принцесса, интересный оборот получается! Обморок, как в «Евгении Онегине»? – Он резко отодвинул стул и грубо схватил ее за локоть. – Сейчас тобой займется ротмистр Саган.
14
– Здравствуйте, мадемуазель баронесса, – приветствовал ее офицер в аккуратно прибранном кабинете чуть дальше по коридору, где стоял запах опилок и сигар. – Я ротмистр Саган. Петр Михайлович Саган. Приношу извинения за дурные манеры и запах изо рта некоторых моих подчиненных. Прошу, присаживайтесь.
Он встал и стал изучать свою новую арестантку: перед ним стояла стройная девушка с роскошными каштановыми волосами, в помятой и испачканной форме воспитанницы Смольного института. На бледном лице резко выделялись припухшие и покрасневшие губы. Она как-то неловко стояла, крепко прижав руки к груди, потупив глаза.
Саган поклонился, словно они были на рауте, и протянул ей руку. Ему нравилось пожимать руки арестантам. С одной стороны, он «измерял их температуру» и демонстрировал то, что генерал называл «мягко стелет, да жестко спать». Он заметил, что руки у девушки дрожат, от нее уже разило камерой. На ее форменном переднике что? Кровь?
Верно, ударила какая-нибудь сумасшедшая. Что ж, это вам не яхт-клуб. Шикарным девицам следует быть предусмотрительней, прежде чем затевать заговор против государя-императора.
Он придвинул стул и помог ей сесть. Сашенька както сразу показалась ему слишком юной. Но Саган с удовольствием говаривал, что он профессиональный контрразведчик, а не нянька. Он не делал скидки на совершенно юный возраст, избалованность и растерянность. Пусть она всего лишь пешка, но что-то она должна знать – ведь, в конце концов, она племянница Менделя.
Сашенька устало опустилась на стул. Саган не без удовольствия отметил, что она полностью истощена, и рассчитал необходимую дозу сочувствия. Она не что иное, как просто растерянный ребенок. Тем не менее это открывало перед ним интересные перспективы.
– Вы, похоже, проголодались, мадемуазель. Хотите, закажем завтрак? Иванов! – В дверях появился жандарм.
Она кивнула, избегая смотреть ему в глаза.
– Что мамзель будет угодно? – Иванов, изображая официанта, размахивал воображаемыми карандашом и блокнотом.
– Посмотрим! – ответил за нее капитан Саган, припоминая, что написано в досье. – Держу пари, барышня желает горячее какао и гренки из белого хлеба с маслом и икрой?
Сашенька молча кивнула.
– Что ж, икры у нас нет, но какао, хлеб и мармелад из «Елисеевского» на Невском найдется. Годится?
– Да, спасибо.
– Вы поранились.
– Да.
– На вас кто-то напал?
– Да, вчера ночью, но это пустое.
– Знаете, почему вы здесь?
– Мне предъявили обвинение. Я невиновна.
Он улыбнулся: она все еще не поднимала на него глаза. Руки прижаты к груди, она вся дрожала.
– Виновны, виновны. Вопрос только, в какой степени.
Она отрицательно покачала головой. Саган решил, что это будет очень глупый допрос. Иванов, в белом фартуке поверх голубого мундира, ввез на тележке завтрак: хлеб, мармелад, какао.
– Как вы и заказывали, мамзель, – произнес он.
– Очень хорошо, Иванов, у вас изысканный французский. – Затем Саган обратился арестантке: – Неужели Иванов не напомнил вам официантов из «Донона», любимого ресторана вашего батюшки, или из «Гранд-отеля» в Карлсбаде?
– Я там никогда не была, – прошептала Сашенька, кончиками пальцев дотрагиваясь до распухших губ – к этому жесту, как Саган заметил, она прибегала в минуты задумчивости. – Там бывает моя матушка, меня же с гувернанткой селят в захудалом пансионе. Но вам, разумеется, об этом известно.
Она вновь замолчала.
Все они такие: из-за нелюбви в семье попадают в плохую компанию. Должно быть, она умирает с голоду.
Но он ждал, когда она попросит разрешения приняться за еду.
Однако вместо этого она посмотрела прямо ему в глаза, как будто вид еды вернул ее к жизни. Холодные серые глаза внимательно изучали капитана. Зрачки в крапинку под нависшими бровями, насмешливое любопытство заключенной застали ротмистра врасплох.
– А вы так и будете сидеть и смотреть, как я ем? – поинтересовалась она, отламывая кусочек хлеба.
«Один-ноль в ее пользу», – подумал Саган.
Проснувшийся в нем кавалер, потомок прибалтийских баронов и русских генералов, хотел ей зааплодировать, но Саган лишь усмехнулся. Сашенька взяла нож, намазала хлеб маслом и мармеладом и быстро и аккуратно съела все до крошки. Он заметил милые веснушки на крыльях носа и, поскольку она больше не скрещивала руки, самую роскошную грудь.
Чем больше Сашенька пыталась ее прикрыть, тем больше она бросалась в глаза. Саган для себя решил, что тем, кто ведет допрос, стоит учитывать подобные вещи.
Иванов убрал тарелки. Саган протянул пачку сигарет, украшенную изображением крокодила.
– Египетские, с золотым фильтром? – удивилась Сашенька.
– Разве это не единственная роскошь, которую вы себе позволяете? – ответил он. – Я знаю, воспитанницы Смольного не курят, но в тюрьме никто не увидит.
Она взяла сигарету, Саган помог прикурить. Потом взял сигарету и себе, подбросил вверх и поймал ртом.
– Не только мучитель, но и цирковая мартышка, – прокомментировала она и выпустила голубые колечки дыма. – Благодарю за завтрак. А теперь я могу ехать домой?
«Ага, – подумал Саган, – у нас таки есть характер!»
Свет заиграл в ее роскошных золотисто-каштановых волосах.
Он потянулся к пачке написанных от руки отчетов.
– Читаете чей-то дневник? – усмехнулась Сашенька. В ответ он бросил на нее испепеляющий взгляд.
– Мадемуазель, как вы понимаете, ваша жизнь кончена. Вероятно, вас отправят лет на пять в Енисейск, к самому полярному кругу. Да-да, на пять лет. Вы можете никогда не вернуться из ссылки. Такое суровое наказание адекватно вашему преступлению – государственной измене в военное время. А поскольку вы еврейка, в следующий раз оно будет еще суровее.
– Пять лет! – прерывисто выдохнула она. – Это вы затеяли войну, ротмистр Саган, а не мы. Вы гоните рабочих на убой по приказу императоров и королей.
– Ладно. Вот отчеты моих агентов. Почитаем-ка, что в них написано о некой особе – назовем ее мадам Икс. Вам придется угадать, как ее зовут. – Он набрал побольше воздуха, улыбнулся ей, театрально понизил голос и зачитал отрывок из агентурного отчета.
«Следуя эротическим фантазиям романа Арцыбашева «Санин», объект принял участие в пьяной оргии, после окунулся в восточную философию, отдался в руки так называемой ясновидящей мадам Аспазии дель Бальзо, которая посредством оккультизма выяснила, что в прошлой жизни мадам Икс была служанкой Марии Магдалины, а потом шила корсажи для Жанны д’Арк».
– Все просто! Мадам Икс – моя мать, – улыбнулась Сашенька Сагану. Тот отметил, что губы у арестованной постоянно полуоткрыты. Он продолжил:
– «Во время спиритического сеанса мадам Аспазия представила баронессу Цейтлину Юлию Цезарю, который заявил, что не позволит ее дочери Сашеньке высмеивать их телепатические сеансы».
– Ротмистр, это лишь ваши фантазии, – сухо заметила Сашенька.
– В сумасшедшем доме, таком как Петроград, и выдумывать ничего не нужно. Вы довольно часто фигурируете в этих отчетах, мадемуазель, – или мне следует называть вас «товарищ Цейтлина»? Вот опять: «Баронесса Цейтлина продолжала изыскивать всевозможные способы занять себя. Наши осведомители выяснили, что мадам дель Бальзо – урожденная Берилл Крамп, незаконнорожденная дочь Файнеаса О’Хары Крампа, владельца похоронного бюро из Балтимора, чье настоящее местопребывание неизвестно. Будучи ученицей известного французского врача месье Филиппа, а позже тибетского целителя доктора Бадмаева, в настоящий момент баронесса Цейтлина является последовательницей простолюдина, так называемого Старца, которого она попросила изгнать из ее дочери Сашеньки злого духа, поскольку, по словам баронессы, дочь ее презирает и затуманивает ее ауру».
– Своим допросом вы меня позабавили, – серьезно произнесла Сашенька. – Не думайте, что я попалась на вашу удочку.
Саган швырнул папку на стол, откинулся на стуле и поднял вверх руки.
– Что вы, что вы! Я ни на секунду не преуменьшаю ваших заслуг. Я восхищен вашей статьей в подпольной газете «Рабочий путь». – Он вытащил помятую газетенку с эмблемой в виде красной звезды. – А заголовок: «Диалектический материализм, империалистическая война и предательство меньшевиками пролетарского авангарда».
– Я никогда подобного не писала, – запротестовала она. Ну да, ну да. Но статья очень основательная, и, как сообщил мне один из наших агентов в Цюрихе, на вашего Ленина она произвела впечатление. Не могу себе представить другой воспитанницы Смольного, которая могла бы это написать, цитируя Плеханова, Энгельса, Бебеля, Джека Лондона и Ленина – и это лишь первая страница. Я не хотел показаться высокомерным.
– Я же сказала, что ничего не писала.
– Статью подписал «товарищ Песец». Наши шпики доложили мне, что вы всегда носите мех песца, – вероятно, подарок вашего безотказного папочки?
– Легкомысленный псевдоним для революционера. Но не мой.
– Бросьте, Сашенька, если позволите так вас называть. Ни один мужчина не выбрал бы такой псевдоним: есть товарищ Каменев, товарищ Сталин – обоих я лично отправил в Сибирь. Товарищ Молотов. Вам известны их настоящие фамилии?
– Нет, я…
– Нашему спецотделу все известно о вашей партии. Там повсюду наши информаторы. Но вернемся к «товарищу Песцу». Не многим женщинам в партии подойдет данная кличка. Могла бы Александре Коллонтай, но мы знаем ее революционное прозвище. В любом случае, она сейчас в ссылке, а вы здесь. Кстати, вы читали ее «Любовь рабочих пчел»?
– Конечно, читала, – ответила Сашенька, сидя с прямой спиной. – Все читали!
– Но думается мне, вся эта свободная любовь больше в стиле вашей матушки?
– Чем занята моя мать – это ее дело. Что касается моей личной жизни, у меня ее попросту нет. Мне она и не нужна. Она вызывает у меня отвращение.
И опять пронзительный взгляд серых глаз. В нем не было ничего ханжеского или наивного (особенно принимая во внимание, что перед тобой сидит драгоценная дочурка богатенького банкира). Саган был озадачен ее игрой, он не знал, как себя вести: отпустить и продолжать обрабатывать? Она может оказаться приманкой, на которую клюнет большая рыба.
– Вам известно, что оба ваших родителя и дядя Гидеон, – все пытались вас вытащить отсюда?
– Мама? Удивительно, что она вообще озаботилась…
– Вахмистр Иванов! Где у нас последние донесения из дома Распутина? – В кабинет, громко топая, с папкой в руках вошел Иванов. Саган быстро перелистал испещренные чернилами страницы. – А, вот! Докладывает агент Петровский: «Черный – прозвище Распутина, если не догадались, – имел беседу с Ариадной Цейтлиной, еврейкой, женой капиталиста, и заверил ее, что им есть что обсудить.
Но после приватной беседы с Черным, касавшейся вопросов греха и несдержанного поведения мадам Лупкиной, Цейтлина в компании графини-американки Лорис в 3.30 покинула апартаменты Черного и поехала на Мариинскую площадь, в «Асторию», на ландо Цейтлиных. Обе выглядели захмелевшими.
Они посетили ночной клуб «Аквариум», потом апартаменты ротмистра Двинского, карточного шулера и спекулянта, где… заказали шампанского… так-так… уехали в 5.30. На Цейтлиной были порванные чулки, а одежда помята. Шофер доставил ее в резиденцию Цейтлиных на Большой Морской, а потом отвез американку в квартиру супруга на Миллионной…»
– Но… она обо мне не сказала ни слова. Саган покачал головой.
– Зато ее американская подруга была более разговорчивой. Вашему отцу повезло больше. Однако, – он поднял палец, заметив на ее лице ожидание, – вы останетесь здесь. Поймите, я вам делаю одолжение. Если бы я вас выпустил, это подорвало бы к вам доверие среди ваших друзей-революционеров.
– Не говорите ерунды.
– Если я выпущу вас прямо сейчас, они решат, что вы стали агентом охранки, и придется им исключить вас из своих рядов. Не думаю, что к вам проявят снисхождение из-за возраста. Их этим не проймешь. Или они могут прийти к выводу, что ваши родители побежали к Распутину или Андроникову и выкупили вас. Они подумают – и будут совершенно правы, по-моему, – что вы просто избалованная авантюристка. Поэтому я окажу вам услугу, если сошлю на пять лет в Сибирь.
Он увидел, как румянец залил ее шею, как вспыхнули щеки, запылали виски. Он с удовольствием отметил, что Сашенька испугалась.
– Это была бы для меня высокая честь. «Режь меня, жги меня: я тверда; не боюсь ни ножа, ни огня», – процитировала она слова Земфиры из «Цыган» Пушкина. – Кроме того, я убегу. Все бегут.
– Оттуда не сбежишь… Земфира. Вы, скорее, там умрете. И вас похоронят чужие люди в безымянной могиле в тайге. Вы никогда не совершите никаких переворотов, никогда не выйдете замуж, у вас никогда не будет детей. Само ваше пребывание на этой земле – пустая трата времени, денег и нервов ваших родных.
Он увидел, как дрожь прошла по всему ее телу, и решил затянуть паузу.
– Чего вы от меня хотите? – спросила она дрожащим от волнения голосом.
– Поговорить. Просто поговорить, – ответил Саган.
– Меня интересуют ваши взгляды, товарищ Песец. Что такая барышня, как вы, думает об этой власти? Что читает? Каким видит будущее? Мир меняется, за вами и мною – каковы бы ни были наши убеждения – будущее.
– Трудно найти более непохожих людей, чем мы с вами, – воскликнула Сашенька. – Ваша вера – царь, помещики и эксплуататоры. Вы – тайная рука самодержавия, этого отвратительного строя, который, я верю, скоро рухнет. Власть будет принадлежать народу!
– По правде сказать, Сашенька, у нас схожие взгляды на многие вещи. Я тоже понимаю, что многое надо менять.
– История изменит мир, это ясно как день, – заверила Сашенька. – Исчезнут классовые различия. Будет править справедливость. Цари, князья, мои родители и их загнивающий мирок, дворяне, такие, как вы…
Она прикусила язык – слишком разоткровенничалась.
– Правда, жизнь странная штука? Я бы так не говорил, если бы мы с вами не стремились к одному и тому же, Сашенька. Мы, вероятно, читаем одни и те же книги. Я обожаю Горького и Андреева. Маяковского.
– Я тоже обожаю Маяковского!
– Я был в «Бродячей собаке», когда он читал свои стихи, и знаете, я плакал. Разумеется, я был в штатском! Да, я расплакался от смелости и красоты его стихов. Вы, конечно же, бывали там, в «Бродячей собаке»?
– Нет, не была.
– Жаль! – Саган сделал вид, что удивлен и расстроен. – Кажется, Мендель не любит поэзию.
– У меня просто нет времени посещать прокуренные кафе, – угрюмо ответила она.
– Жаль, что я не могу взять вас с собой, – признался он. – Вы сказали, что любите Маяковского? Мое любимое:
Где пели птицы – тарелок лязги.
Где бор был – площадь
стодомным содомом.
Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски Публичный дом за публичным домом. И она с энтузиазмом подхватила:
Бутафор! Катафалк готовь!
Вдов в толпу!
Мало еще вдов в ней
И вновь Саган:
Никто не просил,
Чтоб была победа
Родине начертана.
Безрукому огрызку кровавого обеда
На черта она?!
Сашенька вскочила на ноги, лицо ее раскраснелось от волнения, и Саган подумал: «Вот воплощение мятежной юности!».
– Ну-ну, а я-то полагал, что вы просто глупая институтка, – медленно проговорил Саган.
В дверь постучали, вошел Иванов и передал Сагану записку. Тот стремительно встал и, подняв облачко пыли, бросил бумаги на стол.
– Что ж. На этом все. Прощайте.
– Вы отправляете меня назад в камеру? Но вы же ни о чем меня не спросили! – Казалось, Сашенька была в ярости.
– Когда ваш дядя Мендель Бармакид завербовал вас в РСДРП? В мае 1916. Как ему удалось бежать? На оленьей упряжке, потом на пароходе, потом поездом (между прочим, билет второго класса!). Не волнуйтесь, товарищ Песец, нам и так все известно. Я больше не буду тратить время впустую на ваш допрос. – Саган сделал вид, что немного раздражен, хотя на самом деле был вполне удовлетворен результатами допроса. Он получил от встречи именно то, что хотел. – Но я чрезвычайно рад нашей беседе. Думаю, вскоре мы сможем вновь поговорить о поэзии.
15
Сашенька куталась в свой песцовый палантин и оренбургский пуховый платок, а старший надзиратель помогал ей надеть соболью шубу. Вновь ощутить гладкий шелк ее подкладки, почувствовать ее тепло, словно окунуться в парное молоко! Она вся задрожала от блаженства, едва слыша, что там вахмистр Волков бормочет о «политических» и уголовниках, швейцарском шоколаде и одеколоне «Брокар».
Сашеньке казалось, что в «Крестах» она провела уже целую вечность, хотя и суток не прошло после ее ареста. И когда вахмистр заявил: «Видите, я не просто тюремный надзиратель», ей внезапно захотелось его обнять. Он подал ее институтский ранец.
Когда Сашенька покинула здание тюрьмы, ей показалось, что у нее выросли крылья. Надзиратели кланялись. Дверь за дверью распахивалась, свет становился все ближе. Жандармы, умело обращаясь с ключами, висящими на связке, с лязгом отпирали замки. Жандарм у конторки даже взял под козырек.
Казалось, все желают ей счастья, как будто наступил день выпуска в институте.
Кто приедет ее встречать? Папа? Флек, семейный адвокат? Лала? Но не успела она даже поразмыслить, как попала в распростертые объятья дяди Гидеона, который танцующей походкой приближался к ней, кренясь то на одну, то на другую сторону, будто земля уходила у него из-под ног. Он окутал племянницу собственной шубой, его борода колола Сашенькину шею, Гидеон на радостях чуть не подбросил ее в воздух.
– Душенька! – проревел он, не обращая внимания на жандармов. – Вот и ты! Иди сюда! Тебя все ждут!
В эту секунду Сашеньке показался удивительно приятным исходивший от него запах коньяка и сигар, и она с наслаждением вдыхала этот аромат.
После тюремной духоты она ощутила колючий ветер северной зимы. Лимузин ее отца с цепями на колесах (чтобы не скользили по гололеду) тронулся им навстречу. Пантелеймон, в красном сюртуке с золотыми галунами, обежал вокруг, чтобы отворить Сашеньке дверь, и девушка, теряя силы, упала на кожаные, приятно пахнущие сиденья. В серебряной вазочке стояли гвоздики. Сашенька оказалась в объятиях Лалы, дядя Гидеон залез на переднее сиденье, хлебнул коньячку из фляжки и поднял трубку переговорного устройства.
– Пантелеймон, поехали домой, сердцеед! Крастакой матери Менделя! И революцию туда же, и всех чертовых идиотов! – Лала округлила глаза, обе пассажирки рассмеялись.
Когда они оказались на мосту, Лала протянула Сашеньке коробку ее любимого печенья и бабушкин еврейский медовик. Она жадно проглотила угощения, размышляя над тем, что еще никогда так не любила шпиль Адмиралтейства, великолепие рококо Зимнего дворца и золотые купола Исаакиевского собора. Она ехала домой. Она свободна.
* * *
На Большой Морской дядя Гидеон распахнул дверцу автомобиля, Сашенька побежала вверх по лестнице, мимо Леонида, старого дворецкого, у которого даже слезы на глаза навернулись, когда он кланялся в пояс молодой баронессе, как деревенский мужик молодой хозяйке. Гидеон бросил ему на руки свою пушистую шубу – дворецкий чуть не упал под ее весом – и приказал одному из лакеев стянуть с него сапоги.
Сашенька, чувствуя себя маленькой девочкой, которую время от времени показывали слишком занятому отцу, вбежала в его кабинет. Дверь была не заперта. Только бы он был там! Она не знала, что и делать, если его там не застанет. Но он сидел в своем кабинете. Цейтлин, в галстуке-бабочке и коротких гетрах, разговаривал с Флеком.
– Что ж, Самуил, начальник тюрьмы потребовал четыреста рублей, – говорил семейный адвокат, внешностью напоминавший жабу.
– По сравнению с тем, что ушло на Андроникова, это мелочь…
– И тут отец увидел Сашеньку.
– Слава Богу, ты дома, моя дорогая лисичка-сестричка! – выдохнул он, вспомнив одно из ее детских прозвищ. Он распахнул объятья, она бросилась к нему, почувствовала, как его коротко подстриженные усы щекочут ее шею, ощутила знакомый запах отцовского одеколона. Она поцеловал его в шершавую щеку. – Снимай шубу.
Он провел дочь в зал. Леонид, послушно следуя за госпожой, помог снять ей шубу, накидку, шаль.
Сашенька заметила, что отец с неприязнью, подергивая ноздрями, оглядывает ее с ног до головы.
Она совсем забыла, что на ней все еще надет форменный передник. Внезапно она почувствовала, как воняет тюрьмой ее одежда.
– Ой, Сашенька, это кровь? – воскликнул ее отец.
– Дорогая, тебе нужно выкупаться и переодеться, – воскликнула Лала своим хриплым голосом. – Люда, немедленно готовь ванну.
– Сашенька, – пробормотал Цейтлин. – Слава Богу, ты дома.
Ей не терпелось принять ванну, но она задержалась, наслаждаясь замешательством отца и слуг.
– Да! – воскликнула она срывающимся голосом. – Я побывала в тюрьме. Я видела могилы, которые называются царскими тюрьмами. Я уже не та благородная девица из Смольного, которую вы знали раньше!
* * *
В наступившем за этим заявлением молчании Лала взяла Сашеньку за руку и повела наверх, на третий этаж, в их собственное царство. Здесь каждая потертость на ковре, каждая трещинка на стене, каждое пятно сырости на розовых обоях ее спальни, которые украшали веселые картинки с изображением пони и кроликов, напомнили Сашеньке о ее детстве с Лалой, своими руками отделавшей комнату, чтобы создать уютный уголок для своей единственной воспитанницы.
Уже на площадке был, как обычно, слышен запах хвойного экстракта «Пирс» и соли «Эпсом» для ванн.
Лала повела Сашеньку сразу в ванную, где на полочках выстроились всевозможные туалетные принадлежности, доставленные прямо из Англии: красивые голубые, желтые и зеленые бутылочки с лосьонами, маслами и эссенциями. Толстый брусок душистого английского мыла, черный, потрескавшийся, такой любимый, ждал на деревянной полочке.
– Что у нас сегодня? – спросила Сашенька.
– Как всегда, – ответила Лала. Сашенька, несмотря на то что считала себя уже взрослой женщиной, не возражала, когда Лала стала ее раздевать.
Провонявшие вещи она отдала Люде.
– Сожгите их, будьте добры, милочка, – велела Лала. Сашенька обожала ощущение мягкого ковра под ногами и обволакивающие ее легкие ароматы. Она посмотрела на себя нагую в запотевшем зеркале, поморщилась от увиденного, пока Лала усаживала ее в ванну. Вода была такой горячей, а сама ванна (тоже английская, выписанная с Бонд-стрит) такой глубокой, что Сашенька тут же прикрыла глаза и откинулась назад.
– Сашенька, дорогая, я знаю, ты устала, – начала Лала, – но расскажи, что произошло? Ты хорошо себя чувствуешь? Я так волновалась…
И гувернантка разрыдалась: по щекам покатились огромные слезы.
Сашенька села и поцеловала заплаканную Лалу.
– Лала, не волнуйся. Со мной все хорошо… – Но, расслабляясь в ванной, она мысленно вернулась к своему последнему разговору с Менделем минувшим летом…
Спускались сумерки. Солнце село за сосновый бор.
В сиреневом свете звенела тишина.
Сашенька лежала, чуть раскачиваясь, в гамаке за их загородным домом и читала стихи Маяковского, как вдруг ее мерное покачивание прервалось. На гамак легла рука Менделя.
– Ты готова, – произнес он, зажав в зубах папиросу.
– Когда мы вернемся в город, ты поведешь агитацию среди рабочих, научишь их тому, что знаешь сама. Потом вступишь в партию.
– Меня примут не потому, что я ваша племянница?
– Родство меня мало волнует, – ответил Мендель.
– Что оно в сравнении с историей?
– А как же мама и папа?
– А при чем здесь они? Твой отец – сверх эксплуататор и пиявка на теле рабочего класса, а твоя мать – да-да, моя родная сестра – представительница вырождающейся буржуазии. Они стоят на пути исторического процесса. Семья в нашем деле неуместна. Пойми это, и навсегда станешь свободной.
Он вручил ей брошюру с тем же названием, что и первая книга, которую он дал ей несколько недель назад: «Что делать? Насущные вопросы нашей партии» В. И. Ленина.
– Прочти это. Ты поймешь: быть большевиком – значит быть рыцарем тайного воинствующего ордена, рыцарем священного Грааля.
И неудивительно, что спустя месяцы она стала строгим и беспощадным рыцарем в тайном авангарде Ленина.
По возращении в город Сашенька стала выступать перед рабочими. Она встречалась с простыми тружениками, пролетариями огромных военных заводов, с мужчинами и женщинами, даже с детьми – им всем было присуще такое спокойное достоинство, какого она раньше никогда и ни у кого не замечала.
Они пахали как рабы на опасных производствах, жили в душных, загаженных общих спальнях, спали на голых матрасах, без доступа света и воздуха – как крысы в подземельном аду. И она встречалась с рабочими оружейных заводов, где изготавливали ружья и гаубицы, на которых разбогател ее отец. Днем она трудилась с самыми преданными и верными членами партии, рисковавшими своей жизнью ради революции.
Тайный мир собраний, кодов, конспирации и товарищей захватил ее – а как же иначе? Творилась история!
Когда ей следовало быть на уроках танцев или же наносить визит графине Лорис, чтобы поиграть со своей подружкой Фанни, она вместо этого работала курьером Менделя: поначалу передавала брошюры и детали печатных станков, потом «яблоки» – гранаты, «лапшу» – пулеметные ленты, «бульдоги» – пистолеты. Пока Фанни Лорис и остальные гимназистки мечтали о письмах на надушенной бумаге от гвардейских поручиков и корнетов, Сашенькиными «любовными письмами» были шифровки от «товарища Горна» (одна из партийных кличек Менделя), а танцами – поездки на трамваях или отцовских санях, когда она прятала под юбками или меховой полостью секретную ношу.
– Ты идеальный курьер, – признался Мендель. – Кому придет в голову обыскивать благородную девицу из Смольного в песцовой шубе, разъезжающую в санях с баронским гербом?
– Сашенька! – Лала тихонько трясла ее за плечо. – Пора обедать. Потом можешь спать хоть целый день. Тебя все ждут за столом.
Пока Лала вытирала ей спину, Сашенька размышляла о допросе Сагана, о словах Наташи, жены Менделя, о своих собственных планах. Она ощутила себя сильнее и старше, чем была еще вчера.