Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)
Симон Монтефиоре
Сашенька
Об авторе
Симон Монтефиоре родился в 1965 году, получил образование в Харроу-Скул, преподавал историю в колледже Gonville&Caius при Кембриджском университете. Более десяти лет он работал в исторических архивах в Москве, Санкт-Петербурге и других городах. Жил в Тбилиси, Грозном и Карабахе, делал репортажи о вооруженных конфликтах в России начала 1990-х.
Симон Монтефиоре – автор трех научных работ о власти в России и ее выдающихся личностях: книга «Екатерина Вторая и Потемкин» ( Catherine the Great&Potemkin) была номинирована на премии Samuel Johnson, Duff Cooperи Marsh Biography Prize.
Книга «Молодой Сталин» ( Young Stalin) получила Bruno Kreisky Prizeи награду газеты LA Times Book Prizeв номинации «Биография». Книга «Сталин: Двор красного царя» ( Stalin: The Court of the Red Tsar) победила в номинации «Историческая книга года» на церемонии British Book Awards.
Все три книги получили благосклонные отзывы критиков, стали бестселлерами и были опубликованы более чем в 35 странах.
Монтефиоре – член Королевского литературного общества. Сейчас он живет в Лондоне с женой – писательницей Сантой Монтефиоре и двумя детьми.
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы (…)
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан».
А. С. Пушкин. Талисман
Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что, как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета.
Н. С. Лесков. Леди Макбет Мценского уезда
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придет,
Только ранней весною соловей пропоет…
Из русской народной песни
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
П. Коган. Лирическое отступление
Часть первая
Петроград 1916
1
Не пробило еще и пяти, однако уже стемнело. Трое жандармов прогуливались у ворот Смольного. Им вовсе не пристало находиться у входа в Институт благородных девиц, однако ничего не попишешь: их голубые мундиры с белой оторочкой, сияющие сабли и увенчанные пышными султанами барашковые кивера ни с чем не спутаешь. Один нервно пощелкивал пальцами, другой то расстегивал, то снова застегивал кобуру своего маузера, третий же стоял неподвижно, расставив ноги, засунув большие пальцы за ремень. Позади них мелькнула пара лимузинов, пронеслись несколько запряженных конями саней, украшенных золотыми и малиновыми фамильными гербами. В неверном свете фонарей да еще фар редко проезжающих авто медленно кружились снежинки.
Уже третью зиму шла мировая война, и эта зима казалась самой долгой и самой темной. Даже это учебное заведение, патронессой которого была сама императрица, где учились дочери аристократов и тех, кто наживался на войне, было больше не в состоянии кормить своих воспитанниц и отапливать помещения.
Семестр заканчивался раньше срока. Дороговизна военного времени ударила и по богатым: мало кто мог позволить себе купить бензин, чтобы заправить машину, – вновь вошла в моду езда в каретах и санях.
Зима в Петрограде военного времени дышала тьмой и ледяным холодом.
Трескучий мороз поглотил рев моторов и храп лошадей, но обострил обоняние: резче запахло бензином, конским навозом, перегаром от дремлющих почтальонов, едким одеколоном и табаком от шоферов в желтой форме, расшитой алым позументом, и цветочными духами от проходящих женщин.
В красных кожаных недрах маленького уютного «Де лоне-Бельвиля» (плавно закругленный радиатор, сияющий медью бампер, резиновый клаксон, ацетиленовые фары) расположилась серьезная молодая женщина, читавшая какой-то английский роман при свете керосиновой лампы. Одри Льюис – миссис Льюис для нанимателей и Лала для горячо любимой воспитанницы – мерзла. Она накинула пушистый овчинный тулуп на колени, однако все еще зябла, хотя на ней было теплое пальто, кроличья шапка, а на руках – перчатки. Когда шофер Пантелеймон, щелчком отправив папиросу в снег, взобрался на водительское сидение, миссис Льюис его даже не заметила. Ее карие глаза были прикованы к дверям института.
– Ну же, Сашенька! – по-английски пробормотала Лала себе под нос. Она посмотрела на медные часы, встроенные в стекло, отделявшее пассажиров от шофера. – Уже скоро!
Ее охватило материнское нетерпение: она представила, как длинноногая Сашенька бежит к ней по снегу. Мало кто из матерей и практически ни один отец не забирал своих дочерей из Смольного, но Лала, гувернантка, всегда встречала Сашеньку.
«Еще несколько минут, моя девочка, – думала она, – моя любимая, умная, грустная девочка».
Сквозь изукрашенные морозом окна лился тусклый свет, и это напомнило ей детство в Пегсдоне, деревушке в графстве Харфордшир. Она не была в Англии уже десять лет. Интересно, увидит ли она еще когда-нибудь родных? Но если бы Лала осталась дома, то никогда бы не встретила свою дорогую Сашеньку.
Десять лет назад она получила место у барона и баронессы Цейтлиных и начала новую жизнь – в столице России. Десять лет назад маленькая девочка в матросском костюмчике прохладно поздоровалась с ней, с любопытством оглядела, потом протянула англичанке руку, словно делала ей подарок. Новая гувернантка едва ли знала по-русски хотя бы два слова – она просто опустилась на одно колено и заключила эту маленькую горячую ладошку в свои ладони.
Малышка – сначала нерешительно, потом все смелее – склонилась к ней, и вот уже ее головка легла на плечо Лалы.
– Мне зовут миссис Льюис, – проговорила она с сильным акцентом.
– Приветствую, ожиданный гость Лала! Я называюсь Сашенька, – ответила девочка на скверном английском. Так и повелось с тех пор: миссис Льюис стала «называться» Лалой. Они понравились друг другу с первого взгляда.
– Без двух минут пять, – раздался из переговорной трубы голос шофера. Гувернантка выпрямилась, сняла с аппарата свою трубку и сказала в медный цилиндр на безупречном русском (хотя и с английскими интонациями):
– Спасибо, Пантелеймон. А что здесь вынюхивают фараоны? Может, девицы прячут под юбками донесения немцам? – хохотнул шофер.
Лала не была расположена говорить с шофером в подобном тоне.
– Пантелеймон, вам следует пойти и взять ее вещи, – строго сказала она. Однако и вправду – что здесь делают жандармы?
Девочки всегда выходили вовремя. Директриса, мадам Буксгевен, которую воспитанницы за глаза называли Гранмаман (Бабушка), командовала институтом, словно это была прусская казарма, – разве что командовала по-французски. Лала знала, что Гранмаман была в фаворе и у вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и у нынешней – Александры Федоровны.
Один кавалерийский офицер и целая толпа студентов и гимназистов – все в мундирах с золотыми пуговицами и фуражках – прошли в ворота, чтобы встретить своих любимых. Завидев жандармов, они вздрогнули от неожиданности, затем двинулись дальше, то и дело оглядываясь: что нужно жандармам в Институте благородных девиц?
Кучера в длинных тулупах, подпоясанных красными кушаками, и шапках-ушанках в ожидании хозяйских дочерей переступали с ноги на ногу, обходили своих лошадей, недоуменно наблюдая за жандармами.
Пять часов. Двери Смольного отворились, отбросив полоску ярко-желтого света на лестницу и дорожку до самых ворот.
– Ох, наконец-то! – Лала отложила книгу.
На верхней ступеньке в потоке света появилась мадам Буксгевен со строгим лицом, в строгом шерстяном платье с высоким белым воротником и черной пелериной – ни дать ни взять часовой на швейцарских часах, пришло Лале в голову. Пестрый корсаж на пышной груди Гранмаман был виден даже с такого расстояния, а от ее звучного сопрано и лед мог раскрошиться за сотню шагов. Несмотря на мороз, Лала открыла окно и с возрастающим нетерпением выглянула на улицу. Она подумала о любимом Сашенькином чае, который ожидал ее подопечную в маленьком салоне автомобиля, о печенье, которое она специально купила на набережной в английском магазине, – жестяная коробочка с этим лакомством лежала возле нее на красном кожаном сиденье.
Пантелеймон натянул фуражку с околышем и тужурку, расшитую алым с золотом позументом, разгладил нафабренные усы и подмигнул Лале.
«Отчего это мужчины считают, что мы непременно в них влюбимся лишь потому, что они умеют заводить машину?» – недоумевала Лала, когда мотор чихнул, фыркнул и наконец ожил.
Пантелеймон ухмыльнулся, обнажив ряд гнилых зубов. Из переговорной трубы донесся его хриплый голос:
– Где же наша лисичка? Скоро у меня в машине будут аж две красавицы!
Лала покачала головой.
– Пантелеймон, поторопитесь. У нее чемодан и саквояж с эмблемами лондонского магазина. Быстро, быстро!
2
Последним был урок шитья на благо царя и Отечества.
Сашенька делала вид, что наметывает форменные брюки, но ей не удавалось сосредоточиться, и она постоянно колола свой большой палец. Вот-вот уже прозвенит звонок и вызволит ее и остальных институток из этой тюрьмы восемнадцатого века, из этих холодных дортуаров, столовых с гулким эхом и бальных залов с лепниной.
Сашенька для себя решила, что первая сделает прощальный реверанс, а значит, первая покинет классную комнату. Она всегда хотела быть не похожей на остальных: неважно, первой или последней, но никогда в общем ряду. Поэтому она сидела ближе всех к выходу.
Сашенька чувствовала, что ей уже тесно в стенах института, у нее были дела поважнее всяких глупостей, занимавших остальных воспитанниц заведения, которое Сашенька про себя именовала «институтом благородных тупиц». Они не говорили ни о чем другом, кроме фигур в котильоне, недавних любовных записочек от гвардейских офицеров Миши или Николаши, модных фасонов бальных платьев, а особенно о том, как подчеркнуть свое декольте. Они после отбоя бесконечно обсуждали это с Сашенькой, у которой была самая роскошная в классе грудь. Как они ей завидовали! Их ограниченность не только изумляла Сашеньку, но и приводила ее в замешательство, ибо она, в отличие от остальных, не имела ни малейшего желания выставлять свою грудь напоказ.
Ей уже семнадцать, и она больше не девчонка, напомнила себе Сашенька. Она ненавидела свою форму воспитанницы: простое белое платье из ситца и муслина, элегантный передник с накрахмаленными крылышками, в которых она выглядела еще более юной и наивной. Теперь она женщина, женщина с секретным заданием. И все же, вопреки всем своим секретам, Сашенька не могла отделаться от мысли о милой Лале, которая поджидает ее в папенькином авто, а на сиденье припасена коробка английского печенья.
Маман Соколова (ко всем преподавательницам следовало обращаться «маман») резко хлопнула в ладоши и прервала Сашенькины грезы. Маленького роста, грузная, с вьющимися волосами и низким грудным голосом, маман прогудела:
– Девушки, пора собирать шитье! Надеюсь, вы славно потрудились на благо наших доблестных воинов, которые не щадят жизни, сражаясь за государя императора и Отечество!
В тот день «работа во имя царя и Отечества» состояла в том, чтобы пришивать пояса к брюкам для простых русских солдат, которые тысячами гибли на поле боя по воле своего главнокомандующего – Николая ІІ. Трудясь, воспитанницы Института не могли удержаться от перешептывания и смешков.
Следует чрезвычайно старательно отнестись к своей работе, предупредила маман Соколова. – Плохо пришитый пояс может сам по себе таить угрозу для наших защитников, которые и без того окружены опасностями.
– Они там хранят винтовки? – шепотом спросила Сашенька у своей соседки. Остальные услышали ее вопрос и захихикали. К порученной работе все отнеслись спустя рукава.
Казалось, этот день никогда не кончится. Тягостно тянулись часы: сначала завтрак в главном зале, потом обязательный поклон огромному портрету матушки-государыни, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, дамы с пытливым взглядом и злыми губами…
Но наконец все штаны с пришитыми кое-как поясами были собраны, и маман Соколова опять хлопнула в ладоши.
Осталась минута до звонка. Но прежде чем вы покинете эти стены, mes enfants [1]1
Дети мои (фр.). (Здесь и далее примеч. пер.)
[Закрыть], я желаю увидеть лучший реверанс в семестре! А хороший реверанс – это…
– Глубокийреверанс! – хором засмеялись девушки.
– Именно, барышни. Глубокийреверанс, достойный благородных девиц. Вот вы увидите, чем выше положение дамы или девицы в обществе, тем глубжереверанс она делает, когда ее представляют их императорским величествам! Буквально до земли! Продавщицы делают книксен, вот так… – И она слегка присела. Сашенька обменялась взглядом с девушками и прикусила губу, чтобы не рассмеяться.
– Но благородные дамы и девицы приседают низко– низко! Колени почти касаются пола – вот так…
И маман Соколова с невероятной ловкостью склонилась в таком глубоком реверансе, что ее колени едва не уперлись в дощатый пол.
– Ну, кто первая?
– Я! – подскочила Сашенька, схватив свои вещи: кожаный ранец с тиснением и холщовый мешок. Ей так не терпелось уйти, что она сделала самый глубокий и аристократичный реверанс, присела даже ниже, чем перед вдовствующей государыней в день святой Екатерины.
– Merci, maman! [2]2
Благодарю, маман! (фр.)
[Закрыть]– произнесла она. За спиной послышался удивленный шепот сокурсниц – она считалась в классе бунтаркой. Но Сашеньке было на все наплевать. С минувшего лета. Лето перевернуло ее жизнь.
Зазвенел звонок, Сашенька уже была в коридоре.
Огляделась: высокие, покрытые плесенью потолки, начищенный до блеска паркет, люстры с яркими электрическими лампочками. Она была совершенно одна.
Ее ранец с сияющими золотом буквами – «Баронесса Александра Цейтлина» – висел у нее на плече, однако самое главное свое сокровище она бережно прижимала к груди – безобразный мешок с драгоценными томиками реалистических романов Золя, суровой поэзии Некрасова и бунтарских стихов Маяковского.
Она побежала по коридору к Гранмаман, чей силуэт четко вырисовывался на фоне толпы гувернанток и шоферов, которые приехали забрать юных благородных воспитанниц Смольного. Но было уже поздно. Двери классов распахнулись, и в одно мгновение коридор заполнился смеющимися девочками в белых платьях и белых кружевных передниках, белых чулках и белых мягких туфлях.
Подобно снежной лавине они понеслись по коридору к раздевалке. Им навстречу двинулись кучера – на длинных бородах серебрился иней, – чтобы забрать чемоданы институток. Среди них Сашенька увидела и Пантелеймона, ослепительного в своей новой ало-золотистой форме и фуражке, который, как загипнотизированный, не сводил с нее взгляда.
– Пантелеймон! – окликнула она своего шофера.
– О, мадемуазель Цейтлина! – Он стряхнул с себя снег и зарделся.
«Что так смутило известного сердцееда всей нашей женской прислуги?» – удивилась Сашенька и, улыбнувшись шоферу, сказала:
– Да, вот и я. Мой чемодан и сундук в двенадцатом дортуаре возле окна. Минуточку. Это ваша новая форма?
– Да, мадемуазель.
– Кто ее придумал?
– Ваша маменька, баронесса, – пробубнил он в ответ, тяжело поднимаясь по лестнице, ведущей в дортуары.
Сашенька задавалась вопросом: на что он так уставился – на ее ужасную грудь или слишком широкий рот? Встревоженная, она повернула к раздевалке. В конце концов, что такое внешность? Это для тупиц-институток! Внешность – ничто в сравнении с историей, искусством, прогрессом и судьбой. Она улыбнулась про себя тому, что ослепительная униформа Пантелеймона явно свидетельствует о недавнем происхождении богатства Цейтлиных.
Сашенька оказалась первой и в гардеробной. Вся эта комната чем-то напоминала сибирскую тайгу: шелковистые меха – коричневые, золотистые, белые; шапки и меховые накидки с мордочками чернобурки и норки. Она надела шубу, закутала голову в оренбургский пуховый платок, вокруг шеи обернула песцовый палантин и уже направилась к двери, когда помещение наводнили остальные воспитанницы – радостно возбужденные, с раскрасневшимися лицами. Они сбрасывали туфли, надевали сапоги и галоши, снимали со спины кожаные ранцы и закутывались в шубы, беспрестанно болтая.
– Ротмистр Пахлен возвратился с фронта. Он собирается с визитом к маме и папе, но я знаю, что он придет, чтобы повидаться со мной, – рассказывала маленькая княжна Татьяна своим удивленным одноклассницам. – Он написал мне письмо.
Сашенька уже была на пороге, когда услышала, что несколько девочек окликнули ее. Куда она так спешит; неужели не может их подождать; чем она думает заниматься сегодня? Если читать, можем ли мы почитать стихи вместе? Сашенька, пожалуйста!
У дверей образовалась толчея: конец семестра, все хотят домой. Одна институтка бранила старого потного кучера, который нес чемодан и случайно наступил ей на ногу.
Несмотря на лютый холод на улице, в вестибюле было невыносимо жарко. Однако даже здесь Сашенька чувствовала себя довольно обособленно, окруженная невидимым, непреодолимым барьером.
Она перебросила на плечо свой мешок, такой грубый по сравнению с мягким мехом шубки. Ей казалось, что она может на ощупь отличить каждую книгу: сборники стихов Блока и Бальмонта, романы Анатоля Франса и Виктора Гюго.
– Мадемуазель Цейтлина! Желаю вам приятно провести каникулы! – звучным голосом произнесла Гранмаман, стоя в дверях. Сашенька выдавила «мерси» и присела в реверансе (не настолько глубоком, чтобы порадовать маман Соколову). Наконец свобода!
Морозный воздух освежил и очистил ее, обжег легкие, а медленный, косой снег стал покусывать щеки. Фары автомобилей и экипажей освещали пространство всего на десять-двенадцать шагов. Но над ней высилось дикое, безграничное небо Петрограда – черное, чуть смягченное белыми пятнами.
– Вон где наше авто! – произнес Пантелеймон, неся на плече английский дорожный чемодан, а в руках – саквояж из крокодиловой кожи. Сашенька пробивалась сквозь толпу к машине. Она всегда знала: что бы ни произошло – война, революция, конец света, – Лала с коробочкой печенья непременно будет ждать ее. И скоро она увидит своего папá.
Когда чей-то лакей уронил ей под ноги свою поклажу, она перепрыгнула через нее. А когда дорогу ей перегородило гигантское авто с великокняжеским гербом на дверце, Сашенька просто отворила эту дверцу, запрыгнула внутрь и выбралась с другой стороны.
Фырканье и рев двигателей, гудки клаксонов, тихое ржание лошадей, бьющих копытами по снегу, пошатывающиеся под тяжестью сумок и чемоданов слуги; бранящиеся извозчики и шоферы, пытающиеся проехать между санями, пешеходами и кучами грязного снега…
Казалось, что некая армия сворачивает свой лагерь, однако генералы в этой армии носили белые передники, кутались в шиншилловые палантины и норковые манто.
– Сашенька! Сюда! – Лала стояла на подножке автомобиля и неистово махала ей рукой.
– Лала! Я еду домой! Я свободна! – На мгновение Сашенька забыла о том, что она серьезная женщина с определенной целью в жизни, в которой нет места глупостям и сантиментам. Она бросилась Лале в объятья, вдохнула такой домашний аромат кожи и цветочных духов гувернантки. – А где печенье?
– На сиденье, дорогая! Ты пережила еще одну четверть! – Лала крепко обняла воспитанницу. – Как ты выросла! Не могу дождаться, когда уже повезу тебя домой. В маленьком будуаре все готово: лепешки, имбирное пирожное и чай. А сейчас можешь полакомиться своим любимым печеньем.
Но только Лала разомкнула объятья, как тень упала на ее лицо.
– Александра Самойловна Цейтлина?
– Их окружили жандармы.
– Да, – ответила Сашенька, внезапно почувствовав легкое головокружение.
– Следуйте за нами, – произнес один из них. Он стоял настолько близко, что Сашенька могла разглядеть оспины на его лице и каждую волосинку рыжеватых усов. – И побыстрее!
3
– Вы меня арестуете? – медленно проговорила Сашенька, оглядываясь.
– Вопросы здесь задаем мы, барышня, – отрезал второй, с бородкой клинышком. Изо рта у него воняло простоквашей.
– Погодите же! – вмешалась Лала. – Она воспитанница института. Что вам угодно? Вероятно, здесь какая-то ошибка.
Но жандармы уже вели Сашеньку к саням, стоявшим у обочины.
– А вот вы у нее самой спросите, – не оборачиваясь, бросил жандарм, который крепко держал Сашеньку. – А ну пойдем, дуреха, ты-то знаешь, за что.
– Я ничего не знаю, Лала! Скажи папá! – успела прокричать Сашенька до того, как ее затолкали в сани.
Возница, тоже в форме, взмахнул кнутом. Жандармы забрались в сани вслед за арестованной.
Когда гувернантка уже не видела их, Сашенька повернулась к офицеру с бородкой.
– Отчего вы так медлили? – спросила она. – Я уже давно вас жду.
Она подготовила речь на случай неизбежного ареста, но увы: жандармы, кажется, ее не слушали.
Сердце Сашеньки бешено колотилось, пока сани бесшумно скользили по снегу мимо Таврического дворца к центру города. Зимние улицы были тихи, запорошены снегом.
Зажатая с обеих сторон жандармами, она откинулась назад, согреваясь теплом, исходившим от этих цепных псов самодержавия. Перед ней простирался Невский проспект, запруженный санями и лошадьми, малочисленными машинами, трамваями, которые катились по середине улицы.
Газовые фонари, зимой горевшие круглосуточно, мерцали розовым сиянием сквозь падающий снег. Она осмотрелась по сторонам: ей так хотелось, чтобы ее увидел кто-то из знакомых! Безусловно, некоторые приятельницы матери могли заметить ее, когда выходили из Гостиного двора или Пассажа.
Мимо нее мелькали коричневато-желтые дворцы и сверкающие магазины города Петра Великого, мигающие фонари и электрические лампы на фасадах министерств. Вот Пассаж с любимыми матушкиными магазинами; английская лавка с душистым мылом и твидовыми пиджаками, «Друс» с английской мебелью, «Брокар» с французскими духами. Пушистые снежинки кружились на легком ветру… Сашенька обхватила себя руками.
Сашенька решила, что не боится, а просто нервничает. Ее земное предназначение в том, чтобы пережить все это, в этом ее призвание. Интересно, куда ее везут? На Фонтанку, в Департамент полиции?
Но сани свернули на Садовую, справа открылся мрачный Михайловский замок, где в свое время дворяне-заговорщики убили безумного царя Павла.
Теперь она знала, куда они направляются: сквозь снежную пелену вырисовывались башни Петропавловской крепости. Неужели ее похоронят заживо в Трубецком бастионе? Однако сани повернули сначала направо, потом налево и понеслись по Литейному мосту.
Нева была черной, и лишь фонари на мосту и вдоль набережной отбрасывали маленькие круги на синий лед. Когда они ехали по мосту, она прислонилась к сидящему слева жандарму, чтобы посмотреть на свой любимый Петроград глазами Петра Великого: Зимний дворец, Адмиралтейство, дворец Меньшикова и где-то в сумраке – Медный всадник.
«Люблю тебя, Петра творенье, может, больше и не свидимся!
Прощай, родной город, прощай, папá, прощай, Лала!»
Она процитировала одного из героев Ибсена: «Все или ничего!» – эти слова всегда были и будут ее девизом.
Вот они и приехали: впереди маячила унылая кирпичная коробка «Крестов». На какое-то мгновение высокие стены нависли над маленькими санями, ворота открылись и с лязгом закрылись за ними.
Не дом, а настоящая могила.
