Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
18
– Видишь вон там девчонку? – Старик с пунцовыми щеками, одетый в тулуп, повернулся к другому извозчику.
– Снова она. Она что, лечит сердечную рану?
– Работает здесь аль собирается банк ограбить?
– Может, она забронировала номер в гостинице?
– А может, она ищет ухажера, который знает, как почистить лошадиный зад и почем овес? Меня, например!
– Эй, барышня, выпейте с нами водочки!
Посреди Исаакиевской площади, недалеко от Большой Морской, где-то между Мариинским дворцом и собором, находилась шаткая деревянная хибара, выкрашенная в черный цвет, с брезентовой крышей, делавшей ее похожей на экипаж с поднятым капюшоном. Сюда, в туманное царство кипящих щей и пота, поздней ночью приходили выпить и поесть усталые извозчики.
Сашенька в жесткой каракулевой шубе и кожаной шапке сидела в одиночестве в трактире для извозчиков на Исаакиевской площади и бросала мелочь в прорезь шумного автоматического органа. Полилась песня «Янки-Дудль», потом какой-то вальс Штрауса, потом снова «Янки-Дудль». Закурив сигарету, она наблюдала за «роллс-ройсами» у дверей «Астории», смотрела, как падает снег, как лошади бьют копытами по льду, терпеливо ждут, а из ноздрей валит пар.
После встречи с Менделем прошло два дня. В одиннадцать к Сашеньке в спальню заглянула Лала.
– Гаси свет, дорогая, – сказала гувернантка. – Ты выглядишь усталой.
Она присела на кровать и, как всегда, поцеловала воспитанницу в лоб.
– Всеми этими книгами ты испортишь себе глаза. Что ты читаешь?
– Ох, Лала… когда-нибудь я тебе расскажу, – сказала Сашенька, свернувшись калачиком: она побаивалась, что гувернантка обнаружит, что под одеялом она лежит полностью одетая, готовая отправиться по делам.
Как только Лала уснула, Сашенька выбралась на улицу, села на трамвай, потом взяла извозчика и поехала на Петроградскую сторону. Она целый час провела в кружке рабочих Путиловского завода, а затем вместе с юным гимназистом и двумя токарями перевозила разобранный печатный станок в новый тайник на Выборгской стороне.
Оставался в запасе целый час свободного времени – Сашенька побродила по набережной Мойки, по своему любимому Поцелуеву мосту, мимо коричневато-желтого дворца Юсуповых, который, как никакое другое здание, выставлял напоказ кичливую роскошь кучки богачей.
Здесь она и зашла в трактир, потому что он был недалеко от дома, а она проголодалась.
Сашенька заказала уху, брынзу, кусок бородинского хлеба и чай – и стала прислушиваться, о чем болтают посетители.
Когда они обсуждали ее как женщину, она не совсем поняла, что они имели в виду. В маленьком окошке девушка видела собственное отражение и, как всегда, была недовольна. Она бы предпочла оставаться на улице, закутавшись в высокий воротник шубы, меховую накидку и надвинув на брови шапку.
«К черту тщеславие», – говорила себе Сашенька. Ей было наплевать, как она выглядит. Как и ее дядя Мендель, она жила ради революции. Куда бы она ни кинула взгляд, по улицам шли лишь те, кто только выиграет от величавого марша диалектики.
Она окунула хлеб и сыр в горчицу и зафыркала, когда горечь попала в нос. После она стала грызть кусок сахара и размышлять над тем, что она еще никогда не была так счастлива.
В детстве родители возили Сашеньку в Туробин к деду-раввину, Абраму Бармакиду. Она была очень маленькой, а отец еще не такой важной птицей. Они жили в Варшаве, где было много хасидов. Но никто не подготовил Сашеньку к средневековому царству Абрама Бармакида. Неистовый фанатизм, скупая радость, даже гортанный еврейский язык, мужчины с пейсами, шали с бахромой, габардиновые пальто, женщины в париках – все это испугало Сашеньку. Даже повзрослев, она боялась их средневековых заклинаний и предрассудков.
Однако сейчас она понимала, что колдовской мир ее деда ничем не хуже светского мирка ее отца, который вертелся только вокруг денег. С раннего детства ее шокировала несправедливость, которую она видела в усадьбе на Днепре. Распутство и невоздержанность, царившие в несчастливом браке ее родителей, казались Сашеньке типичной картиной загнивающей России и капитализма. Мендель спас ее от греха, изменил ее жизнь. Алексей Толстой написал: «Коль любить, так без рассудку, коль грозить, так не на шутку».
Ее девиз: «Все или ничего!». Она наслаждалась чувством приобщенности к некой тайне, к глубокой конспирации. Было так соблазнительно приносить в жертву старую мораль среднего класса ради новой революционной морали. Вот и эта забегаловка: даже самое неромантичное место превращалось в романтичное.
Она взглянула на часы. Без четверти пять. Пора. Она надела шубу, шапку, бросила на столик несколько монет.
Наблюдавшие за ней извозчики лишь кивали головами.
По улице провозили большие деревянные ящики с бутылками молока, проехала телега с горячим хлебом.
Грузчики тянули кули с углем. Привратники обметали лестницы. Город просыпался.
После душного трактира морозный воздух показался таким свежим, что Сашенька сделала глубокий вдох – пока не закололо в легких. Как она любила Петроград за его особый климат, почти антарктически темный зимой, но летом здесь никогда не темнело, город был настоящим раем до самой осени. Шикарные бледножелто-голубые фасады выглядели необычайно величественно. Но за ними скрывались фабрики, трамваи, желтый дым, переполненные общие спальни, где спали те, за кем было будущее страны. Красота, окружавшая ее, была обманом. Правда, вероятно, показалась бы отвратительной, но она имела свою притягательность. За ней было будущее!
Она пересекла Исаакиевскую площадь. Даже зимой можно разглядеть приближение рассвета: золотой купол собора начинает таинственно мерцать еще задолго до того, как зарозовеет горизонт. В «Астории» до сих пор гуляли – до Сашеньки доносились звуки музыки, в полумраке на женщинах сверкали бриллианты, в руках у мужчин – оранжевые кончики сигар. Яхт-клуб был открыт, у дверей придворных и финансистов поджидали тройки и лимузины. Сашенька поспешила на Большую Морскую. Услышала звук мотора и скользнула в дверной проем, как настоящее привидение, о котором говорила Менделю.
«Делоне» остановился у дверей ее дома.
Пантелеймон в начищенных до блеска сапогах распахнул дверь машины. Из авто вышла ее мать.
Сначала показался один роскошный сапожок из тончайшей замши. Потом – шелковые чулки, потом парчовое платье, отороченное бобровым мехом и расшитое блестками.
Затем появилась белая, вся унизанная перстнями рука. Сашенька почувствовала отвращение. Вот она возвращается после того, как послужила делу рабочего класса, а вот ее мать – полная противоположность – явилась, ублажив какого-то торгаша, которым был явно не ее отец. Сашенька имела смутное представление о том, что происходит между любовниками, хотя знала, что это похоже на случку собак, виденную ею в имении отца. Какая гадость! Сашенька видела, как ее мать, выбравшись из машины, стояла покачиваясь.
Пантелеймон поспешил подать ей руку.
Сашеньке хотелось вцепиться матери в лицо и втоптать ее в грязь, ибо там было ее настоящее место, но вот девушка вышла из тени – и увидела, что Пантелеймон склонился над сугробом и тянет извивающийся черный тюк. Это ее мать отчаянно пыталась вновь подняться на ноги.
Сашенька подбежала к ним. Ариадна стояла на коленях, ее чулки порвались, а голые коленки кровоточили. Она снова упала, одной рукой хватаясь за снег, другой отталкивая протянутую Пантелеймоном руку.
– Спасибо, Пантелеймон, – сказала Сашенька. – Открой дверь. И отправь сторожа спать.
– Но, барышня, баронесса…
– Пожалуйста, Пантелеймон. Я о ней позабочусь. – На лице Пантелеймона отразились смешанные чувства слуги, который стал свидетелем падения своих хозяев: слуги терпеть не могут кутерьму вокруг позорящей себя хозяйки точно так же, как боятся гнева упавшего хозяина.
Он поклонился, прошаркал в дом, через минуту показался опять, взобрался в грохочущий «делоне» и резко нажал на газ.
Мать и дочь остались одни на улице под фонарем у особняка.
Сашенька опустилась подле рыдающей матери.
Слезы бежали черными ручьями из черных глаз по грязным бледным щекам, подобно грязным потекам на талом снегу.
Сашенька помогла ей подняться, перекинула ее руку себе через плечо и потащила по ступенькам в дом. В прихожей – огромной зале – было почти темно, горела одна электрическая лампочка на площадке первого этажа. Огромные белые квадраты, которыми был выложен паркет, сверкали, а черные казались дырами, ведущими к самому центру земли.
Как-то Сашеньке удалось довести мать до спальни.
Электрический свет слишком бы бил в глаза, поэтому она зажгла керосинку.
Ариадна уже не рыдала, а всхлипывала. Сашенька поднесла руку матери к своим губам и поцеловала, от недавнего гнева и следа не осталось.
– Мама, мама, ты уже дома. Это я, Сашенька! Я помогу тебе раздеться и уложу в постель. – Ариадна немного успокоилась, хотя продолжала бессвязно бормотать, пока Сашенька ее раздевала:
– Спой мне еще… одиночество… твои губы как звезды, дома… вино так себе, плохой год… держите меня… так плохо… заплатить, я плачу, я могу себе позволить… Бог есть любовь… я дома… кажется, я слышу голос дочери… моей порочной дочери… еще бокал, пожалуйста… поцелуй меня как следует.
Сашенька стянула с матери сапожки, сняла меховую накидку, шляпу со страусовым пером, расстегнула атласное платье с золотым тиснением, развязала корсаж, стянула разорванные чулки, расстегнула броши, сняла три нити жемчуга и серьги с бриллиантами. Когда она стянула белье, которое было надето шиворот-навыворот, ощутила животный запах, – запах пьяной, потной городской женщины, который претил ей. Она поклялась, что никогда не позволит себе опуститься до такого состояния. Вода нагрелась, и Сашенька умыла мать.
К собственному удивлению, девушка поняла, что они поменялись ролями: мать стала дочерью, а дочь – матерью. Она сложила и развесила вещи матери, спрятала украшения в бархатную шкатулку, бросила белье в корзину. Потом она помогла матери лечь в кровать и поцеловала ее в щеку, погладила по лбу и присела рядом с ней.
– Ты и я… – произнесла Ариадна сонным голосом; она металась по кровати в пьяном полузабытье.
– Спи, мама. Вот так. Все закончилось.
– Сашенька, милая, мы с тобой…
Когда Ариадна наконец уснула, Сашенька расплакалась. «Я не хочу иметь детей, – сказала она себе. – Никогда!»
19
Сашенька все еще спала в кресле в будуаре у Ариадны, когда услышала, что мать зовет ее:
– Сашенька! Мы поедем сегодня за покупками. Как и хотел твой отец. Коктейльное платье от Чернышева! Тебе, возможно, даже повезет купить платье у мадам Бриссак. Как у юных великих княжон!
– Но мне нужно на занятия, – возразила Сашенька, потягиваясь и входя в спальню к матери.
– Дорогая, не говори ерунды! – сказала мама. – Посмотри, как ты одета. Как какая-нибудь учительница!
Она завтракала в постели, в комнате витал аромат кофе, тостов, икры и яиц-пашот.
– Мы стали лучшими подругами, правда, сладкая моя?
Леонид, закончив подавать завтрак, вышел из комнаты. Ариадна подмигнула Сашеньке, которая не переставала удивляться, как быстро мама пришла в себя после ночного загула. Чтобы вести подобную жизнь, нужно иметь лошадиное здоровье.
– Я не уверена, что смогу поехать.
– В одиннадцать мы выезжаем. Лала готовит тебе ванну. Сашенька решила уступить. Днем ей все равно нечем было заняться. Она жила лишь по ночам.
Час спустя третья машина Цейтлиных, кремовый «мерседес-бенц» с Пантелеймоном за рулем доставил их к известным витринам с манекенами в шляпах, токах и бальных платьях – к ателье Чернышева на углу Большой Морской и Невского.
Двери империи моды распахнули швейцары в зеленых ливреях. В святая святых этой империи женщины в белых перчатках, в шляпах, больше похожих на корзины с фруктами, и гофрированных платьях, туго затянутых на талии, примеряли очередные наряды. В воздухе стоял густой аромат изысканной парфюмерии.
Ариадна приковала к своей особе внимание всего магазина, и, к Сашенькиному удивлению, продавцы стали источать мнимую любезность. Сначала Сашенька подумала, что продавцы лебезят перед ней из-за дерзкого поведения ее матери, но потом поняла, что подобная лихорадка неистового ликования присуща дорогим магазинам, когда приезжает очень богатый клиент, не имеющий собственного вкуса и к тому же несдержанный.
Всей суетой руководил какой-то кузнечик в красном платье, на ломаном французском отдавая приказания.
Все продавцы прилежно выполняли поручения: разве на их устах не играла самодовольная улыбка?
Манекенщицы (на которых, на Сашенькин взгляд, были надеты слишком пышные кринолины) прогуливались взад-вперед в платьях, ничуть не заинтересовавших ее. Мама указывала то на одно, то на другое, из парчи или кружевное, с рюшами или блестками, и даже заставила ее парочку примерить.
Лала, поехавшая с ними, помогла Сашеньке надеть эти платья.
Сашенька решила избегать препирательств с матерью и получать удовольствие от поездки по магазинам, чтобы как-то скоротать день. Но все эти одевания-переодевания, прищуренные взгляды и тычки от костлявой мадам, к тому же совсем не француженки, которая молниеносно вкалывала и убирала булавки из платьев, начали ее раздражать.
Сашеньке совсем не нравилось, как она выглядит во всех этих нарядах, она начала терять терпение и злиться.
– Лала, я такая уродина в этих платьях! Я не стану их носить! Я их сожгу! – Ее мать была прекрасным лебедем (в бархатной юбке и болеро с меховым воротом), она же хуже гадкого утенка, какая-то замухрышка. Она отказывалась смотреться в зеркало.
– Но у мадемуазель Цейтлиной такая прекрасная фигура, идеальная для новейших модных фасонов, – заметила портниха. – Какая восхитительная грудь!
– Я ненавижу себя в этом тряпье! Я хочу домой!
– Бедная Сашенька! Ты устала, правда, дорогая? – подмигнула мать. – Не нужно брать все, купим только то, что тебе понравилось, верно, моя милая?
Чувствуя какой-то подвох, Сашенька кивнула.
Работники ателье вздохнули с облегчением.
Баронессе Цейтлиной принесли бокал токайского.
Женщина, откинув голову назад, громко смеялась, потом расплатилась крупными зелеными купюрами.
Продавцы помогли Ариадне, Лале и Сашеньке надеть шубы.
Пантелеймон нес за ними покупки в пухлых пакетах, которые он быстренько бросил в багажник, чтобы открыть дверь.
– Вот так-то! Наконец у тебя есть пара приличных платьев.
– Но, мама, – возразила Сашенька, испытывая раздражение от стоимости покупок и удивление, что подобные магазины работают даже во время войны, – я ведь не бываю в свете. Я хотела чего-то простого, незамысловатого. Мне не нужны бальные платья, платья для коктейлей и для чая.
– Еще как нужны! – ответила Лала.
– Я иногда переодеваюсь шесть раз в день, – заявила Ариадна. – Утром я надеваю платье к завтраку. Потом переодеваюсь к чаю, потом еду к Лорисам в моем новом шифоновом платье, отороченном парчой, а вечером…
Сашеньке невыносима была одна мысль о ночных похождениях матери.
– Нам, женщинам, нужно приложить немало усилий, чтобы найти себе мужа, – объяснила Ариадна.
– Куда прикажете, баронесса? – спросил Пантелеймон по переговорному устройству.
– В Сашенькин любимый английский магазин, – ответила Ариадна.
Там, в витринах магазина, были выставлены масла для ванной, духи, мыло, для джентльменов – экзотические пряности и джем.
Дамы купили имбирных пирожных и печенья, продолжая обсуждать покупку новых платьев.
– Сашенька, привет! Ты ли это? – Несколько молодых студентов в форменных шинелях и фуражках слонялись на улице неподалеку от ателье Чернышева: баловались, ухмылялись и толкались, как молодые жеребцы.
– Ох, Сашенька-озорница! Мы слышали, что у тебя были неприятности с жандармами! – кричали они.
Сашенька отметила, что «эстеты» были в беретах, а «денди» в фуражках. Один из «эстетов», наследник огромной империи, некогда писал ей любовные стихи.
Сашенька лишь улыбнулась уголком губ и пошла дальше.
– Боже! – воскликнула Ариадна. – Это еще кто?
На мгновение Сашенька замерла, но потом к ней вернулась способность ясно чувствовать и мыслить, когда сквозь группу слоняющихся студентов решительно пробрался ротмистр Саган. На нем было твидовое пальто, манишка и котелок – все явно куплено в английском магазине. Он, улыбнувшись краем губ, поклонился, приподнял котелок и поцеловал ей руку.
– Мадемуазель, какое счастье вновь встретить вас! Я покупал запонки. Почему всем так нравятся английские вещи? Почему не шотландские или уэльские, или не американские – они ведь тоже наши союзники?
Сашенька покачала головой и постаралась припомнить, как ей велел вести себя Мендель. Ее сердце учащенно забилось, застучало, как колеса набирающего скорость поезда. «Началось, товарищ Мендель!» – подумала она про себя.
– Уверен, что вы не собирались со мной больше встречаться, но как же наши беседы о Маяковском, и не забудьте еще про Ахматову! Я спешу. Надеюсь, я вас… не встревожил.
– Неслыханная наглость! – возмутилась она.
Он приподнял свой котелок, и от Сашеньки не укрылось, что у него длинные волосы, делающие его похожим скорее на артиста, чем на полицейского.
Саган жестом подозвал ожидающие сани, которые подъехали, звеня бубенчиками, и унесли его прочь по Невскому.
Ариадна с Лалой пристали с расспросами.
– Сашенька! – воскликнула мать. – Кто это? Ты могла бы быть и повежливее.
Но теперь Сашенька чувствовала себя неуязвимой, какие бы дурацкие платья на нее ни натягивали. Она обожала тайную ночную жизнь активного члена большевистского движения.
«Теперь, – размышляла она, – я стану настоящим кладом для партии». За домом следят. Саган, вероятно, догадался, что они поедут в английский магазин, – там его присутствие не так бросалось бы в глаза, как в ателье у Чернышева. Он заговорил с ней в присутствии матери и гувернантки, чтобы дать понять, что за ней наблюдают. Она не могла дождаться, когда она сможет сообщить новость Менделю.
* * *
По дороге домой Ариадна потрепала дочь по щеке.
– Мы с Сашенькой будем добрыми подружками, закадычными, правда, дорогая? – повторяла мать.
Сидя на сером кожаном сиденье между Ариадной и Лалой, Сашенька вспоминала, что раньше, когда бы она ни прибежала к маме, чтобы ее обнять, Ариадна уворачивалась со словами: «Миссис Льюис, миссис Льюис, это новое платье от мадам Бриссак, а у ребенка грязный рот…»
Вчера ночью она наконец обняла дочь, но Сашеньке ее объятия были уже ни к чему.
Когда они приехали домой, Ариадна взяла Сашеньку за руку и уговорила подняться в будуар.
– Поехали со мною сегодня в новом платье, которое так подчеркивает твою идеальную фигуру! – хрипло шептала она, нюхая свое запястье, пахнущее розами. – После вчерашней ночи, когда ты вернулась так поздно, я догадалась, что у тебя есть тайный любовник! Я ничего не расскажу папе, но мы могли бы поехать вместе. Я думала, Сашенька, ты такая бука, никогда не улыбаешься – неудивительно, что у тебя нет поклонников, – но я ошибалась, да? Тихонько как мышка возвращаешься домой под утро! А кто же он? Тот, в твидовом пальто и котелке, которого мы недавно встретили? Мы наденем наши шикарные новые платья, и люди подумают, что мы сестры. Ты и я, мы так похожи…
Но Сашенька должна была доставить по адресу оттиски статей для партийной газеты и журнал с записями денежных взносов. На явочной квартире она встречается с товарищами, они вместе будут варить желатин, чтобы печатать на гектографе листовки.
До этого ей еще необходимо найти Менделя и рассказать о встрече с Саганом.
Она с трепетом ждала ночных приключений, как объятий любовника.
20
В час ночи Сашенька вышла из дому. Заметив на улице двух шпиков, она направилась по Невскому к гостинице «Европа». Вошла в фойе, на служебном лифте спустилась в подвал, миновала кухню, где бородатые, косматые грузчики в длинных фартуках носили яйца, капусту, розовые свиные и бараньи туши, бьющихся в предсмертной агонии освежеванных кроликов, громадные половины говяжьих туш. Потом она вышла опять на улицу, окликнула тройку и оставила шифрованное послание для Менделя у грузина-аптекаря на Александровском проспекте.
В трактире у Финляндского вокзала она грызла кусочек сахара и в третий раз слушала, как механическая шарманка крутит «Янки-Дудль», когда на стул рядом с ней опустился молодой человек. Он был старше Сашеньки, но их объединяла твердая вера в торжество революции, пусть им и приходилось недосыпать ночами.
– За-заберешь «бульдог» у то-товарища в караулке Конногвардейского, – заикаясь, произнес студент; у него были маленькие глазки, очки с толстыми стеклами в железной оправе, кожаная фуражка мастерового на неправильной формы, почти квадратной голове. Это был товарищ Молотов, ему исполнилось двадцать шесть лет. Из всего состава Русского бюро ЦК лишь он, товарищ Мендель и товарищ Шляпников еще оставались на свободе. Когда он снял свою кожаную тужурку, под ней обнаружились кургузый пиджачок и крахмальный воротник, делавшие его похожим на приказчика. Когда он снял свою кожаную кепку, его лоб неестественно навис над глазами.
– Спросишь то-товарища Па-Палицына. Хочешь что-нибудь сообщить?
Сашенька отрицательно покачала головой.
– Удачи, то-товарищ. – И Молотов исчез. По Сашенькиной спине от волнения пробегали мурашки.
В караулке ее снова встречал Верезин.
– А где соболя? А песец? – удивился он.
– Привлекают слишком много ненужного внимания, – ответила она. – Меня спрашивали?
У печи, за круглым столом, заставленным какими-то бутылками, сидел товарищ Палицын. Когда Сашенька вошла, он встал.
– Я товарищ Палицын. Иван, – представился он. – А я вас знаю: видел, когда вы выступали в рабочем кружке путиловцев.
Он протянул ей руку – огромную и красную как рак.
– Я вас помню, – ответила она. – Вы единственный из всех задали вопрос. Я так нервничала!
– Что ж удивительного? Девушка, интеллигентка, среди нас, простых рабочих. Вы говорили так убежденно и страстно – мы были очень благодарны, что такая девушка, как вы, пришла нам помочь.
Сашенька понимала, что он имеет в виду, говоря «такая девушка, как вы». Ее это задело. Вероятно, Палицын заметил ее смущение. Он мягко добавил:
– Мы выходцы из совершенно разных миров, но вы расскажете мне то, что знаете, а я поделюсь с вами тем, что известно мне.
Сашенька почувствовала благодарность. Высокий, с густой копной волос, с доставшимися от пращуров-татар широкими скулами и раскосыми глазами, Ваня Палицын являл собой тип настоящего русского мужика, простого петроградского рабочего. Сашенька знала, что, в отличие от Менделя и Молотова, Ваня был именно простым рабочим: он с восьми лет вкалывал на Путиловском заводе и разговаривал как настоящий пролетарий. Вот ради таких, подумала Сашенька, и создавал свое учение Маркс, ради таких и она сама вступила в партию.
– Товарищ Песец, я должен кое-что вам передать. Вы знаете, что с этим делать?
– Знаю.
– Присаживайтесь. Что будете – коньяк? Водку? У нас с Верезиным небольшой праздник, правда, Игорь?
– Меня приняли в партию, – похвастался Верезин.
– Поздравляю, товарищ Верезин, – сказала Сашенька.
Только члены партии заслуживали уважительного обращения «товарищ». Но Мендель предупреждал ее: никаких посторонних разговоров.
«Интеллигенты, – подумала она, – перегибают палку с конспирацией, а вот настоящие пролетарии смотрят на вещи гораздо проще».
Ваня Палицын – в вышитой рубахе, сапогах и крестьянских штанах – передал ей завернутый в тряпку «бульдог».
– Отнесите его наборщику в погребок на Гоголя.
Он грузин. Красивый, черт! Так что вы поосторожнее, не потеряйте голову! – Ваня посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся.
Пробило три, Сашенька миновала Таврический дворец, села на трамвай на Литейном. Она чувствовала, как оттягивает карман заряженный маузер и целая коробка патронов. Она нащупала рукоять, почувствовала холодную сталь. Первый раз она была вооружена, хотя никогда в жизни не пробовала стрелять.
Она взяла извозчика до «Караван-сарая» на Гоголя – этот погребок в турецком стиле посещали в основном рабочие и бедные студенты. Вход в заведение напоминал голову огромной многоножки, распластавшейся на улице, коридор проходил под улицей.
Пробираясь между столами, Сашенька ощущала запах папирос, колбасы, кислого вина, слышала, как притихли бедно одетые студенты, когда она проходила мимо.
В темном уголке с бокалом красного вина одиноко сидел мужчина в лихо заломленной белой кавказской папахе и солдатской шинели. Я жду вас, товарищ Песец. Я Ираклий Сатинов, – приветствовал грузинский товарищ, который изменил свою настоящую фамилию Сатинадзе на русский манер. – Следуйте за мной, товарищ.
Он повел ее в глубь трактира, открыл дверь в пивной погреб. Воздух тут был влажный и зловонный.
Нагнувшись, он приподнял крышку лаза. Крутые металлические ступеньки вели к печатному станку.
Она слышала гулкий ритм вращающейся болванки, похожий на жужжание механической пчелы. Мужчины в холщовых рубахах выносили пачки шершавых газет, перевязанных красной веревкой. Воняло керосином и жженой бумагой.
Сатинов стянул свою папаху.
– Я только что вернулся в Питер. Из Баку. – Его жесткие густые волосы цвета воронова крыла низко нависали надо лбом. Сатинов был высок, жилист и мускулист, от него исходила настоящая мужская сила.
– Газетная бумага?
Сашенька передала пакет.
– Рад с вами познакомиться, товарищ Песец, – произнес он без тени насмешки, целуя ей руку.
– Настоящий джигит! – сказала она несколько настороженно.
– Может, и лезгинку станцуете? И «Сулико» споете?
– Лучше меня лезгинку никто не станцует! Может быть, сегодня вечером попоем, выпьем вина?
– Нет, товарищ, – ответила Сашенька. – У меня нет времени на подобную ерунду. И у вас быть не должно.
Сатинов, кажется, вовсе не обиделся. Он громко рассмеялся и поднял вверх руки: «Сдаюсь».
– Простите, товарищ, мы, грузины, не такие сдержанные, как русские! Удачи! – Он вывел ее из помещения через другой вход, и она оказалась на пустынном дворе за улицей Гоголя.
В конце узкой улочки она проверила, согласно законам конспирации, нет ли хвоста. Хвоста не было.
Она подождала. Улица оставалась пустынной. Внезапно Сашеньку охватило необыкновенное ликование: ей захотелось смеяться и весело танцевать от неприкрытого обаяния этих конспираторов – Палицына и Сатинова, юношей из разных социальных слоев, которых объединило общее дело. Она в глубине души знала, что за такими парнями будущее, ее будущее – вероятно, причиной тому была ее твердая убежденность. Суровая правда жизни делала ее еще тверже. Маленькие удивительные люди вроде Менделя были фанатиками. Норма? Ответственность? Семья и дети? Она вспомнила, как обрадовался ее отец, когда получил последний контракт на поставку 200 тысяч ружей, вспомнила свою обманутую, несчастливую мать.
Ариадна была сама смерть, унылая проститутка, живой мертвец. Сашенька миновала арку и нырнула в соседний двор. Одно из правил Менделя: никогда не входи в здание через парадное и всегда проверяй, есть ли запасной выход. В России возле черного входа не стоят ни швейцары, ни сторожа.
Войдя во двор, Сашенька поспешила к черному входу, открыла дверь и взбежала по холодной темной лестнице. Она уже бывала тут, но тогда ее товарищ на встречу не пришел. Возможно, сейчас он здесь.
Она открыла дверь ключом и тут же захлопнула ее за собой. Квартира утопала в темноте, но тут было темно даже днем: настоящая пещера с восточными коврами, старыми керосинками, стегаными одеялами и матрацами. Она вдохнула знакомый запах нафталина, соленой рыбы, пожелтевших книг: здесь жил интеллигент. Сашенька прошла на кухню, потрогала, как учил Мендель, самовар – самовар был холодный. В спальне все стены были заставлены книжными шкафами, на полу – аккуратные стопки «Аполлона» и других литературных журналов.
Однако что-то настораживало. Сашенька затаила дыхание.
Проявляя свойственную настоящим большевикам бдительность, она осторожно передвигалась по квартире, нервы ее были натянуты как струна. Она вошла в гостиную. Чиркнула спичка, и керосиновая лампа осветила комнату.
– Мое почтение! Думал, вы уже никогда не придете, – услышала она знакомый голос. Тогда что же ее так напугало?
– Хватит играть в кошки-мышки! – От волнения у нее перехватило горло. Но теперь у нее был маузер, и это придавало ей уверенность. – Поднимите лампу повыше.
Собеседник осветил лицо.
– Купили себе очаровательных платьиц, Земфира?
Ротмистр Саган, в черном костюме, как с чужого плеча, и галстуке-бабочке, сидел на стуле. Его шуба валялась на полу.
– Что вы здесь делаете? – Сашенька словно со стороны слышала свой голос: неестественно высокий, едва не срывающийся на визг.
– Можете не ждать своего товарища, он не придет. Мы его арестовали. Завтра комиссия при департаменте приговорит его к двум годам ссылки в Сибирь. Ничего серьезного. Чтобы вы зря не тратили вечер, я пришел вместо него.
Она пожала плечами, изо всех сил стараясь казаться спокойной.
– И что? Эта явка теперь провалена, и если вы не собираетесь меня арестовывать, я, пожалуй, пойду домой – спать. Спокойной ночи. – Сашенька повернулась, но вспомнила приказ Менделя. Она должна познакомиться с ним поближе. Кроме того, ей было очень интересно, зачем он здесь. – Или уже поздно ложиться спать?
– Должно быть, так, – заметил Саган, откидывая волосы со лба и от этого становясь значительно моложе. – Вы сова?
– По утрам мне хочется спать, а ночью глаз не сомкну. Вся эта конспирация по мне. А вы, ротмистр? Если я сова, то вы летучая мышь.
– Я в постоянном напряжении. Совсем как вы и ваш дядя Мендель. Когда я прихожу домой, сон не идет ко мне. Просто ложусь в постель, ворочаюсь с боку на бок и не могу уснуть. Тогда я встаю и читаю стихи. Вот что с нами происходит. Мы так любим конспирацию, что она меняет нас, мы не можем думать ни о чем другом. Мы, конспираторы, Сашенька, как вампиры. Мы пьем кровь рабочих, а вы пьете кровь у кровопийц, которые высасывают кровь рабочих. Вполне по Дарвину.
Она громко засмеялась, присела на край металлической кровати, отметив, что керосиновая лампа заливает комнату желтовато-коричневым светом.
– «Мы, конспираторы»? Между нами нет ничего общего, вы – фараоны. У нас есть научно обоснованная программа, а вы только реагируете на наши действия. В конечном счете мы победим. С вами будет покончено. Вы сами роете могилу эксплуататорам.
Ротмистр Саган усмехнулся.
– Ну, лично я пока ничего такого не вижу. На сегодняшний день ваша хваленая партия – не больше чем кучка фанатиков: интеллигент Мендель Бармакид, рабочий Шляпников, мещанин по фамилии Скрябин, чья партийная кличка – Молотов, несколько рабочих кружков да немного смутьянов на фронте. Ленин за границей, остальные в Сибири. Остаетесь только вы, Сашенька. По всей России не найдется и тысячи опытных большевиков. Но вы неплохо проводите время, верно? Играя в революционерку.
