Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
– Вы сами себя обманываете, Саган, – горячо запротестовала Сашенька. – Очереди все длиннее, люди все злее и голоднее. Они хотят мира, а вы предлагаете, чтобы они умирали за Николая Кровавого – Николая Второго и последнего, за изменницу-немку Александру, за извращенца Распутина…
– О котором вам все известно со слов вашей матушки. Позвольте высказать несколько соображений. Ваши родители – прекрасный пример того, насколько глубоко Россия погрязла в продажности и взятках.
– Согласна.
– Существующая система полностью игнорирует интересы и права рабочих и крестьян.
– И это верно.
– И нам известно, что крестьянам необходим хлеб, но им необходимы еще и права, и представительство в органах власти, и защита от капиталистов. Крестьяне должны иметь землю, им крайне необходим мир.
Мечта вашего отца о блоке прогрессивных партий слишком скромна, да и слишком запоздала. Нам необходимы настоящие перемены.
– Если у нас на все схожие взгляды, почему же вы не большевик?
– Потому что я верю, что скоро произойдет революция.
– И я верю!
– Не верите! Исповедуя марксизм, вы должны считать, что социалистическая революция пока невозможна. Русский пролетариат еще не созрел. Вот где наши взгляды расходятся. Если исходить из ваших убеждений, никакой большевистской революции не будет.
Сашенька вздохнула.
– Наши взгляды очень похожи. Жаль, что в последнем они расходятся.
Повисло молчание, и тогда Саган сменил тему разговора.
– Вы слышали новые стихи Маяковского?
– Прочтете?
– Попытаюсь.
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Сашенька подхватила:
Я лучше в баре б…ям буду
подавать ананасную воду!
– Вы отлично декламируете стихи, мадемуазель Цейтлина. Аплодирую вам!
– В нашей стране поэзия сильнее пушек.
– Вы правы. Нам стоит чаще прибегать к поэзии и реже – к виселице.
Сашенька пристально посмотрела на ротмистра, прекрасно отдавая себе отчет в том, что они оба ведут очень рискованную игру – Мендель называл это игрой высочайшего класса.
Ее рука, сжимавшая маузер, онемела. За несколько месяцев до того Мендель возил ее за город в березовый лес и учил стрелять: вскоре она стала чаще попадать в цель, нежели промахиваться. Когда партия прикажет убить Сагана, она убьет его.
– Что это у вас там, в кармане?
Сердце ухнуло вниз. Она услышала свой донельзя незнакомый голос: глубокий, спокойный.
– Арестуйте меня, если вам угодно. Тогда в участке одна из ваших медуз горгон меня обыщет.
– Между нами, Сашенька, существует большая разница в одном: я верю в то, что человеческая жизнь священна. Вы верите в террор. Почему вашим товарищам так нужно убивать? Неужели так устроен их ум? Кто они – преступники или сумасшедшие? Иной раз я теряюсь в догадках.
Сашенька снова встала.
– Ротмистр, у вас есть дом? Вы женаты?
– Да.
– И дети есть?
– Пока нет.
– Счастливый брак? – Сашенька потерла уставшие глаза.
– А разве браки бывают счастливыми? – последовал ответ.
– Мне жаль вас, – призналась она. – А вот я никогда не выйду замуж. Доброй ночи.
– Один вопрос, Земфира. Полагаете, что мне бы надо быть дома, а не здесь?
Сашенька нахмурилась.
– Это вовсе не комплимент вам. Подозреваю, что большинству мужчин не хочется идти домой. Особенно таким вампирам, как мы с вами.
Оказавшись вновь на улице, Сашенька почувствовала, как мелкий мокрый снег ласкает ее лицо и ресницы. Саган явно был непростым полицейским. Она играла с ним, выводила на разговор. Он был старше ее, намного старше, и за свою жизнь завербовал не одного двойного агента, но его самодовольная уверенность в умении вести «большую игру» была его ахиллесовой пятой.
Непостижимым образом она раскусила его и подала партии на блюдечке с голубой каемочкой. Вдалеке просвистел ночной трамвай. Черный дым от заводских труб обвил серебряный диск луны. Светало: небо окрасилось розовым, а снег стал пурпурным. Еле слышно прошуршали сани, и она окликнула извозчика.
Холодная сталь маузера в кармане жгла ей пальцы.
– Опять подорожал овес, – сказал извозчик, подергивая спутанную бороду, когда лошадь рысью пустилась к особняку Цейтлиных на Большой Морской.
21
Барон Цейтлин постучал в будуар Ариадны и, не дожидаясь разрешения, вошел. Был полдень, но Ариадна еще не вставала, она лежала в кровати в шелковом пеньюаре с рукавами по локоть, которые даже не скрывали синяков на белоснежных плечах. В комнате пахло яичницей и кофе. Леонид принес ей завтрак раньше, и теперь расписной деревянный поднос с грязными тарелками и пустыми бокалами стоял у кровати. Горничная Люда готовила платья – для обеда, для визита к друзьям, для ресторана, потом для ужина.
Пять платьев. Неужели и впрямь необходимо так много нарядов?
– Это подойдет для чая, госпожа баронесса? – Люда показалась из будуара, держа крепдешиновое платье. – Господин барон! Доброе утро!
– Люда, оставь нас.
– Слушаюсь, хозяин.
– Присаживайся, Самуил, – предложила Ариадна, потягиваясь: было видно, как ей нравится демонстрировать свое тело. – Что произошло? Крах на бирже? Ведь это единственное, что тебя волнует, верно?
– Я лучше постою. – Барон ощутил, как сильно он сжал в зубах сигару.
Ариадна напряглась.
– Да что с тобой? Ты же всегда присаживаешься. Хочешь, я прикажу подать кофе? – Она потянулась за колокольчиком. Нет, благодарю.
– Как хочешь. Я так отлично провела вчера время! Опять встречалась со Старцем. Он рассказывал такие захватывающие вещи, Самуил! Все только и говорят, что о новом премьере. Слышишь, Самуил?
– Ариадна, я хочу развестись. – Наконец-то он это выговорил. Повисла долгая пауза. Цейтлин видел, что смысл сказанного дошел до жены не сразу. Но вот Ариадна покачала головой, подняла руку и наконец заговорила.
– Развестись? Но почему? Мы живем так уже много лет. Ты же не ревнивец. Ты слишком… слишком уверен в себе, чтобы ревновать. Самуил, ты шутишь, правда? Мы женаты восемнадцать лет. Что же случилось теперь?
Цейтлин затянулся, стараясь выглядеть спокойным и рассудительным.
– Просто… устал.
– Устал? Ты требуешь развода, потому что устал?
– Ты получишь щедрое содержание. Ничего не изменится. Ты просто будешь жить в другом месте. Неужели это такая трагедия?
– Ты не можешь так поступить! – Барон повернулся, чтобы уйти, но Ариадна спрыгнула с кровати и бросилась к его ногам, выбив при этом у него из рук сигару. Цейтлин нагнулся, чтобы поднять сигару, но жена так крепко вцепилась в него, что он потерял равновесие и упал рядом с ней. Ариадна заплакала, глаза у нее бегали, как у безумной. Он попытался было вырваться, но в этой возне порвал пеньюар Ариадны, обнажив ее груди. Тем не менее она продолжала так крепко держать его, что бриллиантовые запонки отлетели от его накрахмаленной манишки и упали на пол.
Они лежали друг подле друга, тяжело дыша. Он опустил глаза вниз и увидел ее большие темно-коричневые соски, которые проглядывали сквозь густые пряди ее волос, распущенных, как у танцовщицы-цыганки. Барону внезапно пришло в голову, что именно такой Ариадну и видят ее любовники. Он дивился ее необузданной игривости, которая граничила с сумасшествием. «Какие странные существа люди, – размышлял он. – Свет – тень, ночь – свет».
Все эти годы, несмотря на то что днем они были почти чужими людьми, у них были страстные ночи.
Днем она ему только докучала, но под утро приходила к нему – от нее пахло давно выпитым шампанским, только что выпитым коньяком, вчерашними духами, душистым шампунем, сигарами других мужчин; она нашептывала ему о своих приключениях, о царившей вокруг ужасающей распущенности. Она говорила на смеси простонародного польского и ломаного еврейского – на языке, на котором они оба говорили, когда познакомились во дворе дома ее отца, раввина Туробина (еврейского местечка недалеко от Люблина).
Что только она ему не рассказывала, какие восхитительные картины рисовала! Какие желания и непристойности – невероятные для уважаемой дамы!
Однажды ночью какой-то любовник возил ее в Летний сад – место, где живут собаки и проститутки… она не упустила ни единой детали. До предела возбужденный, прямо до дрожи, он продемонстрировал эротические подвиги, достойные настоящего спортсмена – он, крайне сдержанный человек, который считал страсть весьма опасной штукой. Наутро он проснулся, ощущая себя грязным и преисполненным раскаяния, как будто провел ночь у проститутки в убогой комнате и выставил себя дураком! И это его собственная жена!
– Неужели я больше не красива? – вопрошала она; от нее исходил запах тубероз и миндаля. – Как ты можешь отказываться от этого? Займись со мной любовью. Ну же, иди ко мне! Я знаю, ты хочешь. Но ты так холоден! Неудивительно, что я так несчастна. Ты пошутил о разводе? Самуил? – Она засмеялась, сначала потихоньку, затем откинула голову и хрипло расхохоталась. Он чувствовал, как от ее кожи, словно от печи, исходит тепло, ощущал, как от нее веет пороком. Она взяла его руку и зажала между своими бедрами, потом кивнула на зеркало. – Посмотри на нас! Посмотри на нас, Самойло! Какая красивая пара! Совсем как в то время, когда мы познакомились. Помнишь? Ты сказал тогда, что еще не встречал такой девушки, как я. Как ты говорил? «Ты словно дикая кобылица».
Самуил все видел иначе, даже сейчас он дивился, неужели она настолько непредсказуема – слишком непредсказуема для жены.
Барон не без труда поднялся, поправил одежду.
– Ариадна, мы стали посмешищем.
Слуги совещались: Пантелеймон советовался с Леонидом, который заметно беспокоился, как сказать хозяину о том, что Сашенька волокла свою мать, пьяную, по улице. Лакей отослал его к Шифре, старой няне самого барона, чтобы та сообщила Цейтлину неприятные новости. Барон никак не отреагировал, вежливо поблагодарил Шифру, поцеловал ее руку с распухшими венами и указал на дверь. Он размышлял над тем, что историки хотят найти одно единственное объяснение происходящему, хотя на самом деле существует несколько причин.
Прикурив сигару «Монте-Кристо», он размышлял над Сашенькиным арестом, над заверениями миссис Льюис, что он совсем не знает свою дочь, над нежелательным появлением в его жизни Распутина – это было похлеще всех любовников Ариадны. Да еще его неугомонный братец Гидеон продолжал прожигать жизнь, говоря: «Я могу умереть в любую минуту и попаду прямо в ад». Сам Цейтлин был уверен, что залогом длинной жизни служат сдержанность и дисциплина.
Вчера ночью Цейтлину снились кошмары: поезда сходят с рельсов, гремят выстрелы, врезаются друг в друга автомобили, дом охвачен огнем, переворачиваются сани, происходит революция, снег залит кровью, а он сам лежит на смертном одре, погибая от туберкулеза и грудной жабы… Сашенька сидит рядом и плачет. И у самых райских врат он вдруг понял, что на нем ничего нет. Он был наг, жизнь рассыпалась прахом.
На рассвете он пошел к Шифре в ее чулан, но старуха, похожая в своем кресле на паучиху, уже знала его сон.
– Тебе в жизни нужна любовь, – сказала она. – Не нужно жить завтрашним днем – он может и не наступить. Кто знает, что написано о тебе в Книге Судеб?
Цейтлин ненавидел перемены – он так боялся, что его уютный мирок рухнет. Но что-то в цепи бытия сместилось, и он не смог сдержаться. И он пошел в комнату Ариадны вопреки всем своим правилам, словно в трансе – вероятно, подумал он, это перст Судьбы.
Сейчас он смотрел вниз на жену, которая так и осталась лежать на полу.
– У тебя кто-то есть? – настаивала она. – Ты влюбился в какую-нибудь кокотку из балета? В бесстыжую цыганку из «Медведя»? Если так, мне плевать. Понимаешь, самовлюбленный холодный дурак, мне наплевать! Я буду паинькой, как монашка. Старец указал мне усыпанный розами путь к искуплению. Он дает мне аудиенцию на следующей неделе, шестнадцатого декабря. Только Распутин и я. «Я научу тебя, Пчелка, – сказал он. – Ты так много грешила, от тебя исходит чернь сатанинская. Я научу тебя любви и искуплению». Вот что он сказал своей Пчелке. Он так добр ко мне. Он слушал меня целыми часами, даже когда в его приемной толпились просители, генералы и княгини…
Цейтлин защелкнул запонки на манишке и заново повязал галстук.
– Я просто хочу вести нормальную жизнь, – спокойно произнес он. – Я уже не так молод, могу умереть в любой момент. Неужели это тебя так удивляет? Флек уладит все формальности.
С чувством безысходной тоски, страшась будущего, он притворил за собою дверь.
22
На широком мерцающем экране синематографа «Пиккадилли» на Невском сегодня на дневном сеансе давали «Сердце-игрушку». Сашенька опоздала, поэтому начало пропустила, но, подняв лицо к освещенному экрану и закурив сигарету, она вскоре догадалась, что главный герой – общепризнанный щеголеватый красавец (который на самом деле был похож на набитый витринный манекен) – во фраке и белом галстуке гулял по пляжу, а дама в темно-красном бальном платье (та, что с сердцем-игрушкой) не сводила взгляда с синих волн.
В темноте полупустого зала было душно от электричества и серебристого папиросного дыма, который клубился в свете прожектора. Солдат, пришедший на сеанс с невестой, громко комментировал: «Смотри, она в воду заходит! В море залезла!» Парочка в последнем ряду страстно целовалась: оба наверняка имеют свои семьи, но слишком бедны, чтобы снять номер в гостинице. Храпел какой-то пьяный. Но большинство не отрываясь, в немом восхищении смотрело на экран. Сашенька только что передала Сатинову записку от Менделя, и у нее оставался еще час до встречи с товарищем Ваней на Выборгской стороне. Потом домой, ужинать.
«Конец» – возвестили витиеватые литеры на черном фоне, а затем появилось название следующей фильмы: «Ее шеи и плеч ослепительный блеск».
Сашенька громко вздохнула.
– Вам это все кажется ужасной глупостью? – послышался голос у нее за спиной. – Где же ваше романтическое чувство?
– Романтическое чувство? Вы насмешник и циник, – ответила она Сагану. – Вы отдаете себе отчет в том, что с помощью кино мы завоюем Россию? Этот серебристый экран окрасит мир багрянцем. А я-то думала, вы днем спите…
Со времени Сашенькиного ареста они встречались каждые два-три дня, иногда поздней ночью. Она все разговоры подробно передавала Менделю.
– Терпение, – сказал он. – Продолжай игру. Придет время, и он что-нибудь тебе предложит.
– Он считает, что может очаровать меня своей начитанностью.
– Пусть и дальше так думает. Даже в охранке служат люди, а людям свойственно ошибаться. Влюби его в себя.
Она никогда не знала, где и когда встретит ротмистра. Между вопросами о поэзии, романах и идеологии он задавал вопросы о партии – а Мендель все еще в городе? Кто этот новый товарищ с Кавказа?
Где живет Молотов? А она отвечала, как учил Мендель, вопросом на вопрос: какие рейды планируются, какие аресты, есть ли в комитете двойные агенты?
Началась новая фильма, и струнный квартет заиграл в стремительном темпе.
– Я сюда не развлекаться пришел, – внезапно посерьезнел Саган. – На улице меня ждет тройка. Вам надобно поехать со мной.
– Зачем это? Вы меня опять арестовываете?
– Нет, ваша матушка в беде. Я делаю одолжение вам и вашей семье. Объясню по дороге.
Они забрались в сани, натянули на колени медвежью полость, укутались в меха, и сани бесшумно покатили по льду.
– Вы везете меня домой?
Саган отрицательно покачал головой.
– К Распутину. Он исчез.
– И что? Стыдно признаться, но он завербовал нам больше сторонников, чем «Манифест Коммунистической партии».
– Вот в этом, Земфира, мы расходимся. Для нас его исчезновение – это благословение Господне. Тело спустили где-нибудь под лед – мы отыщем. Государыня сама не своя от горя. Он не вернулся с ужина в Юсуповском дворце – молодой Феликс, гомосексуалист князь Юсупов, по уши замешан в этом деле, да ведь он женат на великой княжне.
– А моя мать?
– Ваша матушка ждала Распутина в его апартаментах. Думаю, после наших недавних бесед помочь сможете именно вы…
* * *
Вход в дом № 64 по Гороховой улице охраняли городовые в серых шинелях с барашковыми воротниками.
Молодые люди в потрепанных студенческих шинелях с тетрадками и громоздкими фотоаппаратами пытались протиснуться сквозь оцепление, но Сашеньку и ротмистра Сагана пропустили сразу.
Жандармы в красивых голубых мундирах с серебряными пуговицами прятались от холода во дворе дома. Сашенька отметила, что они отдали честь Сагану, хотя он был одет в штатское.
Внутри дома накрахмаленные манишки, безукоризненно сшитые костюмы и модные ботинки выделяли служащих столичного Охранного отделения на фоне нечесаных бород и красных носов следователей сыскной полиции – те официально вели следствие по делу об убийстве. Офицеры охранки своими жаргонными словечками напомнили Сашеньке большевиков. Вероятно, все тайные организации похожи.
– Мы приехали за ее матерью, – пояснил Саган коллегам, беря Сашеньку за руку. Она решила руки не вырывать.
– Поднимайтесь наверх, но поторапливайтесь, – сказал Сагану жандармский офицер. – Директор департамента вот-вот прибудет. Министр в Царском Селе с докладом у ее императорского величества, но скоро и он пожалует сюда.
Уже подходя к жилым комнатам, Сашенька услышала чьи-то рыдания. Внутри пахло точно так же, как в крестьянских избах в имениях Цейтлиных на Украине, но тут к запаху щей примешивался легкий аромат французских духов. Сашеньке показалось, что все здесь не к месту: убранство крестьянской избы мешалось с убранством кабинета чиновника и буржуазного особняка. Весь дом напоминал скорее разбойничий притон, куда тащат все без разбору.
Внезапно за их спиной произошло какое-то движение: в комнату вошел генерал корпуса жандармов в окружении свиты.
Саган поспешил ему навстречу, отдал честь, поговорил недолго и вернулся к Сашеньке.
– Обнаружено тело. В Неве. Он! – Саган перекрестился и заговорил громче: – Ладно. Нужно отвезти вашу мать домой. Она здесь со вчерашнего вечера.
Стенания стали еще пронзительнее, еще громче.
Саган распахнул двойные двери в маленькую темную комнатку, где стоял большой диван, лежали алые ковры и подушки.
Завывания были нечеловеческими, а в комнате – так темно, что фигуры в ней было трудно различить.
Сашенька отшатнулась, но ротмистр поддержал ее за талию и взял за руку. Девушка была благодарна ему, но самым сильным ее чувством в тот миг был страх.
Перед ее глазами плясали красные точки, пока глаза привыкали к темноте.
– Она здесь. Вас внизу ждет машина, но нужно поторопиться, чтобы успеть до приезда прессы. Ну же, входите. Не бойтесь, – мягко подтолкнул Саган. – Это плач всего-навсего.
Сашенька вошла в комнату.
В переплетении тел, рук, ног вначале трудно было различить отдельные человеческие фигуры. Несколько женщин, взявшись за руки, припадали к земле, катались по полу, истерично рыдали, завывали, как азиатские плакальщицы. Среди них Сашенька увидела свою мать, которая в конвульсиях трясла головой, черты ее лица заострились, распахнутый в крике рот напоминал разверстую алую рану, глаза дикие, невидящие.
– Где я? – кричала Ариадна. Этот голос – пронзительный, охрипший от рыданий – не был похож на ее собственный. – Кто вы?
Внутри пахло дешевым потом и дорогими духами.
Сашенька опустилась на колени и попыталась дотянуться до Ариадны, но мать отпрянула.
– Нет! Нет! Где Григорий? Он придет! Я знаю!
Стоя на коленях, Сашенька вновь попыталась поймать руку матери, но на этот раз Ариадна просто ускользнула от нее и рассмеялась как безумная. Какаято толстуха ползала на коленях. У Сашеньки внезапно возникло непреодолимое желание встать и убежать прочь, однако это была ее собственная мать, а теперь она поняла, если раньше не догадывалась, что Ариадна – не только плохая мать, временами она бывала просто безумной.
Молодая крестьянская девка, высокая, могучего телосложения, с черными усиками над верхней губой и почти сросшимися на переносице бровями, набросилась на Сашеньку, грубо ругаясь.
Памятуя о женщине, которая напала на нее в тюрьме, Сашенька резко оттолкнула девку, но у той изо рта пошла пена, и она вдруг впилась зубами в Сашенькину руку. Девушка закричала от боли, стряхнула с себя крестьянку (позже Саган сообщил, что то была дочь Распутина) и решительно потянулась к матери. Схватила ее за руку и за ногу и вытянула из кучи. Остальные женщины пытались помешать ей, но Саган с еще одним жандармом оттеснили их.
Существо, которое было ее матерью, лежало теперь у ее ног, дрожа и всхлипывая, под равнодушными взглядами Сагана и жандармов, которые обсуждали предстоящее вскрытие тела Распутина и гадали, кто его убил.
– Благослови Господи этих людей за любовь к Отечеству! – воскликнул один из жандармов.
Услышав высочайшие имена – Юсуповых и великих князей – Сашенька не обратила на них никакого внимания и не знала, что делать дальше. Предплечье пронзила резкая боль: Сашенька разглядела на руке следы укуса крестьянки. Ариадна была в простом цветастом платье – совсем не похожем на то, что она носила ранее, и Сашенька поняла, что мать хотела предстать перед Старцем Григорием кроткой овечкой.
– Возьмите себя в руки, мадемуазель Цейтлина.
Необходимо увести ее отсюда немедленно, – велел Саган, надевая свой котелок. – Я помогу вам. Держите ее под руки.
Вдвоем с Саганом они взяли Ариадну под руки и вытащили в коридор. Мать продолжала всхлипывать и что-то бессвязно бормотать. Когда они проходили мимо генерала со свитой, Сашенька испугалась, что ее станут жалеть, но на них едва обратили внимание.
– Они и не такое видели, Земфира, – прошептал Саган. На лестничной площадке Ариадна вновь зашлась в крике:
– Григорий, Григорий! Отзовись! Как же мы без тебя? Кто нас благословит? Кто отпустит нам грехи наши? Григорий! Я должна дождаться его! Он вернется за мной… – Она пыталась выскользнуть, царапалась и кусалась, рвалась назад в квартиру, но Саган молниеносно схватил ее и подозвал двух городовых, охранявших парадную дверь.
– Нам без вас не справиться, господа!
Один городовой, заняв Сашенькино место, взял Ариадну под руку слева, Саган справа, а второй городовой, натянув шапку, подхватил ее за обе ноги.
Втроем они снесли Ариадну по лестнице; платье у нее задралось, открыв подвязки на чулках и голые ноги.
Сашенька отвернулась, напуганная и отчаявшаяся, однако благодарная им за помощь. Под пристальным взглядом полиции она пересекла двор, надеясь, что никто не догадается, что это непотребство – ее мать.
Сашеньку охватили жалость и стыд.
Авто, за рулем которого сидел жандармский вахмистр, сдало назад во двор.
– Сажайте ее в машину, – приказал запыхавшийся Саган. Один из жандармов, находившихся во дворе, открыл дверцу и сам забрался внутрь, помогая усадить Ариадну в машину. – Отвезите ее домой, Сашенька. Желаю удачи!
Саган захлопнул дверцу и наклонился к шоферу.
– Спасибо, вахмистр! На Большую Морскую, да поживей! – Саган пристукнул кулаком по крыше автомобиля. Сашенька осталась в машине одна с матерью – это напомнило ей то время, когда после революции 1905 года они путешествовали по Европе в собственном салон-вагоне. Она вспоминала цокот копыт казацких лошадей по заледенелым мостовым, вспомнила, как Цейтлин отослал их на запад. Ариадна, уже тогда вечно полупьяная, носила алую парчу и вела себя как королева, причем ее неизменно сопровождал очередной «дядя». Были среди них розовощекий англичанин, некий гвардейский офицер в золоченой кирасе и высокой медвежьей шапке, барон Мандро по прозвищу Ящерка, стареющий еврей из Галиции с черной повязкой на глазу, нарумяненными щеками и волосатыми руками, похожими на тараканьи лапки.
Однажды он похлопал Сашеньку по щеке. Она укусила его – девушке до сих пор чудился привкус алой крови Ящерки на языке, – и Ариадна закатила дочери пощечину.
– Убирайся вон, гадкая девчонка! – И Сашеньку вынесли из комнаты, а она кричала и лягалась. Теперь, десять лет спустя, она несет брыкающуюся и орущую Ариадну.
Сашенька вгляделась в окно: ей так хотелось быть на улице, на заводе или на явке – рядом с товарищами, подальше от домашних проблем. В ресторанах и ночных клубах толпилось множество людей. Стайка шлюх прошла мимо Исаакиевского к «Астории» – разодетых во все алое, золотое и в блестящую в темноте на фоне снега кожу. Сашеньке они напомнили гвардейский полк.
Санкт-Петербург лихорадило, никогда еще ставки в покер не были так высоки, никогда еще не было так много кутил, так много лимузинов у дверей «Астории»… Это пир перед чумой?
Когда голова Ариадны упала Сашеньке на плечо, девушка сказала себе, что она марксистка и большевичка, больше у нее нет ничего общего с родителями.
