Текст книги "Сашенька"
Автор книги: Саймон Джонатан Себаг-Монтефиоре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)
25
Ротмистр Саган, скучая у окна явочной квартиры на улице Гоголя, прикурил тонкую сигару. Наступил Новый год, положение на фронте ухудшалось с каждым днем.
Он взял щепоть кокаина, втер его в десны – кровь понеслась по его разгоряченным венам. Усталость сменил бьющий фонтаном оптимизм, ударивший в голову; он почувствовал, как к его губам приливает кровь, они раздуваются.
Глубокой январской ночью со стен и пиков Петропавловской крепости на Неву падал свет фонарей. Справа от нее, вдоль набережной, виднелись огни Зимнего дворца, хотя государь не жил здесь с 1905 года. Государыня поселилась в Царском Селе, государь был на фронте. Но эта крепость представляла собой величие самодержавия: в его стенах были похоронены Петр Великий, Екатерина и их наследники вплоть до отца правящего императора. Но тут же находилась и тюрьма: в ледяных камерах Трубецкого бастиона держали анархистов, нигилистов, социалистов, которых он сам и арестовал.
Он услышал, как хлопнула дверь. Послышались шаги.
Она? Или один из их боевиков? Когда-нибудь такой вот щелчок двери и этот пейзаж за окном могут стать последним, что он запомнит, прежде чем пуля размозжит ему затылок. Может статься, что именно ее безрассудный пальчик спустит курок. Но в этом-то и состояла «большая игра», та полная опасностей жизнь, которую он вел, – его личная жертва на алтарь Отечества. Он верил в Бога, верил, что попадет в рай: если не верить в Бога и его Сына, Иисуса Христа, – что останется? Лишь суета и грех. Если он сейчас умрет, то больше никогда не увидит свою жену. Однако ради таких встреч такой непостижимой ночью и стоило жить.
Он даже не обернулся. Он ждал, жадно вглядываясь в контуры красного дворца Меньшикова, – крепость, замерзшую реку, весь город, созданный Петром Великим. Он знал, что это она входит в комнату, садится на диван. Он почти физически ощущал ее присутствие.
Сашенька, похожая в своей простой серой юбке и белой блузке на строгую провинциальную учительницу, рассматривала книгу. Саган восхитился, глядя, как она изменилась со времени своего ареста. Хотя ее волосы были затянуты в тугой узел на затылке, а на напряженном лице не было и следов косметики, от этого ее серые глаза казались еще глубже, несколько морщинок лишь придавали еще большее очарование.
Чем тщательнее она скрывала свою фигуру, чем меньше флиртовала, тем чаще он украдкой любовался ею.
Она казалась ему все неотразимее… совсем красавицей.
– Так что, товарищ Петр, – так она его теперь называла, – у вас есть для нас информация? Или нет? Самовар вскипел? Можно чаю?
Саган заварил чай. Они часто встречались и стали вести себя более непринужденно. Он все не мог решить, то ли она встречается с ним потому, что он ей начал нравиться, то ли по приказу партии. «Мы, мужчины, странные», – думал он, хотя ему хотелось надеяться на первое. Приятно нравиться, пусть даже такому совсем еще юному существу. Но он не забывал, что нежные чувства – привязанность, тем более любовь, – могут не только сломать карьеру, но и зачеркнуть его высокое жизненное предназначение.
Правила «большой игры» он усвоил накрепко. Если за ниточки дергает Мендель, этот хромоногий большевик наверняка хочет, чтобы Саган увлекся Сашенькой по-настоящему. Этого допустить было нельзя. Он и не допустит. Саган всегда держал себя в руках.
– С Новый годом, Земфира, – поздравил он, троекратно целуя ее по русскому обычаю. – Как у вас дома встретили тысяча девятьсот семнадцатый год?
– Весело. Почти как в богадельне.
– Как ваша матушка?
– Если вам и вправду интересно, спросите своих шпиков. – Привычка к их тайным встречам сделала ее более дерзкой. Однако он убедился, что со времени смерти Распутина она стала ему доверять, – не теряя, впрочем, большевистской бдительности. Когда они встретились на следующую ночь после смерти Распутина, она поблагодарила его. На мгновение ему даже показалось, что она по-дружески обнимет его, однако этого она не сделала. Но они продолжали встречаться.
– Баронессе помогает опиум? А гипноз? Как я понимаю, гипноз должен помогать.
– Мне это глубоко безразлично, – ответила она.
– Думаю, ей лучше. Она шьет новое платье и жалуется на выходки дяди Гидеона.
– А развод?
– Папá надо бы с ней развестись, да вряд ли он на это отважится. Она пропащая душа – не верит ни во что, кроме удовольствий. А впрочем, я редко сейчас бываю дома. – Повисла пауза.
– Партия набирает силу. Вы заметили? Видели очереди за хлебом? Каждый день дерутся за последние буханки.
Он вздохнул: внезапно ему страстно захотелось понюхать еще кокаина и заглушить желание рассказать ей побольше о себе, побольше о том, что ему известно. Волна отчаяния и безнадежности, захлестнувшая улицы, теперь неожиданно обрушилась и на него. Неужто вот-вот – и не станет ни веры, ни царя, ни Отечества?
– Вам же из собственных донесений известна правда, – продолжала она, подаваясь вперед. – Я знаю, вы нам сочувствуете. Ну же, смелее, Петр! Расскажите мне о себе – а то мне, пожалуй, станет скучно с вами, и мы больше никогда не встретимся. Расскажите мне что-нибудь такое, чего я не знаю. Расскажите, что пишут в ваших донесениях.
Проницательные серые глаза сурово смотрели на него. Он промолчал.
Она удивленно подняла брови и развела руками.
Потом вскочила, схватила свою каракулевую шубу и шапку и решительно направилась к двери.
– Постойте! – воскликнул он. Ротмистру не хотелось, чтобы она уходила. – У меня голова раскалывается. Позвольте, я приму что-нибудь укрепляющее.
– Пожалуйста! – Она наблюдала, как он открывает украшенную фамильным гербом серебряную шкатулку, усыпанную бриллиантами, берет добрую щепоть белого порошка и начинает втирать в десны. Артерии расширились, к вискам прилила кровь… Неужели она увидит, как разбухают его губы?
– Наши донесения, – начал он, – предупреждают царя о революции. Я только что сам написал рапорт следующего содержания: «Если не пополнить запасы продовольствия, то поддерживать спокойствие на улицах Петрограда станет затруднительно. Гарнизон хранит верность присяге, но…» Да к чему это все? Новое правительство – смех, да и только! Штюрмер, Трепов, теперь эта старая развалина – князь Голицын… Пигмеи и мошенники! Убийство Распутина ничего не решило. Нам нужны свежие силы, свежие идеи. Я не со всеми идеями, какие вы исповедуете, согласен, но некоторые из них не лишены смысла…
– Интересно. – Сашенька стояла прямо перед ним, и ему показалось, что он чувствует ее запах – лавандовое мыло от Пирса.
Она задумчиво покусывала губу. Он понял, что она повзрослела быстрее, чем ему до сих пор казалось. – Мы топчемся на месте, товарищ Петр, верно? Но терпение у насне безгранично! Если вы думаете, что мне нравится с вами встречаться – быть может, вы и правы. Мы стали почти друзьями… но друзья ли мы на самом деле?
Некоторые из моих товарищей считают, что нам не стоит больше видеться. «Это пустая трата времени, от Сагана зимой снега не дождешься», – говорят они.
Если вы нам сочувствуете, то кое-что должны обязательно нам сообщать. Как бы то ни было, вы же понимаете, что все ваши старания напрасны. Ваш мир вот-вот рухнет. И вы должны рассказать нам что-то такое, что позволило бы нам пощадить вас.
– Вы неисправимая оптимистка, Сашенька, вас ввели в заблуждение. Я невысокого мнения о ваших газетах, но – сугубо между нами – они говорят правду о ситуации на заводах и на фронте. Меня это гнетет. Но у меня есть кое-что для вас.
– Правда? – Сашенька улыбнулась. Она сбросила пальто и вновь присела, но шапку не сняла.
В который раз Саган мучительно размышлял: «Кто же с кем играет?» «Почти друзья», – так она сказала.
Против своей воли опытный сыщик почувствовал себя уязвленным. Ведь они говорили о семьях, о поэзии, даже о здоровье друг друга! Что же из этого она передает Менделю? Он надеялся, что об их «дружбе» она умалчивает, потому что в этом был смысл его метода: умалчивание о незначительных происшествиях ведет к маленькой лжи, а затем умалчивание о значительных происшествиях ведет к большой лжи, – вот так он и вербовал провокаторов. Он хотел уничтожить Менделя, а Сашенька была орудием в его руках. Двуличность, а не честность была его ремеслом – но если говорить правду, Сашенька стала уже не просто орудием. Она превратилась для него в отдушину.
– Слушайте внимательно, – сказал он. – Завтра ночью планируется налет на вашу типографию. Ее нужно перевезти. И мне не обязательно знать, куда именно.
Она постаралась скрыть от него свое нетерпение, но ее манера хмурить брови забавляла Сагана.
– Этот налет будете проводить вы? – спросила она.
– Нет, эту операцию проводит жандармерия. Чтобы узнать подробности, я пообещал разжиться информацией в ответ.
– Какая самонадеянность, товарищ Петр! Он сделал нетерпеливое движение.
– Работа любой разведки – это рынок, Сашенька. Именно это не дает мне покоя по ночам. Я не могу спать. Я живу на порошке доктора Гемпа. Я хочу помочь вашей партии, народу, России, но все внутри меня восстает против того, чтобы делиться с вами информацией. Вы знаете, как я рискую, рассказывая вам это?
Сашенька повернулась, чтобы идти. Если это неправда, то между нами все кончено, а мои товарищи потребуют вашу голову. Если вы пустите за мной своих шпиков, мы больше никогда не встретимся. Мы поняли друг друга?
– А если – правда? – крикнул он ей вслед.
– Тогда мы снова встретимся, и очень скоро.
26
Мягкий свет пробивался сквозь тучи, отражался от снега и становился ярче, проникал сквозь шторы: опиум распространялся по венам Ариадны. Вызвали доктора Гемпа, и он сделал ей укол. Она уронила голову на подушку и забылась неспокойным сном: они с Распутиным гуляли по небесам, он целовал ее в лоб; государыня в серой форме медсестры пристально за ними приглядывала. Распутин держал ее за руку, и впервые в жизни она была по-настоящему счастлива и спокойна.
Лежа в кровати, она слышала приглушенные голоса, которые говорили на идиш. С нею были ее родители.
– Бедняжка, – бормотала ее мать. – Неужели ее обуял злой дух?
– На все воля Божья, и на это тоже, – ответил отец Ариадны. – Они толкуют о свободе воли! А мы можем лишь молить Его о милосердии…
Ариадна слышала скрип кожаных ремешков, когда раввин привязывал свой амулет к руке, а затем перешел на идиш.
Раввин стал читать Восемнадцать благословений.
Его привычный, успокаивающий речитатив уносил ее, как на ковре-самолете, в давнеедавнее время…
Молодой и статный красавец Самуил Цейтлин просил ее руки на узкой грязной тропинке подле синагоги, возле мастерской сапожника Лазаря в маленьком еврейско-польском местечке Туробин неподалеку от Люблина. Сперва она всего лишь неопределенно пожала плечами: «Он не князь Долгорукий и даже не барон Ротшильд, он не слишком хорош для меня – кто же тогда хорош?» Ее отец кричал: «Сын Цейтлиных язычник! Он не ест и не одевается как мы, он вообще соблюдает кошер? Он знает Восемнадцать благословений? И его отец с галстуком-бабочкой и выходными в «Бэд Эмз» – они отступники!»
Потом она обошла вокруг еврейского свадебного балдахина – хупы – семь раз; Самуил разбил бокал, решительно наступив на него сапогом. Ее нового мужа внесли на руках поющие хасиды, у него было такое выражение лица, словно он думал: «Молю об одном – больше никогда не видеть этих первобытных фанатиков! Но у меня есть Ариадна! Жена! Сегодня я буду любить самую красивую девушку за чертой оседлости! А завтра – в Варшаву! Послезавтра – в Одессу!» А она наконец уедет из Туробина! Навсегда!
Потом, годы спустя, лежа в объятиях ротмистра Двинского в гостиничном номере «Бристоля» в Париже, Ариадна удивила даже этого знатока женского тела своей развращенностью. В рваной ночной сорочке, стоя на четвереньках, прижимая свои ягодицы к его лицу, вертясь как стриптизерша, она получала удовольствие от распутного веселья, грязно ругалась по-польски и изрыгала непристойности на идиш. Даже сейчас на нее накатила волна похоти, видения ласк обнаженных мужчин, поцелуи женщин.
Ариадна села в кровати, продрогшая, протрезвевшая. Ей казалось, что в ногах кровати она видит Старца – да, его бороду, его сверкающие глаза.
– Это ты, Григорий? – громко спросила она, но потом поняла, что это только ламбрекен и платья на стойке, которые она почему-то приняла за высокого худого человека с бородой. Она была одна, и внезапно в голове у нее прояснилось.
«Распутин, показавший мне новую дорогу к счастью, мертв; Самуил, чья любовь и богатство были опорой моего воздушного замка, со мной разводится;
Сашенька меня ненавидит – разве можно ее за это винить? Мои родители-фанатики меня стыдятся, а я стыжусь своего стыда. Всю жизнь меня преследуют неудачи, что бы я ни делала. Мое счастье – как циркачка, которая идет по натянутой проволоке, старается сохранить равновесие, но когда-нибудь неизбежно упадет и разобьется. Стоит мне получить удовольствие, и тут же эта циркачка спотыкается и начинает хвататься за воздух.
Я смеялась над набожностью отца и его предрассудками.
Возможно, мама была права: неужели я проклята с самого рождения? Или меня сглазили? Я смеялась над судьбой, потому что ни в чем не нуждалась. О горе мне, горе!»
Она откинулась на подушках, одинокая, брошенная на произвол судьбы, как корабль без руля и без ветрил.
27
Сашенька через грузинскую аптеку Лордкипадзе на Александровском проспекте передала Менделю, что необходимо срочно встретиться. Над городом нависли тучи, похожие на перевернутые кремовые грибы. Талая вода замерзла в водосточных трубах и на крышах домов. Термометр показывал минус двадцать. В рабочих районах раздавался тревожный вой заводских гудков и заливались пронзительные свистки городовых. На фабриках и заводах вспыхнули забастовки.
На Невском, даже в самом центре, чиновники, рабочие, даже домохозяйки-буржуа стояли в очереди за хлебом. Две женщины барахтались в грязи, пытаясь отнять друг у друга последние буханки: женщина-рабочая била и била свою соперницу по лицу, и Сашенька услышала, как сломался нос последней.
В «Елисеевском», где Цейтлины заказывали себе продукты, Сашенька видела, как рабочие хватают пирожные и фрукты. Продавца отогнали палками.
Этой ночью она даже не пыталась уснуть. В голове гудело. Она снова и снова вспоминала сцены гнева, охватившего город. Гудки Выборгской стороны эхом разлетались над Невой, как рев стада китов.
Она встала с кровати, оделась и вышла из дому.
Глубокой ночью у них с товарищем Молотовым состоялась встреча в извозчичьем трактире у Финляндского вокзала.
– Товарищ Мендель занят и не смог прийти, поэтому прислал меня. – Молотов хмурился, был не настроен шутить и выслушал Сашенькин доклад с придирчивым вниманием.
– Ва-вашему источнику мо-можно доверять? – поинтересовался он, заикаясь от волнения.
– Думаю, да.
– Спасибо, то-товарищ. Я займусь этим.
На рассвете типографию перевезли в новое место на Выборгской стороне.
Палицын и Сатинов разобрали печатный пресс.
Сашенька с товарищами перенесли части машинки в бочонках, молочных бидонах и мешках с углем. Сам громоздкий пресс поставили в гроб, который забрали на краденом катафалке, а за ним по Выборгской стороне следовал экипаж с безутешными родственниками (большевиками), одетыми в черное.
* * *
На следующий день, когда начало смеркаться, Мендель с Сашенькой поднялись по лестнице административного здания, находящегося недалеко от бывшей типографии.
Менделю каждый шаг давался с трудом, он едва волочил свою больную ногу, обутую в специальный ботинок.
Они вышли на крышу, Сашенька угостила Менделя одной из своих сигареток – их золотой фильтр смотрелся совершенно нелепо в сочетании с фуражкой мастерового и грубой кожаной тужуркой.
Они оба наблюдали, как три экипажа с полицейскими в серых шинелях и два автомобиля с жандармами подкатили к подвалу, как прибывшие оцепили здание и выломали дверь.
– Отличная работа, товарищ Песец, – похвалил Мендель. – Ты была права.
Сашенька зарделась от гордости. Она стала теперь настоящим бойцом партии, а не взбалмошной девчонкой из вырождающегося класса.
– Мне продолжать встречаться с Саганом?
Глаза Менделя, увеличенные толстыми стеклами, впились в Сашеньку.
– Я думаю, он в тебя влюбился.
Сашенька засмеялась и покачала головой.
– В меня? Ты, наверное, шутишь. В меняникто не влюбляется. Саган говорит в основном о поэзии. Он хорошо знает свою роль. Он мне помог в ситуации с мамá, но вел себя сугубо по-деловому. А я большевик, товарищ, я не строю глазки.
– Ну конечно, говорит о поэзии! Не будь наивной, малышка.
– Он запал на тебя!
– Нет! Разумеется, нет! – Сашенька зарделась от смущения.
– Он нам сочувствует, именно поэтому и предупредил о налете.
– Так всегда говорят. Иногда, правда, так и есть, но не очень-то доверяй его штучкам.
Мендель часто переходил на идиш – язык своего детства. Если Ариадна говорила по-русски без всякого акцента, в речи Менделя все еще слышались сильные польско-еврейские интонации.
– Если вы правы насчет его безнравственного поведения, товарищ, тогда я думаю, что нам с Саганом не стоит дальше встречаться. Сегодня утром он прислал мне записку, в которой приглашает покататься на санях за городом. Я, разумеется, отказала, а теперь уж точно не поеду.
– Не будь такой шлимазл [8]8
Дурочкой (евр.)
[Закрыть], Сашенька, – ответил он. – Мне лучше знать, девочка. Не увлекайся буржуазной моралью.
– Тут мы решаем, что нравственно, а что безнравственно. Если партия прикажет тебе вываляться в грязи, ты вываляешься! Если ему так хочется тебя – что ж, это к лучшему.
Сашенька еще больше встревожилась.
– Ты имеешь в виду…
– Поедешь кататься на санях, – раздраженно прогудел он. – Будешь встречаться с этим мерзавцем столько, сколько нужно.
– Но ему необходимо что-то взамен.
– Мы подкинем ему немного сведений – парутройку «лакомых кусочков». Но взамен мы хотим во сто крат больше. Узнай имя предателя, который выдал типографию. Если мы не узнаем, кто это, – вся операция псу под хвост. Партия будет разочарована. И не забывай о бдительности! Вот так!
У Менделя от холода даже губы посинели.
– Давай спускаться, пока мы не превратились в сосульки. Как твоя матушка пережила развод? Я к ней не захожу. Доктор Гемп говорит, что она пребывает и в истерике, и в меланхолии. Она сидит» на броме, опиуме и хлорале. Отец хочет попробовать гипноз.
– А на миссис Льюис он жениться собирается?
– Что-что? – У Сашеньки даже дыхание перехватило.
Ее отец и Лала? О чем он говорит? Но Мендель уже спускался по лестнице.
Над городом вновь тревожно раскатились гудки заводов, но черные крыши скрывали бурлящую внизу, на улицах, ярость.
«Мир действительно сошел с ума», – подумала Сашенька.
28
На следующий день потеплело. На молочном небе солнце и луна подозрительно посматривали друг на друга. Одни облака напоминали двух овечек, другое – барана, пасущегося на заснеженном поле. Все фабрики бастовали.
Сашенька ехала в трамвае в сторону Финляндского вокзала и видела, как от заводов по мостам шли толпы бастующих, – уже третий день не утихали забастовки из-за хлеба. Выступления начались в четверг, в Международный женский день, и с тех пор неуклонно набирали силу.
– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!
– Толпы демонстрантов размахивали красными флагами, и пение прерывалось возгласами: – Долой самодержавие! Хлеба и мира!
Казаки попытались повернуть их у Александровского моста, но как можно остановить десятки тысяч голодных людей? Сашенька видела, как женщины в крестьянских платках били витрины «Елисеевского», бакалеи на Невском, набирали себе еды: «Наши мужья гибнут на фронте! Хлеба нам! Наши дети пухнут с голоду!»
На углу улицы сидел мальчишка с гармошкой и пел «Позабыт, позаброшен» – на улицах теперь было много беспризорников с раздутыми от голода животами.
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придет,
Только раннею весною соловей пропоет…
Сашенька дала мальчику деньги и красную листовку.
– После революции, – сказала она, – у вас будет хлеб, вы станете хозяевами; читай Маркса и все поймешь. Начни с «Капитала», а потом…
Но мальчишка унесся прочь. На сегодня партия не дала Сашеньке особых поручений. Чуть свет она заглянула к Шляпникову на Широкую.
– Демонстрации – пустая трата времени, товарищ, – настаивал он. – Не стоит напрасно раздавать наши листовки. Это ни к чему не приведет, как и всякий бунт.
В пятницу на Аничковом мосту рабочие убили полицейского, а кондитерскую Филиппова, откуда Дельфина приносила барону Цейтлину его любимый наполеон, разгромили.
В ответ власти наводнили город казаками и солдатами. Петроград стал напоминать Сашеньке военный лагерь.
На каждом мосту, на всех перекрестках центральных улиц были размещены броневики или оборудованы пулеметные гнезда; на площадях развернулись кавалерийские эскадроны; на белом снегу паровал конский навоз.
В театрах продолжали давать спектакли, Ариадна настолько оправилась, что они с Цейтлиным поехали в Александринский на «Маскарад» Лермонтова – самое авангардное представление. В «Дононе» и «Константе» было многолюдно, оркестры в «Европе» и «Астории» исполняли вальс и танго.
У Сашеньки была назначена встреча с Саганом. Но сначала она поспешила на Невский, 153, на конспиративную квартиру. Мендель, с которым были еще Шляпников и Молотов, велел ей успокоиться.
– Сделайте пару выстрелов над головами этих рабочих, дайте им буханку хлеба, и недовольство стихнет.
С этим никто не спорил. Сашенька колебалась: может, они и правы? На Финляндском вокзале она по привычке проверила, нет ли за ней «хвоста». Заметила одного, похожего на шпика, но легко от него ушла, потом села на поезд, взяв билет третьего класса. На морозе казалось, что от каждого соединения, каждой смычки в поезде с присвистом валит пар, клубится, как колдовские чары.
Сашенька договорилась встретиться с Саганом в Белоострове, небольшом городке возле финской границы. Когда она прибыла на место – в вагоне, кроме нее, не было пассажиров, – Саган уже ждал ее на тройке, курил сигару и кутался в шубу. Она забралась в сани, он набросил ей на колени меховую полость.
Извозчик харкнул на снег, щелкнул кнутом, и сани понеслись. Сашенька вспомнила подобные поездки с Лалой в собственной карете с инкрустацией из слоновой кости, с фамильным гербом на дверцах, с собольей обивкой. Теперь же шаткие сани со скрипом и грохотом неслись по полям, пьяный извозчик в тулупе и надвинутой набекрень шапке щелкал хлыстом по шелудивым задам двух костлявых пегих лошадей. Он обращался то к лошадям, то к пассажирам, но было трудно разобрать его слова из-за шуршания саней и цокота копыт.
– Неужели вам не нужно быть в Питере и бороться с проклятыми фараонами? – спросил Саган.
– Рабочие просто хотят есть, они совсем не готовы к борьбе. А вам-то разве не тревожно?
Он покачал головой:
– Побунтуют и успокоятся.
– Партия с вами согласна. – Она всмотрелась в лицо Сагана: он выглядел измученным и озабоченным – переутомился от двойной жизни, устал от несчастливого брака, от головных болей и бессонницы.
Казалось, что волна возмущения, охватившая город, вот-вот поглотит и его.
Она покачала головой, вспоминая упрек Менделя.
Откуда ему знать, если он никогда в глаза не видел Сагана и уж точно никогда не видел их вместе? Нет, Саган ей стал даже кем-то вроде друга, лишь он один понимал, каково это – иметь такую мать, как Ариадна.
Сашенька чувствовала, что тоже нравится ротмистру, но совсем не так, как полагает дядя! Вовсе не так! Саган даже не похож на грубого жандарма, скорее уж на рассеянного поэта – со своими длинными непослушными волнистыми белокурыми волосами. И эта прическа шла ему. Они были противниками по многим позициям, Сашенька это знала, но их взаимопонимание зиждилось на взаимоуважении, общих взглядах и сходных вкусах. У нее серьезное поручение, и когда она его выполнит, вероятно, больше они никогда не увидятся. Но она была рада, что Мендель велел ей встретиться с Саганом еще раз. Очень рада. Она хотела ему рассказать о своей семье: с кем еще она могла поделиться наболевшим?
– У нас дома кое-что произошло, – начала она рассказ. Что плохого, если она поделится безобидными семейными сплетнями?
– Миссис Льюис! Моя Лала! У Менделя есть осведомитель в «Дононе». Так я и узнала. Когда я нажала на папá, он стал весь пунцовый, отвел глаза и все отрицал, но в конечном счете признался, что просил ее руки только ради меня, чтобы я росла в счастливой семье. Как будто мне есть до этого дело! Но теперь он говорит, что не будет разводиться. Мамá слишком ранима. Я спросила у Лалы, она обняла меня и сказала, что сразу же ответила отцу отказом. Они совсем как дети, товарищ Петр. Их мирок вот-вот рухнет, а они продолжают играть, будто оркестр на «Титанике»!
– Вас это задевает? – спросил он, наклоняясь к Сашеньке. Она отметила, что он подстригает свои усы так же, как ее отец.
– Нет, разумеется, – ответила она охрипшим голосом, – но от Лалы я подобного не ожидала!
– Гувернантки часто влюбляются в хозяев. Я, например, завел свою первую интрижку с гувернанткой моей сестры, – признался Саган.
– Не может быть! – Внезапно она в нем разочаровалась. – А как же ваша жена?
Он покачал головой:
– Домой возвращается лишь моя физическая оболочка. Я ухожу и прихожу, как призрак. Я стал подвергать сомнению все, во что когда-то верил.
– Моя жилетка – Лала. А ваша?
– Ее нет. Уж во всяком случае, не моя жена. Иногда мне кажется, что вы – единственный человек, с которым я могу быть самим собой, потому что мы наполовину чужие люди, наполовину друзья, понимаете?
Сашенька улыбнулась.
– Хорошая подобралась парочка! – Она прикрыла глаза, подул ветер, и на ее лицо посыпались снежинки.
– Вот туда! Но-о-о! – прокричал Саган, указывая на трактир впереди.
– Слушаюсь, барин, – ответил извозчик, нахлестывая лошадей.
– Почти приехали, – произнес Саган, касаясь ее руки.
Посреди снежной степи стояла крошечная деревянная избушка, щедро украшенная резьбой и росписью. Несколько березок окружали ее, как сторожа. Сашеньке это место напомнило сказку о Снежной королеве.
Сани остановились, на морозе из конских ноздрей валил пар. Двери отворились, на пороге появился дородный крестьянин с окладистой бородой, в медвежьем тулупе, в сапогах из мягкой кожи. Он помог Сашеньке вылезти из саней.
И внутри этот домик напоминал крестьянскую избу: «ресторан» представлял собой одну-единственную комнату с традиционной русской печью, на которой лежал дряхлый старик с косматой седой бородой и громко храпел. Чернобородый крестьянин провел их к грубо отесанному деревянному столу и сунул им в руки по наперстку с чачей.
Сашенька еще никогда не ездила обедать с кавалером.
Заказанная Саганом чача обожгла все внутри. Горящий в печи огонь, доносившиеся из нее ароматы, спящий в углу старик – Сашенькино сознание покрывал какой-то туман. Ей стало казаться, что они единственные люди на всем этом ледяном севере. Потом она мысленно одернула себя. Отпуская шуточки, крестьянин подал им жареного гуся в обжигающе горячей гусятнице; птица настолько долго тушилась, что жир и мясо отслоились от костей и получилась вкусная мясная похлебка со свеклой, чесноком и картофелем, прямо пальчики оближешь. Они так были поглощены едой, что почти забыли про революцию, просто болтали. Десерт так и не подали, старик даже не проснулся. В конце концов они, выпив еще по порции чачи, уехали.
– Ваши сведения оказались правдой, – произнесла Сашенька, когда сани снова понеслись по заснеженным полям.
– Было непросто добыть их для вас.
– Но этого недостаточно. Нам нужно имя человека, который нас предал.
– Я, наверное, смогу его назвать. Но если мы продолжим наши встречи, я же должен как-то отчитываться перед начальством…
Сашенька тянула с ответом, опасная игра стала щекотать ей нервы.
– Ладно, – проговорила она. – У нас есть кое-что. Гурштейн бежал из ссылки.
– Нам это известно.
– Он в Петрограде.
– И об этом мы догадывались.
– Хотите узнать, где он?
Саган кивнул.
– Пансион «Киев», номер двенадцать. – Именно такой ответ репетировали они с Менделем, который предупреждал, что ей придется выложить кое-какие секреты. Гурштейн стал разменной монетой.
Казалось, новость совсем не произвела впечатления на Сагана. Гурштейн меньшевик, Сашенька, а мне нужен большевик.
– Гурштейн бежал с Сенькой Шашьяном, бакинцем.
– Ненормальный бандит, грабивший банки для Джугашвили-Сталина?
– Он в тринадцатом номере. Теперь вы у меня в долгу, товарищ Петр. Если об этом узнают, я не доживу до утра. А теперь назовите мне имя предателя, который выдал подпольную типографию.
Какое-то время слышался лишь хруст снега под санями, и Сашенька почти чувствовала, как Саган кладет на одну чашу весов человеческую жизнь, на вторую – ценного агента.
– Верезин, – произнес он.
– Привратник?
– Удивлены?
– Я ничему не удивляюсь, – ликуя, ответила Сашенька.
Небо окрасилось багрянцем, как будто его искупали в крови. Ее задание успешно выполнено. Партия будет довольна. Она узнала то, что хотел Мендель, – совсем неплохо для воспитанницы Смольного! Они с Саганом раскрыли карты.
Оба чувствовали возбуждение после удачно проведенной операции.
Она его переиграла, и он – уж все равно, по какой причине – назвал имя.
Сани подъехали к особняку, вероятно, к какому-то имению. Похолодало, и снова появились сосульки.
Сосновый бор тускло отливал серебром.
– Смотрите! Смотрите туда! – воскликнул Саган, взяв ее за руку. – Разве не красота? Вдали от городских беспорядков! Я хотел показать вам свой самый любимый, самый красивый уголок.
Сани остановились.
– Приехали, барин, – сказал извозчик, поднимая брови и сплевывая. – Как вы и велели. Я подожду.
– Я бы мог остаться здесь навсегда, – горячо воскликнул Саган, стягивая шапку. – Может, и перееду сюда жить. Как вы думаете, был бы я счастлив здесь?
Из крошечной трубы клубами поднимался дымок.
Остроконечные сосульки, образовавшиеся с вечера, свисали с крыши, на окнах мороз нарисовал удивительные узоры. Саган взял ее за руку и снял перчатку. Их руки, теплые и сухие, сплелись. Потом он засунул ее левую руку в свою перчатку; ее пальцы, зарывшись в кроличий мех, коснулись пальцев ротмистра. Этот жест казался таким дерзким и таким интимным, но одновременно и таким восхитительным!
Сашенька тяжело задышала. От прикосновения к его загрубевшим пальцам нежная кожа ее ладоней, казалось, стала необычайно чувствительной, как будто ее покалывали сотни иголочек. Она почувствовала, как щеки заливает румянец, и решительно вытащила руку из его перчатки.
Она чувствовала на себе его взгляд, но сама глаза отводила. Это зашло слишком далеко.
