Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

   – А вас она не пугает?

   – Меня? Нет. Я солдат. Чего ж пугаться перед боем.

К ним подошёл Александр, передав детей заботам Вари. До веранды доносились их крики и смех. Александр опустился в кресло.

   – Того совершенно выбил меня из сил. Назначил меня своим любимым конём и велел догонять Олю. А что вы тут делали? У вас такой важный вид, словно вы не у моря, а в Государственном совете.

   – Ваше величество в какой-то степени правы, – заметил Лорис-Меликов. – Мы с Екатериной Михайловной и впрямь говорили о государственных делах.

   – Браво, – засмеялся Александр. – Моя маленькая жёнушка входит во вкус. Раньше меня всё ругала, что я на отдыхе занимаюсь делами, а теперь вон и сама стала. Может, теперь мне тебя поругать за это?

   – Меня надо ругать, меня, Ваше величество. Я, верно, вовсе разучился дам развлекать. Вон и тему не мог придумать иной, кроме как о реформах.

   – Что ж ты ей говорил о них?

   – Я говорил, что они открывают широкие возможности для Вашего величества изменять те законы, что давно устарели и нуждаются в приведении в соответствие с новыми требованиями.

   – Новыми требованиями? – Александр словно на вкус попробовал это слово.

   – Я полагал, что ненормально, когда Ваше величество не может поставить рядом с собой на престоле любимую жену. – Александр молча смотрел на него. А Лорис-Меликов продолжил: – А ведь я уверен, для России было бы большим счастьем иметь, как и встарь, царицу – русскую по крови.

   – Да, я тоже об этом думал. Ты угадал мои мысли.

   – Кстати, я хотел бы напомнить Вашему величеству, что история при этом могла бы и повториться: первый из Романовых, царь Михаил Фёдорович, уже был женат на Долгоруковой.

   – Ив самом деле. Я совсем забыл. Видишь, Катя, история и впрямь повторяется. Что ж... – он подумал. – Вернёмся в столицу, надо будет создать комиссию для рассмотрения твоих предложений. Лучше всего под началом наследника-цесаревича.

   – Но учитывает ли Ваше величество, что Его императорское высочество не слишком большой поклонник всех нововведений?

   – Именно поэтому я и хочу вовлечь его в этот проект. Сделать твоим союзником. А коль он в стороне был бы, так уж точно его бы настроили против. Ты поезжай теперь вперёд меня туда и начинай готовить свой доклад.

   – А на каком варианте желал бы остановиться Ваше величество?

   – А сколько их? – спросила Катя, до того прислушивавшаяся более к крикам детей, чем к разговору Александра.

   – Ну я уже докладывал Его величеству, что есть три варианта проведения реформ. Допустить в Государственный совет представителей земств и городов, при этом несколько расширить его полномочия в деле издания законов и контроля над финансами. Это самое малое, что следовало бы сделать. Далее, можно было бы создать и новое совещательное учреждение – нечто вроде Земского собора. Его члены стали бы избираться или земствами, то есть территориями, или же отдельными избирательными коллегиями от разных сословий – дворянства, духовенства, купцов, студентов и так далее. И, наконец, третий вариант...

   – Хватит, хватит и этого, – перебил его Александр. – Нам только парламента не хватало.

   – Но в других странах...

   – Ты же не в другой стране живёшь, Михаил Тариелович, а в России. И здесь эти нововведения знаешь, как называют? Дьявольским измышлением.

   – Знаю, Ваше величество. Я даже знаю, чьё это измышление – господина Победоносцева.

   – Да, но не просто частного лица, а обер-прокурора Святейшего синода.

   – Он был воспитатель наследника.

   – Потому я и хочу, чтоб твоя комиссия собиралась под началом цесаревича. Этим мы уменьшим его влияние. Словом, езжай и приступай к докладу.

29 августа 1880 года. Ливадийский дворец. Кабинет Александра.

Александр говорил с Адлербергом.

   – Саша, я хочу поручить тебе важную для меня миссию. И не надо говорить, что я надеюсь не только на твоё усердие, но и на скромность.

   – Вашему величеству совершенно излишне напоминать мне об этом.

   – Не обижайся, я не сомневаюсь в тебе, но вслух говорю то, что думаю, из-за того лишь, что хочу подчеркнуть важность моего поручения. – Он взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью. – Здесь процентные бумаги и их опись. На сумму... – он взглянул на бумагу, лежащую на столе, – три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей. Это часть моего капитала, который я разделил в равных долях между всеми моими детьми. Положи их в государственный банк от моего имени. Как сделаешь это, телеграфируй, я тотчас же составлю завещание на них, в котором укажу, что они являются собственностью Екатерины Михайловны и наших с ней детей и что она вольна ими распоряжаться и при моей жизни, и после моей смерти. Завещание это я передам наследнику. Следовательно, знать об этом будут два человека. И в случае чего... – он протянул ему конверт. – Езжай. И сразу телеграфируй.

30 августа 1880 года. Купе поезда.

Лорис-Меликов и Адлерберг возвращались в столицу.

   – А скажите, Михаил Тариелович, – Адлерберг помешивал ложечкой чай в стакане, – коль посчитаете меня достойным вашего доверия... Зачем вы всего этого добиваетесь – всех этих ваших реформ? Что это лично вам принесёт? Вы можете быть со мной совершенно откровенным, я в ваши игры не играю, моих интересов тут нет – слишком ленив, да мне хватает и той роли, что Государь мне определил: его друга и его министра... Но вы, что вами движет?

Лорис-Меликов помолчал, отпил чаю из стакана, посмотрел на свет через него, потом сказал, словно себе отвечая, а не собеседнику:

   – Когда я штурмовал Карс, я знал, что кроме меня его взять некому.

   – Но к необходимости реформ ныне склоняются многие – и Константин Николаевич, и Валуев, да и Милютин. Валуев, кстати, предлагал свой проект... дай Бог память... ещё аж в шестьдесят третьем году.

   – Ну так ведь ничего не вышло. А прошло сколько – семнадцать лет.

   – Но вы же знаете, что это были за годы.

   – А что это были за годы? Очень благоприятные для развития успеха. После отмены крепостного права, после такого прорыва... Только и развивай успех, не давая противнику окопаться, прийти в себя, перестроить порядки...

   – Вы прямо как на театре военных действий рассуждаете.

   – Я военный, Александр Владимирович, и привык так рассуждать. Да честно сказать, я гляжу, и в частной жизни действуют те же правила: куй железо, пока горячо. А Государь наш сам остыл, да и делу реформ дал остыть. А тут уж все эти ваши Катковы, Победоносцевы и прочая, и прочая пришли в себя да ещё склонили наследника стать под их знамёна.

   – Ваши... Уж не числите вы и меня, любезный Михаил Тариелович, в стане врагов ваших?

   – Отнюдь, Александр Владимирович. Я говорю «ваши» в том смысле, что они принадлежат к вашему кругу.

   – Так нынче и вы к нему принадлежите, и, может, более других.

   – Давно ли? Года ещё нет. Я человек со стороны, и, признаться, чувствую это ежедневно. К тому же многие не упускают случая напомнить мне об этом.

   – Ну да полноте, генерал.

   – Да я и не пеняю им. В этом-то моя и сила, коль она есть. Я не связан дружбами, службами, словом, старыми отношениями и имею от этого больше свободы манёвра. И коль Бог даст, и я смогу добиться успеха, это будет мой успех, лично мой.

   – Э, да вы, генерал, я гляжу, тщеславны, как юнкер. Браво!

   – Вы думаете, только солдат плох, коль не хочет стать генералом? И генерал плох, коль не мечтает о... – Лорис-Меликов задумался.

   – О чём же? Ваша власть и так ныне почти безгранична.

   – Она временная и подчинена всецело монаршей воле. Да мне она и не нужна, признаться. Речь идёт не о моей власти, а о власти, опирающейся на мнение общества. Такой власти на Руси не было после Новгородского веча, и коль скоро мне удастся поспособствовать этому – это и будет мой второй Карс. Это и будет моё тщеславие, как вы изволили заметить.

   – Н-да... ну что ж, дай вам Бог. Знаете, я даже жалею, что не могу встать под ваш штандарт – моё положение слишком скромно.

   – Зато более надёжно. Вы пятьдесят лет идёте вслед за Государем, меня же судьба приблизила к нему только что. Вы связаны с ним прошлым, которое уже не отнять, я же – лишь будущим, и то – если оно у нас обоих будет...

31 октября 1880 года. Ливадия.

Александр и Катя ехали в открытой коляске.

– Мне перед отъездом принесли телеграмму от Лориса, – Александр достал её из кармана и стал читать. – «Прошу доложить Его величеству, что исполнение в столице приговора одновременно над всеми осуждёнными произвело бы крайне тягостное впечатление...» И так далее.

   – И что он предлагает?

   – Ограничиться казнью двоих, а двоих помиловать.

   – Ты послушаешь его?

   – А ты как считаешь?

   – Я думаю, он прав. Тебе теперь надо считаться с мнением общества. Коль получится то, что ты замыслил... о нас...

4 ноября 1880 года. Набережная у Петропавловской крепости.

Михайлов ждал на набережной, курил. Подбежала запыхавшаяся Перовская.

   – Ну что?

   – Казнили.

   – Обоих? – Она кивнула. – Значит, всё-таки отказал, не помиловал. Что ж, ему это не пройдёт даром. Мы полгода молчали, но он нарушил перемирие.

   – Но двоих-то он помиловал.

   – А эти двое – не люди? – Он загасил папиросу и жёстко сказал: – Теперь с ним надо покончить. Иначе нам этого не простят потомки. Собирай исполнительный комитет. На его казнь мы ответим нашей.

9 ноября 1880 года. Ливадия.

Александр принимал наследника.

– Я рад, Саша, что вы приехали сюда, и уверен, что и моя Катя очень этому рада. Вы сможете, наконец, ближе её узнать, и, уверен, полюбите всем сердцем. И ваше нынешнее предубеждение против неё... нет, нет, я понимаю, чем оно вызвано, и не сержусь на вас, коль вы сможете побороть его... Я уверен, что оно скоро самим вам будет казаться недоразумением. Ну да ладно, оставим это... Я хочу попросить тебя, Саша, после того как... как ты станешь Александром III, позаботиться о моей жене и детях. Не их вина, что я так поспешил с браком, я просто обязан был торопиться, ты знаешь, пистолет убийц постоянно на меня нацелен, я уже нигде не чувствую себя в безопасности, и позаботиться о них мой нравственный долг. Я поручаю их судьбу твоим заботам и хочу, чтобы ты сегодня мне поклялся, что не оставишь их.

   – Конечно, па.

   – Поклянись.

   – Клянусь.

   – Спасибо, Саша. – Он обнял его. – Ты хороший сын. Вот в этом конверте... Тут вот написано: «Хранить до востребования, в случае моей смерти вручить Государю-императору». Тебе, значит. Здесь акт о моей женитьбе на Кате и письмо тебе. Фактически – завещание. Ты после его прочтёшь. Там я поручаю тебе Катю и детей. Ещё я там перечисляю все дома, что я купил Кате: и здесь, и в Царском, и в Петербурге, указываю капитал, что внёс на её имя в Государственный банк... Что ещё?.. Да, комнаты в Зимнем, что я отделал для неё, должны ей и остаться, если только она сама не захочет уехать оттуда в свой дом. Словом, наступит час – прочтёшь. Я вручу это письмо Адлербергу, чтобы хранил в архиве двора до... – он промолчал. – Но хочу, чтобы ты это знал сейчас.

   – Хорошо, па.

   – Помни, в чём ты мне поклялся.

   – Я исполню свой долг, ты можешь не сомневаться, но мне очень грустно оттого, что ты так часто говоришь о том времени, когда я должен буду это сделать. Я надеюсь, что Бог прочит твои дни, мы с Минни будем молиться об этом.

   – Я тоже молюсь об этом, Саша. Признаюсь, я давно не был таким счастливым, и мне конечно же хочется продлить это счастье как можно дольше, но...

   – Но сейчас вроде они одумались. Лорис говорит – всё тихо.

   – Дай-то Бог, чтоб он не ошибался.

16 ноября 1880 года. Станция Лозовая.

По рельсам катилась ручная дрезина с обходчиками. Двое качали привод, третий смотрел на шпалы. Остановились недалеко от сарая, стоящего у самой полосы отчуждения, устроили перекур. У одного из них выскочила из рук коробка со спичками, упала под откос. Он спрыгнул и полез за ней. И вдруг увидел провод, выходящий из-под шпал и исчезающий в кустах.

   – Эй! – крикнул он товарищам. – Идите-ка сюда...

Через несколько часов. Министерство внутренних дел.

Лорис-Меликов сидел за столом, перед ним стояли два сотрудника.

   – Немедленно поднимите по тревоге полицию и жандармские подразделения вдоль всего пути следования. Если не хватит людей – скажите, я договорюсь с военным министром, поднимем армейские части. Государь выезжает девятнадцатого, у нас два дня. Всего два. Мне страшно подумать, что было бы, если бы эту мину не обнаружили. Но сколько их ещё? Телеграфируйте немедленно во все города... Докладывайте каждые несколько часов. Вы всё поняли?

   – Да, ваше превосходительство.

   – И ещё: о мине под Лозовой никому ни слова. Государь не должен знать об этом. Ступайте.

17 ноября 1880 года. Зимний.

Лорис-Меликов рассказал о найденной мине Адлербергу.

   – Я сегодня же выеду в Крым, чтоб сопровождать их, – заявил Адлерберг.

   – Но это риск, вы понимаете?

   – А что не риск? Когда вон и Зимний пытались взорвать... Эдак вообще от Государя надо держаться поодаль. Но мы же как-никак его приближённые, мы приближены к его особе. Нет, нет, я еду.

   – Но о том, что раскрыто новое покушение, пока не говорите. Приедет, дай Бог, скажем.

   – Разумеется. Вы уже приняли меры?

   – Самые решительные. Но два дня так мало. Путей больше тысячи вёрст. Я просил Милютина помочь войсками.

   – А что сказать Его величеству насчёт подготовки доклада?

   – Скажите, что я его почти закончил, и скоро передам проект Константину Николаевичу и наследнику. Кстати, я говорил с ним и, кажется, смог его убедить.

   – Что ж, было бы большим счастьем для Государя, если б мы получили новое продолжение реформ. Тогда никто бы не говорил ему боле, что он охладел к ним из-за новой семьи.

   – Это для всех было бы счастьем. Тогда утихомирились бы и эти социалисты.

   – Но разве они не знают, что правительство работает над этим? – удивился Адлерберг. – Вы же, помнится, объявляли об этом в газетах.

   – У меня такое впечатление, что они ничего не читают кроме своих же собственных прокламаций. Это одержимые люди. Послушайте их выступления на судах. Невежественные и одержимые. Если факты в жизни противоречат их голой идее, они предпочитают их не видеть. Этим они и опасны – с ними просто невозможен диалог.

18 ноября 1880 года. Железнодорожный путь.

Вдоль насыпи с двух сторон шли солдаты. Они внимательно глядели по сторонам...

В это же время. Крым. Байдарские ворота.

За столом, накрытым прямо под деревом на свежем воздухе, сидели шесть человек: Государь с Катей, их старшие дети и Варя с Адлербергом. Прислуживал всего один слуга. Вдали виднелись экипажи царской свиты, адъютанты, обслуга.

Было по-осеннему тихо. Внизу плескалось море.

Александр поставил чашку, спросил у дам разрешения закурить.

   – Как жаль, – меланхолично заметил он, что мы сюда, скорее всего, и не приедем боле.

   – Почему, Ваше величество? – спросил Адлерберг.

   – Тебе я могу, Саша, открыть – почему. Варвара Игнатьевна уже знает. Мы с Катей решили в скором времени покинуть Россию. Я, как только доведу до конца реформу власти, хочу отречься от престола в пользу Саши и уехать с семьёй куда-нибудь в тёплые края.

   – Ваше величество, возможно ли это?

   – Отчего же нет? Я хочу остаток дней, сколько мне отпущено, посвятить своей новой семье. Надеюсь, они будут более благодарны мне, чем мой народ, которому я отдал двадцать пять лет, а взамен получил травлю – как на охоте. Я вначале полагал это сделать сразу же после венчания, не дожидаясь Лорисовых новаций, но некоторые соображения, – он мельком взглянул на Катю и улыбнулся ей, – заставили меня отложить мой план на полгода. Надеюсь, за это время всё сложится. И со мной уедет не её светлость, а Её величество. Ну что ты молчишь? Осуждаешь?

   – Что вы, Государь. Я задумался, потому что представил себе, как тяжело будет Екатерине Михайловне покидать подножие трона, только-только достигнув его.

   – А я вот что сейчас подумала, – сказала Катя. – Если народ получит желаемые преобразования и будет даже допущен к власти, может, и опасность исчезнет?

   – Ты помнишь, чем кончил Людовик XVI?

   – У нас не Франция, – безапелляционно заявила Катя, – у нас революция невозможна.

   – Отчего же, – вставил Адлерберг, – революционеры вон уже есть.

   – Пересажать их всех – вот и вся революция, – отмахнулась Катя. – Это всё ваш любимый Лорис миндальничает с ними.

   – Ты не права, – сказал мягко Александр. – Он как раз действует решительно. Поэтому-то уже пол года ни одного покушения.

Вечером этого дня. Железнодорожное полотно.

Вдоль полотна с факелами и керосиновыми лампами шли полицейские. Мимо них, сверкая в ночи огнями, пронёсся пассажирский поезд. Они смотрели ему вслед...

20 ноября 1880 года. Поезд.

Пассажиры поезда мирно спали. Спал Александр. Спала Катя. Спали дети. Только Варя не спала, – думала о чём-то...

В эту же ночь. Санкт-Петербург. Игорный дом.

X. играл в карты. Столпившиеся вокруг стола смотрели, как он бросил на стол пачку денег, потом медленно открыл свои карты и, побледнев, швырнул их на стол. Банкомёт сгрёб деньги к себе. Все смотрели на X., ожидая, что он сделает. Он сказал:

   – Ещё кон. Я напишу расписку.

   – Вы уже писали, – надменно сказал сдающий. – Расплатитесь – приходите.

   – Последнюю сдачу.

   – Ваш кредит исчерпан. – X. поднялся и под взглядами всех присутствующих медленно побрёл к выходу.

21 ноября 1880 года. Улица.

Небритый, помятый, X. шёл по Невскому, кутаясь зябко в плащ. У кофейни потянул носом, остановился. Достал из кармана мелочь, пересчитал её и толкнул дверь.

Тогда же. Кофейня.

Со стаканом чая и ситником X. сел за столик. За соседним столиком, лицом к нему сидела Перовская. Он улыбнулся ей. Она не ответила на улыбку. Он взял свой стакан, чтобы пересесть к ней. Но она поняла его намерения и сказала:

   – Здесь занято.

   – Невидимкой? – снова улыбнулся ей X.

   – Этот человек скоро придёт.

   – А я скоро уйду. И мы вполне успеем побеседовать.

   – А со мной не хотите? – услышал X. голос за спиной. Он обернулся – перед ним стоял Желябов.

   – Отчего же, – усмехнулся X. – Мне сегодня положительно везёт. Хотите, поговорим о везении?

Желябов взглянул на Перовскую. Она покачала головой. Тогда Желябов сказал тихо X.:

   – Шли бы вы, милостивый государь, своей дорогой.

X. улыбнулся им:

   – Своей-то я как раз не хочу. Свою я уже прошёл. До конца, можно сказать... – Он кивнул им и пошёл к выходу.

Чуть позже. Площадь у Николаевского вокзала.

X. стоял на площади в толпе людей и смотрел, как от вокзала на рысях отъехала царская карета в сопровождении шести казаков. Ему показалось, что он увидел в окне Катин профиль. Он даже непроизвольно сделал шаг к карете, но тут его с двух сторон схватили за руки.

Адлерберг и Лорис-Меликов, стоявшие у вокзала в ожидании своих карет, смотрели вслед отъехавшей царской карете.

   – Ну обошлось, кажется, – в сердцах сказал Лорис-Меликов. – Я как на иголках все эти двое суток.

   – На иголках – не на минах, – поморщился Адлерберг.

   – Это верно, я рисковал карьерой, а вы – жизнью. Как себя чувствовал Государь?

   – По-моему, прекрасно. Весёлый, помолодевший. Строил планы. А как у вас тут, в столице?

   – Всё тихо. Похоже, мы их напугали.

Чуть позже. Карета.

Генерал и штатский ехали в закрытой карете.

   – Он в камере, – сказал генерал. – При нём нашли пистолет. Лорис, конечно, сейчас доложит об успешной операции по поимке террориста и получит очередной орден.

   – А он, вы полагаете, не собирался им воспользоваться? Пистолетом?

   – Он на вопросы не отвечает. Я потому и хотел, граф, чтоб вы поехали – может, нам он что-нибудь скажет.

   – Вы пойдёте один. Я подожду вас. Чем меньше он будет знать лиц, тем лучше.

   – Вы опасаетесь...

   – Нет, но бережёного Бог бережёт. Учтите главное: у нас почти нет времени. Этот армянский шарлатан уже подготовил доклад. Поэтому действовать надо быстро. Эту стрелу надо выпускать как можно быстрее, предварительно как следует натянув тетиву и указав цель.

   – То есть?

   – Расскажите ему, что Государь женился.

   – Он знает.

   – Но объясните ему, что есть способ снова ей стать свободной.

   – Вы хотите, чтоб он сам?..

   – Нет, что вы... Желающих много и без него. Но они плохо осведомлены о перемещениях своей жертвы и, следовательно, затруднены в осуществлении своих планов.

   – Судя по покушениям, осведомлены вполне.

   – Как раз нет, везде следы поспешности. Им надо помочь избежать новой оплошности.

   – Вы полагаете, он согласится на это?

   – У них разные причины, но общий интерес. Намекните ему, да нет, объясните прямо, без затей, что вдова будет завидной невестой – богатой и склонной как можно скорее уехать из России. Тут ей не жизнь после этого. Как и ему, впрочем. Чем не мотив для него?

   – Вы думаете, это не слишком грубо?

   – Постарайтесь быть убедительным.

Чуть позже. Тюремная камера.

   – А пистолет зачем? – спросил генерал у X.

   – Затем.

   – В Государя?

   – Чушь. У меня другая цель, поближе.

   – A-а... Опять проигрались?

   – Вам-то что?

   – Поможем.

   – Такого рода помощь я принимаю только от друзей.

   – А я вам друг.

   – Неужто ль?

   – Да. И вот доказательство: вы свободны.

   – Могу идти?

   – Я же говорю – вы свободны.

   – Но я для вас всё равно ничего больше делать не стану.

   – Для нас не надо – для себя. Скажем, верните то, что у вас отняли.

   – Что у меня отняли?

   – Ладно, идёмте, дорогой поговорим. Я уж и то закоченел тут...

22 ноября. Набережная канавки у Зимнего.

X. и Варя стояли у парапета. Дул сильный ветер. X. кутался в шинель.

   – А ты всё при ней, значит? – спросил он.

   – А тебе что до этого?

   – Так, значит, это правда? Я думал – слухи.

   – Да уж последние дни, надеюсь. Государь намекнул, что дом подарит – за верную службу. Да я и сама теперь могу купить, не бедная. Так что... – она со значением посмотрела на него, но он, похоже, не очень-то её слушал. – Ты что?

   – Что?

   – Ну вот, просил прийти, а сам мыслями неизвестно где витаешь.

   – Да, да, конечно.

   – Что – конечно? Что с тобой? Опять, да?

   – Ну, а тебе-то что за дело.

   – Ты ж обещал.

   – Мне отыграться надо было, долг отдать.

   – Но ты же обещал не садиться больше.

   – А что мне делать? Ждать тебя, пока ты со своими августейшими неге предаёшься?

   – Я ж предлагала – обвенчаемся, рядом был бы. А ты... Сказал бы прямо – всё прошло, и я бы не надеялась и не ждала тебя...

   – Да нет, Варя, нет, я по-прежнему... – Он обнял её, прижал к себе, а сам поднял голову, глядя на светящееся окна Зимнего. – Просто... сейчас такой период... Вся жизнь периодами – вверх-вниз. Сейчас вот – вниз.

   – Ну, а я подниму тебя, помогу. Я сильная, я смогу, ты только не противься мне, дай помочь тебе... Глупый ты мой, – она поцеловала его, – мальчик ты мой непутёвый. Замёрз весь, даже губы холодные... Идём со мной, идём, я согрею тебя, – и она повела его ко дворцу.

3 декабря 1880 года. Магазин сыров на углу М. Садовой и Невского.

Помещение выглядело запущенным, асфальтовый пол потрескался, на полу блестели лужи.

Они осмотрели магазин и прошли в заднюю комнату. Их было пятеро: Желябов, Перовская, Якимова, Богданович и Кибальчич.

   – Ну что, – сказал Богданович, – вчера подписали договор об аренде. Так что можно начинать.

   – А я считаю, – сказала Якимова, – что сперва ремонт надо сделать, потом лавку открыть, начать торговлю. А уж после только можно приступать к подкопу.

   – Зачем время терять? – возразил Богданович.

   – А затем, – ответила Якимова, – что пока мы не начнём торговать и к нам не привыкнут, всё, что тут будет происходить, будет подозрительным. Ты представь, сколько земли выкопать придётся. А коль тут ещё и ремонтные рабочие будут целый день?

   – Ну и что? Днём они, ночью мы.

   – Аня права, – сказал Желябов. – Лучше не рисковать. Мы составили график проезда императора по городу. Ездит он всего в два-три места, и всё разными путями.

   – Боится, – сказал Богданович.

   – А ты бы не испугался? Мы записывали эти маршруты два месяца. Все они через какое-то время повторяются, в том числе и этот, по Малой Садовой. Но сказать точно, когда он тут поедет, пока нельзя. Так что давайте не суетиться, но и не тянуть. Быстро ремонт, открываем торговлю и – сразу же всех людей на подкоп. А вас, – Желябов взглянул на Кибальчича, – на изготовление заряда. Его тут понадобится немало. Договорились?

28 января 1881 года. Библиотека императора.

Лорис-Меликов, стоя у стола, докладывал Александру и сидящему сбоку наследнику.

   – ...Таким образом, Ваше величество, речь здесь идёт не о народном представительстве по западноевропейскому образцу, чего так опасались приближённые Его высочества, – он сделал лёгкий поклон в сторону наследника, – а всего лишь о создании Общей комиссии, где бы рассматривались вопросы, связанные с завершением реформ Вашего величества, и наиболее важные вопросы, стоящие перед центральными ведомствами. И вот в эту Общую комиссию действительно должны входить представители земств и городов. Но это, Ваше величество, никакая не дума, до неё нам ещё расти да расти.

   – А в печати, – заметил Александр, – твой проект уже окрестили лорисмеликовской конституцией.

   – Ну, Ваше величество ведь знает этих писак – они ради красного словца... И потом, члены Особого совещания ведь не газеты будут читать, а эту всеподданнейшую записку. Разумеется, если Ваше величество соблаговолит её подписать. – И Лорис-Меликов положил перед Александром текст записки.

В этот же день. Зимний.

Катя одевалась к ужину. Вошёл Александр, оглядел её, не смог скрыть своего восхищения.

   – Я тебе должен сделать признание: ты так же хороша, как и пятнадцать лет назад. В чём-то даже лучше.

   – Просто у Вашего величества улучшился вкус, и он больше стал ценить истинную красоту, а не искусство портных да парикмахеров. Ну что Лорис?

   – Я подписал его записку. Теперь её рассмотрит Особое совещание и утвердит Совет министров. И все – мы свободны в своих планах. – Он подошёл сзади к Кате и обнял её.

   – Пусти, Саша, помнёшь.

   – Ну, так что с того, – он повернул её к себе. – Погладят. – Он поцеловал её.

   – Саша, осторожно.

   – А я не хочу больше быть осторожным. Теперь нам нечего бояться, кто что подумает. – Он опрокинул её на стол, она попыталась подняться, он не пускал, склонившись над ней, стал целовать её, но она всё же вырвалась и сказала:

   – Как ты ведёшь себя, Саша! Я не любовница какая-нибудь, чтоб заваливать меня, где ни попадя.

   – Катюшенька, что ты говоришь такое. Ещё недавно тебе это нравилось.

   – То недавно кончилось, Саша, возьми в толк. И имей уважение к жене. – Александр растерялся.

   – Я имею его, но я ещё имею к ней любовь и желание.

   – Очень хорошо, только выражай их подобающим образом. Для этого есть своё время и своё место. Может, ты ещё в карете захочешь свою любовь доказывать?

   – Но, Катя... Так ведь было, и не раз...

   – Что за вздор ты говоришь!

   – Неужто ль ты забыла? А говорила – никогда.

   – Ты меня путаешь с кем-то из своих... из моих предшественниц.

   – У тебя не было предшественниц, любовь моя. Ты – первая и последняя.

   – А императрица? – зло спросила Катя.

   – Она не в счёт.

   – Как ты устроился хорошо. Четырнадцать лет не мог отойти от её спальни, держал меня на вторых ролях, вечно торопился к ней, а теперь, оказывается, она ни в счёт...

   – Катя, Катя... Зачем вызывать прошлых демонов? Разве для этого мы с тобой терпели?

   – Ты-то что терпел? Разве ты изменил хоть в чём свою жизнь? Это я её изменила, да что изменила – отказалась от неё вовсе ради тебя. Чтоб ты свою не потревожил, не дай Бог.

   – Да разве я не помню этого, разве не ценю? Разве не ради этого я пошёл на великий грех – не дождался и года траура.

   – Ты теперь всю жизнь будешь этим меня попрекать.

Александр хотел что-то ответить, но смолчал, замкнулся и вдруг тихо сказал:

   – Хорошо бы она у меня была – вся жизнь... – и пошёл к двери.

Этой же ночью. Кабинет Александра.

Александр, раздевшись, откинул покрывало на своей походной кровати и, прежде чем лечь, подошёл к столу. С фотографии на него смотрела императрица. Он долго смотрел на неё и вдруг, опустившись перед ней на колени, уткнул голову в руки и заплакал...

Тихо открылась дверь, вошла Катя, тоже почти приготовленная ко сну, с распущенными волосами. Увидев Александра в такой позе, опустилась рядом с ним на колени и, обняв его, зашептала:

– Ты прости меня, Сашенька, прости, я дура, дура, ну я знаю это сама, я чувствую, но не могу остановиться. Меня несёт куда-то, я понимаю, что дурно говорю и думаю дурно, но ничего не могу с собой поделать, как затмение какое находит, и жарко так внутри, и кажется, что если скажу всё глупое и обидное – я знаю, что обидное, я и хочу обидеть, – если скажу всё это, облегчусь, то и легче станет, жар этот пройдёт. Но он не проходит, он сушит изнутри, хочется разодрать грудь или положить лёд, и я совсем дурная становлюсь, и знаю, что буду жалеть об этом и просить прощения, а поделать с собой ничего не могу. Ты прости меня, ладно? Дорогой мой, единственный мой, муж мой любимый... Муж... Думаешь, я не ценю, что ты для меня сделал, как жизнь свою скомкал, сколько греха принял через меня, – всё помню, всё знаю, за то и люблю так, и буду верна всегда, буду твоей подданной, как все эти годы, даже когда ты не будешь Государем... Ты и тогда будешь моим повелителем, а я твоей верноподданной. Верно, верно... Ты простил меня?..

Он повернулся к ней ещё со слезами на глазах, и увидел на её глазах тоже слёзы, и обнял её молча, и так они стояли на коленях друг перед другом, а потом она, не размыкая объятий, откинулась назад, на ковёр, увлекая его за собой...

Императрица на фотографии смотрела мимо них...

5 февраля 1881 года. Казённая комната.

На столе лежали разложенные фотографии разных людей, рисованные портреты, словесные описания. X. внимательно их рассматривал. Сидящий напротив него жандармский полковник терпеливо ждал.

Вдруг X. остановился, стал перечитывать одно из описаний.

   – Что? – наклонился вперёд полковник.

   – Кажется, эту даму я знаю.

   – Кто такая?

   – Я видел её в кофейне. Даже говорил с ней.

   – Кто она?

   – Не знаю. Поговорили и разошлись.

   – Она одна была?

   – Нет, ждала мужа. Или кого-то, не знаю. Потом он подошёл.

   – Его здесь нет?

   – Вроде нет.

   – Тогда потом опишете его – таким же вот образом. Но это после. А сейчас вот что... Вам не показалось, что она завсегдатай этой кофейни? Как она себя вела там?