Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

С трудом, но Катя уступила. Её мучили предчувствия.

Экипаж был подан. В сопровождении свиты он покатил в Манеж, на этот раз по Екатерининскому каналу и Инженерной улице, минуя злополучную Малую Садовую, где будто бы его караулили террористы и чуть ли не устроен подкоп. Снова тяжёлые мысли нахлынули на Александра. Он рассеянно глядел в окно.

Снег ещё не сошёл. Он слежался и был влажен и сер. На проезжей части он был жёлто-коричнев, весь в конских катышах. Из-под колёс веером разлетались снежные комья, а опережая их – воробьи и вороны, кормившиеся на дороге непереваренным овсом.

Петербургская весна была такой же серой и унылой, как и его мысли. Разумеется, надо уезжать в Крым и как можно скорей. Там весна уже царит. И небо синее, и голубые горы, и цветущий миндаль. И благословенная тишина, напоенная благоуханием и сопровождаемая ненавязчивой музыкой проснувшейся природы. Там – праздник, здесь – тоска и мука.

На улицах было людно – воскресный день. Завидев царский кортеж люди останавливались и кланялись, некоторые снимали шапки. В одеждах господствовала зима. Мороз унялся, но всё ещё пощипывал щёки. Мглистый серый день не обещал просвета.

Александром овладело то тоскливое настроение, которое невесть отчего сопровождало его все последние дни и которое усиливала вот эта серая петербургская беспросветность. Казалось, свершилось наконец то, чего он нетерпеливо ждал целых четырнадцать лет, и он начинал жить сызнова в атмосфере любви и счастья. Казалось, возвратилась молодость с её великими радостями и ожиданием чего-то большего и лучшего, с её долгими-долгими днями и предощущением новых открытий.

Но всё это промелькнуло и осталась усталость. Странно: откуда, казалось, было ей взяться? Он не утруждал себя делами, а Катя заботилась о том, чтобы ему было легко с ней и детьми.

Вдруг понял: от постоянного, не оставлявшего его всё последнее время ожидания чего-то. Какой-то угрозы, опасности, которой был пропитан петербургский воздух. Взять бы да уехать – всё в его власти. Всё, да не всё... Странно, но словно магнит притягивал его к Зимнему, держал его неотрывно и крепко. Здесь был некий центр, средоточие, вершина его самодержавной власти. Зимний словно бы парил над всей Россией как её некий символ. И это были путы, цепи, приковывавшие его, императора и самодержца, к нему. Это было как открытие. Вырваться, вырваться из его цепких объятий! Они обойдутся без него. А он по-прежнему будет оставаться символом власти, помазанником Божиим. Остаток отпущенных ему Всевышним лет он хотел прожить безмятежно и беззаботно, отдалясь от государственных дел.

Власть, проклятая власть! Она, всё она! Она виновата во всех его несчастиях! И у него нету сил сбросить её вериги.

А что, если перебраться насовсем в Царское Село? Зимний же пусть обживает наследник, Саша. Ему пора привыкать к бремени власти, пора примерить шапку Мономаха и ощутить её тяжесть. Он станет замещать его, Александра, отца, по праву наследования. Станет принимать министров, выносить решения. На первых порах согласовывая их с отцом, принимая его советы и поправки... Есть Лорис, есть Валуев, есть Милютин, есть Абаза, есть те, кто неусыпными трудами укреплял Россию. Они – поддержат, помогут.

Саша стакнулся с Победоносцевым, который опасен – своею ретроградностью, косностью своею. Он тянет назад. Что с того, что он предан без лести – как Аракчеев. Дядя совершил ошибку, уверовав в него и оттолкнув тех, кто видел в нём пагубу России. Победоносцев – пагуба. Он – навязчив, что хуже всего, он лезет наперёд со своими советами...

Да, это мысль! Надо переместиться в Царское с Катей и детьми. А Саша с семьёй займёт Зимний. Кому же достанется Аничков?..

В эту минуту императорский кортеж подкатил к Михайловскому манежу. «Найдётся и наследник в Аничков», – мелькнуло в голове Александра. И в тот же миг его слуха коснулся знакомый гул.

Огромное здание манежа словно вибрировало от ожидания. Ждали его, императора и самодержца Всероссийского!

Сейчас он войдёт, и колонны войск тотчас вздрогнут и замрут.

Оркестр грянет «Коль славен...», он пройдёт в свою ложу, и тысячи глаз вперятся в него...

Да, такие минуты стоят многого. И мог ли он пренебречь разводом, этим смотром и праздником строя, порядка и – преданности. Тысячи глаз преданно ели его глазами. А потом слова команд, церемониальный марш, всадники на выхоленных конях...

Нет, как бы его ни предостерегали и Катя, и Лорис, и тайные доброжелатели, он ни за что не пренебрежёт разводом!

Александр наслаждался этим зрелищем воинской выучки. Что там ни говори, а любовь к парадности была у него наследственной. Она вошла в плоть и в кровь. Порою ему самому хотелось гарцевать на любимом коне впереди строя. Но здесь, в Петербурге, он не мог себе этого позволить. Разве что в Царском... Но зато уж в Ливадии мог отвести душу...

Он наскоро поблагодарил генералов и офицеров, памятуя, что его ждёт племянница к завтраку, и покатил в Михайловский дворец.

   – А что, Екатерина Михайловна не приезжала? – спросил он дворецкого, спешившего ему на встречу.

Дворецкий округлил глаза.

   – Её высочество ожидает ваше величество! – гаркнул он.

Александр усмехнулся и, махнув рукой, проследовал в столовую. Это был анекдот, только что сложившийся, живой, и он хотел поделится с племянницей, умевшей ценить всё смешное, подобно её незабвенной матери, великой княгине Елене Павловне.

   – Знаешь, Катя, – сказал он, взяв её руку и прижав её к губам, а потом коснувшись губами её лба, – экий казус случился. Я просил мою Катерину Михайловну приехать за мной, а твой дворецкий браво отрапортовал, что ты меня ожидаешь... Предупреди его.

Они посмеялись. Потом стали ждать. Но Катя, его Катя, не являлась. И они позавтракали вдвоём.

   – Я хотел бы, – сказал он, прощаясь, – чтобы вы сошлись, две Кати дорогие моему сердцу.

   – Непременно сойдёмся, – отвечала Катя, кивнув головой.

Он сел в карету. Отчего-то бились в нём лестные тютчевские строчки: «Царь благодушный, царь с евангельской душою, с любовью к ближнему святою...» Он не пренебрегал любовию к ближнему, отнюдь! И любовью к России. Но как совместить эту христианскую любовь с ненавистью тех, кто сеет ненависть и смерть якобы во имя любви к народу, к России? Кто, отталкиваемый народом, вещает от его имени?

«С любовью к ближнему святою», – всё ещё звучало в нём, когда карета, миновав Инженерную улицу, выехала на Екатерининский канал. Замер по команде «смирно!» взвод «павлонов» – юнкеров Павловского училища, Александр машинально улыбнулся, но розовые мальчишеские лица мелькнули и пропали.

«Отчего это Катя не появилась? – думал он, постепенно задрёмывая под равномерное покачивание кареты. – Она всё ещё слишком дичится и старается не выходить на люди... Впрочем, наш брак доселе не обнародован... Сенат получил указ...»

Оглушительный грохот заставил его встрепенуться. И в то же мгновение он был силою выброшен из кареты. Она была смята взрывом словно картонная коробка.

«Жив! Слава Богу жив! – он машинально перекрестился. – Господь хранит!»

Конные казаки бились в последних конвульсиях среди сметённого мокрого снега. Толпа сбегалась, окружая место взрыва. Бомбист был схвачен и едва ли не растерзан. Это был ещё совсем молодой человек, студент по обличью.

   – Ваше величество, вы целы, – полковник Дворжицкий из охраны вытянулся перед ним. – Умоляю, прошу – садитесь в сани.

   – Господь меня хранит, – ответил Александр – Не впервой...

Он должен был непременно поглядеть на бомбиста, как было в те, прошлые разы, с Каракозовым, Соловьёвым, Березовским... Тогда, как и теперь, он уже почитал себя в безопасности. Народ охранит, оборонит, а Господь простёр над ним свою зиждительную руку...

   – Ваше величество, Государь, умоляю вас – садитесь в сани. – Сани были уж рядом.

   – Нет-нет, я должен взглянуть на этого негодяя, – Александр обрёл привычное хладнокровие. – Подожди меня здесь. И пусть немедля вызовут докторов и карету для раненых...

   – И убитых, – подсказал полковник. – Погибло несколько...

Бомбист был невзрачен. Окружённый рычащей толпой, он показался Александру совсем мальчишкой. Его уже сильно помяли и наверняка бы растерзали, не будь рядом полицейских, вцепившихся в рукава его драпового осеннего пальто.

   – Экий мерзавец, – пробормотал Александр. – Будешь повешен.

   – С вами вместе, – вытолкнул бомбист разбитыми губами.

Александр повернулся и направился к саням – дерзкий, все они такие.

И вдруг снова грохнуло. Этот грохот был последним, что отпечаталось в сознании. Свет померк.

Жизнь кончилась.

Глава двадцать вторая и последняя
НЕТ БОЛЕ БЛАГОДУШНОГО ЦАРЯ

Окапываются дворцы, запрещается ходить по их панелям;

Временный совет при градоначальнике воображает, что

он призван управлять полицией и самим градоначальником;

министр внутренних дел стушевался и даже не обнаруживает

никакого участия в делах охранения или восстановления

общественного порядка в столице...

Быстро катится шар по наклонной плоскости и

надтрескивается. Ко всему нужно быть готовым.

Да будет воля Господня!

Валуев – из Дневника

   – Са-ша!

   – Са-ша!!!

Присутствовавшие оцепенели, окаменели, казалось, перестали дышать.

Саша? К кому это относилось? Неужто к монарху, повелителю Российской империи?

Крик перешёл в истерическое рыдание. Светлейшая княгиня Юрьевская ползала на коленях возле того, кто ещё недавно был императором и самодержцем Всероссийским Александром II, Освободителем...

Она покрывала поцелуями окровавленное лицо, взывая к нему, словно это безногое бесчувственное тело могло её услышать.

На лице ещё жили одни глаза. В них тлели последние искорки жизни. Но уж и они гасли.

Последняя конвульсия сотрясла тело, и глаза померкли. Катя приникла к ним губами, ещё на что-то надеясь, пытаясь уловить последнее тепло. И, застонав, потеряла сознание.

Её унесли.

Сергей Петрович Боткин наклонился над государем, затем выпрямился, взглянул на часы и проговорил:

   – Три часа тридцать пять минут пополудни. Его величество скончался.

   – Ле руа е морт. Вив ле руа, – как бы про себя пробормотал великий князь Константин Николаевич.

«Ле руа» был тут же, в кабинете. Рядом с ним всхлипывала его супруга, с этой минуты императрица Мария Фёдоровна. Оцепенело помаргивали глазами сыновья покойного Владимир и Михаил, другие члены царской фамилии, министры.

Новое царствование начиналось с трагедии. И ни у кого язык не повернулся поздравить наследника-цесаревича, которому два дня назад исполнилось тридцать шесть, с восшествием на престол.

Повисло тяжёлое молчание. Его нарушали лишь сдержанные женские всхлипывания.

Молчал и сам наследник – отныне Александр III. Он был подавлен. Время от времени помаргивал покрасневшими глазами и прикладывал к ним надушенный платок. Его огромное тело вздрагивало от сдерживаемых рыданий.

Он был растерян и напуган. На него вдруг свалилась безмерная власть. И он пребывал в ошеломлении. Более всего хотелось ему скрыться, запереться в надёжном убежище. Там, где не смогут достать эти оголтелые террористы. Отсидеться, прийти в себя и понять, как жить дальше, с чего начать.

Наконец он разлепил уста и сказал министру двора графу Адлербергу:

   – Граф, распорядитесь... – указал глазами на обрубок, бывший некогда императором Александром II, его отцом.

Сергей Петрович Боткин и его коллеги, врачи придворного ведомства, столпившись, ждали, пока тело унесут, чтобы последовать за ним. Им предстояло составить акт о кончине императора, затем осуществить бальзамирование. Церемониал похорон состоится на сороковой день после кончины императора. Он будет погребён в Петропавловском соборе, рядом со своей супругой Марией Александровной, пережив её менее, чем на год. Такова жизнь...

Новый Александр испытал облегчение. К нему мало-помалу возвращалось самообладание. Он сказал Лорису:

   – Граф, распоряжайтесь, – почти то же, что и Адлербергу. Слов у него было мало, да и казались они ему в эти минуты лишними и неуместными. – Я отправляюсь в Гатчину, и всё, что сочтёте важным, присылайте туда.

Гатчина была надёжной крепостью. Она оборонит.

Первым нашёл его там Победоносцев. Наставник писал: «Не могу успокоиться от страшного потрясения... Думая о Вас в эти минуты, на кровавом пороге, через который Богу угодно провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас – страхом неведомого грядущего на Вас и на Россию, страхом великого несказанного бремени, которое на Вас ложится. Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но на это нет силы человеческой, ибо так благоволил Бог. Его была святая воля, чтобы Вы для этой судьбы родились на свет и чтобы брат Ваш возлюбленный, отходя к Нему, указал Вам на земле своё место».

Что-то неискренное, выспренное почудилось Александру в этом письме. Брат Коля, старший, товарищ его детских игр был предназначен наследовать престол. Его готовили к этому, да и был он, не в пример ему, собранней, любознательней и прилежней. Но Господь прибрал его к себе шестнадцать лет тому назад. И он, Саша, по старшинству, а отнюдь не по достоинствам занял его место. «Брат Ваш возлюбленный...» Не столь уж возлюбленный, если честно. Завидовал ему и хотел быть на его месте. И вот оказался...

Перст судьбы? Или трагическая случайность?

Лорис прислал донесение: «Квартира, из которой были 1 марта выданы двум злодеям снаряды, употреблённые ими в дело, открыта сегодня перед рассветом. Хозяин квартиры застрелился, жившая с ним молодая женщина арестована. Найдены два метательные снаряда и прокламация».

Александр брезгливо взял листок. «Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной... Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу...»

Экая наглость! Ещё чего! Эти мерзавцы ставят мне условия!

Он вспомнил, что вечером того трагического дня Лорис спросил его, публиковать ли в «Правительственном вестнике» указ и манифест о преступлении к представительному правлению, подписанные отцом. Будучи в великом рассеянии, он машинально ответил: «Да-да, непременно, воля папа для меня священна». Но вскоре, опомнившись, велел Лорису обождать с публикацией. Восьмого марта было назначено чрезвычайное заседание Совета министров и Государственного совета. На этом заседании будет решено, что делать с проектом представительного правления. Теперь он казался Александру III предосудительным, по крайности преждевременным.

Россия начала опамятоваться. В церквах служили молебны во здравие благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя Александра Александровича, при супруге его благочестивейшей государыне Марии Фёдоровне, при наследнике его, благоверном государе, цесаревиче и великом князе Николае Александровиче...

«Опять Николай Александрович, – думал Александр суеверно. – Кабы не ждала его ранняя смерть или гибель от рук террористов».

Он продолжал отсиживаться в Гатчине, напоминавшей хорошо укреплённую крепость. И принимал донесения, страшившие своей непредсказуемостью. Лорис писал:

«Сегодня в два часа пополудни на Малой Садовой открыт подкоп из дома графа Менгдена из сырной лавки. Предполагается, что в подкопе установлена уже батарея. К осмотру экспертами будет приступлено. Пока обнаружено, что вынутая земля скрывалась в турецком диване и бочках. Лавка эта была осматриваема полицией до 19 февраля вследствие подозрений, которые навлекли на себя недавно прибывшие в столицу хозяин лавки крестьянин Кобозев и его жена; но при осмотре ничего в то время не было обнаружено...»

Проморгали, прозевали, прохлопали! Всюду беспечности и нерадение, распущенность должностных лиц. Лорис тоже хорош! Это при нём, при его показном либерализме душегубы распоясались. Константин Петрович прав – пора отправить в отставку. Нужна не только жёсткая, но просто свирепая рука на его месте.

Петербург опасен. Он полон заговорщиков. Александр III не решался перебраться в Зимний Дворец. Пока что он поручил Лорису уговорить морганатическую супругу покойного отца, светлейшую княгиню Юрьевскую, в девичестве Долгорукову, выехать из дворца вместе с детьми.

   – Куда, Ваше величество? – Лорис всё ещё не привык обращаться к цесаревичу «величество». Он, разумеется, величество, но прежде всего в смысле физическом. Эк, вымахал и раздался во все стороны. Его уж окрестили «Бегемот в эполетах».

   – Найдите куда. Зимний дворец – резиденция царствующей фамилии. Им там не место, – пробурчал «Бегемот в эполетах». – Купите для неё дом, наконец. Покойный государь оставил ей достаточно денег...

Светлейшая княгиня Юрьевская с детьми отбыла в Париж, во Францию, где скончалась в тысяча девятьсот двадцать втором году на семьдесят пятом году жизни.

ОБ АВТОРАХ

Азерников Валентин Захарович – современный российский прозаик, драматург, сценарист. Родился в 1934 г., окончил МИТХТ им. М. В. Ломоносова в 1956 г. Член СП СССР с 1974 г.

Автор ряда пьес (всего – более 10) и книг прозы: «Разгаданный код» (1963 г.), «Поиск в пути» (1965 г.), «Тайнопись жизни» (1966 г.), «200 лет спустя» (1967 г.), «Огненная праща» (1970 г.) и др.

Гордин Руфин Руфинович – современный прозаик. Родился в 1920 г. Член СП РСФСР, Международной ассоциации писателей баталистов и маринистов, СП Молдовы.

Автор исторических романов «Колокола опалы» и «Свирель любви» (оба – 1984 г.), «Под звездой Кутузова» (1985 г.), «Под пушкинской звездой» (1989 г.), «Жестокая конфузил царя Петра» (1995 г.), «Петру Великому покорствует Персида» (1997 г.), «Цари... царевичи... царевны...» (2001 г.), «Игра судьбы» (2002 г.) и др.