Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Глава тринадцатая
БОГОСПАСАЕМЫЙ, БОГОХРАНИМЫЙ...

Боюсь милостей. Время прошло, когда

царская власть могла быть изобретательна

на милости и жаловать по благоусмотрению,

что угодно, кому угодно и за что угодно.

Власть и право сохранились, но взгляд со

стороны другой. Милости прежде принимались

с поклоном, теперь с поклоном и критикою...

Общественное мнение есть теперь и у нас,

но оно не имеет организованной основы

потому именно, что этой основы нет, оно

колобродит и может только мешать, а помогать

и служить не может.

Валуев – из Дневника

– Дом покупают не в одиночку, а при свидетелях, – назидательно говорил Александр Дмитриевич Михайлов, не раз сетовавший, что в организации много Михайловых и что кому-то надо переменять фамилию, и он даже готов это сделать.

Домовладельцем решили сделать Гартмана – у него-то самый солидный вид. Характером он был лёгок: покупать так покупать, готов на всё, лишь бы деньгами ссудили. Партийная касса была тоща, но дело представлялось важным и денег стоило. К тому же Гартман объявил, что умеет торговаться, что стоял за прилавком у деда и вообще у них в семье коммерческий дух был развит.

Отправились вчетвером: Гартман, Перовская – супруга-де, Михайлов и Морозов. Шли улочками, ветвившимися вдоль полотна за Курским вокзалом. Кое-где белели бумажные наклейки: «Сдаётся квартира из четырёх комнат с мебелью...», «Продаётся часть дома...».

   – Часть нас не устраивает, – категорично объявил Михайлов. – Дело слишком серьёзно и должно делаться без помех, за забором и прочно затворенными дверьми.

Первый день вышел холостым – набродились, устали и ничего подходящего не обнаружили: не покупать же двухэтажный кирпичный дом, который через два часа после взрыва придётся бросать. Да и денег таких у них не было.

На второй день вышла удача: покосившийся деревянный домишко под тесовой крышей, совершенная деревенская изба в четыре окошка со ставнями, и железная дорога в полутора десятках саженей. Дешёвка! Продавала его барыня из соседнего весьма капитального дома, дама из светских, тотчас заговорившая с Гартманом по-французски, признавшая в нём своего. Он объяснил, что снимает дом под скорняжную мастерскую, что намерен устроить подвал для хранения товара, который поступает по железной дороге, а это его супруга и компаньоны. Супруга вставила к месту несколько французских фраз, и обе стороны обменялись любезностями.

   – Дом-то весьма неказист, нам придётся его перестроить, – болтал Гартман без умолку. Михайлов его поддержал – и тоже по-французски, чем окончательно сразил даму. Она сказала:

   – Да я много с вас и не возьму, сама понимаю, что товар далеко не из лучших. Владение это выморочное, я была опекуншей его владелицы, из обнищавших дворян, царствие ей небесное.

Сторговались, составили купчую на имя Сухорукова, достаточного подрядчика, как отрекомендовался Гартман.

   – Вот вам ключ от замка, а в случае каких-либо недоразумений милости прошу жаловать ко мне.

   – Благодарю вас, мадам, поскольку мы тут люди новые, то и могут возникнуть вопросы, так что уж не обессудьте... Придётся. На первых порах мы с супругою станем обживаться, кое-кто из компаньонов подселится. Завтра же начнём переселяться. С товаром.

Товар был тщательно упакован в большие деревянные ящики. В них были латунные трубы, начиненные динамитом. Всю остальную запальную часть должен был доставить Степан Ширяев.

Мастерская – это удобно: можно подвозить товар, встречать клиентов. Михайлов настаивал на вывеске, но было сочтено, что можно с ней и повременить: улочка-то не шибко людная.

Забор был ветхий, весь в дырьях, пришлось обшить его тёсом, потому как за ним творилось сокровенное дело. Стали копать подвал. Однажды заглянул квартальный надзиратель, ему уже было известно, что дом куплен под мастерскую. Его ублажал Степан Ширяев – мастер заговаривать зубы. Комнат в доме было всего четыре, одну из них приспособили под столовую. Степан усадил его за стол, обильно заставленный закусками и бутылками.

   – Вот копаем подвал, товар у нас деликатный, портящийся, – объяснял он, подливая квартальному. – Должно хранит его в надёжном месте, деликатный товар. Мы его, подвал этот, просторным сделаем, камнем обошьём. Стало быть, работы много, наняли вот лишнего человека – копаля. Покамест одни расходы.

   – А вы кто будете? – поинтересовался квартальный, опрокидывая в себя стопку.

   – Я-то? Я компаньон хозяина. Они с супругою отправились на станцию принимать товар.

   – Дело-то доходное? – продолжал допытываться квартальный.

   – А вот как развернёмся, то и покупатели пойдут. Господин Сухоруков оповестил через газеты о нашем заведении.

   – Через газеты? Ишь, можно полагать, дело сурьёзное, раз через газеты, – уважительно произнёс квартальный. Он уже глядел осовело, и язык у него заплетался. – Ну-с, я пойду. При исполнении нахожусь, премного благодарен, опасаюсь перебрать.

Он долго тряс руку Степана, умильно сощурившись. Обещал наведываться, что не вызвало энтузиазма. Впрочем, подвал был обнародован и, так сказать, процензурован. Дворик был невелик, но место для вынутой земли нашлось за сараем, а потом и за ретирадой. Земли же предполагалось вынуть много: подземную галерею должно было протянуть на двадцать сажен, под самое полотно.

Никто из них не был землекопом ни разу в жизни. Казалось бы, ну чего проще выкопать подземный ход. Однако осложнения встречали их с каждым шагом. То откуда-то начинает сочиться вода, то осыпаться земля, то какие-то плотные вкрапления, каменные залежи препятствуют продвижению.

Возились долгонько, хорошо, что взяли время с запасом, на этом настоял всегда предусмотрительный Михайлов. Как обычно, он оказался прав.

– Господи, а что, если?.. – не договаривала Соня Перовская. И все понимали, что стоит за этим «если». Если вся эта огромная работа окажется напрасной тратой сил, средств и драгоценного времени. Их ещё не успели уведомить, к чему привели усилия их товарищей под Одессой и Александровском. Там тоже шла напряжённая подготовка к встрече царского поезда. Было решено, что никакого уведомления и не следует дожидаться: само по себе будет видно. Да и газеты тотчас оповестят, если произойдёт катастрофа.

И они рыли и рыли – днём, вечером, а порою ночью. До изнеможения. Иной раз думалось: зачем всё это?! Иной раз затея представлялась и вовсе дурацкой. Для того чтобы убить одного человека, надобно купить дом, день за днём рыть подкоп, опасаясь, что в один прекрасный момент земля может обвалиться и все их усилия пойдут насмарку. И в конце концов окажется, что всё это было зазря, что царский поезд миновал Москву.

Всё решительно было погружено во мрак. Иной раз самых трезвомыслящих из них – были и такие – брала оторопь: зачем всё это, зачем? Ну убьют они царя, а далее-то что? Плеханов прав: на престол взойдёт царь с тремя палочками вместо двух. Преследования резко ужесточатся, ряды их соратников будут вконец опустошены. Никакого восстания, на что все надеялись, не будет, оно никак не подготовлено, а стихийно возникнуть не может: Александр II для народа – освободитель и царь-батюшка. Жизнь в деревне многим из них показала: крестьяне за ними не только не пойдут, но и выдадут зачинщиков бунта...

«В здравом ли мы уме?» – приходило иной раз в голову Гартману. Всё это, вся их деятельность, представлялась игрой, в которую все они вовлечены и, даже спохватившись, уже не могут из неё выйти. Однако вот вышел же из неё Плеханов – очень талантливый и мудрый, природный, так сказать, мыслитель и теоретик. За ним пошли многие. И скрылись от шедших по их следу царских ищеек кто во Франции, кто в Швейцарии. До лучших времён, когда все предпосылки для конституции, для перемены власти созреют и тогда нужны будут готовые к новым условиям сознательные работники, истинные революционеры, а не оголтелые якобинцы, восторженно рубящие головы безо всякого разбора.

Аршин за аршином, сажень за саженью ползла к линии, к насыпи подземная галерея. Вот это была истинная каторга! Не лучше сибирских рудников. Выползали они на свет Божий мокрые, задыхающиеся, хватавшие воздух короткими жадными глотками. И долго лежали ничком на хилой траве двора, пока приходили в себя. А потом вытаскивали ведро за ведром вынутую землю и рассеивали её ровным слоем за сараем.

Так прошёл месяц. Боялись более всего сбиться с направления, уйти в сторону. Знатоков горного дела среди них не было. Поверху проложили условную линию, нанесли её на план и прежде чем спуститься вниз, снова и снова проверяли себя. Казалось, ну что такое двадцать сажен, каков труд пройти их под землёй галереей высотою всего полтора аршина. По ней и двигаться приходилось чуть ли не ползком. Но рассудили, что выше и ненадобно. Была и другая опасность: либо вывести галерею слишком высоко, либо, напротив, слишком углубить её. Оттого просто нельзя было торопиться. Михайлов постоянно остерегал их:

   – Время ещё есть, друзья. Лучше осмотрительность, нежели торопливость. Ошибёмся – и весь труд будет напрасен.

Одержимость мало-помалу уступала место усталости и безразличию. А вдруг царский поезд минует Москву? А вдруг не удастся выведать расписание его движения... Сомнения, колебания начинали постепенно брать верх. Гартман объявил:

   – Как только выведем штольню под насыпь, я тотчас отбуду.

   – Куда? – поинтересовалась Софья Перовская. Она не теряла присутствия духа. В этой субтильной девушке горел фанатичный огонь.

   – Ты настоящая Жанна д’Арк, – без улыбки говорил ей Морозов.

   – Железная Соня, вот она кто, – подтверждал Ширяев.

   – Мы её боимся, – вторил ему Гартман.

Да, она вскоре заняла первенствующее место среди них. И не потому, что ей приходилось вести хозяйство, запасать провизию, заниматься уборкой, стиркой, ходить на Курский вокзал на разведку – словом, одной осуществлять связь с внешним миром. Меж тем как все остальные были всего лишь землекопами. Обнаружилось, что её воля всего сильней. И она постепенно забрала власть в свои руки и распоряжалась ими, как хотела. Единственное, чего она избегала, – спускаться под землю. Всё-таки она была женщиной, панически боявшейся, например, мышей. Как назло, они обосновались в доме, когда он обезлюдел, и первое время чувствовали себя вольготно. Ширяев предложил купить мышеловку. Соня воспротивилась:

   – Ни за что! Я не смогу... Бр-рр! Один вид мыши, даже дохлой, повергнет меня в ужас...

   – Соня, а ты способна убить человека? Такого, как Дрентельн? – совершенно серьёзно спросил её Ширяев. – Я имею в виду выстрелить в него из револьвера?

   – В Дрентельна? Рука не дрогнет!

   – А в царя? – не унимался Ширяев.

   – К чему этот жалкий вопрос? Разумеется, без всякого колебания.

   – Ну а в мышь? Иль даже в крысу?

   – Степан, не дразни меня. Иначе я не удержусь и отвешу тебе пощёчину.

   – Ну тогда придётся завести кошку. Другого выхода у нас нет, – совершенно серьёзно закончил Ширяев. – Однако остаётся вопрос, что с нею делать потом. Мы же не можем бросить живое существо на произвол судьбы, когда уйдём отсюда.

   – Первое время она прокормится, – предположила Соня.

   – Ну конечно, – хмыкнул Ширяев, – а потом её арестуют как нашу сообщницу и отправят в дом предварительного заключения, где кормёжка будет обеспечена.

   – Вот ты смеёшься, а я серьёзно, – жалобно протянула Соня.

   – Кошка, покушавшаяся на императора всероссийского, – без тени улыбки продолжал Ширяев. – Её, пожалуй, выставят в клетке на всеобщее обозрение с соответствующей таблицей...

   – Перестань наконец! – глаза её гневно сверкнули.

   – Вот ты и рассердилась, – ухмыльнулся Ширяев. – А нам ведь так нужна разрядка. Мы тут истомились в подземных трудах и тревожных ожиданиях: а вдруг всё напрасно.

   – Вдруг всё напрасно... – с тоской в голосе повторила Соня.

В самом деле: что делать далее, если всё сорвётся? Оставаться в доме, зимовать, дожидаясь проезда царя следующим летом? А вдруг он вовсе вздумает отправиться куда-нибудь на воды, в тот же Канн, где, по слухам, сейчас доживала последние месяцы императрица.

   – Дурость эта наша! – вдруг гневно выпалил Гартман, присутствовавший при разговоре. – Дурость! Какие-то мы допотопные заговорщики. И всё это центр – Исполнительный Комитет, от него дурость. Надо же – залезть под землю, врыться в неё, затратив силы и время, без какой-либо уверенности, что это приведёт к желаемому. Нет, я решительно против, я устал, у меня нет больше сил копать, ежеминутно ожидая, что тебя завалит землёй... Дурость, – повторил он, остывая, и замолк.

Воцарилась какая-то тяжёлая тишина. Никто не решался заговорить первым. Сомнение, неуверенность на мгновение вспыхнули в умах. Но их решительно погасила Соня:

   – Партия велела! – произнесла она каким-то металлическим голосом. – Мы же только её солдаты и обязаны повиноваться. А ты, Гартман, волен убираться на все четыре стороны, но только после того, как подкоп будет закончен, трубы с динамитом заложены, провода подведены, словом, поручение Центра будет выполнено.

   – Железная воля, – пробормотал Ширяев. Все они были под впечатлением одноимённого рассказа Николая Лескова, только что напечатанного в журнале «Кругозор». – Железная воля. Соня, я тебя боюсь, но повинуюсь аки солдат майорше. Могу служить денщиком вашему высокоблагородию, – закончил он шутливо.

Но Перовская была настроена серьёзно и шутки не приняла.

   – Нам следует поторопиться, – заявила она. – Близится ноябрь, когда царь со своей любовницей отбудет из Крыма. Я располагаю точными сведениями, что он проследует через Москву во второй половине ноября.

   – Откуда тебе известно – про любовницу? – поинтересовался Степан.

   – Ох, Боже мой, про их роман уже знает, почитай, вся Россия, однако наверху делают вид, будто его величество продолжает быть верным и заботливым супругом и никакой Долгоруковой нет и в помине. В так называемом высшем свете все лицемеры: особа императора священна и неприкосновенна, а его давняя связь и прижитые Долгоруковой дети от него всего лишь злонамеренные слухи. Это придворное лицемерие мне ненавистно! – воскликнула она. – Ложь, ложь, одна только ложь!

   – Царь тоже человек, – как бы про себя пробурчал Гартман.

   – Вот и жил бы открыто, по-человечески, – напустилась на него Соня. – А не прятался по углам. Впрочем, – смягчилась вдруг она, – он и не прячется. Перевёз свою любовницу в Зимний дворец вместе со своими детьми от неё и, говорят, отвёл им чуть ли не целый этаж.

   – Ну вот, ты его одобряешь, – оживился Гартман. – Похоже, от детей, прижитых с Долгоруковой, он не намерен отказываться.

   – Можно ли отказаться от детей любви? – сыронизировал Степан.

   – Царю всё можно, – отрезала Соня.

Наконец галерея была проложена. Правда, полной уверенности, что она достигла насыпи и трубы с зарядами динамита расположились точно под железнодорожным полотном, не было. Но по расчётам того же Михайлова всё было сделано верно и мощность заряда такова, что в любом случае большой участок полотна будет разрушен, и поезд рухнет под откос.

Приходили в себя после добровольной каторги, мылись, чистились, отъедались. И томились в ожидании. Да-да, томились в ожидании катастрофы, жаждали увидеть так называемый плод своих трудов: разбитый паровоз и искорёженные вагоны, трупы и трупы, среди которых – царь, услышать стоны, крики о помощи. Помощь должна явиться нескоро, а потому можно будет насладиться агонией царя и его приспешников. Морозов говорил им в утешение:

   – Если даже царь уцелеет, то всё равно резонанс в империи и во всех, зарубежных монархиях будет большой. Устрашение – это тоже результат.

Что ж, может быть, и так. Но слишком долго они трудились в этой каторжной норе, чтобы довольствоваться только одним устрашением. Удовлетворения не будет. А коли царь и его ближние погибнут, то это, как они все надеялись, послужит сигналом к всенародному восстанию. Надежда была призрачной, лучше сказать, утопичной, но всё-таки надеждой. Достаточно того, что их имена – наступит такое время – войдут в историю российского освободительного движения.

Наладили управление: провода из подземелья тянулись в сарай. Там стояла катушка Румкорфа. По сигналу Степан Ширяев должен был замкнуть провода и загремит взрыв. Сигнальщицей должна была стать Соня. Стоя невдалеке от полотна, она должна была приветствовать царский поезд.

Долго выбирали подходящее место, находясь на котором Соня была бы в безопасности и быстро могла бы скрыться. При этом её сигнал должен быть хорошо виден наблюдателю. Ждать оставалось уже недолго, и тем томительней тянулось время.

Наступило девятнадцатое ноября, долгожданный день. Уже смеркалось, когда царский поезд, сияя огнями, с некоей торжественностью катил к Москве: Александр намерен был на короткое время остановиться в первопрестольной, дабы отдать дань её святыням и воодушевить московских обывателей и дворянство, в первую очередь, разумеется, дворянство. Ему говорили, что оно разуверилось в нём, в правительстве, и следовало явить монаршее благоволение и вселить уверенность, что порядок в империи будет восстановлен любою ценой_.

   – Пройдут два поезда, – предупредил Морозов. – Первый – свитский, как бы пробный, второй же – царский.

Стояла своём сигнальном пятачке, Соня дрожала от ноябрьской промозглости, но более от волнения. Вот он, наконец, первый поезд! Какая-то державная самоуверенность источалась от него, от его зеркальный окон, светившихся в темноте, словно огромные фонари.

Соня ждала. Красные сигнальные огни последнего вагона подмигнули ей и исчезли в темноте. Она повернула голову в сторону движения. Дрожь отхлынула – напряжение было слишком велико. Ждать пришлось недолго: трёхглазое железное чудовище издали глянуло на неё.

Вот он, царский поезд. Он-он, его тащили два паровоза! Когда второй паровоз поравнялся с нею, она стала отчаянно махать платком. И тотчас раздалось глухое уханье, земля под ногами колыхнулась. И уже не глядя, Соня стремительно бросилась прочь.

   – Пошли отсюда, скорей, скорей, – торопила она Степана.

   – Погоди, надо всё-таки запереть калитку.

   – Ни к чему это. Всё равно взломают.

   – А вдруг не найдут, – воспротивился Ширяев. И, навесив замок, дважды повернул ключ, а потом забросил его подальше.

Уходили вдвоём. Гартман отбыл, как он говорил, во Францию, ещё когда они закончили подкоп. Он намеревался стать там агентом «Народной воли» и возбудить общественное мнение в её защиту. Морозов и Михайлов отправились в Петербург ещё раньше: дела в Исполнительном комитете требовали их присутствия.

Шли молча, вслушиваясь в шумы ночи. Оттуда, где произошла катастрофа, доносился какой-то глухой неясный гул.

   – А что, если мы вернёмся и поглядим, как сработали, – неожиданно предложил Ширяев. – Паспорта у нас в порядке. А, Сонь?

Перовская даже приостановилась, то ли от вздорности, то ли от возмущения от его предложения.

   – Ты в своём уме?! Там непременно появится околоточный надзиратель, квартальный, которые нас признают. Ни в коем случае. Все подробности мы узнаем из утренних газет.

Через час осторожной ходьбы они очутились у Курского вокзала. Там было суматошно: солдаты, полицейские, жандармы толпились возле путей, окружили вокзальное здание. Это показалось странным. Вереница экипажей вытеснила с площади извозчичьи пролётки. Они застали их разъезд.

   – Не могу понять, что бы это могло означать? – удивилась Перовская.

   – Завтра, завтра, – пробурчал Степан. – Сама сказала, что мы всё узнаем завтра из газет. Вот и терпи до завтра.

Они облюбовали ещё загодя тихую гостиницу на Садовой и как супруги получили двухкомнатный номер, стоивший относительно дёшево. Волнение не оставляло, но усталость превозмогла. Сон был тревожен и прерывист. Каждый из них невольно вслушивался в ночные звуки. Но за окном стояла мёртвая тишина, прерываемая лишь время от времени ленивым лаем собак.

   – А кошку-то мы оставили, – с наигранной укоризной произнёс Степан, войдя в комнату, где причёсывалась Соня.

   – Не дразнись, – отрезала она. – Ступай лучше за газетами.

Степан вернулся с ворохом газет. Тут были «Московские ведомости», «Биржевой листок», «Голос» и другие. Все они пестрели аршинными заголовками: «Нигилисты взорвали свитский поезд...», «Подробности покушения на его императорское величество...», «Подробности покушения в вечернем выпуске...», «Злоумышленники не найдены...», «Обнаружено гнездо социалистов с подкопом и орудиями взрыва...».

   – Ну вот, – с отчаянием произнесла Соня, – что бы там ни говорил Николай, а это снова неудача. Свитские и обслуга отделались незначительными ранениями и ушибами...

Степан угрюмо молчал. Странное чувство, похожее на вину, преследовало его. Адский, поистине каторжный труд, затраченный ими, повлёк ничтожный результат. Лёгкие ранения, ушибы, вагоны, сошедшие с рельсов и оставшиеся почти без повреждений... Разве этого они ждали?!

Вечерние выпуски вышли с некоторыми подробностями. Главные из них – приметы злоумышленников, то есть их приметы. Описывался дом, который они купили, подкоп, его протяжённость, высота галереи. Они узнали из газет, что мина была заложена на глубине двух саженей, то есть чересчур глубоко для того, чтобы произвести серьёзное обрушение полотна, несмотря на большую мощность заряда.

   – Век живи, век учись, – меланхолично пробормотал Степан. – Надо нам, Соня, перерядиться и поскорей убираться из Москвы, пока нас не опознали. Приметы небось уже разосланы по всем вокзалам.

Николаевский вокзал, куда Перовская и Ширяев приехали на извозчике, да и вся Каланчёвская площадь кишели полицейскими и жандармами.

   – Ох, Степан, вот где следовало быть, – вполголоса произнесла Соня. – Отсюда царь отъедет в Петербург. Может быть, даже сегодня.

   – Увы и ах, дорогая Соня, всё придётся начинать сызнова, – отозвался Степан.

На следующий же день в Успенском соборе при огромном стечении молящихся и духовенства, высших чинов охранительной и военной власти, градоначальства и представителей дворян был пропет благодарственный молебен.

   – Богоспасаемому и Богохранимому государю вашему Александру II, слава, слава, слава! – гремел хор. И весь огромный собор, казалось, вот-вот воздымется от грома голосов, подхвативших: «Слава, слава, слава!»

Александр вышел на Красное крыльцо при восторженных криках тысячной толпы. В глазах его стояли слёзы.

   – Воистину Богоспасаемый и Богохранимый, воистину, – бормотал министр двора граф Адлерберг, безотлучно пребывавший при Александре. Все – вся свита, великие князья – сыновья государя – все были в умилённом состоянии.

   – Бог спас, Бог спас, – губы Александра машинально складывались в эти два слова.

Можно ли было думать иначе? Каракозов, Соловьёв, Березовский шли прямо на него, целились... И всё мимо. Ныне вот взорвали полотно, думая погубить в крушении... Мимо. Чины полиции доложили: в Елисаветграде на станции задержан злоумышленник с грузом динамита. Показал на следствии, что бомбисты готовили крушения под Одессой и под Александровском. Царский поезд проследовал по другой дороге, минуя Одессу. А под Александровском была заложена мощная мина, которая, казалось, должна была бы разнести царский поезд. Не сработала. И там Господь простёр свою милостивую длань и отвёл смертоубийство.

   – Они не оставят своего злодейского замысла, – убеждённо проговорил Александр. – Они непременно приведут свой приговор в исполнение. Полиция и жандармерия бессильны. Уж сколько выловил этих террористов, а злодейское племя всё не выводится.

Злодейское племя, несмотря ни на что, не выводилось. Оно дерзко продолжало заявлять о себе. В рассеваемых повсюду листках оно писало: «Политическое убийство – это самое страшное оружие для наших врагов, оружие, против которого не помогают им ни грозные армии, ни легионы шпионов. Вот почему враги боятся его... Вот почему три-четыре удачных политических убийства заставили наше правительство вводить военные законы, увеличивать жандармские дивизионы, расставлять казаков по улицам, назначать урядников по деревням... Вот почему мы признаем политическое убийство за одно из главных средств борьбы с деспотизмом».

В Петербурге Александра встречал новый министр внутренних дел граф Лорис-Меликов.

   – Поздравляю Ваше величество с прибытием и с благополучным избежанием злодейских замыслов. Мы на пути к изловлению главарей. Я должен верноподданнейше доложить, что один из бомбистов некий Герш Давидов Гольденберг попал в наши руки. Пока что он решительно отказывается давать показания. Но я приставил к нему весьма умного и толкового следователя Добржинского...

   – Из поляков, – поморщился Александр.

   – Да, Ваше величество. Но из надёжных поляков, преданных трону. Уверен: он сможет расколоть этого злодея, действуя осторожно, посулами и обнадёживанием. В самое ближайшее время надеюсь доложить вам о результатах. Добржинский вызвал мать бомбиста, подсадил к нему в камеру нашего агента, весьма ловкого по части выпытывания, Курицына...

   – Курицын сын, – усмехнулся Александр в усы.

   – Ха-ха, Ваше величество, очень удачная шутка. Следователь действует с необычайной тонкостью: позволил матери провести полдня со своим Гершем, она привезла ему письмо отца, в коем старик просит пощадить его седины, имя всего рода, дотоле незапятнанное. Его-де запирательство может вызвать погромы...

   – Погромы и без запирательства вспыхивают, – вставил Александр. – Еврей столь же ненадёжен, как и поляк.

   – Должен по справедливости заметить, Государь, что это реакция на гонения и преследования, в особенности евреев в империи.

   – Да, по сей причине они охотно идут в социалисты-революционеры, – согласился Александр. – Мы пошли на кое-какие послабления в отношении ремесленников и других мастеров, разрешили им жить вне черты оседлости. Большая либерализация вызывает противодействие Священного Синода и некоторых министров.

   – Между тем, полагаю, ослабление ограничений могло бы обратить еврейскую массу в верноподданных вашего императорского величества. Синоду следовало бы предписать священникам не возбуждать паству против евреев.

   – Согласен. Но выкорчевать суеверия, коими издавна заражён православный народ, не так-то просто, согласитесь. Во всём нужна постепенность и последовательность. К сожалению, мой в Бозе усопший отец был весьма настроен против евреев и не давал им поблажки.

   – Всё это очень огорчительно, Государь. Напряжённость в империи, кою мы наблюдаем ныне, в значительной мере вызвана и религиозным и национальным противостоянием. Ослабив его, мы могли бы в значительной мере подорвать деятельность врагов самодержавной власти.

   – Ты прав, Михаил Тариелович, но, к сожалению, у меня связаны руки, как это ни странно звучит. Не стану тебе объяснять, кем и почему, ты сам достаточно прозорлив. Недруги мои – среди высоких особ, это единственное, что могу тебе сказать. Порою я чувствую себя, как в ловушке. Самодержавный? Отнюдь нет. Но кто может в это вникнуть? Никто! Разве что мой брат Константин.

   – А, Государь, вы слишком мрачно смотрите на обстоятельства. Я не раз наблюдал прекрасные и мощные проявления любви и преданности народа вашему величеству.

   – Что народ... Народ безмолвствует, как заключил Пушкин своего «Бориса Годунова». Все эти террористы – это отщепенцы.

   – Совершенно верно. Народ их не поддерживает, как показали многочисленные примеры, он их исторгает из своей массы.

   – Ну и что? Они продолжают своё, – с горечью произнёс Александр. – Они будут травить меня, как зайца.

   – О нет, Государь. У вас больше верноподданных, чем врагов. И общими усилиями мы искореним крамолу. Я очень надеюсь на талант следователя Добржинского. Означенный Гольденберг, как удалось выпытать у него агенту Курицыну, обладает обширными связями среди головки террористов. Это он, оказывается, застрелил губернатора Кропоткина, он причастен ко многим покушениям...

   – Что ж, он так прост, что доверился Курицыну?

   – Агент выдал себя за политического. Добржинский предварительно снабдил его кое-какими сведениями по этой части. Гольденберг же оказался доверчив. Верно, обстановка тюремной камеры располагает к излияниям. Вот ему и захотелось похвастать своими подвигами.

   – Что ж, ежели следователь, как ты полагаешь, расколет этого злодея, представь его к ордену. Ему можно будет дать Станислава третьей степени.

   – Полагаю, даже второй, если в наших руках будет подробный список главарей.

   – Пожалуй, – кивнул Александр, отпуская Лорис-Меликова. Он возлагал на него большие надежды.

Лорис и в самом деле дорогого стоил. Боевой генерал, у которого за плечами был и Лазаревский институт в Москве и школа гвардейских подпрапорщиков в Петербурге, и война с Шамилем, и русско-турецкая война на Кавказском фронте в 1853-1856 годах, и наконец, война с турками в Закавказье в 1877-1878 годах, где Лорис фактически возглавлял кампанию, вершиною которой стало взятие считавшегося неприступным Карса. Он был обкатан и отшлифован со всех сторон, в том числе и с гражданской: был временным генерал-губернатором астраханским, саратовским и самарским, а затем и харьковским, где явил свои административные способности и даже таланты. Если его коллега по этой части Тотлебен действовал одним кнутом, то Лорис в отличие от него старался умиротворить противников и пряником. Подействовало! В Харьковской губернии наступило некоторое затишье.

Да-да, Лорис-Меликов на новом поприще оказался умнее своих предшественников. Грубая прямолинейность ему претила. Он старался воззвать к рассудку, к здравому смыслу своих противников. И в некоторых случаях преуспел.

Не во всех, конечно. С фанатиками не могло быть мировой. А фанатики, увы, обладали своего рода магнетизмом: они притягивали наиболее неприкаянных, неустроенных, разочаровавшихся, слабовольных людей с больной психикой, в общем, себе подобных. Притягивали, а лучше сказать, пытались притянуть старообрядцев и других сектантов, преследуемых православной церковью и властью.

Недовольных хватало. Лорис был не только умён и смел, но и хитёр. Без хитрости в тогдашних обстоятельствах нельзя было обойтись. Он, в отличие от своих предшественников, например, понимал, что надобно шаг за шагом идти на уступки – и экономические и политические. Что экономика родная сестра политики и они неразрывны и неразлучны. Что пора подумать и о народном представительстве во власти, на первых порах избегая ненавистного для окружения Александра слова «конституция». Что стоит, к примеру, отменить подушную подать, понизить выкупные платежи, лёгшие непосильным бременем на плечи крестьянства.