Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Руфин Гордин
АЛЕКСАНДР И ЕКАТЕРИНА

НАПУТСТВИЕ

ИСТОРИЯ испытывала (и продолжает испытывать) постоянное насилие.

Одни старались её улучшить. Другие – ухудшить. И те и другие действовали в интересах того строя, в котле которого варились. И защищали его и оправдывали, и проклинали и низвергали.

На её скрижалях – истинные и ложные герои и мученики.

Иной раз героям и мученикам объявлялись террористы и маньяки. В их честь назывались города и селения, улицы и площади, школы и институты. Примеры тому – у каждого перед глазами.

Всё оттого, что они жертвовали собой во имя ложно понятого общественного блага либо ложной идеи. Хорошо бы только собою. Но в потоке ложномыслия, возглавляемом ими, увлекались и гибли сотни и тысячи безвинных, обманувшихся и обманутых. Ибо пророки, как давно известно, бывают истинные и мнимые. Последних – большинство. И власть не всегда олицетворяют злодеи и насильники. Хотя последних – тоже большинство.

В этой книге я пытаюсь встать, так сказать, над схваткой. И как можно ближе к истине, хоть она и недостижима. Я опираюсь на документы, на свидетельства авторитетных людей, современников описываемых событий из разных лагерей и разных направлений.

Удалось ли – судить не мне.

Глава первая
МАНОВЕНИЕМ ДЕРЖАВНОГО ПЕРА

Революция есть безумно губительное усилие

перескочить из понедельника прямо в среду.

Но и усилие перескочить из понедельника назад

в воскресенье столь же... губительно.

Василий Андреевич Жуковский, поэт,

воспитатель императора Александра II —

его брату великому князю Константину Николаевичу

День 19-го февраля 1861 года глядел по-петербургски обычно: тяжёлым плотным серым небом, слежалыми снегами, коричневевшими от конской мочи и катухов, режущим ветром с Невы, завивавшим снежную пыль.

Однако же то был вдвойне торжественный день. В столичных церквах служили молебствия по случаю шестой годовщины восшествия на престол и благополучного царствования Богом хранимого императора Александра Николаевича – благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя всея России, при супруге его благочестивейшей государыне Марии Александровне и при наследнике его благоверном государе цесаревиче и великом князе Николае Александровиче. Далее шёл перечень благоверных великих князей, княгинь и княжон, коих было близ тридцати персон.

Второй же высокоторжественный акт содержался в великой тайне. В него было посвящено не более двух десятков лиц во всей империи. И свершался он в стенах Зимнего дворца, в овальном кабинете императора, о чём не знали даже многие из членов царствующей фамилии.

Предосторожность была взята необычайная. Вопреки традиции большой выход в столь торжественный день был отменен и заменён малым. Недоумение придворных, вельмож, статс-дам и фрейлин – особенно дам – было неописуемо. Ждали выхода императора и самых близких ему людей – ждали разгадки...

Настораживали усилившиеся караулы вокруг дворца, пушки, выкатанные на Дворцовую площадь, гвардейские разъезды, полицейские и жандармы у Адмиралтейства, Петропавловской крепости, телеграфной станции. Казалось, всех вывели из казарм. Зачем? Что стряслось либо могло стрястись? Отчего такая тревожность? Стынут же, стынут солдаты, преображенцы и семёновцы, без видимой цели...

Меж тем, главное событие этого дня свершалось в кабинете императора. Сюда были призваны немногие, особо доверенные и посвящённые – императрица Мария Александровна, наследник цесаревич, брат царя Константин Николаевич, великая княгиня Елена Павловна[18]18
  Елена Павловна – речь идёт о супруге великого князя Михаила Павловича (с 1824 г.), тётке Александра II, урождённой принцессе Вюртембергской Фредерике-Шарлотте Марии. Елена Павловна собирала у себя в Михайловском дворце (ныне здание Русского музея) представителей либеральной аристократии, литературы и искусства.


[Закрыть] – без супруга великого князя Михаила Павловича, министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, некоторые члены Главного комитета по крестьянскому делу.

Были зажжены все люстры и канделябры, свет их затмил дневной, лившийся из больших окон. В камине жарко пылали берёзовые дрова. Государственный секретарь Владимир Петрович Бутков нервными быстрыми пальцами раскладывал на небольшом столе в центре кабинета бумаги. Казалось, они излучали слабое свечение, или то было отражение света большой люстры, нависшей над столом.

Сняв крышку с массивной чернильницы, Бутков неловким движением окунул в неё массивное золотое перо, провёл им по черновому листку и, убедившись в исправности пишущего инструмента, торопливо присел возле входа.

Ждали императора.

Он вошёл прямой, как доска, ни дать ни взять строевой офицер безукоризненной выправки, лёгким полупоклоном в обе стороны. Все тотчас встали.

   – Я рад, что самые близкие мне люди станут свидетелями свершения главного дела моей жизни, жизни вверенной мне империи, – проговорил Александр. – Эта великая честь выпала на мою долю, хоть и подступались к этому делу отец и дядя. Но только подступались...

В голосе его послышалась лёгкая хрипотца, он откашлялся и помедлил. Что это было: знак волнения, желание перевести дух, заострить мысль?

   – Признаться, я желал большего, – заговорил он снова, – желал существенных уступок в пользу крестьянства, больших, нежели допускали господа из Главного комитета по крестьянскому делу. Они пугали меня недовольством дворянства...

Он снова замолчал и сглотнул слюну.

   – И я испугался, – закончил он с лёгким смешком. – Верно говорят: всякому овощу своё время. Лиха беда – начало. Я сделал главный шаг, быть может, ему, – и он кивнул в сторону наследника, – доведётся пойти дальше, сделать больше.

Сказав это, он наклонился над бумагами. Крупные пальцы, сжимавшие золотое перо, поражали белизной. Он хотел было поставить подпись стоя, учитывая сугубую торжественность момента. Но государь был слишком высок.

Возникло небольшое замешательство. Бутков кинулся к столу, желая, видно, пододвинуть кресло. Но Александр сделал это сам. И плотно усевшись, окунул перо в чернильницу.

Все вперились в него. Вот сейчас, сейчас свершится наконец то, чего ждала Россия, более того – весь цивилизованный мир.

Александр медлил, желая, видно, самому насладиться высокой значимостью мига. Рука с занесённым над листом пером замерла. С блестящего острия сорвалась крохотная чернильная капля.

Это и решило дело. Государь размашисто вывел подпись и, подняв голову, пошутил:

   – Сие перо есть главнокомандующий всех гусиных перьев, ещё скрипящих в империи. Но полагаю, с этого дня им на смену придут перья стальные. Да, господа, отныне, смею думать, началась другая эпоха. И нужна была моя решимость, дабы она наступила.

   – Поздравляем, поздравляем, – разом заговорили все: напряжённость ожидания уступила место облегчению. Мария Александровна первой подошла к государю и положила ему руки на плечи. Он наклонился и торопливо поцеловал её.

Наступил черёд наследника. Но его опередил брат Александра Константин. Их связывали сердечные отношения и, главное, единомыслие. Особенно в отношении крестьянского вопроса, где у Александра в придворных сферах и среди российского дворянства было больше противников, нежели сторонников. И это он особенно ценил.

   – Поздравляю, папа, – цесаревич принял протянутую ему отцом руку и приложился к ней холодными сухими губами. Здоровье его начинало внушать серьёзные опасения. Он часто простужался, чересчур часто для его неполных восемнадцати. А между тем он был любимцем в семье, с младости обнаруживая разнообразные способности, особенно к рисованию, хотя и проявлял леность к занятиям. Благо, что учение давалось ему легко. Но он был добродушен и мягок, легко принимал попрёки и давал слово исправиться. И это мирило с ним решительно всех: и родителей, и наставников, и товарищей по Пажескому корпусу.

Потянулся черёд поздравителей. Последней подошла великая княгиня Елена Павловна, тётка императора и едва ли не главная его вдохновительница[19]19
  Проект Елены Павловны освобождения собственных крестьян в селе Карповка Полтавской губернии являлся как бы моделью для предстоящей общей реформы.


[Закрыть]. Среди многочисленной женской половины двора она была умнейшей, и Александр не только внимал, но и следовал её советам, равно как и все, кто с ней соприкасался.

Елена Павловна рано овдовела. Она была полной противоположностью своему супругу Михаилу, последнему сыну императора Павла, такому же солдафону и сумасброду. Он был произведён в генерал-фельдцейхмейстеры, но к артиллерии и инженерии имел весьма малое касательство, зато вмешивался – и мешал – во всё. Рассказывали, что однажды, обходя фронт на смотру и не найдя никаких упущений, он обернулся к сопровождавшему его генералу и сказал: «Хорошо, однако ж дышат». Он много пил, много ел и сгорел, не дотянув до пятидесяти одного.

Его вдове было сейчас пятьдесят пять. Дочь принца Вюртембергского, она была против воли выдана замуж: отец считал партию весьма завидною, так, впрочем, оно и было; жених был всего на восемь лет её старше. Супруга старалась держаться от него подалее, да их почти ничего и не связывало. После его смерти она признавалась своей ближайшей подруге и наперснице, что вздохнула наконец с облегчением, как бы кощунственно это ни звучало.

– Вседержитель знает, как я страдала от его грубости, попрёков и невежества, – прибавила она как бы в оправдание. – Быть может, потому Он и не дал ему веку.

Елена Павловна, несмотря на годы, сохранила и стать, и моложавость, и гладкую кожу. Глаза глядели ясно и с пытливостью, седина чуть коснулась её благородным серебром. Государь, отныне ваше имя не изгладится из истории России, какие бы потрясения её не ожидали, – произнесла она нарочито громко, так, чтобы слышали все остальные. – Эта реформа будет по праву наименована великою, а её свершитель – освободителем.

Александр благодарно глянул на великую княгиню и взяв её руку прижал к губам.

   – Я хотел большего, ма тант, – понизив голос, произнёс он, доверительно склонившись к ней. – Ты знаешь это больше, чем кто либо, – добавил он. Александр всем говорил ты, не исключая и женщин, и старцев. – Я продрался сквозь строй противящихся, всё-таки продрался.

   – Это был главный шаг, – подхватила Елена Павловна, – за ним должны последовать остальные. Впрочем, наш разговор на этом не кончен.

   – О, разумеется, ма тант, – качнул головой Александр. – Я буду рад возобновить его, когда ты пожелаешь. Но сегодня трудный день, он, как мне кажется, таит в себе много неожиданного.

Елена Павловна удивлённо взглянула на государя. С её губ уже готов был сорваться вопрос, но она тотчас прикусила язык. Неожиданное? Да, может быть. Неспроста отменен большой выход, неспроста нарушена традиция, неспроста умножены караулы. Что-то тревожит государя...

Она начинала смутно догадываться. Но как женщина умная и вовсе не склонная к пустопорожней болтовне и разного рода домыслам, Елена Павловна покинула кабинет. Всё станет известно в своё время. Во дворце витают тени, сонмы призраков. Они бесплотны, однако не отпускают нынешних его обитателей, будоражат память. Они являются нежданно, против воли, напоминая и предостерегая. Александр – чувствительная натура. Он не так прост, как о нём думают некоторые. Но слишком тяжка ноша, тяжка и одновременно сложна. Приходится быть постоянно меж двух огней. Он словно лоцман, правящий государственным кораблём в неведомом море, полном скал, мелей и других опасностей...

Было бы неделикатно расспрашивать государя и вообще вызывать его на разговор в столь высокоторжественный день. Да и видно было, что он спешит уединиться. Он подписал акт не глядя, стало быть, его содержание, сам текст был ему известен, изучен загодя. Лицо его при этом излучало недовольство, губы плотно сжаты. Елена Павловна была физиономисткой и душевные движения людей, с которыми ей приходилось соприкасаться, по большей части были ей открыты.

Ясно: государь испытал давление и вынужден был поддаться ему. Все его старания оставаться столь же единодержавным, как и в Бозе усопший отец Николай Павлович, не имели да и не могли иметь успеха. Весть о смерти государства – наследнику это тотчас же стало известно – вызвала радость одних и откровенное ликование других. Да и сам он в самой глуби души испытал некое облегчение.

Сказать по правде, он немало претерпел от отца. То была школа, была закалка. Он трепетал пред ним без какого-либо сопротивления, даже внутреннего. Он беспрекословно подчинялся ему на первых порах, видя его самодурство, жестокость, произвол, несмотря ни на что, сам терпел унижения. Мало-помалу, тонкими слоями всё откладывалось, копилось – не могло не копиться. И в душе росло сопротивление. Он пробовал возражать, но отец-император обрывал его, иной раз резко и прилюдно.

Обида всходила – безмолвная. И взошла.

«А ведь я наследник, будущий император, – иной раз с тоской размышлял он. – Можно ли так со мною при тех, кто станет в конце концов моими подданными? Как это ужасно, нестерпимо... Нет, я никогда не буду таким!»

Это было твёрдое решение. И однажды он поклялся пред иконой Спаса Нерукотворённого быть милосердным, добрым, душеполезным, ни в чём не похожим на отца.

Следовало прежде всего рассчитаться с прошлым, с наследством, оставленным ему отцом. То была злополучная Крымская война[20]20
  Крымская война 1853-1856 гг., завершившаяся Парижским миром (1856) на невыгодных для России условиях.


[Закрыть], и он, Александр, торопливо положил ей конец, не чинясь, невзирая на унизительные условия мира.

Александр не мог при этом не присоединиться к словам прославленного Алексея Петровича Ермолова, весьма точно охарактеризовавшего отца: «Вот если перед кем колена преклоню, то пред Незабвенным: ведь можно же было когда-нибудь ошибиться – нет же, он всегда попадал на неспособного человека, когда призывал его на какое-нибудь место».

Несомненно, покойный оставил государевы «Авгиевы конюшни», он сам, уже на смертном одре, признал: сдаю-де тебе команду в неисправном виде. То был род запоздалого завещания: надо полагать, Николай уповал на то, что наследник сумеет сам разобраться.

Разобраться, впрочем, не составляло труда: он и прежде приглядывался к окружению отца, мысленно отделяя овец от козлищ. Предстояло отправить в отставку многих, даже слишком многих. Но и размахаться, взявши кормило, не позволяла ему мягкость да и дипломатичность: он получил своё наследство тридцати семи лет от роду, стало быть, далеко не в юном возрасте.

Начал с одиозных – Нессельроде и Клейнмихеля. Потом в отставку был отправлен председатель Комитета министров и Государственного совета, бывший военный министр, на ком в основном лежал позор Крымской войны светлейший князь Александр Иванович Чернышёв, достигший, впрочем, почтенного возраста семидесяти двух лет и тотчас по отставке усопший. За ним последовали военный министр князь Василий Андреевич Долгоруков, министр внутренних дел Дмитрий Гаврилович Бибиков, тоже весьма преклонных лет...

Ах, всё было не так просто, как ему поначалу представлялось. Неудовольствия грозили перейти в конфликты, у каждого из кандидатов в отставные тотчас явились ходатаи и заступники, представлявшие их заслуги. Усердствовали не просто близкие люди, как, например, министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, но и великие князья и княгини, с коими волей-неволей приходилось считаться.

Александр сетовал супруге:

   – Никак не думал, что придётся ужом вертеться, ма шер. Какой я самодержец? Перед папа все трепетали и никто не осмеливался ему возражать, воля его была непреложна. Мне же дерзают возражать, словно я какой-нибудь министр уделов. У всех вдруг явилось собственное мнение, с коим я будто бы обязан считаться. Вот и по крестьянскому вопросу... Я желаю смыть с России вековой позор рабства, а мне говорят: надобна деликатность, дворянство против.

   – Мне передавали, будто девять из десяти помещиков против, – грустно покачивая головой, отвечала Мария Александровна. – Так что тебе придётся выдержать серьёзное сопротивление.

Александр хмыкнул.

   – Я уже натолкнулся на стенку, ма шер. Вот к чему приводит послабление: все эти комитеты нагородили вокруг реформы частокол возражений и поправок. У меня был решительный и непреклонный сторонник и сотрудник Яков Иванович Ростовцев, ты знаешь. Но смерть унесла его в разгар подготовки. Спасибо брату Косте: он стал мне надёжной опорой. Но и с ним, с другими сторонниками, как Ланской, Киселёв, Николай и Дмитрий Милютины, я, смешно сказать, оказался в меньшинстве. И закон, который я вынужден был подписать, оброс таким количеством оговорок и поправок, что мне, сказать по правде, стало неловко.

   – Дело сделано, – вздохнула государыня. – И всё-таки главное сказано: рабству положен конец. Отныне ни продать, ни купить человека нельзя. Одно это прославит твоё царствование на века.

   – Увы, всё не так просто. Я жду возмущения, организованного возмущения помещиков. И уже принял меры, дабы оградить всех нас. Все думают, что опасность исходит от крестьян. Наивные люди! Я опасаюсь вельможных заговорщиков. Тех, кому я мирволил, тех, кто приближен ко двору.

   – Всё может быть, – отозвалась Мария Александровна. – Воздух, мне кажется, наэлектризован. Надо остеречься, осторожность никогда не мешает.

   – Вот и я так думаю. – Глаза Александра были расширены, он глядел мимо неё, куда-то в пространство, словно видел там нечто, чему следовало дать отпор.

Император был не робкого десятка. Ему не доводилось бывать на фронте, но близкие знали, что он готов идти навстречу возможной опасности, не страшась её. И сегодня, после памятного росчерка, столь менявшего судьбу империи, он прозревал опасность и готовился встретить её. Не там, вовсе не там, откуда её ждали придворные, пугали вельможи, а там, где она виделась ему одному, да ещё государыне и брату Косте. Правда, они считали его страхи преувеличенными. Но он их такими не считал.

Александр был подозрителен. Таким его воспитала жизнь при дворе со всею её потаённостью, шушуканьем, изощрённым интриганством, где для искренности и открытости не оставалось места. Он и не мог быть другим.

Одно время ему казалось, что он может всецело положиться на министра императорского двора графа Владимира Фёдоровича Адлерберга, обрусевшего шведа. Граф преданно служил его отцу и выказывал таковую же преданность наследнику, особенно после того как Александр утвердился в этой ипостаси. Однако последнее испытание преподнесло сюрприз: Адлерберг оказался в стане тех, кто противился реформе.

И вот сейчас он не разделял опасений своего государя; видел опасность для царствующей фамилии вовсе не там, где Александр, его государь.

   – Бунты, пугачёвщина – вот что может ожидать величество, – твердил он упрямо. – Стоит крепостным и дворовым проведать про волю, как они примутся избивать помещиков, грабить имения, а потом отыщется среди них новый Пугачёв и поведёт их на Петербург, на штурм Зимнего дворца.

   – Новый Пугачёв таится среди моих приближённых, – с усмешкой отвечал Александр, – да и среди генералов и гвардейских офицеров. Или ты забыл, как кончил мой дед[21]21
  Имеется в виду смерть Павла I в результате дворцового переворота.


[Закрыть]?

Адлерберг смущённо замолк. Царствование династии изобиловало дворцовыми переворотами. Ни крепостные, ни дворовые не имели к ним никакого отношения. Сиятельные заговорщики опирались на гвардию. Так взошла на престол Анна Иоанновна, таково же – Елизавета Петровна, Екатерина Алексеевна. Государь забыл упомянуть об участии своего прадеда императора Петра III.

Министру двора далеко не всё было известно: о переворотах и их истинных причинах и действующих лицах старательно умалчивалось. К тому же Адлерберг предпочитал французский язык всем остальным, в том числе и русскому. По сей причине история Людовика XVI и Марии Антуанетты, короля и королевы Франции, была ему известна куда лучше, нежели история царствования Анны Иоанновны или Елизаветы Петровны. И он предпочёл отмолчаться.

Малый выход, состоявшийся после подписания исторической бумаги, был скомкан. Вопреки обыкновению дворцовые анфилады были немноголюдны. Присутствовали в основном члены кабинета министров, придворные чины, коих было достаточно много, юные отроки Пажеского корпуса, назначенные в дежурство и нёсшие по обязанности шлейф императрицы да прислуживавшие статс-дамам. Генерал-адъютанты все были налицо, однако гвардейское офицерство представлено немногочисленными преображенцами. Остальные несли вахту за стенами дворца.

Государь и государыня шествовали по живому коридору, отвечая наклонением головы на подобострастные поклоны. Александр был рассеян. Обычно он отмечал особыми знаками внимания – кивками, улыбкою, взмахом руки тех, кто был ему особенно приятен. На этот раз он отвечал на поклоны как автомат, глаза же его отсутствовали.

Это было замечено. И истолковано всяк по своему. Говорили, что государь недоволен манифестом, что предстоят новые отставки, на коих настаивают новоявленные фавориты, что опасаются возмущения армии, крепостных, что казна истощена, хотя какая же это неожиданность... Наконец, что государь поссорился со своей очередной пассией. Кто она? Называли разных, ибо Александр был весьма кавалерственным мужчиной и не признавал отказа. Да и как можно было отказать государю, чья мужская стать вызывала восхищение всех женщин, сколько их было и в Зимнем, и в Царском Селе, и в Ливадии. Стоило ему, как говорится, положить глаз на хорошенькую женщину, не исключая фрейлин государыни, были ли они свободны или замужем, как она отдавалась ему не только без ропота, но как бы свершая государственное дело, подвиг во имя благополучия Его величества. Сама Мария Александровна, женщина умная и трезвомыслящая, смотрела на кратковременные проказы своего царственного супруга как на нечто само собою разумеющееся. А к тем своим фрейлинам, кои не устояли пред чарами государя, относилась по-прежнему благосклонно. Так бывало при всех дворах, не исключая даже и самых пуританских, так, стало быть, должно быть и при российском дворе. От неё же не убудет. И чрево её ещё воспроизведёт некоторое число великих князей и княжён, ибо государь знает свой супружеский, он же и государственный долг и не вправе от него отказаться.

У Александра же было иное на уме – сейчас, среди всего этого внешне подобострастных и внешне преданных людей. Кто из них? Кто?

Он стал пристально вглядываться в лица тех, кто мог. Они ловили его взгляд с привычной искательностью плохих актёров и актёрок. И притворная улыбка соскальзывала с лиц.

Кто?

Смешанный запах пудры, духов и пота – этот привычный придворный настой – казался особенно густым. «Если бы не высоченные потолки дворцовых зал, можно было бы задохнуться», – мимолётно подумалось Александру. Потели от долгого ожидания, от подобострастия, потели графы и князья, особенно остро источали запах подмышки молодых фрейлин. Он как-то в шутку сказал императрице, что надобно водить их скопом в баню и хлестать берёзовыми вениками, как прутьями, дабы вбить-вколотить привычку подмываться в местах особенно интимных. Она согласилась без улыбки – и государь и государыня тогда ещё были заодно и чувствовали едино.

Шествовали прямиком в придворную церковь. Там пахло по-другому – ладаном и хвоей, сладковатым освежительным духом восковых свечей, лампадным елеем.

Хор грянул: «Слава, слава, слава!», и государь невольно поморщился. Он не был богомолен, принимая обряд как необходимость, и внешне был неуязвим. Порою, правда, на него находило молитвенное усердие и тогда сердцем прикипал к Николаю Угоднику Божию, Чудотворцу Мирликийскому. Казалось, молитва снимала душевную тяжесть, приносила ощущение прихлынувшей, осенявшей благодати.

– О благочестивейшем, самодержавнейшем, великом Государе нашем императоре Александре Николаевиче всея России, и о супруге его, благочестивейшей Государыне императрице Марии Александровне, и о наследнике его благоверном государе, цесаревиче и великом князе Николае Александровиче...

Возглашение привычно ловил слух, но отторгало сознание. Всё было знакомо, затвержено, слышано-переслышано. Скулы сводила зевота, тотчас подавляемая. Господи, на что уходит время в те поры, когда оно наступает со всех сторон и неведомо что может обрушить каждый час. Что час – каждую минуту!

Александр покосился на супругу. Благочестивейшая сжимала в руках неведомо откуда взявшуюся свечу, глаза были опущены долу, за нею закаменели два пажа, ухватившие концы ниспадавшего шлейфа. Всё творилось с обычной благопристойностью.

   – Велий еси Господи, и чудна дела твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес твоих! – возглашал протоиерей.

Были слова привычные, но время от времени иссекали они умиление из глубин души и тогда хотелось затвердить их и повторять.

   – Премудрости вонмем! – басил дьякон.

   – Вонмем, – машинально повторил Александр, неслышно шевеля губами. – Осени и просвети. Открой козни злоумышляющих противников моих, сокруши их, о Господи, сил.

Неожиданно вспомнился покойный отец. О, он не знал сомнений и колебаний. Не ведал и страха ни перед людьми, ни пред Богом. Он бы обнаружил и сокрушил. Досталось бы и ему за попустительство противящимся, за мягкотелость и либеральничание, наконец за слишком поспешное реформаторство.

Николай Павлович не стеснялся ни в выражениях, ни в рукоприкладстве, которое называл несколько кощунственно – рукоприложением. У наследника цесаревича Александра частенько горели щёки – от отцовского рукоприложения. Обида накипала. Особенно тогда, когда пощёчины отвешивались прилюдно. Отец не щадил самолюбия наследника, ему просто было чуждо понятие самолюбия у кого бы то ни было.

Он, Александр, так не мог, не умел. Наука царствования не укрепляла его. Ему, к примеру, нравился – страшно сказать – Герцен с здравомыслием из далека. Он охотно бы следовал его советам, ибо находил их дельными и справедливыми. Он не видел в нём врага, Боже упаси! Но всё-таки не решался признаться в этом. Разве что самым доверенным – их было раз-два и обчёлся.

«Дайте землю крестьянам, – призывал его Герцен ещё шесть лет тому назад, почти тотчас по воцарении, когда повсеместно ожили надежды на новое царствование после тьмы николаевщины, – она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братий... Торопитесь! Спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить!»

В нём жил этот призыв, он внял ему. Но ежели бы лондонский затворник знал, каковы препоны, сооружённые теми, кто был в силе – крепостниками, сонмом крепостников! Александр Николаевич с трудом продирался сквозь них. Он не мог единолично приступить к столь важной, даже великой реформе, которая призвана изменить лик России.

Он повелел доставлять себе всё, что исходит от Герцена – нумера «Колокола», прокламации и листовки, находил многое разумным, справедливым, талантливым. Он находил время листать не чуждый крамолы «Современник», где подвизался оппозиционер Чернышевский, этот трубадур парламентаризма, который в российском варианте именовался соборностью. И натолкнулся в нём на такие строки, в некотором роде польстившие ему: «История России с настоящего года столь же различна от всего предшествовавшего, как различна была её история со времён Петра от прежних времён. Новая жизнь, теперь для нас начинающаяся, будет настолько же прекраснее, благоустроеннее, блистательнее и счастливее прежней, насколько сто пятьдесят последних лет были выше XVII столетия в России... Благословение, обещанное миротворцам и кротким, увенчивает Александра II счастием, каким не был увенчан ещё никто из государей Европы, счастием – одному начать и совершить освобождение своих подданных».

Ежели бы одному. Спустя шесть лет стало ясно, что он – в дворянских тенётах, что самодержавие выскользнуло из его рук. «Ты сам этого хотел, Жорж Данден», – процитировала супруга, хорошо знавшая Мольера, в ответ на его сетования. А брат Костя, с мнением которого он считался, будучи, правда, в лёгком подпитии, произнёс однажды покачивая головой:

– Конституция неизбежна, дорогой Саша. Рано или поздно придётся к ней подступиться...

   – Россия не готова, – меланхолически заметил Александр, – так что скорей поздно, нежели рано. Набрался я опыта с отменой крепостного состояния, знаю, как тяжко в нашем обществе засевать поле передовыми идеями.

   – Да, ретроградство куда сильней всякого новшества. Но однако время берёт своё. Как бы ни свирепствовало Третье отделение, как бы ни отгораживалось от Европы, она со своими идеями всё равно прорывается к нам, – согласился Константин.

   – Знаешь, всякому овощу своё время. Я на этом стою и буду стоять, – заключил Александр. – И Третье отделение весьма пользительно, дабы не соскользнуть бы нам в анархию.

Нигилисты однако распространялись. И шеф жандармов князь Василий Андреевич Долгоруков предписывал своим подчинённым бдеть, следить, пресекать, а коли нужно – отлавливать и ссылать в отдалённые губернии в административном порядке, без деликатничания и оглядки на так называемое общественное мнение. Впрочем, последнее обнаруживало себя покамест довольно вяло.

Александр доверял Василию Андреевичу и почитал его своею опорою. Он, правда, увязал в каких-то мелочах, любил пугать своего повелителя призраками возмущений, даже бунтов, дабы показать, что его недреманное око всюду и проницает, ведает и не попустит.

И всё-таки, и всё-таки. Неустройства было куда больше. Оно проникло и во дворец.

   – Князь Василий... Где князь Василий? – сердито вопросил Александр министра двора Адлерберга. – Призвать его немедля. Повели накрыть для него прибор.

Из церкви императорская семья направилась в столовую. Бог знает отчего, но напряжение, нахлынувшее нежданно, ещё во время малого выхода, и продолжавшееся во время службы, не проходило. Токи его исходили от государя. Его насупленность, набрякшие выпуклины глаз, весь его отстранённый вид говорили о раздражённости и недовольстве.

Если бы кто-то очень близкий и дорогой ему спросил, что терзает Александра в этот приснопамятный день, он скорей всего ответил бы кратко: ВСЁ!

Всё было не то и не так. С одной стороны, ему хотелось подписать этот манифест, он слишком долго шёл к этому дню, с самого начала своего царствования, он старался приблизить его как мог. С другой же стороны, на его руках и ногах гирями повисли все эти Панины, Голицыны, Гагарины, Муравьёвы – их в комитетах было большинство. И от них исходила затаённая угроза. И то, чего он добивался, они утопили в оговорках, поправках, примечаниях. Это было вовсе не то, к чему он стремился.

Да, мысленно он вынужден был признать правоту Герцена: «Зверь не убит, он только ошеломлён».

Всего только ошеломлён, и он, самодержавный государь, не смог до конца добить этого зверя, этого хищника, терзавшего русского крестьянина чуть ли не три века.

Застолье длилось в молчании. Великий князь Константин Николаевич провозгласил тост за Государя императора, чьё имя навеки войдёт в историю России под именованием Освободителя. Он жестом пригласил сидящих за столом встать – не все сразу последовали его примеру. Великие князья вели себя вяло, скованность не проходила.