Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

У России, таким образом, оставался единственный мало-мальски надёжный союзник – Румыния, – во всяком случае так казалось Александру. Она принуждена была стать таковой под давлением жестоких обстоятельств. Румынский акт о провозглашении независимости был с нескрываемой враждебностью встречен в Лондоне и Вене. О султанской Турции и говорить нечего. Турки продолжали считать Румынию вассальным княжеством, равно как и Болгарию, Боснию и Герцеговину... Румыния и жаждала суверенитета и вместе с тем провозгласила, что она станет для Турции «сильной защитной стеной». Румынские правители продолжали сидеть меж двух стульев.

   – Чёрт их разберёт, – досадовал главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. – То ли они, православные, с нами, то ли с турками. У меня на них надежды нету. Вишь что объявил их премьер Катаржиу: румынское правительство-де «готово взять в руки оружие, чтобы заставить уважать свой нейтралитет, и те державы, которые проявят поползновение использовать румынскую территорию в целях вмешательства в конфликт...» Стало быть, нам предупреждение...

Александр, однако, почёл это за демонстрацию и настоял, чтобы Ливадию посетили высокопоставленные румыны.

   – И хочется, и колется, – усмехался он. – Никто за Румынию не вступится: ни Англия, ни Франция, ни Германия, никто ей суверенитета не преподнесёт. А Франц Иосиф просто зарится на некоторые её земли. Принц Карл спит и видит свою страну суверенною. Однако турок смертельно боится.

Наконец Карл всё-таки решился. В Ливадию прибыли новый премьер Братиану и военный министр Слэничану. Всё-таки они отважились подписать секретную конвенцию. Впервые великая держава вела с румынами переговоры на равных, как с суверенным государством. Но турки, со своей стороны, объявили Карлу, что введут в Румынию свои войска для защиты от русских. И убоясь их, румыны не ратифицировали конвенцию.

Ждали турки, ждали, наконец пришли в ярость и объявили румын бунтовщиками, а принца Карла низложенным и стали бомбардировать румынские города на левом берегу Дуная. Тут уж было не до колебаний, пришлось наконец определиться. Суверенитет – желанный, жданный – могла обеспечить одна лишь Россия.

Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич особыми военными талантами не обладал. Главным его достоинством была прямолинейность и зычный голос. Император счёл этого достаточным. Милютин и другие его-де подопрут.

   – Ни черта этот Карл не понимает, – кипятился великий князь. – Сколько можно двоедушничать, или румын так приспособился и характер свой приспособил: и нашим-де и вашим. Уж и колотят его, и молотят, а он всё ждёт-пожидает, не выйдет ли что получше. Нет, государь, брат мой, я долее топтаться не намерен.

Горчаков разослал в столицы европейских держав циркуляр. В нём говорилось: «Отказ Порта и побуждения, на которых он основан, не оставляют никакой надежды на то, что она примет в уважение желания и советы Европы... Наш августейший монарх решил принять на себя совершение дела, к выполнению которого вместе с ним он пригласил великие державы...»

Манифест о вступлении России в войну с Турцией был подписан в апреле 1877 года. Но приглашённые великие державы, ответившие формальным согласием, втайне действовали в своих видах. Лорд Дерби, главный британский дипломат, советовал туркам не церемониться с Румынией. «Румыния, – писал он великому везиру, – обязана действовать согласно видам своего сюзерена (т.е. Турции) для изгнания общего врага (т.е. русских)». В том же духе интриговала Австрия.

План кампании составил другой Николай Николаевич – опытный генштабист Обручев. Он считал, что она должна быть кратковременной, дабы на стороне Турции не выступили Англия и Австро-Венгрия. Главный удар – на Босфор и Константинополь: «Только на берегах Босфора, – писал он в «Записке о русско-турецкой войне», – можно действительно сломить господство турок и получить прочный мир, раз навсегда решающий наш спор с ними из-за балканских христиан... Овладение в военном смысле Константинополем и Босфором составляет, таким образом, безусловную необходимость...»

Ливадия стала местом, где разрабатывался план войны. Александр, невесёлый, а порою и угрюмый, слушал рассеянно. Военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин и генштабист Николай Николаевич Обручев время от времени пускались в спор, в основном же ладили. Милютин энергично начал военную реформу, получив благословение Александра. Однако мало-помалу она стала вязнуть. Надлежало перевооружать армию, притом как можно быстрей: Крымская война обнаружила архаичность и недостаточность винтовок, их разношёрстность.

Три оружейных завода – в Туле, Сестрорецке и Ижевске – в 1876-м году изготовили чуть больше двухсот тысяч ружей системы Бердан № 2, принятой на вооружение российской армией, которую американцы называли «русским ружьём», потому что вместе с американским полковником Берданом в её создании приняли участие два русских офицера.

   – Ну, поднатужатся, ну, напрягутся, – с горечью говорил Милютин, – всё едино более четырёхсот тысяч винтовок не произведут. А у нас под ружьём – полтора миллиона.

   – Кто ж виноват? – вмешался Александр. – Не военный ли министр?

   – Я, Ваше величество, в прошлые годы, не изволите ли вспомнить, докладывал вам, что оружейные наши заводы слабосильны, надобно их расширить либо построить новые. Либо, наконец, закупить в Англии, либо во Франции нужное количество стрелкового оружия. Последняя мера была решительно отвергнута министром финансов, и я с ним согласен, – в голосе Милютина, произносившего эту тираду, звучала горечь. – Нам нужно своё развивать, а не на Запад глядеть. Его светлость Константин Николаевич вовремя спохватился, и по его наущению оснастились судостроительные заводы и стали строить современные боевые корабли.

   – Изобретательство в оружейном деле движется вперёд быстрей, нежели в другой технике. Вот сегодня Бердан № 2 почитается самой совершенной, глядишь – завтра появится новое магазинное ружье куда его лучше, – заметил Обручев. – А пехота да кавалерия решают исход войны.

   – Пока, пока решают, – вмешался Константин Николаевич. – В деле истребления себе подобных человек преуспевает более всего. И военные инженеры вскоре придумают что-нибудь такое, чтобы мясорубка войны закрутилась вдвое быстрей.

   – Скорей гильотина, Ваша светлость, – заметил Милютин.

   – Да нет, Дмитрий Алексеевич, именно мясорубка: монархи и полководцы беспрерывно крутят ручку, сваливая в жерло всё новые и новые порции мяса, которое именуют пушечным.

   – Твоё сравнение, Костя, неуместно, – хмуро заметил Александр. Прежде он как-то не интересовался материальной частью войны, полагая, что она создаётся сама собою. Цифры, которые привёл Милютин, удручали. Выходит, было преждевременно ввязываться в войну с турком. Но более подходящего момента, с точки зрения политической, могло не представиться. Опять надежда на авось, на русского солдата, который выручит. Но и у турок солдат не хуже. Отец начинал Крымскую в полной уверенности, что, как и прежде, турок будет побит: русские турка всегда бивали. Словом, на рубль амбиции, на грош амуниции. А амуниция-то решала. Но батюшкина амбиция была на недосягаемой высоте, и перечить ему никто не смел. Вот и опозорились, а турок осмелел. «Неужто и ныне опозоримся, – с тревогою думал он. – Нет, сего нельзя допустить».

– Я отправляюсь к армии, в Кишинёв. Давайте, господа, действовать. Наговорились всласть, – последние слова Александр произнёс со злостью, которой от него не слыхивали. Он поднялся, за ним генерал-адъютанты свиты. Свитских было немало, он услал большую часть вперёд – готовить ему резиденцию. Она должна быть достаточно презентабельной. Ведь верный Рылеев отправлен за Катенькой, она проследует с ним в бессарабскую столицу.

Пока он писал ей: «Из письма моего брата (в. к. Николая Николаевича, главнокомандующего. – Р.Г.) я с радостью вижу, что войска смогут выступать, как только будет отдан приказ. Да поможет нам Бог, и да благословит Он наше оружие! Ты лучше других поймёшь, что я чувствую, ожидая начала войны, которой я так хотел избежать».

Бессарабская весна праздновала свой апогей. Сады успели отцвесть, окрапив землю разноцветным конфетти лепестков и оставив после себя тот особый запах обновления природы, который подобен хмельному напитку. Вешние потоки смыли всю нечистоту, оставленную зимой, и земля казалась умытой.

Кишинёв был невелик, взбегая с холма на холм своими приземистыми разношёрстными домишками. Старый город прихотливо петлял улочками, образуя непредсказуемый лабиринт. От митрополии и дворянского собрания начинал строго распланированное движение вверх город новый.

Ему нравились названия некоторых улочек старок города: Иринопольская, Теобашевская, Ланкастерская...

Некоторые из них звучали загадочно, иные слишком приземлённо: Азиатская, Грязная... Минковская напоминала о болгарах, Сербская – о сербах, Аромянская – о армянах, Еврейская – о евреях... Население говорило на всех языках и прекрасно понимало друг друга. «Какая смесь одежд и лиц, племён, наречий, состояний...» Пушкин, отбывавший здесь ссылку, которую потом назовут административной, по велению царственного дядюшки-тёзки, оставил здесь по себе неизгладимую память. И сам Кишинёв оставил по себе столь же неизгладимую память в его писаниях, в стихах, прозе, размышлениях, письмах...

На первых порах Кишинёв Александру понравился. Главная улица называлась Александровской вовсе не из угодничества. Просто при дядюшке захудалое местечко, больше похожее на село, было объявлено столицей новоприобретённого края, и он повелел его всячески благоустраивать. Сказать по правде, выбор был достаточно случаен, можно было найти куда лучший вариант, притом на судоходной реке вроде Днестра. Но что сделано, то сделано. Говорили, владыко Гавриил, экзарх молдо-влахийский, любимец великой прабабки Екатерины, многажды ею, как и её любимым внуком, отличённый и награждённый, отчего-то остановил свой взор на этом местечке. Да и будущий фельдмаршал Кутузов, отхвативший у турок Бессарабию, не возразил. А было это в самый канун нашествия Наполеона на Россию.

Преподобный Гавриил, некогда возглавлявший знаменитейший в России киевский престол, оставил по себе в Кишинёве добрую память. Выстроил митрополию, семинарию основал, повелел городскому землемеру и по совместительству архитектору Озмидову поименовать новые улицы начинавшего своё восхождение вверх нового города от Семинарской до Киевской – в память своего пребывания на киевском столе. С той поры много воды утекло, и речка Бык обмелела...

Причёсанность же и умытость города оказались видимостью, коснувшись лишь главной улицы Александровской и Соборной площади с одноимённым парком и митрополии. А чуть ниже вихрились пыльные смерчики, оставляя свой след до первого дождя на глянцевитых листочках юной зелени.

Александр принял парад войск, благословил их, отправлявшихся к Дунаю. И принялся ждать. Чего? Нет, не победных реляций, они были впереди. Он ждал свою Катю.

Глава восьмая
ВЕСЕЛИСЯ, ХРАБРЫЙ РОСС!

Опасная игра! Кто знает наше положение,

как я, к несчастию, его знаю, тот не может

ни на мгновение поколебаться в убеждении,

что нам вести войну не следует, что рисковать

ею безумно, а вводить славянские племена

надеждою на наше содействие – преступно.

Валуев – из Дневника

   – Ваше величество, позвольте доложить: прибыли-с!

Александр рассеянно глянул на дежурного генерал-адъютанта. Мысли его были заняты невесёлыми депешами, полученными от брата главнокомандующего Дунайской армии: румынские власти не выполняют обещаний – не поставляют провиант, за который заплачено, не обеспечивают транспортом, постоем... Словом, «не», «не» и «не». Всё ещё дрожат перед турками: сказывались века страха. Простой народ рад приходу единоверцев, а бояре страшатся – турки их оберегали, как оберегает пастух стадо дойных коров, и одновременно охраняли их привилегии, их имущество от посягательств простонародья...

   – О ком ты? – встрепенулся он наконец.

   – Александр Михайлович с известной вам особою.

   – Ах, вот что! Проси же!

Упруго вскочил, вышел из-за стола и стал против двери.

   – Позвольте, Государь, – верный Рылеев приоткрыл дверь.

   – Да-да! Где же Катерина Михайловна? – нетерпеливо воскликнул Александр.

   – Они умываются с дороги, сейчас будут. Осмелюсь доложить – пылища преизрядная, так и висит над дорогой. Запорошило нас вовсе. Сами изволите знать, каковы эти самые дороги. Долго ехали...

   – Здорова ли Катерина Михайловна?

   – Не жаловались. Больно торопились предстать пред вашим величеством... Хотели и ночью ехать. Да я воспрепятствовал: темень кромешная, опять же опасно – время военное, мало ли что... Я в ответе пред государем, говорю, за вашу жизнь и здоровье. Согласились наконец.

   – Что-то долго её нет...

   – Не извольте беспокоиться. Сами знаете: дело женское. Нам таковая деликатность без надобности... Да вот и они.

С этими словами он поспешно вышел, плотно закрыв за собою дверь.

   – О, Боже мой, наконец-то, – оба произнесли одно и то же. То был всхлип и выкрик. Катя рухнула ему в ноги, трепещущая, плачущая, и уткнулась головою в колена. Александр рывком поднял её и притянул к себе.

   – Ну не плачь, не плачь, Катенька моя, – приговаривал он, неловко утирая ладонью её мокрое от слёз лицо. – Вот мы снова вместе. Я намерен пробыть здесь с тобою не менее двух недель. Пока армия не переправится через Дунай. А потом мы обоснуем нашу штаб-квартиру на левом берегу и отправимся туда. Ты всё ещё плачешь, милая...

Катя вынула из-за корсажа батистовый платочек, пахнувший какими-то тонкими духами и немножко ею самою – запахом молодого женского тела, к которому так привык уже Александр и призывней которого, казалось ему, ничего не было. Это был и запах его вожделения...

Когда они, разрядившиеся, успокоенные, лежали рядом, Александр вглядывался в её лицо с тонкими чертами – лицо нимфы – и привычно удивлялся тому, что это любимое лицо не изменило ни материнство, ни разлука, которая казалась обоим долгой-долгой, хотя со времени их последнего свидания прошло всего три-четыре месяца. И ещё он подумал, что их любовь была бы пресной, не будь этих постоянных разлук. «Кто знает, что такое истинное счастье, – думал он. – В чём оно, как его сберечь. Дай Господь дар слова, написать бы об этом в проникновенных словах, в таких, которые могли бы пронзать сердца».

Их отношения уже ни для кого не были тайной. Злословие постепенно улеглись, лишь время от времени раздавался шип из окружения императрицы. Сама она давно примирилась, и шипенье это исходило от старых дев – статс-дам, ухитрившихся каким-то образом пронести своё девство через всеобщую развращённость императорского двора.

Катя, несмотря на третьи роды, была так же стройна и хороша, как в первые дни их близости. Увы, их третий сын, Борис, умер во младенчестве, и Александр не успел сохранить его в своей памяти. Чрезвычайно редко видел он и сына и дочь, чувствуя при этом нечто вроде угрызений совести. Но Катя и не настаивала: её повелителю последнее время было не до детей и не до неё самой.

Александр испытывал к ним отеческую нежность. Ту самую нежность, которую испытывает отец взрослых детей к только что народившимся детям либо внукам. Но ведь не было, совершенно не было времени ни на что – ни на любовь, ни на нежность. Время словно бы уплотнялось вне его желания и ведома, он перестал быть его распорядителем по воле накатывавших дел и событий. И вот эта злосчастная война...

Исход её старым генералам из его окружения виделся в розовом свете: мы, мол, турок всегда бивали и будем бивать. Трезвомыслящий военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, к которому он чувствовал и приязнь и доверие, несмотря на недоброжелательство свитских генералов, остерегал его. Он говорил без обиняков:

– Мы не успели, Государь, как должно было бы подготовиться к этой войне. Я согласен всецело с Николаем Николаевичем Обручевым: она должна быть ударной и кратковременной и по крайности чрез три месяца наши корпуса должны бы быть под стенами Константинополя. Однако, боюсь, кампания затянется. У нас, как я вам докладывал, всего нехватка...

Да, докладывал загодя. Но неуклюжая государственная машина поворачивалась тяжко, скрипя всеми своими ржавыми колёсами. Она, эта машина, нуждалась в полном подновлении. Но такое было не по силам и не по деньгам, которых вечно не хватало.

Министр финансов граф Михаил Христофорович Рейтерн об эту пору пребывал всегда под рукой. Его бритое узкое лицо с большим лбом, казавшимся ещё большим из-за победно наступавшей лысины, недовольно морщилось, когда Александр заговаривал о неотложных нуждах армии.

– Я с трудом подавил было наступавший дефицит, – качал Рейтерн головой. – Ваш в Бозе усопший отец, изволите ли знать, не пёкся о финансах, и мы едва не вылетели в трубу. Наше ведомство делает, что в его силах, для того, чтобы финансировать нужды армии. Я мог бы печатать ассигнации, но это привело бы к полному банкротству. А золота не хватает...

Александр не сомневался в его добросовестности. Увы, тяжёлое наследство, доставшееся от отца, всё ещё тянуло Россию вниз, как он ни старался его преодолеть. Наследство не только в финансах и во всём хозяйстве и государственном устройстве. Но, пожалуй, более всего – в людях. В людях, которые могли бы понести на своих плечах бремя новой власти, не оскальзаясь, не мешая и не подсиживая друг друга.

Он перестал доверять тем, которые казались ему лучше, дельней своих предшественников. Он переменял их на других в надежде, что эти другие будут лучше, ещё лучше. Но оказывалось, что они вовсе не лучше, а едва ли не хуже. Приходилось тасовать одну и ту же колоду, вытаскивать одни и те же карты. В этом тасовании проходило время. Проходило и уходило, а воз оставался на месте.

«Господи, – иногда в тоске думалось ему, – избави меня от этого непосильного бремени. Как было бы хорошо скинуть с себя горностая, отдать корону, скипер и бармы и уединиться с Катей куда-нибудь подалее...»

Глупые детские эти мечтания налетали и тотчас улетали. Где-то там на берегах Дуная уже гремели первые выстрелы, падали с последним вскриком люди, волы тянули каруцы с грузом брёвен для переправы... Кишинёв был тих и патриархален, словно всё оставалось незыблемым.

Каждый день поутру являлись фельдъегери с донесениями и посланиями брата Николая. Он сообщал, как идёт строительство большого моста через Дунай у Зимницы. Пока что всё шло своим чередом – ничего тревожного, но и ничего отрадного.

– Мне ненавистна война, – признавался Александр. – Война отвратительна. Но что я мог: меня толкали к ней. Даже дядюшка Вилли, этот выживший из ума родственничек, из-за спины как из-за стены своего Бисмарка подбодрял: ты-де непременно победишь. Тем временем этот хитрованец Бисмарк, науськивая нас на турок, возбуждал против нас австрияков, о чём мне немедленно донесли. Тайное всегда становится явным, – убеждённо добавил он.

Озабоченность Александра росла. Получив известие о первых жертвах, он прослезился. Отрадны были только вечера – их вечера.

   – Как мне благостно с тобою, моя Катенька, – бормотал он в полном самозабвении. – Ничего другого нет, да и не нужно – одна ты. Всё скверное, отвратительное уходит, всё забывается. А ведь это грех, – вдруг спохватывался он. – Грех, когда идёт война, забывать о ней мне, российскому императору, помазаннику Божию.

   – Нет, мой повелитель, – старалась успокоить его Катя. – Господь покровительствует любящим. Истинная любовь – богоугодна.

Она была его утешительницей. Александр так и сказал:

   – Во скорбях моих великих и безмерных ты единая моя утешительница. У тебя чистое сердце. Молись, Катя. Молись за Россию. Будем молиться за дарование победы христолюбивому воинству нашему.

   – Мой несравненный Государь, я то и дело возношу молитвы за вас. А возносить их за вас значит возносить их за Россию. Потому что Россия – это вы, – ответы Кати всегда повергали его в умиление. Умилился он и на этот раз, и столь великое было это его умиление, что на глазах выступили слёзы. Катя вытянула из-за корсажа платок, благоухавший ею и её желанием, и с материнской заботливостью стала утирать глаза Александра.

Видевший эту сцену, несомненно простил бы обоим все грехи, прошлые и будущие, столь трогательной и чистой она была. Сентиментальность и чувствительность обострялись в Александре, хоть он и старался их подавить ввиду неизбежной поездки на театр войны, где они были бы неуместны.

По вечерам они совершали тихие прогулки в одиночестве, если не считать Рылеева, тенью следовавшего за ними в нескольких шагах позади. Их окружала полная безмятежность. Улочки засыпали рано, стоило солнцу скрыться за холмами, и становились пустынны. Присутствие монарха, повелителя всея Руси и Бессарабской губернии, никак не сказывалось на однообразной и размеренной жизни города. Об Александре помнила только власть в лице губернатора и вице-губернатора, начальника губернского жандармского управления и полицмейстера, равно и других управляющих чиновников. Но государь повелел им забыть о его существовании, покуда он сам не изволит напомнить. И они покорно забыли, зная, что монаршая свита не дремлет и все заботы взяла на себя.

Свита была не велика – Александр не любил многолюдства возле себя, оно его раздражало. До злосчастного покушения Каракозова Александр иногда прогуливался в одиночестве, думая свою монаршую думу: спутник, а тем более спутники были тому помехой. Шувалов и Трепов настояли, чтобы служба охраны была значительно усилена. Они старательно пугали его заговорами и покушениями, и он было заробел. Потом, в Париже, был, правда, ещё Березовский, поляк. Но, как ни странно, государь отнёсся к этому покушению довольно спокойно, хотя пугальщики не унимались.

В бессарабской столице ощущения опасности и вовсе не было – такой она была патриархальной. Правда, днём он по большей части отсиживался в своей резиденции, больше похожей на купеческий особняк.

Апрель выдался нежарким, всё цвело и благоухало, молодая глянцевитая зелень радовало взор своею свежестью. Розовый цвет абрикосов перемежался белым кружевом яблонь. И такая радость ощущалась во всей природе, что она невольно передавалась и людям.

Ничто особенно не докучало влюблённому государю и его Кате. Но депеши брата Николая становились всё тревожней, колеса войны стали набирать обороты. И напряжение Александра, несмотря на праздничную близость Кати, неприметно нарастало.

Подходила к концу вторая неделя их блаженства... Штаб-квартира на правом берегу Дуная была готова.

Наконец он решил не отлагать долее свой отъезд. Но как расстаться с Катей?! Он помнил своё изначальное обещание взять её с собой. Не будет ли это чрезмерностью? Стоит ли дразнить гусей, даже монарху. Да ещё когда идёт война, когда кругом грязь, кровь и смерть...

Он принял решение: Катя должна возвратиться. Там – их дети.

   – Нам придётся расстаться, моя прелесть. Я говорю это с сокрушением.

   – О да, мой повелитель, – Катя была удручена, но согласна. – Я всё понимаю и повинуюсь любому решению.

   – Я и так позволил себе расслабиться, – проговорил он с каким-то странным ожесточением. – В нынешних обстоятельствах такое совершенно неуместно. Всё-таки я более всех других, более брата, главнокомандующего армией, ответственен за исход войны. Тебе же надобно быть при наших детях, ты мать и у тебя своя ответственность. Будем же благоразумны.

   – Будем благоразумны, – отозвалась Катя как эхо.

   – Я стану тебе писать.

   – А я отвечать на письма.

   – Я снова поручу тебя заботам Саши Рылеева. Когда ты с ним, я спокоен.

   – Благодарю вас, мой великий, мой щедрый, мой заботливый повелитель, – Катя изо всех сил старалась придать своему голосу живость и воодушевление, но получалось плохо.

Александр вызвал Рылеева, сказал ему о своём решении и велел министру двора графу Адлербергу готовиться к отъезду к действующей армии.

Прощание любовников было тягостным, и Александр постарался сократить его до минимума. Сборы заняли не более двух часов. Когда за экипажем, увозившем Катю, взвилась пыль, Александр облегчённо вздохнул. Да, это было блаженство и отдохновение, но одновременно и ноша. В тех обстоятельствах, которые сопровождали его, она была, прямо сказать, и непосильной и неуместной. И каков был вызов для окружающих его.

Надо было торопиться к армии, он слишком много себе позволил в эту тягостную годину. Быть может, не простил бы такого и самым близким людям, своим взрослым сыновьям. Они были поблизости, они знали всё. Но не смели перечить, не смели осуждать. Они покорно и терпеливо ждали отцова зова: Александр, Сергей и Владимир.

Ждали зова государя и первые персоны империи: канцлер Горчаков, военный министр Милютин, генерал-адъютант граф Игнатьев, представлявший Россию до недавнего времени в столице Турции и знавший тамошние обстоятельства, окрещённый там «лгун-паша», ибо был человеком неверным и ненадёжным.

   – Баба с возу – кобыле легче, – заговорщически подмигнув, сказал он Милютину. – Теперь наконец займёмся делом.

   – В самом деле – пора, – сухо отвечал Милютин. – Но ведь штаб-квартира всё ещё не готова принять государя.

   – Нет, дорогой Дмитрий Алексеевич, не это обстоятельство было препоною нашему отъезду, – не унимался Игнатьев, – да вы и сами знаете, какое. Государь был во временном плену. Не у турок, нет, то был плен сладкий и угодный его величеству. Ныне он из сего плена вырвался, полагаю, не без душевной и сердечной раны. Но она быстро зарастёт, уверяю вас. Нам всем предстоят раны истинные.

   – На войне как на войне, – отозвался Милютин. – Французы, сложившие эту поговорку, тысячу раз правы.

Их беседу прервал граф Адлерберг.

   – Господа, государь просил вас немедля быть готовыми к отъезду. На сборы дано менее часу.

Вскоре царский кортеж тронулся по направлению к Дунаю. Погода, благоприятствовавшая движению, начала портиться. Обычные в эту пору майские дожди вскоре обратились в ливень. Дороги размокли, лошади с трудом тянули тяжёлые экипажи, колеса вязли по ступицу. Переправа через мутный и перехлёстывавший мост Прут у местечка Унгены чуть не закончилась драматически для ехавшего позади экипажа: его повернуло потоком, он накренился и вот-вот готов был опрокинуться. По счастью, подскакавшие казаки выправили его.

Инженерные войска по согласию с румынским правительством продолжили полевые железные дороги от Унген к Дунаю, минуя Бухарест. Это открывало надёжную возможность быстро перебрасывать военные грузы к армии. Для императорского кортежа были предоставлены три комфортабельных вагона. И уже через полтора суток они были у Зимницы.

Дунай вздулся, разбух и стал выходить из берегов. Переправа была осложнена. Главнокомандующий, великий князь Николай, с ходу пожаловался Александру:

   – Нерешительность, а порой просто недружелюбное отношение румынского правительства затрудняют передвижение наших войск и составов с грузами. Румыны трусят. Они всё ещё опасаются мести турок.

   – А ведь у них уже не осталось никакого пути назад, – усмехнулся Александр. – Бог дал нам плохих союзников. Но что делать – других у нас нету.

   – Неужто князь Карл не понимает, что суверенитет Румынии всецело зависит от исхода этой войны? – удивился Николай.

   – Он-то, надеюсь, понимает. Но до него дошли известия, что у этого суверенитета есть сильные противники: Англия с лордом Биконсфильдом, Австро-Венгрия с императором Францем Иосифом да и кое-кто ещё.

   – Странное дело, – заметил присутствовавший при разговоре канцлер Горчаков. – Мы стали единственными гарантами полной независимости Румынии. Но сами румыны не хотят отчего-то этого понять.

   – Вероятно, из многовекового страха перед турками, – сказал Николай. – Меня просветили: оба княжества, Валахия и Молдавия, пребывали до своего объединения... под турецкой пятою.

   – Кстати, по нашему настоянию и с нашей помощью, – быстро вставил Александр.

   – Да, именно так. И были вассалами турок почти четыре столетия.

   – Они так долго жили в страхе и так долго находились меж молотом и наковальней – между турками и своими боярами, – что перестали доверять кому бы то ни было. Бог им судья, – покачал головой Александр, – наш общий Бог. Будем же снисходительны и терпеливы. Докладывай, готово ли всё к переправе.

   – В основном готово. Главные силы начнут переправляться под защитою береговых батарей осадных орудий в ночь на пятнадцатое июня у Систова... На понтонах. Когда обоснуются на плацдарме и отгонят турок, тогда и начнём постройку моста вот тут...

И он показал на развёрнутой на стене топографической карте квадрат, в районе которого они находились.

   – Дунай, слава Богу, устроил нам опорные островки. Сейчас они залиты водой, но вскоре она спадёт и тогда инженерные войска начнут наводить мост, опершись на этот островок Ада. Он, как вымеряли инженеры, протянется на целую версту...

   – А обеспечит ли он переправу главных сил? – поинтересовался Александр.

   – Вот тут, – Николай ткнул пальцем в карту, – будет сооружён второй мост, тоже с опорою на остров. И тогда мы без труда перебросим все четыре корпуса под защитою войск, занявших позиции на том берегу.

   – Гладко было на бумаге, – хмыкнул Александр.

   – Я спокоен, – односложно ответил Николай.

   – Государь, могу засвидетельствовать: меры приняты разумные, осечки не должно быть, – подтвердил Милютин. – Понтоны системы Томиловского показали себя с самой лучшей стороны. Я ходатайствую о награждении сего офицера.

   – Пусть он и награждает, – кивнул в сторону Николая государь. – Ему и карты в руки, и кресты, и деньги – всем я его обеспечил.

Переправа и в самом деле прошла образцово; быстро и в полном порядке. Турки были оттеснены, смяты и бежали в рассыпную.

Поначалу для веселия были поводы. Доблестные воины под командой генерал-лейтенанта Гурко неудержимой лавиной катились вперёд и с ходу заняли Тырново; но ликование было коротким: впереди высился горный кряж. Одолели перевал и захватили столицу роз – Казан лык.

Шипка... С её высоты Гурко уж виделся Адрианополь. Были бы подкрепления, храбрые россы смяли бы всё на своём неудержимом пути вперёд.

Увы, плохо рассчитали, пришлось Гурко со своими молодцами малость попятиться. Зато другие россы победно шли вперёд. Заняли Никополь, Рушук-Русе, стало дело за Плевной... Полагали: румыны хоть малость подопрут. Но...

Главнокомандующий писал Александру: «Благодаря совершенному бездействию румынского союзного войска начавшееся уже триумфальное шествие к Царьграду неожиданно затормозилось и общий план кампании видоизменился». Пропал замах, а был он поначалу столь силён, что Европа переполошилась.