Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Александр читал показания дворянина Дмитрия Юрасова, домашнего учителя Ивана Худякова и других прикосновенных к кружку заговорщиков первоначально с возмущением, затем с любопытством, ловя в них здравые суждения. Всё это были дворяне, порядочные, мыслящие люди, и не будь в их программе цареубийства, к ним можно было бы отнестись с умеренной снисходительностью.

Но цареубийство! Но намерение посягнуть на государственное устройство путём революции! Это было чудовищно.

Ему принесли свежий номер изловленного «Колокола». Всё-таки его главный политический недоброжелатель мыслил здраво, несмотря ни на что. Он писал: «Выстрел 4 апреля был нам не по душе. Мы ждали от него бедствий, нас возмущала ответственность, которую на себя брал какой-то фанатик... Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами».

Каракозова надлежит повесить – это само собой. Но как быть с остальными. С тем же Ишутиным, который являлся главою преступного сообщества, однако дал чистосердечные показания? Как вообще быть? В обществе зреет нечто несообразное, подспудное, революционное, злодейское... Вот и доставленная ему прокламация некоего общества «Молодая Россия», ещё не обнаруженного, призывает совершенно недвусмысленно: «Выход из этого гнетущего страшного положения... один – революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально всё, всё, без исключения, основы соверенного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся её, хотя и знаем, что прольются реки крови, что погибнут, может быть, невинные жертвы».

Вот где таится опасность! Отыскать во что бы то ни стало этих «Мы», расправиться с ними безо всякой жалости, раздавить «Молодую Россию» покамест не пролились обещанные ею реки крови.

Прохлопали, проглядели, проморгали! Третье отделение, жандармы, полиция – все-все бездельники, задницы, охотники зачинами и отличиями, жаждущие наград и почестей. А за что? Каракозов этот свалился как снег на голову. На всех нашёл столбняк, а потом начали шевелиться. А плодов этого шевеления покамест как не было, так и нету.

Всех прогнать! Всё переменить! Иначе добра не будет, и в самом деле падут тысячи невинных жертв. Неужто ждать обещанных злодеями рек крови?!

Либеральное гнилье! Хотят перемен, принялись вводить новшества. А тем временем злодеи, революционеры, всякие там «Молодые России» и «Организации» в тишине и без опаски готовят кровавую баню. А власти нет, бдения нет, все увлеклись новациями. Далее так продолжаться не может! Надо срочно принять меры, пока дело не зашло слишком далеко и злодейские посулы не сбылись. Окружить себя верными надёжными помощниками, противниками либеральных идеек.

Александр был ожесточён. И ожесточение не проходило. Не смогла умягчить его и Катенька. Он не отзывался на её щедрые ласки. Она поняла. Сказала только:

   – Ступайте к тётеньке, Ваше величество, моё величество. Она подскажет, что делать...

   – Будто я не знаю, что делать, – хмуро отвечал Александр. Он уже всё решил про себя безо всяких советов. И не надобно ему никаких советчиков. Костя, разумеется, стал бы его отговаривать от крайних мер, от перемен в правительстве. Они-де ничего не смогут изменить. Смогут, смогут!

Но к великой княгине он всё-таки пошёл. Не столько за советом, сколько от желания выговориться.

Елена Павловна, разумеется, была обо всём осведомлена: её салон регулярно посещали особы в высшей степени посвящённые в разнообразные события, тайны, секреты и прочее.

   – Тётушка, Елена Павловна, ты мой оракул, – начал Александр, входя. – Я собираюсь прибегнуть к крайним мерам.

   – Крайние меры всегда плохи, – отозвалась тётушка. – Они свидетельствуют о слабости власти, об её неуверенности и даже растерянности. Не советую. Тем паче, что ты, мой друг, убедился во всенародной любви к государю императору. Меня эта демонстрация, эти крики ура, это подхваченное толпой в едином порыве «Боже, царя храни!» весьма воодушевило.

   – Но ежели не вырвать с корнем крамолу, то она станет беспрепятственно разрастаться и множиться, – возразил он. – Я решил отправить в отставку министров, ответственных за порядок в империи. Они, как показывают события, все прохлопали.

   – Твоё дело. Но неужто новые будут лучше? Я, мой друг, в этом сильно сомневаюсь. Способные люди не там, где ты их станешь искать.

   – Где же они?

   – Пусть тебя не удивляет то, что я скажу: они по большей части в противном стане. Узнать их, найти с ними общий язык, приблизить к власти, а не сажать в Петропавловку, не ссылать в Сибирь – вот, на мой взгляд, то, что составляет программу мудрого правителя. Конституция стоит на пороге, друг мой. Она стучится в дверь...

   – Пусть себе стучится, – фыркнул Александр. – Я всё равно не открою. Сейчас не время. Лучше сказать, не её время.

   – По-моему, ты ошибаешься, мой друг. Я даже считаю, что её время осталось позади, девятнадцатого февраля.

   – Ошибаешься, тётушка, – хмуро отвечал Александр. – Общество наше надобно долго готовить. То, что есть кучка – не более того – людей подготовленных, могущих работать, для него ровно ничего не означает. Самодержавие было и остаётся до сего дня фундаментом России. И она ещё долго будет покоиться на атом фундаменте.

Елена Павловна пожала плечами. Она знала: державный племянник упрям. Вряд ли стоит доказывать ему, что самодержавие пережило своё время, что подкопы под него станут год от года умножаться, что оппозиция будет крепнуть...

   – Лучше всё-таки приступить к пробным, пусть малым шагам, шажкам, нежели отвергать её с порога, – наконец вымолвила она. – Ты знаешь, мой друг, что я твоя союзница и всегда хотела и хочу тебе добра, а значит, и Россия. Если держать вожжи постоянно натянутыми, лошади в конце концов перестанут повиноваться.

   – Есть шпоры, есть кнут, – бесстрастно заметил Александр. – Благодарю тебя за добрые слова. Я их выслушал и намотал на ус.

   – Слава Богу, есть на что наматывать, – улыбнулась Елена Павловна. – Однако призываю тебя, мой друг, быть осмотрительным. Ожесточение – худой советчик.

   – Знаю, – бросил Александр уже с порога. Он был так поглощён своими мыслями, что поступился этикетом – не приложился к руке.

На следующий день, когда Валуев явился с традиционным докладом, Александр, силясь придать своему голосу как можно больше тепла и задушевности, сказал ему:

   – Ты знаешь, Пётр Александрович, сколь я ценю тебя, твои способности и услуги. Но в нынешних обстоятельствах я принуждён отказаться от них. Ты сам видишь, какова крайность, какие тучи нависли надо мной и над Россией. Я должен прибегнуть к решительным мерам, дабы положить конец крамоле. Прости меня и помни, что ты остаёшься необходимым мне человеком, что и впредь я рассчитываю на твою помощь и советы. Прошу тебя: не считай, что твоё время ушло.

Валуев несколько мгновений оставался нем. Наконец он произнёс:

   – Благодарю вас, Государь, за доверие, за тёплые слова. Моя преданность вашему величеству остаётся непоколебимой. Я всегда откликнусь на ваш призыв, коль он воспоследует, и буду служить вам с тою же ревностностью, с которой служил всё это время. А сейчас позвольте мне откланяться, дабы подготовить всё к приходу моего преемника.

– Ты знаешь, сколько всего на меня свалилось за последнее время, – сказал на последок Александр, – знаешь и, повторяю, поймёшь меня.

Минутная растерянность Валуева прошла. Да, он знал всё, даже более того. Старший сын и наследник престола, умница и надежда Николаша, скончался в Ницце двадцати двух лет от роду. Этот удар император перенёс легче, нежели его супруга, и без того болезненная. Мария Александровна стала чахнуть. Потом это покушение, возмутительные листки, открывшиеся преступные сообщества, злоумышлявшие против власти, более того, планировавшие цареубийство... Всё это наслоилось.

Во главе верховной комиссии по делу Каракозова Александр поставил Михаила Николаевича Муравьева, министра государственных имуществ, зарекомендовавшего себя жестокостью при подавлении Польского восстания и заслужившего после него нелестную кличку «вешатель» («Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают», – говаривал он). Каракозов, Ишутин, Худяков были приговорены к повешению.

«В день, назначенный для объявления приговора по первой группе, – вспоминал защитник Ишутина Дмитрий Васильевич Стасов, – я приехал в суд несколько ранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведён из своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можно было недалеко пройти из залы. Я туда пошёл и нашёл Каракозова стоящим посреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с таким рвением, был так поглощён и проникнут молитвою, точно находился в состоянии какого-то вдохновения, какого мне ни у кого никогда не приходилось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколько помнится, не сказал ни слова. Казнён он был на Смоленском поле. Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведён также на место казни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глаза колпак, и в то время, когда надо было надеть верёвку, явился фельдъегерь, объявивший помилование – замену смертной казни, сколько помню, пожизненной каторгой».

Муравьев-вешатель набирал силу и влияние, пугая Александра. Вслед за Валуевым в отставку были отправлены Головнин, Замятнин. Их заменили граф Дмитрий Толстой, одно имя которого было пугалом, Трепов и Шувалов. О нём Тютчев сложил четверостишие:

 
Над Россией распростёртой
Встал внезапною грозой
Пётр по прозвищу четвёртый,
Аракчеев же второй.
 

Россия лежала распростёртой в ожидании новых потрясений. Валуев записывал в дневнике: «Утром был у меня Трепов. Он занят приготовлением 11 виселиц, повозок, палачей и прочего. Всё это по Высочайшему повелению. Непостижимо! Суд ещё судит. Всего 11 обвинённых и уже 11 виселиц, эти господа вплетают в дело заплечного мастера Высочайшее имя! Разве можно о том докладывать государю? Разве можно в подобном деле испрашивать у него указаний? Царское право – милость...»

Не смущались и испрашивали. Знали, что государь не осудит. Знали, что новый мицистр юстиции, сменивший Замятнина, граф Палён, тоже поклонник не законов, а виселиц.

Каракозов открыл собою то, что собирались было закрыть.

Глава четвёртая
СУДЬБА НЕУМОЛИМА

...Страшно то, что наше правительство не

опирается ни на одном нравственном начале

и не действует ни одною нравственною силою.

Уважение к свободе совести, к личной свободе,

к праву собственности, к чувству приличий нам

совершенно чуждо... Мы должны внушить чувство

отвращения к нам всей Европе. И мы толкуем

о величии России и о православии!

Валуев – из Дневника

«Господи, Боже мой, что ж это такое делается – покидают меня те, которыми я дорожил, в искренность и преданность которых верил, – угнетённо думал Александр. – А кто пришёл взамен? »

Он не мог не понимать неравноценности замен в те минуты покаянного прозрения, наедине с собою, в тиши кабинета или под сводами придворной церкви, в окружении икон. Иной раз ему казалось, что они смотрят на него укоризненными глазами, в особенности же высокочтимый Николай Угодник – к нему он обращался чаще всего, моля о снисхождении, о покровительстве, о помощи, наконец, о вразумлении.

Покушение Каракозова всё резко обострило. Открылась некая бездна крамолы, которая грозила разверзнуться и поглотить его.

«Не за многие ли грехи мои, за сладострастие», – иной раз думал он. И в эти мгновения чредой проходили в памяти женщины, которых он домогался при здравствующей венценосной супруге и которые без сопротивления отдавались ему. Макова, Макарова, Лабунская, Замятина... Гимназистка, дочь камер-лакея, которая отдалась ему в Ливадии, можно сказать, под носом всего августейшего семейства. Тогда была великая неловкость, даже стыд – история эта получила огласку. И другая история – с известной петербургской куртизанкой Вандой Кароцци. Слов нет, она была обольстительна и её изобретательность в любви превосходила всё, что он испытывал прежде.

Теперь ему служит Катенька. Он обучил её всему, чему был обучен той же Вандой. И Катенька оказалась способной ученицей. Правда, поначалу она робела, стеснялась – он был слишком откровенен в своих домогательствах.

   – Ох, ваше величество, так я боюсь, мне стыдно, – краснея, говорила она. И её стеснительность и девическое сопротивление ещё сильней возбуждали его.

   – В любви нет ничего запретного, Катенька, радость моя, – убеждал он её. И она неловко вначале, а затем всё более втягиваясь, шла ему навстречу. И неожиданно для него открылась ещё более страстной, нежели он ожидал.

Мужчина сотворил Женщину. Такую, которая шла навстречу всем его желаниям. Которая умела подогревать их. Которая покорно принимала своё рабство. Он уже не мыслил своей жизни без неё.

Она была прекрасна, иной раз ему казалось, что в его окружении никогда не было ни одной женщины, превосходившей Катю своей красотой и статью. Придворные заглядывались на неё, не исключая и женщин. Александр настоял, и его венценосная супруга сделала её фрейлиной. Мария Александровна понимала: супруг сейчас чересчур увлечён, пусть перебесится. Авось пройдёт, как проходили все предшественницы.

Не проходило! Следовало принять меры – история слишком затянулась. И государыня стала изобретать, впрочем, не показывая виду, что страсть её повелителя её тяготит, способ удаления юной метрески без какого-либо шума и нарочитости, так, чтобы это гляделось естественно.

Следовало сообщиться каким-либо образом с её старшим братом, формально опекавшим Катю, дабы тот озаботился её будущим и принял меры. Катя хороша, слов нет, многие на неё заглядываются. Но репутация государевой любовницы может всё испортить – кто дерзнёт взять её замуж. Ясное дело: со временем наступит конец этой связи, император в солидных летах и его мужское естество придёт в конце концов в умаление. Ну ещё пять лет, ну десять... Кате тогда будет всего-то двадцать восемь, молодая женщина в самом расцвете красоты и желаний. Вряд ли государь возьмётся обеспечить её будущее – опыт его прежних связей довольно ясно об этом свидетельствует. Надо найти возможность удалить её под благовидным предлогом – то есть спасти её для её же будущего.

Наиболее подходил для исполнения столь деликатного поручения граф Пётр Андреевич Шувалов, недавно вступивший в должность шефа жандармов и с величайшим почтением, похожим на тайное обожание, относившийся к государыне. Мария Александровна нашла способ побеседовать с ним тет-а-тет, совершенно конфиденциально. Она не постеснялась взять с него клятву, слово дворянина, что содержание разговора умрёт с его собеседниками.

– Я знаю, Ваше величество, как тяжело вам приходится, – без обиняков заявил граф. – Разумеется, я всецело на вашей стороне. И найду способ как можно более деликатно удалить эту девчонку.

Шеф жандармов был всемогущ, императрица не сомневалась, что желание её будет исполнено.

Пётр Андреевич Шувалов был расторопен. И любознателен. Это была весьма своеобразная любознательность, главным источником которой была замочная скважина. Любовь к тайному знанию стала обуревать его ещё в Пажеском корпусе. А уж когда он водворился в кресле петербургского обер-полицмейстера, его глаз и ухо проникли в особняки, дворцы и, конечно, альковы. Те, кто был над ним, тотчас оценили таковые способности Петра Андреевича, и он получил пост во всемогущем Третьем отделении, пост высокий – начальника штаба и управляющего. Когда же надлежало надеть узду на непокорные западные губернии – Лифляндскую, Эстляндскую и Курляндскую, заражённые польским восстанием, – он стал там генерал-губернатором. Ну а после каракозовского покушения Александр решил, что услуги его бесценны в таковых обстоятельствах.

Князь Пётр Алексеевич Кропоткин так писал о том времени: «Настоящими правителями России были тогда шеф жандармов Шувалов и петербургский обер-полицмейстер Трепов. Александр II выполнял их волю, был их орудием. Трепов до того напугал Александра II призраками революции, которая вот-вот разразится в Петербурге, что если всесильный обер-полицмейстер опаздывал во дворец на несколько минут с ежедневным докладом, император справлялся: «Всё ли спокойно в Петербурге?»

Пётр Андреевич знал почти всё. Знал он, к примеру, о том, что у Кати Долгоруковой есть ключ, открывавший потаённую дверь Зимнего дворца, что её свидания с императором происходят регулярно в бывших покоях Николая I, которые унаследовал его сын. Знал и не одобрял: был всецело на стороне государыни.

Он вызвал к себе старшего брата государевой любовницы князя Михаила Михайловича Долгорукова, фактического опекуна Кати, и без обиняков сказал ему: под угрозой его карьера, равно как и будущее.

– Вы понимаете, князь, что кроме всего прочего Её величество государыня императрица проявляет неудовольствие. А неудовольствие государыни может повлечь для всего вашего семейства весьма неприятные последствия. Я настоятельно рекомендую вам удалить из Петербурга вашу сестрицу под каким-нибудь благовидным предлогом. Я очень надеюсь на ваше благоразумие, князь.

Произнеся эту тираду, граф удалился, оставя Долгорукова в кабинете как бы нарочито, для размышления. Когда он вернулся, князь сказал:

   – Я всё понял, Ваше сиятельство, и приму меры. Сестра отправится в Неаполь для поправления здоровья к родственникам моей супруги. Тем более что супруга моя родом неаполитанка...

   – Мне это известно, – вставил Шувалов, – и даже обратила на себя внимание государя своею красотой.

   – Благодарю вас. Так вот, супруга как раз и вняла призыву своих близких и решила навестить их. Катерина отправится вместе с нею.

   – Прекрасно, князь, прекрасно! – возгласил Шувалов. – Поздравляю вас и рад буду оказать вам услуги, ежели потребуется.

Катенька была вне себя, узнав, что ей предстоит разлука с любимым. Она уже вошла во вкус тайных свиданий, в них было столько романтического! И потом в ней заговорила женщина, в которой с молодой силой пробудилось женское естество. Она уже не могла обойтись без близости, она жаждала её. Ей хотелось отдавать себя повелителю каждый день, несколько раз в день. Приходилось же довольствоваться свиданиями в лучшем случае трижды в неделю.

Начались торопливые сборы в дорогу. Она нашла способ известить государя. Но мог ли он воспрепятствовать?! Увы, нет. Она была свободна, он – в путах державных и семейных.

Александр написал ей записку, в которой извещал, что найдёт возможность призвать её во что бы то ни стало. Он пришлёт за ней, пусть она не сомневается и будет готова последовать за его адъютантом. Записку же надлежит сжечь во имя общего спокойствия.

Она прижала записку к сердцу – как девочка любимую игрушку. Сжечь? Как можно?! Это была первая записка, написанная рукою императора, на бумаге с его вензелем и водяным знаком. Неужели сжечь этот символ любви? Ведь каждая бумажка, вышедшая из-под руки императора, драгоценна. Это реликвия, которая со временем будет стоить больших денег...

Она долго колебалась. Но он велел. И Катя с сокрушённым сердцем бросила веленевую бумагу в камин. Можно ли было ослушаться?

Александра раздирали противоречивые чувства. Это было впервые: у него отнимали то, чем – и кем – он жаждал владеть. И он был бессилен этому противодействовать! Он – император Всероссийский, чуть ли не последний самодержец, самодержавный монарх в Европе. Ему исполнилось сорок восемь лет, ей – восемнадцать. Юность и свежесть переливались в него. И он чувствовал себя ровнею, ему тоже становилось восемнадцать!

Её отъезд – это скверно. Катенька необходима ему как воздух. Для равновесия – душевного и физического, для радости и восторженности, которую пробуждала близость с нею.

Александр призвал Шувалова. И сказал ему совершенно откровенно:

   – Я тебе доверяюсь, Пётр Андреич, зная и веря в твою преданность. Этот разговор должен остаться меж нами. Найди возможность воспрепятствовать поездке княжны Екатерины Долгоруковой.

Шувалов притворно удивился – он был актёр на придворной сцене, как и полагалось шефу жандармов.

   – Я приложу все старания, государь. Ваше желание – свято. Тотчас же отправлюсь сделать нужные распоряжения и лично прослежу, чтобы они были исполнены.

   – Лично! Проследи! Я надеюсь на тебя.

На следующий день при очередном докладе Пётр Андреевич доложил:

   – По вашему деликатному поручению, Государь, приняты нужные меры. Они под моим контролем. Надеюсь в ближайшие дни доложить, что всё устроено.

Входя в кабинет его величества, Шувалов каждый раз ловил на себе вопрошающий взгляд. Он хорошо знал, что означает этот взгляд.

   – Ну что?

Вопрос этот касался не изловления государственных преступников, рассеивавших возмутительные листки, всех этих «Великоруссов», «Колоколов», нет, Пётр Андреевич знал, какого ответа ждёт император.

   – Всё предпринято, Ваше величество, всё делается...

Вопрос «ну что?» повисал в воздухе, пока в один из докладов Пётр Андреевич развёл руками, говоря:

   – Увы, Ваше величество, не удалось. Вдогон я послал трёх агентов. Быть может, они что-то предпримут. Обещал им щедрое вознаграждение, коли удастся возвратить княжну в Петербург. Они постараются.

Не постарались. Шувалов знал, что всё останется как есть, что ему ничего не будет в случае неудачи. Это было такое поручение, деликатность и конфиденциальность которого безусловно оберегали его положение и, более того, словно бы приближали его к государю, ибо ой становился сообщником его тайной страсти.

Но тайная ли?

   – Скажи, Пётр Андреевич, известно ли в обществе о моей связи с княжной? – неожиданно спросил Александр.

   – Должен вас разочаровать, Государь, – известно и даже в подробностях, – помедлив, отвечал Шувалов. – Во дворцах, как ни хоронись, стены имеют глаза и уши. Языки резать – не те времена, да-с. В связи с нынешними обстоятельствами я бы осмелился воспользоваться ими и сделать вашему величеству некое предложение.

   – Отчего же нет. Говори...

   – Я предложил бы распустить слух...

   – Ну же! Смелей!

   – Слух о том, что вы, Государь, порвали с княжной и отослали её от себя.

   – Гм. – Александр провёл руками по пушистым бакенбардам, что истолковывалось близкими ему людьми как признак озабоченности. – Что ж... Пожалуй. А ты знаешь – это мысль. Поручаю это тебе – ты в силах исполнить в лучшем виде. Особенно некоторым дамам в окружении государыни сообщи под большим секретом. Самый верный способ, что слух разойдётся мигом и пойдёт гулять по салонам.

   – Исполню в точности.

   – Главное, чтобы слух исходил от тебя, – поощрил Александр. – Тебя считают весьма осведомленным в силу твоего положения. Сочтут известив доподлинным.

   – И сенсационным, – вставил Шувалов, уловив на лице Александра довольное выражение.

Узел развязался неожиданно и к обоюдному удовольствию. Александр полагал, что в высшем свете будут долго смаковать новость и радоваться низложению княжны, этой выскочки и дерзкой девчонки. А уж от него она не уйдёт, он в силах добыть её хоть из-под земли. Шувалов же радовался тому, что угодил государю, притом самым неожиданным образом. И её величество останется довольной и найдёт способ выразить ему свою благодарность. В благодарности же государя он не сомневался.

Тем временем новые министры действовали с подобающей энергичностью новой метлы, прутья которой все в целости. От предупреждений и временных запрещений сеятелям вредных идей перешли к решительным действиям: журналы «Современник» и «Русское слово» были закрыты. Чернышевский взят под арест, последовали ссылки его единомышленников в отдалённые губернии.

Спасибо Шувалову: Александр мог с подобающей торжественностью отметить двадцатипятилетие бракосочетания. И эта дата всколыхнула в его душе остывшую было вовсе благодарность к Марии Александровне, и из-под давно остывшего пепла проглянул жар былых чувств.

Четверть века! Сколько всего – и всех! – было. Сказать ли Марии, что он пленился княжной более всего потому, что она живо напомнила ему юную супругу в первые медовые месяцы их жизни? Нет, язык не повернётся. Да и вряд ли это можно принять за правду. Мария не из легковерных, она достаточно умна и пережила великое множество увлечений мужа, не испытав ничего, кроме лёгкой досады, равно и опасений подхватить какую-либо заразную болезнь. Такое в среде великих князей тоже бывало.

Он испытывал чувство благодарности к своей венценосной супруге. Всё-таки она оставалась верной спутницей его жизни несмотря ни на что. Он не услышал от неё ни слова упрёка. Она была единомышленницей во всём, что касалось жизни государства, подавала советы умные и дельные, когда он просил, но не вмешивалась – упаси Бог. Мария Александровна поддержала его в главном деле жизни: в отмене крепостного права, в великой реформе, как потом по праву стали её именовать. Помогла Александру преодолеть сомнения и колебания, осаду крепостников...

Да, она всегда была с ним – ненавязчиво, преданно, верно. Он ценил эти ненавязчивость и преданность. Порой Александра посещало кратковременное чувство вины. И тогда он говорил, как ценит её, мать его детей и спутницу, надёжность которой есть награда, дарованная небом.

Но можно ль укротить желания? Он не перестал быть мужем, но в равной степени не перестал быть мужчиной. Ханжи почитают это за грех. На самом же деле это столь же естественно, как и все другие чувства, дарованные человеку от Господа. Сказано: плодитесь и размножайтесь! Тем более это относится к нему, помазаннику Божию. Его семя – драгоценно. И чем более женщин примут его в своё лоно, чем более понесут от него, тем прекрасней потомство оставят они на земле. Пора наконец это понять! Он, император Александр, – благодетель женской части его империи.

Вот такие мысли приходили порою ему в голову, и единственный человек, с которым он делился ими, был генерал-адъютант Рылеев. Этот безусловно понимал и оберегал страстную натуру своего государя. Мог бы его понять и брат Костя, но Александр отчего-то не хотел заговаривать с ним об этом. Костя тоже грешил, но чересчур скромно. Вдобавок после каракозовской истории кое-кто пустил слушок, будто брат был в связи со злодеем.

Александр принял Каткова в Петровском дворце, и тот без обиняков сказал ему об этом: вот, мол, Ваше императорское величество, пущен слух, что Каракозов имел встречу с великим князем Константином Николаевичем. Что великий князь имел-де виды на престол, ежели ваше величество падёт от рук убийцы.

   – От кого ты слышал эту ересь? – Александр стукнул кулаком по столу.

   – Не хотелось бы называть, Ваше величество...

   – Я требую!

   – От графа Дмитрия Андреевича Толстого...

   – Ну этот известный выдумщик.

   – Он ссылается на Трепова...

   – Они все хотят меня запугать, – возмутился Александр. – Будто я не понимаю зачем. Мы-де преданы вашему величеству и бдим, во все стороны глядим. Я велю тебе пресекать этот паскудный слух, слышишь!

   – Слышу, Ваше императорское величество. И повинуюсь, как должно верноподданному.

   – Верю тебе, – заключил Александр. – Брат Константин верный и честный человек, близкий мне. Да, он порой увлекается либеральными идеями, да, они заводят его чересчур далеко. Но он предан мне по-настоящему и в крестьянской реформе всё время был рядом, был единомыслен. А это, как тебе известно, главное дело моей жизни. И я прошу тебя поддерживать идеи крестьянской реформы в своей газете.

«Со всех сторон обложили меня, – думал Александр, отпуская Каткова. – Как трудно делать добро, когда даже соратники понимают его розно. Вот и Толстой понимает добро по-своему, как обер-прокурор Синода, а не как министр народного просвещения. Не сделал ли я ошибку, назначив его на этот пост? Не лучше ли было бы оставить его обер-прокурором? »

Не впервой Александру приходили в голову такие мысли. Этот Толстой был непопулярен, более того – нелюбим. Но главная мысль его правильна: надлежит прекратить повторяющиеся попытки к возбуждению вражды меж различных сословий. Говорят: он-де ретроград, он был в стане крепостников. Бог с ним. Сейчас некоторые заблуждения на пользу. Крамола не выкорчевана! Она растекается по империи.

А меж тем преданных престолу и ему лично выхватывает смерть. В Бозе усоп Михайла Муравьев, которого окрестили «вешателем». На седьмом десятке – всего месяца не дотянул до торжества. Уж ему и голубая лента Андрея Первозванного сулилась, и многие другие награды. А ведь в молодости был в Союзе Благоденствия – вот как меняет человека жизнь. Иные злорадствовали: Господь воздаёт за грехи, за свирепство. Воздаёт, верно. Однако же дожить до семидесяти годов и праведнику не удаётся.

С этой последней мыслью, побывав на отпевании, Александр отправился восвояси. Предстояла высокоторжественная церемония помолвки наследника-цесаревича Александра Александровича, которому суждено стать императором Александром III, с дочерью короля Дании Христиана IX принцессой Софией-Фридерикой-Даграмой, получившей при святом крещении имя Марии Фёдоровны. Это была третья Мария Фёдоровна на российском престоле. Первой была дочь Фёдора Нагого, истинная Фёдоровна и последняя жена Ивана Грозного. Второй – супруга Павла в девичестве тоже София-Доротея-Августа-Луиза. Невеста наследника оказалась Катенькой ровесницей, вот как бывает, родилась с нею в один год. Но это обстоятельство было известно лишь одному участнику церемонии – самому императору. Нельзя сказать, что невеста была хороша. Правда, у неё был гармоничный овал лица и серые глаза, глядевшие умно и с некоторой снисходительностью на творившуюся вокруг суету. Но из множества претенденток цесаревич выбрал её, себе под стать.

Время было тревожное и суетливое. Весной Александр направился на Парижскую всемирную выставку – был приглашён королём Наполеоном III. Его сопровождали двое сыновей и вице-канцлер Горчаков. Пред поездкой он побывал на торжественном освящении часовни, сооружённой у входа в Летний сад, там, где в него стрелял злодей Каракозов.

– Господь меня не оставил и не оставит, – убеждённо произнёс он. – Ибо в память России я вошёл как освободитель, и это пребудет со мною навеки.

В самом деле – не оставил, и это было похоже на чудо.

Быть в Париже и не развлечься?! Государь начал с того, что заказал ложу в Опера комик, где шла весёлая оперетка Жака Оффенбаха «Герцогиня Геролынтейнская». Говорили, что в роли герцогини композитор Якоб Эбершт – таково было настоящее имя этого сына кантора из Кёльна, – вывел на сцену императрицу Екатерину Великую. Сестра императора великая княгиня Мария Николаевна, которой было предложено место в ложе, засмущалась было – говорили, что российская императрица представлена на сцене в непристойном виде. Но любопытство превозмогло, и никто из сидящих в царской ложе не был ни шокирован, ни разочарован: зрелище было весьма сочное. А какая музыка! Какие голоса! Какие красотки в кордебалете!