Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Партия была. Но она ловко скрывалась. Случались попадания, но дичь, как правило, оказывалась некрупной. А дичь крупная, замышлявшая очередные злодейства, не только пряталась, но сбиралась на свои съезды.

Первый – в тишайшем Липецке, якобы на водах, кои открыл сам Пётр Великий. Основав железоплавильные заводы, неугомонный государь обратил внимание на железистый источник и, отведав воду, признал её целебной. Потом была устроена постоянная водолечебница с ваннами, куда ездили болящие.

Вот туда и отправились одиннадцать человек, именовавшие себя членами партии «Народная воля». Как всегда, были среди них крайние, были и умеренные. Крайние стояли за цареубийство.

   – Если мы убьём царя, монархия будет свергнута, – утверждал самый отчаянный из них Морозов. – Соловьёв промазал, найдётся среди нас более меткий.

   – А ещё в тир ходил, пристреливался, убеждал меня, что обязательно поразит царя, – вставил Герш Гольденберг. – Если бы я был на его месте, непременно убил бы.

   – Тебе нельзя, не раз было говорено, – возразил Мозоров. – Ты еврей, начались бы по всей России еврейские погромы. Ни еврею, ни поляку мы не позволим покушаться на царя. Это дело русского человека.

   – Ну убили бы Александра, а что дальше? – спросил деревенщик Попов.

   – А дальше – революция! – воскликнул Гольденберг.

   – Как бы не так, – усмехнулся Жорж Плеханов, тоже из деревенщиков, склонявшихся к мирным средствам борьбы с самодержавием. – Кто её совершит?

   – Мы! – не задумываясь ответил Морозов.

   – Вы? Жалкая кучка заговорщиков? Против полиции, жандармерии, армии, наконец?

   – За нами пойдут массы, – горячился Морозов.

   – Мы уж видели, как они пошли, – Плеханов был саркастичен. – Изгоняют пропагандистов из деревень, грозят расправиться с ними. На каждый акт террора власть отвечает массовыми репрессиями, казнями и ссылкою. Можно представить себе, что случится, если удастся убить Александра. Да вся империя подымется против нас, станут избивать студентов в первую очередь, потом примутся за интеллигентов, за всех тех, кого тёмная масса считает врагами царя. Не забывайте: Александр слывёт освободителем и благодетелем, а все, кто против него, – помещики, заводчики, интеллигенты и студенты считаются врагами народа. Вы, стало быть, враги.

   – Всё равно наша группа остаётся при своём мнении: только террором мы можем добиться устрашения власти, а там и свержения самодержавия, – заключил Морозов.

   – А мы – решительно против террора. Террор может вызвать только террор же – только массовые и жестокие репрессии. Вы же видите, как ответил царь на покушение Соловьёва: шесть губерний, охватывающих по существу всю Россию, объявлены в состоянии усиленной охраны. Лучшие люди идут на виселицу, в тюрьмы, в Сибирь. Наши потеряли ощутимей, нежели одиночные казни жандармов, – Плеханов говорил убеждённо. Однако бомбисты стояли на своём.

   – Нет, нам здесь не договориться, – заключил Морозов. – Перенесём наш спор куда-нибудь в другое место и пригласим подкрепление из тех, кто придерживается наших взглядов.

   – А чем здесь плохо? – примирительно заметила единственная женщина среди заговорщиков – Мария Ошанина. Двадцатишестилетняя фельдшерица, дворянка, владелица имения в Орловской губернии была, прежде всего, хороша собой. Стройная, с благородным овалом лица и властным, манящим взглядом, она поневоле притягивала взоры всех своих единомышленников. Но среди них был её второй супруг, Александр Баранников – импозантный, смуглолицый, немногословный, но отважный. И потому она была недосягаема для остальных.

В самом деле: можно было, прогуливаясь в парке, говорить о деле, которое их соединило, а затем испить целебной воды либо принять ванну. Есть река, а лучше сказать, речка, есть большой пруд с лодочками, есть, наконец, лес, куда они все наведались, будто бы устроить пикник.

   – Нет, мы должны разъединиться, обдумать наши позиции, чтобы затем соединиться, – не согласился Морозов.

   – Либо полностью разойтись, – вымолвил Плеханов.

   – Верно. Либо земля, либо воля, либо наконец то и другое вместе, – заключила Мария. – Но знаете, уважаемые мужчины, хоть я единственная здесь женщина, но настроена решительно: царь должен пасть от руки одного из вас. Соловьёву это не удалось, царствие ему небесное, должно удастся кому-нибудь другому. Или другой. Я не исключаю, что это будет женщина. Да, женщина, – повторила она решительно, даже с вызовом.

Они разъехались для того, чтобы в непродолжительном времени съехаться в Воронеже. Этот город был тоже памятен российским людям как колыбель флота, заложенного здесь тем же неугомонным Петром Великим. Местная власть хотела притянуть сюда паломников и с этой целью заложила парк для гуляний и развлечений. Сколько могли – благоустроили. За парком начинался обычный необихоженный лес.

Собрались в том же, за малым исключением, составе. К этому времени позиции окончательно определились. Крайние, они же левые, настаивали на цареубийстве как на главном деле организации. Правые, они были в меньшинстве, противились. Они отрицали террор – эту кровавую, но совершенно бесплодную акцию, которая поведёт лишь к ужесточению карательных действий власти.

Наняли извозчиков, нагрузили пролётки снедью и посудой и шумной компанией отправились в парк.

   – Нет, здесь нам не место, – сделавши вид, что парк недостаточно хорош для пикника, объявил Николай Морозов. Андрей Желябов поддержал его:

   – Едемте в лес. Там наверняка найдётся походящая поляна.

Извозчики не возражали. Как господа решат, так тому и быть. Желая развлечь общество, Желябов пошёл на спор, что подымет пролётку вместе с седоком за заднюю ось.

   – Брось, Андрей, надорвёшься, – уговаривали его все.

   – Не беспокойтесь. Спорю на четвертную.

   – Скинь, Андрей, – попросил Осип Аптекман.

   – Ну да ладно. На красненькую.

   – Боже мой! – воскликнула Соня Перовская, когда Желябов ухватился за ось. – Я боюсь!

   – Экий господин задорный, – проговорил один из извозчиков. – Да, видно, силён, раз взялси.

   – Ну что, кто противостоит?

   – Просто для того, чтобы внести оживление – я, – сказал Александр Михайлов, гений конспирации, как его называли сообщники. – Вот она, красненькая, ставлю на кон, – и он протянул Желябову десятирублёвую ассигнацию.

   – Глядите же! – Желябов напружился, расставил ноги и без особых усилий оторвал задние колеса вместе с пролёткой от земли. С покрасневшим лицом он обернулся к остальным и торжествующе произнёс: – Ну что, съели!

   – Ну и силища! – воскликнул Михаил Фроленко. – Глядя на тебя, Андрей, никак не скажешь, что ты богатырь.

   – А я знала, – Перовская с обожанием глядела на Желябова.

   – Нетто кто другой выдюжит? – сказал-спросил извозчик, как бы желая продлить зрелище.

   – Я возьмусь, – вызвался Баранников.

   – Саша, не бравируй, – остерегла его супруга. Но Баранников не внял и, ухвативши за ось, слегка приподнял пролётку.

   – Братцы, да у нас тут есть свои богатыри, – радостно объявила Вера Фигнер. – Это сулит нам успехи.

Пролётки покатили дальше и вскоре малоезженная лесная дорога привела их на небольшую полянку.

   – Вот тут и устроим привал, – скомандовала Фигнер.

   – Слово женщины – закон, – подтвердил Михайлов.

Извозчиков отпустили, наказав им приехать через четыре, аж лучше через пять часов, разложили снедь на подстилки и приступили к трапезе.

   – Ну-с, господа, приступим к делу, – возгласил Жорж Плеханов, когда было уже порядочно выпито и съедено. – От имени своих единомышленников хочу сказать: мы решительно против террора в городах, в особенности же против цареубийства. Вы должны признать, что авторитет Александра среди крестьянской массы велик и долго не убудет. Казнь царя оттолкнёт от нас народную массу, вырвет из наших рядов лучших, самых мужественных борцов. И только. На трон вступит другой Александр – с тремя палочками вместо двух, Александр III. Вы этого хотите?

   – Нет, мы хотим перемены строя, – Морозов упрямо стоял на своём. – Казнь царя заставит его приспешников пойти на уступки.

   – Напротив, ожесточит их ещё более, – возразил Попов. – Начнутся зверские репрессии. Неужто, друзья, вам не ясно. В конце концов из наших рядов будут вырваны лучшие.

   – Именно так, именно так, – подтвердил Плеханов. – Террором ничего нельзя добиться. Вспомните: уступила где-нибудь власть после очередного убийства её приспешников? Были ли замечены какие-либо послабления? То-то же! Вы провозглашаете: кровь за кровь. А они отвечают: озеро вашей крови за одну нашу кровь. Нет, это не наш путь. Я говорил это не раз и буду стоять на своём. У меня немало сторонников. Революцию надобно готовить. Упорно, кропотливо, долговременно. Готовить к ней народ, готовить общество. Это дело на долгие годы. Идеи революции должны пронизать народную толщу. Прежде конституция, потом эволюция, а уж затем революция.

Слушали его внимательно. Соглашались. Но в таких, как Морозов, как Желябов, как Перовская, бродило нетерпение – как болезнь. Они и были больны. Это был маниакальный психоз. Почти каждый, кто собрался под сенью леса, чувствовал себя лишним на празднике жизни, желал выказать себя как-нибудь так, чтобы о нём заговорили, чтоб он оказался на виду. Либо чтобы его страшились. Иные из собравшихся ещё недавно были участниками хождения в народ, но, походивши несколько месяцев, поняли, что это пустая затея, что они напрасно теряют время, а народу не до них, у него свои заботы и свои горести. Короче говоря, народ их отверг.

Но уж коли затеяли эту игру в народ, коли озаботились его чаяниями, надо было как-то продолжать. Но как? Вот и начали стрелять и резать, дабы их забоялись, дабы о них заговорили, дабы подумали, что за ними великое множество сторонников и они – сила. Почти все они были нервны и отчаянны, почти все с неуравновешенной психикой, фанатики и маньяки. Да, даже маньяки, которые нуждались либо в лечении, либо в заключении.

Так понимала их власть. Так думали и наиболее здравомыслящие из них. К революции, понимали они, следовало идти терпеливо и малыми шагами, след в след, оберегая друг друга, завоёвывая сторонников, дабы их ряды росли и мало-помалу становились армией, реальной, а не дутой силой. Надобно отсеивать маньяков и фанатиков, компрометирующих идею, подставляющих под карающий меч самодержавия лучших, талантливейших, истинно отважных и преданных делу. Сколько таких уже погибло понапрасну из-за маниакальной жажды крови своих соучастников.

Наиболее здравомыслящим из тех девятнадцати, собравшихся на Воронежский съезд, был Жорж Плеханов. Его слушали, но не слышали, как обычно бывает в такой среде. Хотя половина всё-таки занимала его сторону в то и дело вспыхивавшем споре. Спор то разгорался, то гас. Никто не хотел уступать, никто не хотел отступать. Плеханов возглавлял деревенщиков, Морозов – политиков. Политики упрямо стояли за убийства, за террор, деревенщики его отрицали – не хотели напрасных жертв ни с той, ни с другой стороны.

Выходило, что партия «Земля и воля», к которой причисляли себя все девятнадцать, должна распасться. Обе стороны были непримиримы и стояли на своём. Согласия не было.

   – Что ж, мы соединимся в боевой отряд, – возгласил Морозов.

   – У нас будет свой отряд, – не отставал Плеханов.

Стали вырабатывать постановление – какой же съезд без постановления, будь то тайны или явный. Наконец был выработан и согласован текст, устраивавший обе стороны. Он гласил:

«Так как русская народно-революционная партия с самого возникновения и во всё время своего развития встречала ожесточённого врага в русском правительстве, так как в последнее время репрессалии правительства дошли до своего апогея, съезд находит необходимым дать особое развитие дезорганизационной группе в смысле борьбы с правительством, продолжая в то же время и работу в народе в смысле поселений и народной дезорганизации».

Стали делить скудные средства: на террористов – одна треть, на деревенщиков – две трети. Террористы помалкивали, понимая, что на самом деле они заграбастают себе львиную долю, а деревенщиков деревня худо-бедно, но прокормит.

   – А всё-таки, что с царём? – встрепенулся Морозов.

   – Вы непременно хотите принести его в жертву? – поинтересовался Осип Аптекман.

   – Да, он должен пасть – я говорил и продолжаю настаивать на этом, – упрямо твердил Морозов.

Снова разгорелся горячечный спор – до крика.

   – Тише, тише, – усовещивала их Вера Фигнер. – В лесу могут оказаться не только птицы небесные, но и уши земные.

Плеханов наконец сдался.

   – Мы против, но пусть будет по-вашему. – И вдруг взъярился: – Нет-нет-нет! Это гибель для организации. Кто хочет погибели сознательно, пусть выскажется.

Морозовские сторонники встрепенулись – особенно Квятковский, Желябов и Ошанинов и непременно Баранников... Неожиданно к ним примкнула Перовская, находившаяся дотоле в стане деревенщиков. Разумеется не обошлось без магнетизма Желябова.

Попов сказал:

   – Ладно, мы поможем вам деньгами, а по нужде и людьми. Так и быть.

   – Нет, вы послушайте, что пишет Морозов – это твоё сочинение, Николай, – продолжал негодовать Плеханов, – в «Листке Земли и воли»: «Политическое убийство – это осуществление революции в настоящем». Можно ли с этим согласиться, не кощунственно ли это?

   – Твоё дело: не хочешь – не соглашайся, – Морозов улыбался, и эта его улыбка взъярила Плеханова:

   – Я не намерен поддерживать самоубийственные взгляды и самоубийственные действия. Я призываю трезвомыслящих покинуть этот съезд и первым сделаю это.

Он пружинисто вскочил и широкими шагами направился по тропе, ведущей в сторону парка.

   – Жорж, погоди, не уходи, мы найдём компромисс, – Вера Фигнер быстро встала и пошла за ним. – Остановись же!

Но Плеханов продолжал удаляться.

   – Жорж, но это не раскол, – взывала она на ходу.

   – Оставь его, Вера, – позвал Михайлов. – Оставь, он скоро остынет.

   – Нет, он не остынет. Даже в жару полемики он остаётся трезв, – сказал Аптекман. – Плеханов – это талант, помяните моё слово. Он станет крупным теоретиком демократического движения.

   – Да, он ещё молод, – поддержал его Попов. – Но у него светлая голова и верный взгляд на наше дело. Я прошу наиболее горячих остыть, пока не поздно. Мы знаем, к чему привёл террор: власть не запугана, она ожесточилась.

Да, власть была ожесточена. Виселицы воздвигались одна за другой, они стали привычными вкраплениями городского пейзажа. Ловили и правых и виновных. Петропавловская крепость обратилась в общежитие подозреваемых в злоумышлении, только лишь в злоумышлении. В Якутскую область ссылали за обнаруженную при обыске книгу, в которой излагались либеральные взгляды. Жандармерия и полиция усердствовали, особенно в университетских городах. Но это не могло образумить ни преследователей, ни преследуемых. Только за год с небольшим после объявления чрезвычайного положения было повешено шестнадцать человек и выслано пятьсот семьдесят пять. Россия дотоле не знала преследований инакомыслия такого масштаба.

Александр с каким-то странным равнодушием выслушивал ежедневные доклады своих карателей. Поначалу он решительно смягчал приговоры.

   – Не могу, не хочу оставить по себе память жестокого царя, – говорил он Валуеву.

Пётр Александрович был снова в милости. Государь вполне оценил его здравомыслие. А потому назначил его председателем Особого совещания, как говорилось в указе, «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи». Как ни странно, более всего Валуев вырос в глазах Александра после язвительной герценовской характеристики: «Говорят, что Валуев надоел и хотят его отнять от министерства. Помилуйте, да какого же им ещё надобно министра? «Московские ведомости» отстоял, «Народную летопись» запретил и делает всё возможное, чтобы сохранить последние памятники крепостного права». Гибок, умён, покойная тётушка при всём том его ценила, был хорошим министром государственных имуществ, хотя пост этот мало что значил. Герцен, разумеется, был талант, но талант односторонний, весьма пристрастный. Однобокость же ведёт к несправедливости, Александр по-своему почитал покойного Александра Ивановича, отдавал ему должное, читал его с интересом, особенно в первые годы своего правления. Ум критиканский, ехидный, глаз острый, однако же видит только то, что хочет, и всегда пристрастно. А потому часто бывал несправедлив в оценках людей и поступков, всё видел со своей колокольни. А она была весьма отдалена от России.

   – Государь, я с вами совершенно согласен: жестокость неизменно родит жестокость. Но посудите сами, каково поступать с теми, кто упрямо покушается на общественный порядок? Кто стреляет из-за угла? Спускать этим людям, либеральничать с ними? Ведь они же не унимаются, и даже казни их не могут остановить.

   – Иногда я склонен думать, что они безумны, – сказал Александр. – Что это малая кучка людей, отбившаяся от общества, а потому одичавшая и потерявшая разум, подобно тому, как дичает отбившаяся от стада домашняя скотина. Уверен, что врачи-психиатры вынесут им один и тот же диагноз: маниакальный психоз.

   – Или даже скорей всего – мания грандиоза. Они уверены, что могут свергнуть власть, – поддержал его Валуев. – Напитавшись утопическими учениями, они потеряли чувство реальности. Они чужие в этом мире, Государь. И может быть, им нельзя давать потачки.

   – Всегда хотел и продолжаю хотеть добра моему народу, – грустно произнёс Александр. – Отчего же эти люди не могут понять, что нельзя одним махом улучшить жизнь...

   – Вот именно потому, что они потеряли чувство реальности и стали чужими в этом мире. Социалисты суть утописты. Они не могут да и не хотят понять, что их теории в нынешних обстоятельствах беспочвенны и народ их отторгает.

   – Как же быть, скажи?

   – Придётся, как это ни прискорбно, продолжать нашу нынешнюю политику: не давать спуску тем, кто посягает на общественное спокойствие.

   – Но как сделать, чтобы мой голос, моё желание умиротворения, был услышан во всех частях империи? Напечатать обращение в газетах?

   – Увы, Государь. Газеты читает образованная часть общества, изволите ли видеть, его малая часть. У неё свои суждения и, насколько мне известно, вполне благонамеренные. А миллионы слышат ваш голос сердцем. Уверен, они не поддадутся на пропаганду нигилистов.

   – Да, но я хотел бы, чтобы эти нигилисты знали, что я хочу добра и умиротворения.

   – Даже ежели они и будут знать это, всё едино не переменятся, – уверенно сказал Валуев. – Это больные, они неизлечимы, болезнь злокачественна. Во всех государствах есть таковые паршивые овцы, которые всё стадо портят. Их принято отправлять на скотобойню.

   – Выходит, и мы вынуждены поступать так же? – засомневался Александр. – На скотобойню, говоришь?

   – К величайшему сожалению, государь. Народ мудр, он знал, как следует обходиться с паршивой овцой.

   – Нет, знаешь ли. Я всё-таки этого не хочу, – вырвалось у Александра.

   – Но они этого хотят, они сами. И нам приходится поступать сообразно с их желанием. Нельзя позволить им безнаказанно убивать представителей власти.

   – Да-да, – торопливо согласился Александр. – Убийство нельзя оставлять без наказания. Но слово протеста, осуждения? Не слишком ли мы сурово поступаем с теми, кто сочиняет и расклеивает листки?

   – Листки, в которых содержатся призывы ниспровергать власть, убивать её носителей? Никак нельзя потворствовать их сочинителям и рассеивателям, – уверенно произнёс Валуев.

   – Что ж, пожалуй ты прав. Вот и Дрентельн доложил: «С тяжёлым и прискорбным чувством вижу себя обязанным донести Вашему Императорскому Величеству, что вчера появился первый номер новой подпольной газеты под названием «Народная воля»... Самый факт появления подпольной газеты представляет явление в высшей степени прискорбное, а лично для меня крайне обидное».

   – Вот видите, государь. Они не унимаются, да и не уймутся, пока мы не обнаружим их и не вырвем самый корень этого ядовитого растения.

   – Должно, быть так, – уныло сказал Александр.

Глава одиннадцатая
НАРОДНАЯ ЛИ ВОЛЯ?

Вашему превосходительству известно, что

<...> столичные газеты изобилуют статьями,

которые не могут соответствовать интересам

и видам правительства, но что при ныне

существующем законодательстве по делам

печати правительство не вооружено теми

способами действия, которые могли бы

если не устранить, то, по крайней мере,

уменьшить это неудобство. С этой целью

предположен переход от смешанной системы

административных и судебных взысканий

к системе более строгих, но исключительно

судебных карательных мер...

Валуев – Н.С. Абазе,

главноуправляющему по делам печати

   – «Народная воля»? – Константин Николаевич пожал плечами. – Название-то многообещающее. Да только народная ли? Стало быть, народ желает смуты, кровопролития, братоубийства? Только ради чего? Кучка самозванцев, прикрывающихся именем народа, но никак его не представляющая, желает занять престол. И управлять по своему разумению. Да хватит ли у этих самозванцев разумения? Разрушить всё – да, пожалуй. Где они возьмут государственный аппарат – всех этих чиновников. Я так понимаю, что они убьют либо прогонят всех представителей нынешней власти, ибо она им поперёк горла. Что вы, любезный Михаил Евграфович, думаете об этом?

   – То же, что и вы, Ваше высочество. Это именно самозванная публика, не нашедшая себе места в сей жизни – неудачники, недоучившиеся студенты, субъекты с претензиями на ум и бессмертие, наконец, вампиры, жаждущие человеческой крови. Так же мыслит и Фёдор Михайлович Достоевский, сколько я знаю.

   – Каково его здоровье? Слышал я, что он недомогает.

   – Увы, жизнь и её страсти изрядно разрушили Фёдора Михайловича. Перемогается. Нынешняя супруга его Анна Григорьевна самоотверженно ухаживает за ним. Да ведь эскулапы-то наши не знают, а гадают.

   – Они и в Европе таковы.

   – Врачебная наука плетётся в хвосте; какой была во времена греков да римлян, такою и осталась. Вы его роман «Бесы» не изволили читать?

   – Руки не дошли.

   – Он подпольных сих ниспровергателей в нём вывел с проницанием истинного сердцеведа. Да это и всем нам открыто. Я, как вам известно, российские язвы врачую словом, тож весьма язвительным, а господа цензоры находят его даже ядовитым и ложатся поперёк. Социалисты, о коих мы с вами речь ведём, тоже восстают противу российской действительности. Но ведь как восставать. Ежели чрез убийства и шельмования, то и против. Таковое лекарство не лечит, а калечит. Калечит общество, калечит народ. Россия больна, верно. Лечить её придётся долго, главное, терпеливо, ненасильственно.

   – Совершенно с вами согласен, почтеннейший Михаил Евграфович, но как убедить в этом подпольных ниспровергателей. Если, например, государь, брат мой, согласится на конституцию, к чему он последнее время склоняется, то наступит ли замирение?

Салтыков усмехнулся в бороду, глаза его сощурились, словно он пытался разглядеть действие конституции и отношение общества.

   – Полагаю, что нет, Константин Николаевич. Эта публика, о коей мы ведём речь, в представительном правлении представлена не будет, что вполне естественно. Ибо господа эти пребывают в подполье, в полном сокрытии и они никому не ведомы, кроме дюжины-другой своих единомышленников. Они ведь никого по существу не представляют, а хотят перекроить Россию на свой лад. С ними, полагаю, бесполезно вести разговор. У них свой устав и свои утопические представления о власти. Будь я на месте государя, я бы отдал им во владение губернию и сказал: вот вам, господа, возможность показать, как вы управляете. Оставить их там голенькими: без губернского правления, земства, дворянского собрания, полиции, жандармов – пускай устраивают всё по-своему. Вот и поглядим, каков будет результат. Уверяю вас – я ведь служил чиновником по особым поручениям в Вятке и вице-губернатором в Рязани, – они непременно провалятся в тартарары. Сказано: не хвались едучи на рать, а хвались едучи, как известно, с рати. Довелось мне повидать многих говорунов да прожектёров, они все скроены на один манер. Наобещают с три короба, а как дойдёт до дела – непременно в кусты, да и сидят там, спустивши штаны.

Михаил Евграфович Салтыков, писавший под псевдонимом Н. Щедрин, редкий, если не сказать, редчайший гость в Мраморном дворце у великого князя Константина Николаевича. Брату царя стоило больших усилий залучить его, принимал словно персону высочайшего ранга, ибо весьма почитал талант великого сатирика, каковым уже тогда слыл Салтыков.

Творение Антонио Ринальди, Мраморный дворец, глядевший фасадом на Неву, был и в самом деле весь в цветных мраморах и снаружи и изнутри, из мрамора же были изваяны скульптуры Шубина и Козловского, украшавшие парадную лестницу и большую залу. Роскошества эти были Салтыкову не по нутру, но учтивость и предупредительность хозяина всё превозмогали. Гостю было известно, что к брату по-свойски заглядывает сам император во время своих пеших прогулок, и он внутренне поёживался: вдруг его величество нагрянет, что тогда. Вот этого ему очень не хотелось. С Константином Николаевичем было легче – он был прост и лишён вельможеской чопорности.

   – Мне очень важно знать ваше мнение, дражайший Михаил Евграфович. Ведь вы фрондёр, но фрондёр проницательный и проницающий, мудрый и сердитый. А я, признаюсь, люблю сердитость, она на пользу нашему всё ещё сонному царству. Брат мой, я разумею государя, полон доброжелательства. Но он бессилен пред окружающей его злобностью – как он сам говорит. Все карательные силы государства не в силах одолеть эту злобность, крепчающую, как вы изволите видеть, год от года.

Произнеся эту тираду за столом, Константин Николаевич, державший тремя пальцами хрустальную ножку бокала, вознёс его ввысь и провозгласил:

   – Этот тост – за согласие меж всеми, за гармонические отношения, которых так жаждет Россия.

   – Я с вами совершенно согласен и готов повторить ваш тост слово в слово, – Салтыков поднял свой бокал, и нежный звон при этом был как бы Исполнен особого значения. – А какого года это Клико, позвольте узнать? – неожиданно спросил он.

   – Пятьдесят пятого, – ответил хозяин. – Оно разлито в год воцарения брата.

   – Но и в год сошествия в мир теней вашего батюшки. И в этом тоже есть своя символика: двадцать пять лет царствования нашего августейшего монарха и двадцать пять лет освобождения от жестокой власти вашего отца...

   – Да будет ему земля пухом, да почиет он мире после всего им содеянного. Аут бене, аут нихиль! – торопливо произнёс Константин Николаевич и в три глотка осушил свой бокал.

   – Государю досталось тяжкое наследство и этот груз ещё долго будет тяготеть над ним, – сказал Салтыков. – Этот груз виною тому, что творится ныне на просторах отечества. Но одним махом, как того желают господа социалисты, его не скинуть. Надобны долгие труды и усилия всего общества. Этого противникам власти не понять, как бы они не старались. Кровь будет литься с обеих сторон.

   – Но это же бессмысленное кровопролитие.

   – В том-то и дело. И я готов подтвердить это под присягой, – усмехнулся сатирик. – Этот спор, это противостояние бесплодно. Как заключил великий Гейне свой «Диспут» устами его героини доньи Бланки: «И раввин и капуцин одинаково воняют!»

Константин Николаевич рассмеялся, рассмеялся и его гость. На мгновение за столом воцарилась тишина. Лакеи почти бесшумно сновали туда и сюда, внося и вынося блюда.

   – У меня отличные повара, – похвастал хозяин. – Каков стол!

   – Таков, как я понимаю, будет и стул, – усмешливо отозвался Салтыков.

   – Ха-ха! Эту шутку я непременно распространю, – развеселился Константин Николаевич. – С вашего позволения, разумеется.

   – Дозволяю, – великодушно согласился Салтыков. – Зовите меня, пожалуй, почаще: я согласен и на стол и на стул. Борода, однако, разрослась, и я стал в ней путаться. Она мешает мне в полной мере вкушать и наслаждаться.

   – Так обстригите её, – простодушно посоветовал великий князь.

   – Э, нет, Ваше высочество. Опасаюсь нанести урон моим биографам. Они не мыслят меня без бороды.

Константин Николаевич любил юмор и шутку, и сам шутил. Он долго смеялся, а отсмеявшись, спросил:

   – Вы, Михаил Евграфович, надеюсь, знакомы с сочинениями так называемого Козьмы Пруткова?

   – Ещё бы. Он дебютировал в «Современнике» и там же окончил своё земное поприще. Мы даже ухитрились напечатать его «Проект: о введении единомыслия в России»...

   – Над чем усиленно старался наш покойный батюшка, царствие ему небесное, – подхватил хозяин.

   – Прекрасно сказано, Ваше высочество, это делает вам честь, – оживился Салтыков. – Именно сей проект есть намёк на замыслы прежнего царствования. Сказать по правде, он вдохновил меня на другие, так сказать, проекты: «О расстрелянии и благих оного последствиях», чему, похоже, весьма привержена нынешняя власть, или «О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств», «Об уничтожении разнузданности», «О переформировании де сиянс академии» и других. Но цензура бдила. И вот комедию «Министр плодородия» не пропустила, усмотрев в ней намёк на известного вам и почитаемого Петра Александровича Валуева. Говорили, что он сам уловил сей намёк и изволил сердиться. Истинный автор комедии Владимир Михайлович Жемчужников сетовал на редакцию, что она затеряла оригинал после усилий по смягчению его остроты.

   – Стало быть, вы означенного Козьму Пруткова одобряете?

   – Естественно. Он ведь на ваших устах наверняка вызывает улыбку, а с нею и разные мысли и даже аналогии, порою несоответственные вашему столь высокому титулу и положению.

   – Да-да, именно так! – обрадовался Константин Николаевич.

   – Сколько я знаю, один из законных отцов директора Пробирной палатки, уже упомянутый мною Владимир Михайлович, младший из четырёх братьев Жемчужниковых, готовил «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова», впрочем, без особой надежды увидеть его напечатанным...

   – Я похлопочу, пусть готовит, передайте ему, – торопливо вставил великий князь. – Они очень забавны, эти сочинения, очень. Я кое-что имею в списках.

   – Ах, Ваше высочество, многого вы не увидите. Особливо, к примеру, глубокомысленных «Военных афоризмов» – цензура ни за что не пропустит. Можно ли?

 
При виде исправной амуниции
Как презренны все конституции
 

или:

 
Строя солдатам новые шинели,
Не забывай, чтоб они пили и ели.
 

А вот ещё:

 
Что все твои одеколоны,
Когда идёшь позади колонны.
 

Нет-нет, не пропустят. Почтут насмешкою над армией, а то и, Боже упаси, издевательством.