Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Глава двенадцатая
ПРИГОВОР ВСТУПИЛ В СИЛУ...

Правительство находится в состоянии

изоляции, внушая серьёзную тревогу всем,

кто искренно предан императору и отечеству.

Дворянство <...> не понимает своих истинных

интересов, недовольно, возбуждено,

несколько непочтительно, раздроблено на

множество различных течений, так что оно

в данный момент не представляет серьёзной

опоры. Купечество мало вмешивается в политику,

но оно не пользуется доверием и не оказывает

никакого полезного воздействия на массы.

<...> Крестьяне образуют более или менее

независимую или беспокойную массу,

подверженную влиянию опасных иллюзий и

несбыточных надежд. Наконец, армия...

начинает колебаться и уже не представляет

собой гарантии абсолютной безопасности.

Валуев – из Дневника

Император был в смятении. Умирала, а лучше сказать – угасала его венчанная супруга, Мария Александровна. Умирала без жалоб, без стонов – тихо, с достоинством, как жила. Умирала та, которой он в свой вершинный год клялся в вечной любви. Рядом с нею были приближённые, верные фрейлины и статс-дамы.

А он, супруг, отчего-то боялся навещать её. Боялся её взгляда, хотя знал, прекрасно знал, что не прочтёт в нём ни осуждения, ни жалобы, а скорей всего прощение. Вот эта мысль более всего угнетала его. Ему хотелось бы сказать ей какие-то тёплые слова – благодарности, сочувствия, признательности за всё то, оставшееся вечным и прекрасным, что соединило их три десятилетия назад.

Но он не мог. Не мог преодолеть себя, угрызений совести. Чувствовал, что пропустил тот момент, когда ещё можно было произнести те слова, которые заготовил прежде и которые жили и теснились в нём, и получить великодушное прощение и отпущение.

Раза два в неделю он всё-таки, преодолевая стыд, или чувство, похожее на стыд, забегал на её половину, коснеющим языком, словно бы не Мария Александровна, а сам он – на смертном ложе, торопливо произносил дежурные слова утешения и тотчас скрывался. Она кивала головой, словно бы понимая его состояние, а раз даже подняла руку, как видно, желая его перекрестить. Но рука бессильно пала на подушки.

   – Не могу, нет сил, вина гложет, словно червь, словно змея жалит, – признавался он, император всея Руси, своей Кате. – Кабы не дети, взрослые дети, они глядят на меня осуждающими глазами. А чем я виноват, что полюбил тебя... Разве можно осудить человека за любовь? Ведь я такой же человек, как все вокруг, как мои враги, наконец.

Он забегал к ней ненадолго. Озабоченность не покидала его. Социалисты-революционеры становились всё наглей. По утрам дворники с трудом сдирали листовки на стенах не только обывательских домов, но и присутственных мест и даже дворцов великих князей. А однажды листок обнаружили на Александровской колонне, на самой Дворцовой площади. Когда Александру доложили об этом, он взъярился.

   – Где были патрули?! Спали! Дрыхли, чёрт бы вас всех побрал! Скоро взорвут Зимний! Дождусь того с таковой службой.

Он не знал, что недалёк тот день, когда взрыв действительно прогремит в самом Зимнем дворце. Ему хотелось уехать как можно дальше от всех этих треволнений, от каждодневного ожидания беды. Александр не был ни жесток, ни трусоват, но вот это постоянное напряжение меняло его на глазах у близких. Прежде, когда ему подносили приговоры на конфирмацию, он непременно старался смягчить их, вникнуть в существо дела, дабы облегчить участь осуждённого. Но учащавшиеся убийства должностных лиц, покушения, все эти листки и газетки, призывавшие к террору, к восстанию, воспевавшие насилие, наконец вынесенный ему самому смертный приговор – всё это ожесточило его. И он часто не глядя подписывал своё «Быть по сему» под приговорами о казни через повешение или расстрел.

– С волками жить – по волчью выть, – любил он приговаривать теперь в любом случае. Впрочем, даже так называемая либеральная пресса не одобряла террористов. Да и можно ли одобрять смертоубийство? Указывали лишь на случаи неосновательных смертных приговоров. Да, такие были. Власть на местах потеряла голову. Генерал-губернаторам были даны широчайшие полномочия. Особенно свирепствовал на юге, в Одессе Тотлебен, овеянный славою победителя в только что отгремевшей русско-турецкой войне. Тотчас докопались до истинного звучания его фамилии: не Тотлебен, а Тодлебен, то есть смерть-жизнь. Жизнь следовало отбросить, оставив одну смерть, что генерал, по большей части, и делал. Прославленный Гурко, владычествовавший в Петербурге, был куда милостивей, да и воссевший в Харькове Лорис-Меликов тоже карал с оглядкою, стараясь соблюсти справедливость.

Лорис был смышлён. Боевой генерал, покоритель Карса, что почиталось в военных кругах блестящей операцией, он в новой должности продолжал действовать разумно: «Кнут да пряник в равных пропорциях». Александр пригляделся и оценил. Он по-прежнему желал умиротворения, всякое кровопролитие ему претило. Хотя министры, столпившиеся вокруг трона, наперебой доказывали ему, что крамолу и крамольников надобно искоренять без всякой пощады, иначе она начнёт ветвиться со всё большей дерзостью.

Лорис-Меликов был армянин – единственное, что удерживало Александра до поры до времени от желания призвать его «на царство». Если грузинские вельможи почитались равными, то на армян отчего-то смотрели косо. Хотя род армянских князей Аргутинских-Долгоруких оказывал российскому престолу важные услуги, это было известно лишь в ограниченном кругу. Подавляющая же обывательская масса была полна предрассудков – «инородцы» считались людьми второго сорта. Мало кому, например, было известно, что армяне приняли христианство задолго до русских, до славян – ещё в четвёртом веке. Что армянская церковь – самая древняя в России, равно и культура этого народа, постоянно подвергавшегося нашествиям прежде всего турок-османов. За века своей государственности ему пришлось многое претерпеть, пока он не прибился под крыло окрепшей России.

Решение вверить корчевание крамолы Лорис-Меликову созревало медленно. Александр как бы исподволь выпытывал у тех, с мнением которых считался, что они думают о Микаэле-Михаиле Тариеловиче. Прежде всего адресовался к председателю Особого совещания, как было сказано, «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи» и новоиспечённому председателю Комитета министров Петру Александровичу Валуеву.

Пётр Александрович вызвал в нём сложные чувства. Он был умён, широко образован, свободно изъяснялся на многих языках, глубоко вникал в дело. Всё это так, достоинства его несомненны. Но была в нём некая смущавшая его двойственность. Александр ощущал её, эту двойственность, интуитивно, верил и не верил. Он и сам с некоторых пор раздваивался, характер обламывался: природная доброта и жизнелюбие поддавались, уступая место жёсткости и непримиримости. От воспитания Василия Андреевича Жуковского и следа не осталось.

Особое совещание так и осталось совещанием. Советы же давать были все горазды, а следовало действовать, притом самым решительным образом.

   – Скажи-ка, Пётр Александрович, что ты думаешь о Лорис-Меликове? Только откровенно и безоглядно. Его многие недолюбливают, считают выскочкой. Мол, армяшка, а уже граф...

Валуев выдержал паузу. В самом деле, он, Валуев, отпрыск старинного дворянского рода, заслуги коего перед Россией несомненны, он, верный слуга отечества и императора всё ещё не получил титул графа, а Лорис...

   – Государь, – наконец произнёс он, упирая на слово «граф», – граф Лорис-Меликов весьма деловит и действия его на нынешнем посту заслуживают полного одобрения. А то, что он армянин, не имеет ровно никакого значения. Эти националистические предрассудки свойственны, к сожалению, не только низшим сословиям. Укоренились они и среди привилегированных особ.

Слово «граф», произнесённое Валуевым с нажимом и ощутимой горечью, неожиданно остро дошло до Александра. Он понял и как можно более тепло произнёс:

   – Кстати, Пётр Александрович, я принял решение: в ознаменование твоих особых заслуг перед императорским домом присвоить тебе титул графа Российской империи со всеми полагающимися привилегиями.

Валуев поклонился, в глазах мелькнуло нечто, похожее на радость.

   – Видишь ли, я подумываю об учреждении Верховной распорядительной комиссии, – продолжал Александр, – по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Совещание совещанием, однако надобен такой решительный аппарат, который бы мог наконец прибить зверя анархии и беспорядка. Лориса горячо рекомендовал мне Дмитрий Алексеевич Милютин, человек, как ты знаешь, осмотрительный и, не побоюсь сказать, мудрый. Я Лориса знаю поверхностно, а он куда как глубже. Он сказал, что не видит никого другого на этот пост, ибо умиротворение не может заключать в себе только лишь карательные меры. Лорис же мастер манёвра, он умеет действовать убеждением.

   – Я, Государь, могу только положиться на мнение Дмитрия Алексеевича. Как военный министр, он более других осведомлен о способностях графа Лорис-Меликова. Да и на посту генерал-губернатора граф явил себя самым лучшим образом.

   – Что ж, в таком случае я намерен распорядиться, – сказал Александр, выходя из-за стола и давая понять, что аудиенция окончена.

Он спешил к Кате, к Катеньке, к той, которую с некоторых пор стали величать Екатериной Михайловной, видя в ней будущую императрицу. Бранные и презрительные клички вроде «шлюха», «выскочка», «самозванка» и всё в таком роде испарились, почти не оставив следа. Все при дворе наконец поняли, что Екатерина Долгорукова не временщица, не фаворитка на год-другой, а морганатическая супруга императора. Его связали с ней не только годы, но и дети, от которых он не намеревался отказываться. Всё при дворе замерло в напряжённом ожидании... Фарс? Драма? Трагедия? Жизнь коронованной императрицы близилась к концу. Всем было ясно: её место тотчас займёт императрица некоронованная. Ясно было и то, что Александр не станет медлить: он накрепко привязан, он любит и любим.

   – Катенька, – молвил он входя, – я принял решение, о котором говорил тебе давеча: Лорис станет во главе.

   – Моё величество должны остановиться на этом решение и не очень отлагать его, – Катя отличалась здравомыслием и рассудительностью: во всё время своей закулисной жизни она не высовывалась, зная, сколь призрачно её положение, какие мощные силы противодействуют ей. Иной раз ей казалось, что силы эти могут перевесить страсть императора, заставить его отречься от неё. Силы эти были не только внутри империи, но и вовне, дядюшка Вилли не скрывал своего осуждения, однажды он сказал Александру: «Ты слишком далеко зашёл в своём увлечении. Монарх должен знать меру, он обязан вовремя остановиться. У тебя восемь детей...» «В живых шесть», – поправил его Александр, недовольно морщась. «Шесть это тоже много, – рассудительно продолжал дядюшка Вилли. – И ты обязан подумать о них. Они тебя не одобряют». «Ну и пусть, – уже раздражённо выпалил Александр. – Я поступаю так, как мне подсказывает сердце». «Вот это-то и плохо, племянничек. Государь должен руководствоваться не сердцем, а разумом».

«Старик забыл о своих шалостях в молодые годы, – думал Александр, стараясь переключить неприятный разговор. – Он вообще забыл, когда последний раз был близок с женщиной, его детородный член увял и сморщился, да он давным-давно и не детородный вовсе.

В конце концов я волен в своих желаниях, никому, а тем более детям, я не дам мною управлять, – продолжал внутренне негодовать он. – Единственный светлый луч в моей жизни – это Катя, её никому у меня не отнять».

Единственный... Александру было известно, что террористы вынесли ему смертный приговор: они бесстыдно оповестили об этом в своих листках, рассеиваемых повсеместно. Ему не очень-то верилось в это. Но всё-таки после Каракозова, Березовского и Соловьёва всё могло грянуть. Не перевелись на Руси фанатики и безумцы, не ведающие, что творят, ко благу ли убийство или к пагубе. Он верил в Господний промысел, верил, что Бог его хранил. А как иначе, если убийцы шли прямиком на него, и святое Провидение отвратило их руку.

Он много говорил об этом Кате. Она возражала:

   – Моё величество заблуждается: не Господь, а случай хранил вас для нашей любви. Если уж Бог, что возможно, то, думаю я, это Бог любви, ибо, как сказано у новокрещенцев-баптистов: «Бог есть Любовь». Правда ведь прекрасно сказано? Любая любовь – ко Христу, к ближним, к человечеству, к возлюбленному.

   – Ах, какая ты у меня разумница! – воскликнул он и опять началось то, что обычно происходило, когда он приходил на её половину. Страсть владела им, словно было ему не шесть десятков, а два, ну от силы три. И это погружало его в блаженство, давало забвение – как ничто другое. Катя возвращала ему молодость, она воистину была волшебницей и умела ею быть во всякое время.

   – Я хочу, чтобы вас оберегали и вы сами оберегались, – продолжала разумница Катя. – Сказано ведь: бережёного Бог бережёт. Я мечтаю стать неотделимою от вас, но, увы, это всего лишь мечта, – закончила она грустно.

   – Ты бы прикрыла меня своим телом, – усмехнулся Александр, – оно как броневая защита отразило бы все пули.

   – Не смейтесь, это слишком серьёзно. Да-да-да, я прикрыла бы вас ценою своей жизни, уберегла бы от необдуманных шагов и движений... Конечно, если бы вы, моё величайшее величество, слушались меня и внимали моим предостережениям. Но вы своевольны, как истинный император, как царь-государь, и с этим я ничего не могу поделать.

   – У меня есть обязанности, Катенька. Я слишком мало принадлежу себе...

   – И мне, – мгновенно вставила Катя.

   – Ах ты, вострушка! – восхитился Александр. – Увы, и тебе. Есть заботы правления, они усложняются год от года, есть обязанности перед семьёй – перед цесаревичем и другими детьми, ибо они уже взрослые. И последние горькие обязанности перед супругою... – закончил он с тяжким вздохом.

Крымская осень торжественно и пряно догорала в Ливадии. Море становилось всё более шумным, дыша солёной свежестью. Стали задувать холодные северные ветры. Но природа всё ещё отбивалась, несмотря на то что на календаре стоял ноябрь, зелень продолжала царить в её красках.

Это было безмятежное время для их любви. Катя с детьми жила на даче, в полутора вёрстах от официальной царской резиденции. Получив из Петербурга телеграфные депеши о положении в столице и в главных городах империи, разобравшись с доставленными бумагами и отдав нужные распоряжения, Александр верхом отправлялся на Катину дачу. Его сопровождал Рылеев, а позади следовала верховая охрана, на чём настояла Катя. Она вообще стала всё решительней вмешиваться во всё, что касалось охраны. И Александр стал шутливо называть её «министр моей безопасности». Он же оставался беспечен, хотя каждый день приносил всё новые вести о вылазках террористов.

   – Ну чего они добьются своими смертоубийствами? – сетовал он не однажды. – Только ожесточения власти. И я не могу этому ожесточению препятствовать. Сожалею, но мне пришлось, повторяю: пришлось, подписать указ, ужесточавший наказание за политические преступления вплоть до смертной казни и упрощавший до минимума всю процедуру судопроизводства по этим делам. Я был вынужден!

Но безумство храбрых, или смелых, всё едино, продолжалось. Это было именно безумство, когда последствия совершённого драматичны, а цель туманна и недостижима. И была жертвенность во имя этой цели – жертвенность безумцев. Они во что бы то ни стало жаждали заявить о себе. И выбирали для этого способы кровавые, безумные.

Сторожила царский поезд и другая группа – вторая – невдалеке от городка Александровск Екатеринославской губернии. Супружеская пара поселилась под фамилией Черемисовых – Анна Якимова и Андрей Желябов, и дворник Степан – Окладский. Долго искали подходящее место. Сняли домишко на окраине: по счастью, он был необитаем, ключ от висячего замка на дверях находился у соседей. Почти день пространствовали, пока вселились.

   – Мы выбрались из душного города, каков Киев, на природу. Дачники мы, – объяснила Анна Васильевна владельцами ключа. – А где хозяева этого домика?

   – Дав тот же Киев отправились. На заработки. Тут на одних произрастаньях не проживёшь. Мы вот тоже думаем податься в Екатеринослав, продать бы дом, да ведь кто купит. Вы бы не пожелали?

   – Куда там. Мы в Киеве своим домиком живём, муж служит в конторе, дали ему отпуск, вот мы и решили съездить в тихое место. Нам друзья Александровск похваливали: здесь у вас-де дёшево и тихо.

   – Да уж тихости премного да и жизнь недорога: молоко, яйца, куры, конечно, овощи разные. Вишни у нас пропасть, сами изволите убедиться. Её и покупать не надо – эвон сколь опало, некому собрать.

   – Ах, Господи, благость-то какая, – намеренно шумно восхищалась Анна Васильевна.

Желябов помалкивал. Он знал: Анна всё, что нужно, скажет за него. Она прошла огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. Хоть было ей всего-навсего двадцать три, а он на целых пять лет старше, но в делах, так сказать, бытовых она была верховодкой. Аня – поповна, еперхиалка, язык подвешен, судились вместе на процессе ста девяноста трёх, были оправданы тоже вместе – суд ещё был либерален. И вместе вошли в террористическую группу «Свобода или смерть», хотя, сказать по правде, очень плохо представляли себе, о какой свободе идёт речь. Впрочем, он, Андрей, уже нарисовал себе идеал свободы. Свобода – это республика с избранным правительством и парламентом, свобода – это возможность излагать свои взгляды в газетах, свобода – это власть народа. На этом круг замыкался: избранные парламент и правительство и символизировали власть народа.

У Желябова были несомненные ораторские способности, хоть он и сын дворовых крестьян. Развил он их в гимназии, где выступал на сходках, а потом на юридическом факультете Новороссийского Университета в Одессе. Он ораторствовал на студенческих сходках, где страсти были куда накалённей, а цель была уже определена: долой самодержавие! Он, естественно, угодил в зачинщики и был выслан из Одессы...

Пока Аня объяснялась и объясняла, Андрей хмуро молчал, нахлобучив на глаза фуражку с двуглавым орлом. Эта чиновничья фуражка производила на провинциалов завораживающее действие. Стало быть, человек солидный, коли на нём такая фуражка. Он знал это и внутренне посмеивался. И вместе с тем негодовал: тёмен народ, прост, верит в царя, в Бога, в чудеса, идущие от власти и церкви. Нужны поистине титанические усилия, чтобы привить ему иные понятия, воспитать в ином духе. В каком? В духе свободы и братства, в якобинском духе! Однако пробовал он, пробовали и его единомышленники, а якобинский дух в народе ну никак не прививался. Надобно было время, годы и годы, но у них не было времени, не было и выдержки, они торопились воплотить в жизнь свой девиз «Свобода или смерть». Смерть была близко, всегда рядом и они относились к ней как к союзнице, как к неизбежности. Не жалели других, не жалели и себя. Свобода через смерть! А вот кто обретёт эту свободу, когда, какова её истинная цена, да и так ли нужна она сейчас народу, готов ли он к ней – об этом они не думали, заворожённые самой идеей, будучи у неё в плену.

Аня Якимова была из племени черемисов, они же мари, окрещённого довольно давно, но однако же пребывавшего во язычестве. Крестьяне марийцы слыхом не слыхивали об якобинских идеалах, а разговоры о свободе приводили их в недоумение. Свободу мог принести только добрый дух Юмал, он же был сам по себе свободным божеством. Поэтому она вся отдалась во власть Желябова, видя в нём задатки вождя и безоговорочно принимая его идеалы.

Дачники, они проводили большую часть времени в прогулках за городом, пока Гольденберг не доставил им недостававшее количество динамита. Потом они долго выбирали место для укладки мины. Её следовало так замаскировать, чтобы путевой сторож, время от времени обходивший свой участок, ничего не заметил.

Всё, казалось, складывалось удачно. И провода хватило: пришлось выбрать место для наблюдательного пункта довольно далеко от полотна, в небольшом распадке, заросшем тальником.

Оставалось ждать. Слухи о проследовании царского поезда через Александровск роились, но были неопределённы. Пришлось набраться терпения.

   – И, матушка, бывало, его величество делал тут у нас остановку. То-то праздник был! – рассказывала Ане словоохотливая хозяйка. – До чего же прост наш царь-батюшка; выйдет из поезда да иной раз и скажет доброе слово. А то и серебром одарит.

   – Как это – серебром? – любопытствовала Аня, понимая, впрочем, что царь раздавал серебряные деньги. Но её интересовала мера его щедрости.

   – А так: кто сподобился близ него быть, тому рублёвик с его царским видом доставался.

   – А много ль таких рублей? – не унималась Аня.

   – Да с дюжинку – поезд-то совсем мало стоял. Стоял бы долей – боле и перепало бы...

Но вот настал наконец вожделенный день. Погода благоприятствовала, царский поезд показался из-за излуки и был виден весь с зеркальными стёклами вагонов, в которых отражалось и небо с кучевыми облаками, и деревца, росшие вдоль полотна, и пожухлый бурьян.

Поезд шёл как бы неторопливо, запряжённый в два паровозика, источавшие белый дымок, двигался по-хозяйски, в полной уверенности, что оберегаем всей этой землёй и всеми людьми, обитавшими на ней, ибо вёз он царя-освободителя, Александра II, царя, осуществившего вековечную мечту народа-труженика.

Аня была сигнальщицей. Она вышла из-за их укрытия и стояла на взлобке, держа в руках головной платок. По его взмаху Желябов должен был соединить провода как раз тогда, когда мина окажется сразу же за вторым вагоном.

Природа была в беспечности. Солнце повисло над ними, запахи степных трав ещё чувствовались в осеннем воздухе, пронизанном серебристыми нитями паутины. Ещё осы проносились над ними с довольным жужжанием, спеша воспользоваться погожим днём для каких-то своих неотложных дел.

Они заранее договорились, как поступить после взрыва. Возвращаться в Александровск было нельзя. С другой же стороны, их там приметили, и взрыв царского поезда будет признан делом их рук. Было решено укрыться в лесу, который начинался недалеко и был обширен, выждать там, пока не уляжется суматоха, вызванная крушением, а потом, не привлекая внимания, пробираться в губернскую столицу под видом богомольцев ко святыням Киево-Печерской лавры. До Екатеринослава пятьдесят вёрст. Хорошо бы их проплыть по Днепру, вверх по течению. Пароходное сообщение с пристанями по Днепру вплоть до Киева было, как говорили, налажено, но они в спешке, сопровождавшей все их приготовления, забыли справиться.

«А всё-таки страшно, – думала Аня Якимова, стоя на пригорке и нервно перебирая концы платка. – Погибнут многие люди. Хоть это и царёвы служители и приспешники, но всё ж люди. Опять же рабочие, машинисты и их помощники на паровозах, кочегары... Останутся вдовы с детьми на руках... В Александровске нас запомнили, тотчас вспыхнут подозрения... Городок-то маленький... Ну как маленький? Хозяйка говорила, что считают близ пятнадцати тысяч... В степи курганы, на Днепре пороги... Мало успели посмотреть... Наши приметы разошлют по телеграфу... Мол, двое бородачей и молоденькая женщина... О, Господи, едва не зазевалась...»

Она торопливо сняла платок и, держа его в вытянутой руке, приготовилась взмахнуть. Вот сейчас головной паровоз поравняется с ней. Пусть они там думают, что это я радуюсь им и посылаю привет...

Это была её последняя мысль. Она торопливо взмахнула платком и зажмурилась. Вот сейчас, сейчас...

Она слышала биение своего сердца, перебивавшее шум состава: до полотна было полторы сотни саженей, но сердце стучало, как паровозные колеса. Мгновенья были томительны, и она наконец открыла глаза. Взрыва не было. Вот мимо проследовал последний вагон, и красные сигнальные огни, казалось, издевательски подмигнули ей. На площадке стояли два солдатика. Завидев её, один из них помахал рукой...

«Заснул Андрей, что ли», – лихорадочно думала она, собираясь спуститься вниз. Но помедлила, увидев как из-за излуки показался второй состав. В голове его была упряжка из двух паровозов, как у первого.

«Может, это именно и есть царский поезд, – мелькнуло в голове, – а тот, первый, пробный, с охраной и свитой?»

Аня подождала. Вот второй вагон – он ничем не отличается от того, что был в первом составе. Отчаяние и злоба неожиданно овладели ею. Она снова сорвала с головы платок и стала размахивать им точно флагом.

И снова ничего. На этот раз она не зажмуривалась. Дождавшись, когда последний вагон миновал её с такими же двумя солдатиками, как и в первом, она сбежала вниз и остановилась перед Желябовым.

Он был красен, точно после бани. Лоб – весь в испарине. Руки сжимали концы провода. Около него как ручной медведь топтался Окладский.

   – Ну?! Что с тобой, Андрей?! – выпалила она. – Ты болен? Пропустил оба поезда. Не знаю, который из них царский, – частила она как в лихорадке, ещё ничего не понимая, но уже чувствуя, что случилось что-то непоправимое.

   – Он соединял, – пробормотал Окладский, – но, знать, провод порвался. Или ещё что...

   – Порвался, порвался! – истерически воскликнула она. – Растяпа! Растяпы вы оба! Проворонили. Что теперь скажут наши?! Всё насмарку. Готовились, готовились и всё кошке под хвост. Что же ты молчишь, Андрей, – набросилась она на Желябова, оцепенело сидевшего в той же позе с зажатыми в пальцах концами проводов.

   – Не вышло, – наконец выдавил Желябов. – Что-то не так... Может, провода повреждены...

   – Пошли проверим, – бросила она. Окладский двинулся следом. Желябов не пошевелился, он словно закаменел, а краснота постепенно схлынула, сменившись мертвенной бледностью. Он закрыл глаза.

Сажень за саженью Аня и Окладский подвигались к железнодорожному полотну, держа в руках провода. Они были целы. Осторожно, высвобождая их из-под земли и песка, которыми они были присыпаны, оба осторожно разгребли руками балласт, и вот наконец им открылась сама мина.

   – Всё в целости, – недоумённо вымолвила она. – Всё. И соединение не повреждено. Чушь какая-то. Или вправду царя Бог хранит, как пишут в газетах. Надо поскорей снять мину, а то неровен час путевой сторож нагрянет.

   – Поезда прошли благополучно – не нагрянет, – успокоил её Окладский.

   – Всё равно, давай поторопимся. Надо бы Андрея позвать.

Оглянувшись, они увидели, что Желябов походкою пьяного приближается к ним. Подойдя, он осторожно вынул детонатор и отбросил его далеко в сторону. Раздался хлопок, точно кто-то раздавил надутый бумажный пакет.

   – Ну что, Андрей, что ты скажешь? – допытывалась она, схватив его за руку.

   – Не знаю, чертовщина какая-то! – досадливо отмахнулся он. – Право, ничего не могу понять. Вроде бы всё было сделано точно так, как наставлял меня Кибальчич. Я, конечно, не техник, но в таких простейших вещах разбираюсь. Очень странная история...

   – Упустить такую возможность, – продолжала пилить его Аня.

   – Будут у нас ещё возможности. Он от нас никуда не уйдёт, – огрызался Желябов. Она понимала, что он расстроен больше всех, что он, руководитель операции, по какому-то недосмотру провалил её.

   – Может, его и в самом деле хранит Бог? – наконец предположила она, выросшая в поповской семье и не чуждавшаяся веры. – Ты гляди, сколько покушений было, а всё мимо.

   – Ах, отстань, тараторишь тут! – раздражённо отмахнулся он. – Бог, Бог, да сам не будь плох. Похоже, я виноват, чего-то там недосмотрел... Разберёмся.

Во всё время, когда они собирались в обратный путь, Желябов был мрачен и молчалив. Его грызло сознание собственной вины. Ясное дело: недосмотрел, не понял, там, в Центре, в Питере разберутся. Корить не станут, зная, что он казнит себя сам. И ещё долго будет казниться, виноватиться. Ибо Желябов был более чем ответственный человек, чья преданность делу «Народной воли» и группе «Свобода или смерть» граничила с самопожертвованием.

   – Досадно, конечно, – встретил их Александр Михайлов, – но что поделаешь – не судьба. Давай разбираться.

Вокруг них собрались все технари. Желябов стал показывать, как он соединил концы проводов.

Так и есть, Андрюша, – в тоне Михайлова слышалась некая сострадательность. – Ошибся ты. Ну да ничего: в Москве царя стерегут Соня Перовская и Ширяев. Уж они-то, надо полагать, не дадут промашки. Конь о четырёх ногах, знаешь ли, и тот спотыкается. Споткнулся и ты.

Но Желябов был безутешен.