Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

   – Но ведь это не смешно. А потом и справедливо, – с трудом выдавил из себя Константин Николаевич, продолжая трястись от смеха.

   – Смешно-то смешно, а и хлёстко. Вот этой-то хлёсткости и разоблачительства под маскою невинного веселья и опасаются наши цензоры. Ведомо вам, что кое-кто слетел с должности из-за отсутствия должной бдительности. Хотя Козьма и не раз повторяет в своих афоризмах, обращённых не только к цензорам: «Бди!»

   – Я постараюсь, – сказал великий князь, всё ещё смеясь. – Передайте Жемчужниковым, чтобы они готовили книгу к печати. – Она должна непременно попасть к читающей публике. Уверен: она будет иметь успех. Я постараюсь сладить и с цензурой, хоть это и весьма трудно даже мне, будучи на посту председателя Государственного совета. Цензура у нас, как вам наверняка прекрасно известно, это особый заповедник, неподвластный даже самому председателю комитета по делам печати.

   – Ох, очень даже хорошо известно. Она то и дело наносит мне смертельные удары. Я падаю, потираю ушибленные места, но не сдаюсь и снова иду на приступ. И снова бываю сражён. Совершенно непонятно, как я ещё жив. Нравственные же увечья тягостней, нежели физические.

   – Да, это так, почтеннейший Михаил Евграфович. Полагаю даже, что нравственные увечья прежде времени свели Николая Алексеевича Некрасова в могилу.

   – Да, многим из литераторов они укоротили век. Это характернейшая особенность России. Писатель, как известно, человек с обострённой совестью, ежели это писатель от Бога, а не благонамеренный бюргер, пописывающий дабы ублажить своё сытое тщеславие. Николая Алексеевича давили и принижали со всех сторон, не давая вести «Современник», его единственное и любимое дитя. А он был болезненно чувствителен и нервен. Засим позвольте мне откланяться, Ваше высочество. Неровен час, явится ваш коронованный брат, мне бы не хотелось мешать и мешаться. А по поводу наших с вами рассуждений, как достичь замирения меж социалистами и властью, хочу напомнить вам Крылова: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело, только мука». Вот и выходит только мука, и ничего иного, кроме муки, я, уж извините, не предвижу.

«Прав он, прав, – думал Константин Николаевич, расхаживая по кабинету и машинально жуя кончик уса. – Выходит заколдованный круг, ни разорвать его, ни найти выход невозможно. Стороны упорствуют, не слышат друг друга, да и не желают слушать. Обречены, стало быть, на муку мученическую, на вечную вражду, кровавую вражду. Но как подступиться к главарям этой Народной воли? Третье отделение никак не может напасть на след, хватает и правых и виновных – лишь бы всеподданнейше доложить... Но ведь есть же среди этих социалистов-нигилистов разумные люди, должны быть. Они не могут не видеть, что усилия их ни к чему не приведут, что жертвы их напрасны, что в сражении с Левиафаном государства их кучка обречена, что они обречены на погибель...»

Увы, ОНИ так не думали. ОНИ были полны жертвенного пафоса. ОНИ были отчего-то убеждены, что поднимут народ, что он пойдёт за ними и сметёт по их зову всю императорскую фамилию, всю власть насильников, и ОНИ встанут во главе России. Это были прекрасные иллюзии честно заблуждавшихся людей. ОНИ готовы были на заклание во имя своей утопической идеи. ОНИ мечтали пролить реки крови во имя своего заблуждения...

ОНИ собрались 15-го августа 1879-го года на последний съезд «Земли и воли» в дачном селении Петербурга Лесном. Собрались, чтобы определиться и размежеваться. Размежеваться с деревенщиками, ставшими противниками террора. Главный деревенщик Георгий Плеханов, видя бесплодность своих увещаний и полное нежелание трезво взглянуть на соотношение сил, не захотел участвовать в «жестокой говорильне».

«Земля и воля» распалась на «Народную волю» и «Чёрный передел». Зловеще звучавшее название означало лишь передел земли, который всё ещё продолжал тлеть после «Великой реформы». В «Черном переделе» объединились сторонники Жоржа Плеханова, считавшие своим главным делом просветительство, кропотливую подготовку к представительному правлению в России. Они терпеливо трудились среди крестьян, надеясь завоевать их доверие и залучить в свои весьма немногочисленные ряды новых сторонников. Они были трезвы и практичны и не заносились в утопические небеса.

Размежевавшись – разошлись. «Воля» уединилась на квартире Веры Фигнер, умницы с мужским характером. Лештуков переулок, где она снимала квартиру, был тих и малолюден, как большинство петербургских переулков. Её сожителем был Александр Квятковский. И он и она из весьма достаточных дворянских семей, более того, отец Квятковского был богатым золотопромышленником. Но вот не сложилось, не устроилось, не приживалось. Смута была в чувствах, смута была и в головах. Жаждали перемен и хотели их устроить, взорвав общество, но прежде взорвав царя и всю его камарилью. Они объявили себя наследниками якобинцев. А группа Квятковского поименовала себя грозно: «Свобода или смерть!» и готовилась к крайним мерам.

– Итак, друзья, мы определились, – возгласил Николай Морозов. – Отныне каждая из двух частей в своём имени заключает исповедание: чернопередельцы – аграрии, мы – политики. Нас тут полтора десятка, это ядро народовольцев. Мы унаследовали типографию и запас шрифта, равно и паспортное бюро. Чернопередельцам, как вы знаете, досталась типография в Смоленске. Теперь нам надлежит разработать программу действий...

Программа вырабатывалась в спорах. Но там, в Лештуковом переулке, согласились без колебаний в одном: вынесли смертный приговор императору и самодержцу Александру II. Он был окончательным и обжалованию не подлежал. Почти все присутствовавшие вошли в Исполнительный комитет.

Программа была жёсткой. В ней говорилось: «Что касается самого восстания, то для него, по всей вероятности, можно будет выбрать благоприятный момент, когда сами обстоятельства облегчат задачу заговорщиков. Такие благоприятные условия создаются народным бунтом, неудачной войной, государственным банкротством, разными усложнениями европейской политики и пр. Каждым из таких благоприятных обстоятельств партия должна своевременно воспользоваться, но при своей подготовительной работе она не должна на них возлагать всех своих надежд. Партия обязана выполнить свои задачи во что бы то ни стало, а потому свою подготовку должна вести так, чтобы не оказаться ниже роли даже при самых худших, самых трудных условиях... Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действия, начать дело и довести его до конца. Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих десять—пятнадцать человек – столпов современного правительства, приведёт правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, то есть создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями. Такое нападение легко может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих и пр. Для успеха также необходимо подготовить себе положение в провинциях, достаточно прочное для того, чтобы или поднять их при первом известии о перевороте, или хоть удержать в нейтралитете. Точно так же следует заранее обезопасить восстание от помощи правительству со стороны европейских держав и т.д. и т.п.».

   – Это ты, Лев, сочинил? – спросила Вера Фигнер у Тихомирова.

   – Это плод коллективных мыслей. Я набросал основу, а затем она подверглась совместной переработке.

   – Гладко было на бумаге, а забыли про овраги, а по ним ходить, – прокомментировала она. – Нет-нет, не подумайте, что я против. Просто вы чересчур легко расправились с властью. А она достаточно сильна и достаточно крепка. Учли ли вы недавний печальный опыт Парижской коммуны? А ведь там был восставший Париж, десятки тысяч рабочих и горожан, взявшихся за оружие. Был и внешний враг – пруссаки, вызвавший взрыв патриотизма. И что же? Разгром!

Тихомиров невнятно пробормотал что-то, что можно было понять как то, что Парижская коммуна – есть локальное явление, Париж – это всего лишь город, хоть и столичный...

   – А ведь у этого города славные революционные традиции, можно сказать, опыт восстаний, – не унималась Вера Фигнер.

   – Я с Верой совершенно согласен, – подал голос Александр Михайлович. – Нам недостаёт ни опыта, ни сил. Следует трезво оценивать наши силы и наши возможности и тщательно оберегать товарищей от провала. Я, например, против актов самопожертвования, подобных Каракозову, Соловьёву, Березовскому. Наши террористы все дилетанты и непременно теряют самообладание, выходя один на один с жертвой, в данном случае с царём. Говорят, его взгляд обладает гипнотическим действием. Нам нельзя рисковать людьми, способными на подвиг, их у нас не так много...

   – Мало! – выкрикнула Фигнер.

   – Достаточно, – отозвалась Мария Ошанина, чья горячность была всем известна. – Я готова выйти против царя и убить его.

   – Ха! Такого красавца мужчину, – сыронизировал Михайлов. – Неужто, Маша, у тебя не дрогнет рука?

   – У неё-то? – муж Ошаниной Баранников улыбался. – Она кого хочешь пристрелит, даже собственного супруга, не то, что царя.

Эта реплика вызвала всеобщий хохот. Он вырвался наружу сквозь довольно ветхие окна деревянного дома. И привлёк внимание дворника, вышедшего полузгать семечки на скамейке у ворот. Решив, что господа пируют, а потому веселятся и что и ему перепадёт – добрые, непременно поднесут, он поднялся и постучал в парадную дверь.

   – Ну вот, накликали, – вскочила Фигнер. – Сказано было, не шуметь. Кого-то нанесло. Придётся сойти. Саша, – обратилась она к Квятковскому, – вытащи из буфета бутылки и бокалы – на столе должно быть всего много.

   – Ни жандарм, ни полицейский в этот час сюда не заглянут, – с уверенностью сказал Тихомиров. – Что им тут делать, коли это глухой переулок.

   – Легкомыслие всегда дорого обходится, – обеспокоено произнёс Михайлов. – Столица – на усиленной охране, агенты шныряют повсюду.

   – Зато наш генерал-губернатор – боевой генерал. Он, говорят, не жалует Третье отделение.

   – Гурко-то? Напрасно государь призвал его на этот пост, – откликнулся Михайлов, прислушиваясь к тому, что делается на лестнице. – Да, ему не по нутру все эти полицейские меры...

Послышался скрип деревянных ступеней, дверь отворилась, и головы всех оборотились к барыне – Фигнер.

   – Ну что, Вера? Ты улыбаешься. Стало быть, ложная тревога.

   – Да, да, ложная. Саша, налей-ка стаканчик водки, да дай-ка чем закусить. – И, оборотясь ко всем, пояснила: – Степан, дворник наш, решил, что у нас идёт пирушка. Вот, понесу ему дань – хорошо, что у нас на сей случай всё приготовлено.

   – Бережёного – Бог бережёт, не напрасно сказано, – не унимался Михайлов. – Я, друзья, буду вынужден преподать всем уроки бережения или конспирации, как вам будет угодно. Нам надобно беречь силы для решающей схватки, о которой сказано в Программе, только что зачитанной. Меж тем пока что в нашей организации господствует известное легкомыслие. А мы должны быть гарантированы от провалов.

   – Совершенно справедливо, Александр Дмитриевич, – согласилась Ошанина. – Я и сама всем твержу про конспирацию, но подучиться надо.

   – Да уж, не мешает, – согласился Морозов.

   – Очень даже, и прежде всего тебе, Николай, с твоим-то неуёмным темпераментом. Любишь лезть на рожон, – съязвил Михайлов. Он, как и хозяин квартиры Квятковский, судьбою был с ним схож – тоже из дворян, тоже учился в Технологическом институте, но был изгнан, как и его тёзка, за участие в студенческих беспорядках. Но в отличие от многих своих единомышленников спокойно и трезво шёл к цели, не подставляясь понапрасну. К нему прислушивались, его советам следовали, его мнением дорожили.

   – Я уж вам говорил, что у нас есть ныне свой шпион – в самых недрах знаменитого дома у Цепного моста. Отныне мы будем знать, что затевают против нас голубые мундиры. Но сношения с ним строго ограничены, не более двух. Его надобно беречь как зеницу ока. Я даже раздумываю, называть ли его вам. По-моему, в этом пока нет надобности. Тем более что он там только укореняется.

   – Без надобности, – подтвердила Вера Фигнер. – Главное, что у нас есть там свой человек.

Все были согласны. Заговорил Морозов:

   – Я по-прежнему считаю нашим первоочередным делом, важней коего нету, осуществление смертного приговора царю. Согласен: надлежит действовать взвешенно, продуманно и наверняка. Следует изучить возможность взрыва царского поезда – таким образом мы устраним не только самого императора, но и кое-кого из его близких, а также свиту из генерал-адъютантов.

   – Пожалуй, – согласился Михайлов, и все тотчас присоединились к нему. – Эту акцию можно будет осуществить без жертв с нашей стороны.

   – Путём подкопа под железнодорожное полотно, – вставил Квятковский.

   – Прекрасная идея! – восхитился Тихомиров. – Летний маршрут царского поезда известен. Он, как правило, неизменен: из Петербурга в Москву, а затем в Крым. Полагаю, что его величеству с церберами не придёт в голову возможность взрыва полотна.

   – Учтите, друзья, что впереди царского поезда следует другой – со свитой и охраной, – подал голос дотоле молчавший Михаил Фроленко.

   – Не худо было бы пустить под откос оба, – отозвалась Ошанина.

   – Технически это трудно осуществить, – продолжал Фроленко. – Два подкопа, две мины, равновременность взрыва. Важней всё-таки царский.

Решено было тщательно изучить маршруты следования и время, а для этого завести информаторов из числа самих железнодорожных служащих. А кому-то просто поступить в путевые сторожа и обосноваться в служебной будке.

   – Затея не из лёгких, но кажется мне привлекательной, – резюмировал Михайлов. – Предлагаю тщательно изучить вопрос и избрать тех, кому мы поручим заняться этим делом.

   – А что, кстати, Засулич? Надо бы её привлечь, мою тёзку, – поинтересовалась Фигнер.

   – Слышал, что ей пришлось спасаться в Швейцарии, несмотря на оправдательный приговор, – ответил Михайлов. – Трепов-то жив остался, она его, к сожалению, легко ранила. Государь был недоволен оправдательным приговором, председательствующий на суде Анатолий Фёдорович Кони попал в немилость, равно и все присяжные...

   – Она уже возвратилась – мне об этом сведущий человек сказал, – подала голос Ошанина. – И примкнула к чернопередельцам.

   – Жаль, весьма решительная и боевая особа, – сказал Морозов. – Ей бы с нами сойтись.

   – Перехватили, черти, – буркнул Тихомиров. – Экая досада. Её имя имеет вес в образованном обществе.

Решено было приступить к практическим действиям нимало не медля. Это означало, что открылась охота на императора. Подвергать ли опасности женщин? Вера Фигнер обиделась, даже оскорбилась: она требовала для себя ведущей роли – охотницы, богини Дианы. Михайлов её осадил:

   – Верочка, роли распределяем мы – Распорядительная комиссия. И ты должна подчиняться. Существует такое понятие: партийная дисциплина. Для нашей подпольной организации оно втройне актуально. Мы найдём тебе место в строю.

И нашли. Следовало доставить в Одессу груз: динамит для задуманных покушений на железной дороге.

   – Ты только не бойся: динамит сам по себе не взрывается, – утешал её Квятковский. – Его даже можно бить молотком, что, впрочем, на всякий случай не рекомендуется. Для того чтобы его взорвать, нужен запал. В Одессе ты найдёшь Николая Ивановича Кибальчича. Это светлая голова и великий умелец, специалист по подрывной части. Вот он и располагает запалами.

Наметили подорвать полотно в трёх местах: под Одессой, под Александровом и под Москвой – в зависимости от маршрута царского поезда.

Приехав в Одессу, Фигнер занялась поисками явочной квартиры. Вскоре она была снята на Екатерининской улице – вполне надёжная и достаточно просторная, а главное, с чёрным ходом на тот случай, если придётся удирать.

   – Супруги Иваницкие, – представилась она хозяину, – вот наши паспорта. Муж очень занят перевозкою товара, он коммерсант.

   – А чем он промышляет? – поинтересовался хозяин, тучный грек с мясистым носом и заплывшими глазками, глядевшими, впрочем, остро.

   – В основном, скобяным товаром, – не моргнув, ответила Вера, не будучи готовой к такому вопросу. Отчего-то первое, что ей пришло в голову, был именно скобяной товар. «Что ж, пусть будет скобяной, – решила она. – Главное, товар будет поступать в ящиках, содержимое которых недоступно глазу».

   – Очень приятно, госпожа Иваницкая. Вы, кажется, молодожёны.

   – Угадали.

   – Счастливый брак?

   – Очень.

Грек зачмокал губами, что, по-видимому, означало удовольствие.

   – Ну-с, в добрый час. Переезжайте.

Николай Иванович Кибальчич актёрствовал плохо. Во всяком случае роль любящего мужа ему явно не удавалась. Он был занят своим делом – приготовлением гремучей ртути для запалов. Дело это требовало сугубой осторожности и было сопряжено с постоянным риском. Он занял кухню, где готовил свою стряпню. По счастью, там стоял большой шкаф для утвари, куда он тотчас определил колбы и реторты, запас реагентов и другое хозяйство. Динамит покоился в больших сундуках.

Было множество самых разнообразных прожектов, как подорвать полотно, по большей части неудобоисполнимых. Сошлись на том, что надобно получить должность путевого сторожа и поселиться в будке. Путевые сторожа обыкновенно жили там и вели своё хозяйство, порою обзаведясь не только детьми, но и скотиной, уж во всяком случае курами.

Предстояло исхлопотать такую должность для своих людей. И Вера после долгих поисков хода к влиятельным чиновникам в правлении Юго-Западной железной дороги решила напрямик обратиться к самому управляющему. Им был тогда барон Унгерн фон Штернберг, бывший в некоторой опале из-за катастрофы поезда с новобранцами, случившейся по причине разгильдяйства путевого мастера, когда погибли сотни юных солдат. Барон, естественно, был ни при чём, но в большом удручении. После некоторой проволочки он принял прелестную просительницу, тотчас заговорившую по-французски с отменным парижским выговором.

   – Приношу вам свои соболезнования, барон. Я понимаю, как вам сейчас тяжело.

   – Благодарю вас, госпожа...

   – Иваницкая, Надежда Петровна Иваницкая, дочь действительного статского советника Петра Иваницкого.

   – Чем могу служить? – осклабился барон.

   – Вы бы чрезвычайно обязали меня, если бы предоставили место путевого сторожа моему дворнику. Видите ли, его жена больна туберкулёзом и, как понимаете, нуждается в благорастворённом воздухе. Он говорит, что заведёт там козу и будет отпаивать её целебным молоком. У меня же это совершенно невозможно.

   – Мадам...

   – Мадмуазель, – поправила его Вера...

   – О, простите, мадмуазель Иваницкая, очаровательная Надежды Петровна, я, увы, не располагаю такой возможностью...

   – Но я так надеялась на ваше благорасположение, барон. Мне говорили, что вы такой чуткий, такой благожелательный, – и она притворно вздохнула и, достав из ридикюля платочек, поднесла его к глазам.

   – Вы меня не поняли, мадмуазель Надежда. О, Надежда... в мрачном подземелье разбудит бодрость и веселье, так, кажется, у Пушкина? Дело в том, что я не располагаю сведениями о наличии свободных мест – это в компетенции моих служащих. Но я дам вам записку к начальнику дистанции с просьбой устроить вашего дворника.

   – Разве это будет всего лишь просьба?

   – Моя просьба есть приказание...

   – О, дорогой барон, я знала, что так будет. Вы столь обходительны и столь любезны, что я не нахожу слов для благодарности.

   – О, мадмуазель Надежда, я рад был услужить столь очаровательной особе, – проговорил барон, выходя из-за стола и провожая Веру до двери. – Позвольте вашу ручку, – и, склонив голову с венчиком волос, обрамлявших розовую лысину, он приложился губами к запястью. – И позвольте надеяться на продолжение знакомства. Отныне вы моя Надежда.

   – Разумеется, барон, надейтесь, – и торопливо поклонившись, Вера выскользнула из кабинета.

Теперь надлежало обворожить начальника дистанции. При наличии записки управляющего это представлялось не столь сложным. Однако для верности Вера облачилась в свой лучший туалет. Тем паче, что чиновник, к которому её адресовали, мог не знать французского, действовавшего безотказно на начальствующих особ.

Она не ошиблась в своих расчётах. Записка и платье барыньки из высшего света подействовали безотказно.

   – Для вас, мадам, я готов был бы освободить место, а не только определить вашего протеже на свободное. Пришлите его хоть завтра, и он будет устроен.

Она не шла, а летела на Екатерининскую. Ворвалась в комнаты, восклицая:

   – Дело сделано, друзья! Готовьтесь, Михаил, – обратилась она к Фроленко, – вы, Таня. Я вам выправлю паспорта на имя супругов Александровых. Завтра же, Михаил, отправляйтесь к начальнику дистанции, сыграйте роль дворника и получите у него место.

Вскоре новоявленная супружеская пара устраивалась в домике путевого сторожа в двенадцати вёрстах от Одессы. Там была всего одна комнатёнка с чуланом, чугунная печь, казённая мебель, состоящая из большой железной кровати, четырёх табуреток, подобия буфета для посуды и колченогого стола.

   – Экая унылость, – поёжилась Татьяна Лебедева.

   – Зато придётся спать в обнимку, – хохотнул Фроленко.

   – Надо обживаться, – с этими словами Татьяна засучила рукава, подоткнула юбку и принялась за уборку, благо всё для этого нашлось: ведро, тряпки и веник. – Экая залустелось, – разогнулась она после часа уборки. – А ты вот что, барин: ступай-ка в город, на Привоз, да купи хотя пару кур да петуха впридачу. Всё веселей будет да и видимость соблюсти надо.

   – А Вера советовала козу...

   – Обойдёмся. Да и дороговато. Всё равно нам тут долго не быть. Поторапливайся. Начальник дистанции непременно явится обозреть либо мастера пришлёт. Так что ты и водку не забудь.

   – Это уж непременно, – ухмыльнулся Фроленко. – К вечеру Кибальчич заявится – притащит свою химию. Всё должно быть в готовности, всё снаряжено. Так что мы с тобой здесь не заживёмся. После взрыва знай уноси ноги!

   – Бедняга Николай, далеко же придётся ему тащиться.

   – И тащить – хоть и невелик груз, да всё ж груз.

   – Ступай-ступай, эк заболтался, – и она снова принялась за мытье пола.

Забот было много – у всех. По добытым известиям царский поезд далеко не всегда делал остановку в Одессе – государь предпочитал для разминки небольшие станции, однако же все на линии были оповещаемы, где: в Раздельной либо в Бирзуле, а то ещё где-нибудь. Всё это надлежало разведать. Доподлинные сведения можно было получить у управляющего дороги. И Вера отправилась к нему, зная наперёд, что выведает всё необходимое у барона.

На этот раз она приняла все меры, чтобы выглядеть как можно более обольстительной. И достигла цели: барон был сама любезность и предупредительность. Он не сводил с неё глаз. Он даже вышел из-за стола и подсел к ней.

   – Я пришла к вам поблагодарить, дорогой барон, – защебетала Вера. – Мой дворник очень доволен. Они там, в этой будке, обживаются. Он говорит, что они с женой застали там ужасное запустение. Я дала ему постельное бельё: он говорит, что там ничего, кроме тряпок, не было. Пришлось запрячь мой выезд в подводу, чтобы отвезти туда кое-какую мебель.

   – Это лишнее, дорогая мадмуазель Надежда, мы снабжаем путевых сторожей казённым имуществом.

   – Ах, барон, когда ещё это будет, а мне их так жаль. Движение по вашей линии, говорят, довольно интенсивное, так что, вероятно, у них будет много работы. Я даже слышала, что поезд государя, случается, следует по вашей дороге.

   – Совершенно верно, сударыня. И тогда нам приходится предпринимать строжайшие меры предосторожности.

Вера округлила глаза.

   – Даже так? Какие же это меры?

   – Генерал-губернатор Тотлебен на некоторых участках расставляет солдат, особенно на переездах. По счастью, мы ныне избавлены от этих хлопот.

   – Отчего же, барон?

   – Получена депеша, что поезд государя проследует по другой дороге.

   – Ах, какая жалость! – невольно вырвалось у Веры.

   – Отчего же. Мы все довольны: гора с плеч. Последнее время возросла опасность покушений, и нам предъявляются строгие требования...

   – Боже мой, какой ужас! – воскликнула Вера. – Мне стало плохо, барон, простите. – Она торопливо щёлкнула замочком ридикюля, вытащила флакончик нюхательной соли и поднесла его к носу. – Простите меня, дорогой барон. Вы были так любезны... Мы ещё встретимся...

   – Может, вам нужна помощь? – барон был несколько обескуражен. Он не мог понять, что привело его очаровательную посетительницу в такое волнение.

   – Благодарю вас, я сама...

И пошатывающейся походкой Вера вышла из кабинета. Оказавшись за порогом, она заторопилась. «Ах, чёрт возьми, столько хлопот, столько усилий – и всё напрасно! Надо немедленно сниматься и уезжать. Придётся Николаю отправиться к Михаилу и Тане – предупредить их. Всё сорвалось, слава Богу, не по нашей вине. А что повелит комитет? Куда податься дальше? Чем заняться?»

Она взяла извозчика и поехала на Екатерининскую. Кибальчич, задвинувши все засовы, приготовлял своё опасное варево, готовясь вечером отвезти его в путевую сторожку.

Вера долго звонила и стучала. Наконец, услышав её голос, он отпер.

   – Отчего на окне нет горшка с геранью! – накинулась она на него. – Я так и подумала, что ты захлопотался.

   – Прости меня, я так торопился – боялся, что не успею, – оправдывался он.

Вера рухнула в кресло и закрыла лицо руками. Кибальчич испуганно глядел на неё.

   – Что случилось, Вера?

Она долго не отвечала, и он окончательно переполошился. Тотлебен свирепствовал: казни следовали за казнями, обыски за обысками, людей хватали прямо на улице...

   – Неужели провал?

Она помотала головой.

   – Всё напрасно. Царский поезд проследует по другой дороге.