Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

   – А далее он принялся выдавать наших тайных агентов, внедрившихся в ряды террористов. Выдал, к примеру, рабочего Рейнштейна, который и был убит, предупреждал о готовящихся арестах... Словом, оказывал революционерам важнейшие услуги...

   – Жестокий урок! – воскликнул Александр. – Вот что значит ослабить бдение! Да, виновные должны понести примерное наказание.

   – Поздно, Государь. Как говорится, после драки кулаками не машут. Кириллова я уволил, хотя он весьма лестно аттестован. С сожалением должен признать, что попался-то означенный Клеточников совершенно случайно, не то продолжал бы по сей день свою вредоносную деятельность. Наши агенты вышли на некоего Колодкевича, который по розыскным данным принадлежал к преступному сообществу. Устроили на явочной квартире засаду. Клеточников в неё и угодил. Видно, знал о готовившейся акции и хотел предупредить собрата.

   – Что ж он, этот Клеточников, убеждённый социалист?

   – Отрицает. Говорит, что подался в сообщество их ради денег. Они, мол, щедро платили ему за каждое сообщение.

   – Стало быть, он нуждался. Но по твоему рассказу выходит, что он получал повышения, небось и наградные к праздникам, коли числился в примерных.

   – В том-то и дело, Государь, что он не по нужде примкнул к революционистам, а по убеждению. Я поинтересовался в департаменте, каков у него был оклад. Оказалось девятьсот рублей в год.

   – Семьдесят пять рублей в месяц! Немалые деньги!

   – Для коллежского регистратора, а он был произведён в этот последний чин в табели о рангах, это истинно большие деньги, справедливо изволили заметить.

   – А что Желябов? Изловили его?

   – Покамест нет. Но я уверен, что в самое ближайшее время мы его накроем.

Глава шестнадцатая
СОКРЫТИЕ ПОД ЧЕТЫРЬМЯ БУКВАМИ...

Видел их императорских величеств. Вокруг

них всё по-прежнему, но они не прежние.

Оба оставили во мне тяжёлое впечатление.

Государь имеет вид усталый и сам говорит

о нервном раздражении, которое он усиливается

скрывать. Коронованная полуразвалина. В эпоху,

где нужна в нём сила, очевидно, на неё нельзя

рассчитывать. Во дворце те же... Вокруг дворца

на каждом шагу полицейские предосторожности:

конвойные казаки идут рядом с приготовленным

для государя... шарабаном, чувствуется, что почва

зыблется, зданию угрожает падение, но обыватели

как будто не замечают этого. Хозяева смутно

чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу.

Валуев – из Дневника

Великою тайной, непроницаемой тайной – поначалу даже от государя, что было совсем уж в диковинку, – окутали это собрание. И все персоны, приближённые к особе государя императора, вот что удивительно.

Отчего в таком случае таились, что скрывали? Новая масонская ложа? Может быть, однако же не совсем. Так уж было задумано: никому вне тесного круга посвящённых – ни слова, ни намёка. Дело весьма деликатное, за рамками не только общества, но и двора. Оно должно быть сокрыто от посторонних глаз и ушей...

   – Господа! – возгласил председательствующий. – Мы, верноподданные, мы, истинные сыны России, ставящие её интерес выше всего личного, в годину тяжких испытаний, выпавших на её долю из-за сеятелей смуты, именующих себя социалистами и революционерами, обязаны сплотиться и возвести заслон перед этими душегубами и маньяками. У них есть партия, поименованная «Народной волей». Сия партия разрушителей не имеет ничего общего с народом. Более того: народ отвергает её идеи и прогоняет её агитаторов. Мы с вами видим бесплодные усилия власти выкорчевать этот ядовитый и вредоносный побег. Не сговариваясь, мы пришли к мысли создать свою партию, тоже тайную, которая бы противопоставила свои усилия «Народной воле» и повела с ней непримиримую борьбу. Решено назвать эту партию ТАЙНАЯ АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИГА[34]34
  «Тайная антисоциалистическая лига» – возникла весной 1880 г. при участии Е.М. Долгоруковой.


[Закрыть], сокращённо ТАСЛ. Нас – тринадцать. Пусть никого не смущает это число. Мы – тринадцать верных, преданных своей идее. Сейчас я предлагаю выбрать из нашей среды великого лидера, его заместителей, словом, руководящие органы, подобно тем, которые есть у наших врагов. Но вначале принесём торжественную клятву, что никто никогда не узнает наших имён.

Все поднялись. Перед каждым лежало Евангелие. Положив на него руку, каждый из тринадцати трижды провозгласил: «Клянусь, клянусь, клянусь!»

Обстановка была сугубо заговорщическая. Все облачились в чёрные балахоны, напялили на себя монашеские куколи с восьмиконечным крестом. Крест был красного цвета, что поначалу некоторых обескуражило: красный – цвет мятежа, бунта, народовольцы считали себя красными подобно якобинцам.

Каждый держал в руках свечу. На столе новоизбранного лидера трепетали язычки трикирия.

   – Господа лигеры! – снова воззвал он. – После того как мы избрали руководящий совет, следует определить ближайшие цели нашей лиги. Я вижу её в известном противостоянии полиции, да-да. Не удивляйтесь: после того как в её, так сказать, глуби обнаружился осведомитель «Народной воли», выдававший полицейских агентов, я вижу нашу главную задачу во внедрении нашего осведомителя в исполнительный комитет злоумышленников. Мы должны, прежде всего, знать замыслы нашего врага и обезвреживать их. Этой цели должно быть подчинено всё – усилия и деньги.

– Предлагаю создать особый фонд, – поднял руку заместитель великого лигера. – Каждый из нас в состоянии выделить для такой благородной цели тысячу рублей. Тринадцати тысяч для начала, полагаю, будет достаточно.

   – Мало! – решительно произнёс великий лигер. – В нашем фонде должно быть не менее пятидесяти тысяч рублей. Я лично жертвую десять тысяч.

Всеобщее рвение было возбуждено. И в новосозданном фонде оказалось шестьдесят восемь тысяч. Единодушно был принят и девиз: «Бог и Царь!».

   – Мы должны окружить его императорское величество стальным кольцом, дабы никто не мог прорвать его.

   – Только так! Отвратить любое покушение на особу его императорского величества. Полиция, вы все убедились, беспомощна, – согласился великий лигер. – Кто может предложить способ внедрения нашего осведомителя в ряды народовольцев?

   – Теперь, когда у нас есть денежные средства, мы могли бы через посредство надёжного следователя узнать, нет ль среди арестованных террористов колеблющегося, неустойчивого субъекта, и войти с ним в сношения, – предложил один из лигеров. – По-моему, это единственный реальный путь.

   – Да, но можно ли надеяться на такого? И как добиться его освобождения?

   – У меня есть идея, – поднялся второй заместитель великого лигера, дотоле молчавший. – Когда мы доищемся надёжной кандидатуры, можно будет организовать его побег из Петропавловской крепости, где обычно содержатся государственные преступники. У нас должен быть свой, достаточно проверенный человек не только среди следователей, но и служителей Алексеевского равелина. Их придётся посвятить в наш замысел.

   – Вы имеете в виду имитацию побега?

   – Само собою. Все должны быть подкуплены – все участники этого действа.

   – Что ж, пожалуй, – согласился великий лигер. – Остаётся приискать надёжных людей. Каждый из здесь присутствующих должен оказать посильное содействие этому плану.

Стали обсуждать размеры денежных сумм: сколько следователю, сколько будущему осведомителю, сколько коменданту и надзирателю. Согласились, что размер фонда недостаточен, что пожертвования в него надобно продолжать. Надёжность будущего осведомителя было решено поставить в зависимость от доставленных им сведений. Каждое следует оплачивать по отдельности.

   – Он должен быть вхож в самый центр крамолы, иначе какой смысл связываться с ним. И потом, как проверить верность его сведений.

Согласились, что проверку должна быть перекрёстной, стало быть, надобен второй осведомитель. Великий лигер нехотя согласился, что задача очень сложна, требует основательных усилий и тонкости.

   – Осторожность и осмотрительность! – провозгласил великий лигер, стараясь предать своему голосу надлежащую твёрдость, убедительность и призывность. – Тайна должна оставаться непроницаемой.

Великий лигер был очень близок к государю[35]35
  Речь идёт об Александре Владимировиче Адлерберге, воспитывавшемся вместе с Александром II, и его отце Владимире Фёдоровиче Адлерберге, приближенном Николая I.


[Закрыть]. Они были дружны с малолетства, ибо родились в один год. Были близки и их отцы – отец великого лигера верно служил императору Николаю со времён его драматического восшествия на престол, и император говаривал, что возлюбил его, как брата. Таковую же любовь он завещал своему сыну наследнику цесаревичу. Когда названый брат ослеп и оглох и вынужден был подать в отставку с поста министра императорского двора, его место по преемству досталось сыну.

Сын же был не таков. Он отличался безалаберностью и леностью, относился к своим обязанностям спустя рукава, а рассеянность его вошла в поговорку. Меж собой литеры признавались, что выбор великого был неудачен.

   – Но что вы хотите: он же ближе всех нас к государю, – возражал один из лигеров. – Государь обращается к нему по-домашнему: Саша. Они тёзки и сверстники. Эта близость и доверенность сослужат нам службу. В конце концов нам придётся открыться его величеству, не так ли? Я даже полагаю, что мы должны вступить в сношения с наследником цесаревичем.

   – А с госпожой Долгоруковой? – с некоторым ехидством вопросил его сосед. – Я уж не знаю, как к ней обращаться: княжна, княгиня?

   – Ваше сиятельство Екатерина Михайловна – вот как.

   – Поимейте терпение, ждать осталось немного. Скоро титулование бывшей княжны вполне определится. Я располагаю точными сведениям, но обнародовать их не в праве, – при этом великий лигер важно оглядел собрание. – Пока же она остаётся княжной, то бишь её сиятельством. Нам непременно придётся войти с нею в сношения по известным всем вам причинам.

   – Позвольте, по каким таким причинам? – съязвил один из тринадцати.

   – Господа, мы здесь все свои люди, именитые и родовитые, давайте же без иронии, – чуть ли не рассердился великий лигер. – Все мы составляем опору трона и посвящены в интимную жизнь государя. Так что давайте оставим насмешки и вернёмся к делу. Официальная статистика, которой располагает граф Лорис-Меликов, гласит: под надзором политических числится 6790 человек обоего пола, а под прочим – 24 362 человека. Это в масштабе всей империи. Далее: обнаружены приготовления к взрыву Каменного моста через Екатерининский канал в надежде на проезд государя с Царскосельского вокзала в Зимний.

   – Мерзавцы, какие мерзавцы!

   – Совершенно с вами согласен. А от себя добавлю: мы имеем лучшего государя с начала века. Старшие из вас могут это подтвердить.

Подавляющее большинство закивало головами в знак согласия.

   – Позвольте мне продолжить список готовившихся, но вовремя обнаруженных злодеяний. О тех, что стали известны всей России, упоминать не стану. Итак, благодаря распорядительности графа Лорис-Меликова выявлены приготовления к взрыву полотна Николаевской железной дороги... Эти нигилисты не уймутся, пока их не переловят и не отправят на каторгу. Кто они? Недоучившиеся студенты, не нашедшие места в жизни, бродяги, маньяки, люди с расстроенной психикой. Они в своей слепой злобности готовы жечь и убивать, ввергнуть Россию, в кровавую смуту якобы именем народа. Народ же их с порога отвергает. Я позволю себе привести записи, сделанные в некоторых местностях России после покушения на государя: «Вот опять хотели известь батюшку-царя, и который уж раз. Всё это делают господа... Несдобровать бы им, ежели бы они извели вашего батюшку-царя; пришлось тогда и нам поработать...» Вот ещё: «...Перед волей нам толковали, что никакой воли не будет, а батюшка-царь всё-таки дал нам воли. Перед общим призывом дворяне баяли, что ихних сыновей брать в солдаты не будут. Государь велел – и дворян забривают... Пущай господа не затевают злого дела с царём, не то им несдобровать...» И такие речи повсеместны. Один из французских мыслителей очень верно сказал: революции пожирают своих детей. История оставила им ярчайший пример французской революции, пожравшей в конечном счёте тех, кто её разжёг, а заодно тысячи невинных жертв.

   – Позвольте спросить, кто столь удачно выразил суть революций?

   – К сожалению, я не помню. Кажется, это сказал Сен-Жюст, перед тем как его голова скатилась в корзину гильотины – этого варварского порождения той же революции.

   – Её и назвали-то великой по великому числу отрубленных голов, – вставил один из лигеров.

   – Вот бы всем этим террористам отрубить головы, исполненные злодейских планов. Власть слишком милостива, – заметил другой.

   – Я уж говорил вам, что это сумасброды, у которых в России нет решительно никакой почвы. Они полагают, что могут тотчас же прыгнуть в свой социализм, объявленный ими раем. Но это же, мягко говоря, утопия...

   – А на самом деле просто бред. Бред сивой кобылы, – как говорят в народе.

Это вызвало всеобщее оживление. Торжественность сменилась разрядкой. Великий лигер тоже солидарно посмеялся. Но затем посерьёзнел.

   – Господа, в отличие от террористов мы не должны быть кровожадны. Законность прежде всего. К сожалению власти на местах склонны пренебречь ею. Я позволю себе привести отрывок из докладной начальника жандармского управления Москвы генерал-лейтенанта Слёзкина в министерство внутренних дел: «Мне известно, что на скамью подсудимых явятся многие, имеющие подобие живых трупов, одним своим появлением могущие возбудить сострадание в пользу несчастных и ненависть к власти, их преследующей. Смерть, сумасшествие и болезнь многих из обвиняемых несомненно повлияют на ход самого дела. Мёртвых не судят, а оставшаяся в тени их деятельность образовала такие пробелы, которые уменьшают важное значение преступной пропаганды... Преследовать необходимо, но обращать суд в мучительную пытку – противно нравственной совести человека». Я всецело солидарен с этими словами. Это говорит не кто-нибудь, а жандармский генерал...

   – Слёзкин пустил слёзки, – хихикнул кто-то.

   – Не смейтесь, господа. Никто из вас не может заподозрить жандармского генерала в сочувствии государственным преступникам. Но всему же есть предел. Вон в Одессе арестовали четырнадцатилетнюю девицу, которая пела с чужого голоса. И что вы думаете? Сослали её в Сибирь. Это компрометирует власть, компрометирует и нашего государя. Враги престола и отечества пользуются таковыми случаями для расшатывания самодержавного строя, для своей преступной пропаганды.

Последние слова он проговорил удручённым тоном. Вряд ли те случаи, о которых он говорил, привели его в такое состояние. Была, как видно, другая причина его удручённости. О ней мог знать только он.

Император накануне призвал его к себе и учинил форменный разнос. У него не нашлось слов для оправдания. Откровенно говоря, он ждал, что вот-вот над ним разразится гроза. И всё-таки надеялся на прежнее доброжелательство, на давние, можно сказать, семейные связи, мнившиеся ему нерасторжимыми. Он позволял себе слишком многое, именно поэтому не заботясь о том, что всякому терпению приходит конец. Особенно в эти трудные месяцы, когда дверец жил в тревожном ожидании беды, очередной пакости, очередного взрыва, очередной прокламации с угрозою убить царя.

   – Ты стал манкировать своими обязанностями! – напустился на него Александр. – Бывают дни, когда тебя вообще не видят в Зимнем. Отъелся, нажил брюхо, спишь на ходу. Что с тобой?

   – Виноват, Государь, – промямлил он, не находя слов для оправдания. Да и где их взять, коли он кругом виноват. – Я приложу все старания...

   – Поздненько ты спохватился, друг мой. Я намерен отправить тебя в отставку.

   – Я и сам хотел просить отставки, Государь...

   – Что ж так? Не по тебе царская служба? Не могу сказать, что я обременил тебя многими обязанностями. Ежели кому живётся вольготно из моих министров, то это министру императорского двора. Но в такое время ты должен быть безотлучно при мне.

В эту минуту в кабинет вошёл наследник цесаревич. Он уловил последнюю фразу отца и словно бы продолжил её:

   – Самые ужасные и отвратительные годы, которые когда-либо проходила Россия, – 1879 и начало 1880-г. Это стало в конце концов нестерпимо. Разумеется, долг придворных окружить императора плотным непроницаемым кольцом.

Александр посмотрел на сына одобрительно, а потом снова перевёл холодный взгляд на товарища детских увеселений.

   – Я дам тебе знать, когда следует подать прошение об отставке. Пока что прошу ревнительно исполнять свои обязанности. Ничего чрезмерного я на тебя не возлагаю. Ступай.

Отец и сын остались вдвоём.

   – Сашка совершенно распустился, – посетовал Александр.

   – Он, папа, играет по крупному, оттого и распустился. Говорят, выигрывает.

   – С некоторых пор я стал противником картёжной игры, – сказал Александр. – Слишком много забот навалилось, притом забот серьёзных. А карты затягивают, пожирают время. Упаси тебя Бог от азартного картежа, сын мой.

   – Всё в меру, – наследник мысленно уже примерял корону – давно примерял. Особенно, когда до него дошли слухи, что отец тяготится престолом, что он желал бы удалиться в какой-либо дальний, но живописный уголок с новой семьёй. Передавали, что Александр, несмотря на личную храбрость, изнемог от постоянного ожидания неведомо откуда грядущей опасности и хотел бы поселиться в Каире. Отчего же в Каире, там вечная жара, знойное дыхание пустыни, непонятный Восток? Однако сын не решался заговорить с отцом на столь деликатную тему. Знал: Александр пресечёт разговор самым решительным образом. Он часто объявлял сыновьям, видя их вопросительные взгляды: «У меня есть право на личную жизнь, никто не должен на неё посягать и тем паче её обсуждать».

Наследник, однако, косился на Катю. Да, она была хороша: у папа губа не дура. Но от неё исходила опасность – от её старшего сына Георгия. Однажды отец в минуту гнева рявкнул:

   – Лишу тебя престола, коли не покоришься моей воле и станешь мне перечить. Объявлю Георгия моим наследником. Царская воля – закон ненарушимый!

С той поры наследник стал осторожен и не заводил разговора на щекотливую тему. Думал: со временем управлю. Господи, а когда приидет мой час? И приидет ли? Совершенная темень. Непроницаемый покров.

А ведь так тягостно ждать, жить надеждою. Сколько ж можно? Он считал себя созревшим для престола, мыслил решительно, но мысли его формировал Константин Петрович Победоносцев, слывший великим инквизитором. Но ведь в нынешних-то обстоятельствах и надобен великий инквизитор, с этими нигилистами-социалистами, у коих нет ничего святого. Надо им противопоставить некую силу, кроме жандармерии и полиции, которая бы проникла в самые потаённые недра злодейской организации и смогла бы изнутри разрушить её.

Он не знал, не подозревал, что такая сила – тайная и решительно настроенная – уже сформирована. И что она уже начала действовать. И что её, так сказать, единственной поверенной, душеприказчицей стала не кто иная, как возлюбленная его отца княжна-княгиня Екатерина Долгорукова. И что министр императорского двора, которого на его глазах распекал отец, был к ней весьма причастен. Именовалась эта сила ТАЙНАЯ АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИГА. И что у неё уже есть девиз: «Бог и Царь!», есть свой герб – звезда с семью лучами и крестом. Что основателей у неё – тринадцать, что они все родовиты и имениты, но имена их до поры до времени засекречены, и главное их намерение – взорвать партию нигилистов-социалистов «Народная воля» изнутри. Навсегда покончить с крамолой, как ржа разъедающей отечество.

«Мы торжественно поклялись, – докладывали они Кате Долгоруковой, – что никто и никогда не узнает наших имён... Мы основали лигу, род ассоциации, управляемой тайно, и неизвестной даже полиции, которой, впрочем, и без того многое остаётся неизвестным... Мы решили парализовать зло, образовать железный круг около Его Величества и умереть вместе с Ним, если ему суждено погибнуть».

Кате разрешалось открыть тайну ТАСЛ его величеству, однако лишь с тем, чтобы о ней было известно им двоим. Лигеры опасались помех со стороны жандармерии и полиции которые могли бы возревновать и вставлять палки в колеса. От его величества у нас не может быть никаких тайн, равно и от вас, но для всех остальных нас не существует.

Катя восприняла ТАСЛ с воодушевлением. Наконец-то социалистической заразе, разъедающей общество, может быть противопоставлено противоядие. Наконец-то её великий возлюбленный, а вскорости – она нисколько в этом не сомневалась – и законный супруг будет надёжно охранён. И хотя граф Лорис-Меликов, в котором она тоже уверилась, заверил её в своей преданности и бдительности, причём объявил, что вот-вот головка «Народной воли» будет изловлена вся, что многие важные лица, члены так называемого исполнительного комитета, уже упрятаны за решётку. ТАСЛ импонировала ей больше. За этими четырьмя буквами чудилась ей могучая и влиятельная сила, которая сможет всё. Всё-таки она была женщина. А каждая женщина в большей или меньшей степени склонна пленяться тайною силою.

Она долго поджидала подходящего момента, дабы открыть ТАСЛ государю, полагая, что лиге надо окрепнуть и укорениться и что всё равно всякое вмешательство в её деятельность исключено...

Александр же был занят перетасовками в министерствах. Лорис вскоре представил государю список особ, которых следовало бы по его мнению отправить в отставку за неспособностью и по старости.

   – Они привыкли читать бумаги, но у них недостаёт извилин для того, чтобы составлять их. В этом смысле, Государь, я не только людовед, но и людоед.

   – Стало быть, от людоведа до людоеда один шаг, – рассмеялся Александр. – Да, переменять людей нужно, многие засиделись, покрылись коркою, их не прошибёшь. Наша беда – закоренелый и застарелый консерватизм. Покойный отец вовсе не считался с способностями людей на руководящих постах, его занимала исключительно преданность его особе. Но ведь сила инерции велика. И я некоторое время следовал его заветам. Меня окружали люди, прикрывшиеся, как щитом, титулами и былыми заслугами. По сей причине мы и проиграли Крымскую войну – я вынужден был принять наследие отца...

Он отчего-то был особенно доверителен с Лорисом, и тот эту доверительность оценил. Видно, ему хотелось высказаться, похоже, настал один из редких исповедальных часов.

   – Знаешь, с высоты двадцатипятилетнего царствования горизонт отодвигается, зрение становится зорче, детали укрупняются и становятся видны мелкие подробности... – Александр на минуту остановился, как бы обдумывая продолжение. – И вот я увидел, во-первых, множество своих ошибок и оплошностей... Монарх не должен стыдится такого рода признаний, особенно перед ближайшими помощниками, каков ты, – торопливо прибавил он.

Лорис осмелился вставить:

   – Государь, бывают обстоятельства, когда монарху не грех признать свою оплошность и перед народом. От этого в выигрыше будет он сам, прежде всего, рам. Непогрешимость свойственна лишь Богу, а человек, взнесённый на самую вершину власти, остаётся человеком и тоже ошибается.

   – Твоя правда, Лорис. Но углубись в историю – о современности я не говорю: кто из монархов публично признавал свои ошибки? Никто! – торжествующе закончил он.

   – Пётр Великий, Государь, – неуверенно ответил Лорис.

   – Где, когда, перед кем?

Лорис вдруг оживился.

   – Вспомнил, вспомнил, Государь! Я у Якова Штелина вычитал таковое высказывание: «Я знаю, что и я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки, как то Катенька моя делает».

   – Ты мне принеси книгу эту. Однако память у тебя орлиная.

А сам подумал: у великого моего предка тоже была Катенька и она его остерегала точно так же, как моя. Жаль, однако, что я в годы учения мало почитывал о деяниях Петра...

   – Голиков[36]36
  Голиков Иван Иванович (1775-1801) – историк, предприниматель, надворный советник. В своём основном труде «Деяния Петра Великого...» (1787) использовал рассказы сподвижников императора, предания, анекдоты, архивные материалы (в т.ч. письма и бумаги Петра I).


[Закрыть] есть у меня – «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя...» Но читал его поверхностно, – признался Александр.

   – Голиков есть и у меня, Государь. Он приводит множество высказываний Петра на сей счёт. Вот одно из них: «Знаю я, что я также погрешаю, и часто бываю вспыльчив и тороплив: но я никак за то не стану сердиться, когда находящиеся около меня будут мне напоминать о таковых часах, показывать мне мою торопливость и меня от оной удерживать».

   – Это, как видно, одно и то же высказывание, но в разных устах, – заметил Александр. И с нажимом добавил: – А ведь публично, перед народным скоплением, либо в указах своих великий предок мой того не говорил.

   – Осмелюсь заметить, что и таких признаний достаточно, чтобы оценить великую душу великого государя. Я убеждён, что сказанное им близким людям тотчас передавалось из уст в уста. Оттого столь много преданий о Петре Великом доселе ходит среди народа.

   – Ты прав. И я по его примеру высказал тебе, что ошибался и что не почитаю себя непогрешимым. Вот вспомнилось ещё, что прабабка Екатерина порою в кругу иностранных министров, с коими она любила препровождать досуги, а иногда и при монархах вроде Иосифа II Австрийского или Станислава Польского, могла с чистою женскою непосредственностью объявить себя тупою. И это притом, что она оставила после себя поистине грандиозное эпистолярное наследие, воспоминания, заметы, указы и законы, уступая одному только Петру.

   – Эта великая монархиня обладала поистине мужским здравым смыслом, – поторопился вставить Лорис, – хотя и была женщиной в полном и высоком смысле этого слова.

   – Что ж, и я не намерен скрывать свои оплошности, но пока что не на глазах широкой публики, – произнёс Александр вставая. – Знаешь, ни я, ни она ещё не созрели для этого. Ты свободен. Жду тебя завтра с обнадёживающими вестями.

Александр отправился к своей великой возлюбленной, как он изредка обращался к Кате, приводя её в экстаз. Благодарность её становилась безмерной и изощрённой.

Великая возлюбленная... Это было столь прекрасно – оставаться Великою сквозь годы близости и материнства. Государь побывал однажды в салоне своей почитаемой тётушки Елены Павловны на музыкальном вечере. Исполнялись шесть песен Бетховена «К великой возлюбленной» на слова некоего Эйтелеса. Мелодии-то Бетховена были прекрасны, в памяти Александра они запечатлелись.

Так Катя превратилась в великую, что было необычайно лестно. Великая и близкая, теперь уже очень близкая, ближе не бывает.

Великая возлюбленная была занята чтением каких-то бумаг на голубой веленевой бумаге. Нет, то было не женское писание, судя по красносургучной печати, которой были они пришлепнуты.

При его восшествии она пружинисто вскочила и прикрыла бумаги ладонью. Тайн меж них не водилось, и Александр улыбнулся: Катя разыгрывает спектакль.

   – От любовника? От соискателя? – подзадорил он.

   – Непременно, моё величество, – ответила она, слегка зарозовев и приседая перед ним в поклоне. – Я ещё хочу и умею нравиться... Но лишь одному, одному, самому великому, отцу моих детей.

С этими словами она бросилась к нему и повисла у него на шее.

У неё были жадные губы, зовущие, обещающие. Их всемогущество всегда достигало цели, как бы ни был озабочен Александр.

До бумаг ли тут было.

Начало было, как правило, всегда одним и тем же: шестидесятидвухлетний монарх плохо гнувшимися пальцами старался расстегнуть мундир, но Катя успевала быстрей: пока он высвобождал одну пуговицу, мундир был уж весь расстегнут...

А потом... Бывало одно и то же, а казалось, вовсе другое, неизведанное. Находило некое ошеломление, он старался продлить его, но годы делали своё: разряжался быстрей, нежели хотелось.

Последняя любовь. Тютчевские строки не выходили у него из памяти, великие пророческие строки. Александр переживал их, словно они были ему заповеданы:

 
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
 

Он был пронизан этим светом – продлись, продлись очарование, – складывали против воли его губы.

«Поэт сказал это для меня и за меня, – думал Александр. – И для всего человеческого рода, вошедшего в свой закат».

 
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность...
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадёжность.
 

Он продлевал блаженство всякий час их близости и гнал прочь безнадёжность. Был уверен: безнадёжность не коснётся их своими холодными перстами.

Когда истомное время минуло, он вспомнил о бумагах.

   – Открой же мне своего поклонника, Катя. Или ты желаешь сохранить тайну?

   – Это он страстно желает сохранить тайну, – засмеялась Катя. – У меня же нет и не может быть тайн от моего великого возлюбленного. – Слово супруг она инстинктивно избегала, и оно ни разу не сорвалось с её губ даже в те миги, когда сознание безмолвствует, а говорят лишь одни страсти.

С этими словами она протянула ему бумаги. Александр стал читать, машинально шевеля губами. Стиль был изыскан, французский, несомненно, принадлежал лицу из высшего круга, владевшему им в совершенстве.

«Название нашей лиги – ТАЙНАЯ АНТИСОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИГА. Наш девиз: «Бог и Царь!», наш герб – звезда с семью лучами и крестом в центре. Ныне нас насчитывается около двухсот агентов, и число их беспрерывно растёт во всех углах России. При желании, мадам, вы могли бы составить приблизительное представление о нашей лиге, если припомните сообщество франкмасонов и иные масонские тайные содружества, которые обладали своими девизами, гербами и другими аксессуарами... Ритуал наш таков: Великий лигер и оба высших лигера, литеры младших разрядов, агенты, активные участники, секретарствующие и многие другие, соблюдая молчание, сбираются в большой зале на молебствие. На каждом – лигерские тёмные балахоны, с вышитыми на груди серебристыми знаками, подобные же знаки есть и у некоторых на левом рукаве...»

   – Послушай, Катенька, откуда у тебя это полубредовое сочинение? – оторвался от бумаги Александр.

   – Моё величество, эти люди решили благородно охранить своего государя от душегубов, именующих себя социалистами, – вскинулась Катя. – Они избрали меня в союзницы, в свои поверенные. Неужели я могла отказаться? Ни за что! Они совершенно правы, говоря о равнодушии общества, о неспособности полиции и жандармерии положить конец наглым и ширящимся покушениям на власть, на священную особу императора.

   – Нет, я вовсе не против, – усмехнулся Александр. – Но к чему этот дурной спектакль с переодеванием. Судя по всему, они серьёзные люди и намерены серьёзно заняться делом.

   – У этих террористов тоже небось есть свой ритуал, – защищалась Катя, – отчего же эти благородные люди не могут иметь свой. Но вот о чём я прошу и умоляю ваше величество: это их и моя тайна. Отныне и ваша. Прошу хранить её ото всех, решительно от всех, от самых близких людей, от его императорского высочества, наконец, от графа Лорис-Меликова. Я обещала им это. Они решили действовать в тайне от всех, совершенно самостоятельно, внедрить своих агентов в преступные сообщества и разрушить их изнутри...