Текст книги "Долгорукова"
Автор книги: Руфин Гордин
Соавторы: Валентин Азерников
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)
Поэт добру и злу внимал равнодушно. И поминал добро стихом:
Но есть ещё один приют державный,
Для правды есть один святой алтарь:
В твоей душе он, царь наш православный,
Наш благодушный, честный русский царь!
Он почитал Александра благодушным и честным. Это было очень близко к истине. И тотчас откликался на злоумышления:
Так! Он спасён! Иначе быть не может!
И чувство радости по Руси разлилось...
Но посреди молитв, средь благодарных слёз,
Мысль неотступная невольно сердце гложет:
Всё этим выстрелом, всё в нас оскорблено,
И оскорблению как будто нет исхода:
Легло, увы, позорное пятно
На всю историю российского народа!
Александр находил утешение в стихах поэта. То был глас избранника Божия. И он пребудет во временах «доколе жив будет хоть один пиит» – пушкинские строки читал ему Василий Андреевич Жуковский, к коему Александр до последнего вздоха сохранил благодарную память.
«Что ж, – размышлял Александр, – во всём надобно искать утешения и оправдания. Даже в изменах собственной супруге. Любовь неуправляема. Её не втиснешь ни в какие рамки. Это стихия. Она поднимает и несёт человека подобно океанской волне или грозной буре. Но не в мрачную пучину, а в лазурные небеса. Можно ли осуждать Тютчева? Можно ли осуждать меня? Любовь – последнее моё прибежище. В этой жизни последняя радость».
Тютчев лучше других – тоньше и глубже – чувствовал это:
«Этот свет сияет нынче мне, – думал Александр, – И я бессилен погасить его».
Глава пятнадцатая
В РАСКИНУТЫЕ СЕТИ
Что в государе постоянное, а что мимоходное,
что природное и что напускное или искусственное,
что преобладает и как преобладает... по силе
привычки или по господству какой-либо общей
мысли, общей цели или общего опасения?
Когда в нём проявляется тёплое и, по-видимому,
искреннее чувство, нельзя ему не поддаться.
Когда видишь, как упорно иногда безмолвствует
это чувство, нельзя не ощутить словно обдания холодом...
Валуев – из Дневника
Есть такой потаённый зверёк – крот. В тишине и темноте прокапывает он под землёй свои ходы. Где зальце устроит для веселия и припасов, где запасной выход либо боковую галерею. Казалось бы, не видно его и не слышно. Ан нет: иной раз выдаёт он себя кучками земли, которую хочешь не хочешь, а приходится выгребать на поверхность...
Так и заговорщики. Как ни таятся, а время от времени ненароком обнаружат себя. Большей частью по неосторожности – по следу, оставленному слишком явно, иной раз по случайности, которую никак нельзя было предусмотреть. Наконец, по искусности сыщиков, что тоже приходится принимать в расчёт.
Тайное рано или поздно становится явным. И это неоспоримо.
Александр Дмитриевич Михайлов, слывший среди своих единомышленников гением конспирации, без устали твердил это.
– Главное для нас, чтобы тайное стало явным с нашей же руки, – учил он, когда Перовская и Ширяев вместе с остальными рыли галерею под железнодорожное полотно. – Крот, он слеп, не видит, куда выкидывает землю. А мы-то с вами не слепы, не должны оставлять следов на поверхности.
Не оставили – всё было шито-крыто. И квартальный, наведывавшийся к гостеприимной хозяйке, и пристав, свершавший обход домовладений не только порядка ради, а и в надежде – да что в надежде – в уверенности! – что перепадёт на лапу, ничего не разнюхали.
Целились-целились, да промахнулись! Огромный труд и большие денежки пошли, как с горечью, грубовато выразился Степан Ширяев, коту под хвост.
Следили за выездами императора с великим тщанием: каким путём ездит он на прогулки и на своё излюбленное зрелище – развод, в Михайловский манеж.
Царская это утеха – развод. Пешие и конные караулы, назначенные в дежурство, чеканя шаг, равняя конный строй, проходят перед командующим и придирчивыми очами его величества и великих князей.
– Третья рота Семёновского полка – смирно! Назначением в Зимний его величества государя императора дворец. Разводящий – штабс-капитан Ермолаев, помощники... Шагом марш!
– Лейб-гвардии Гусарский, их высочеств полк, второй эскадрон... Назначается в объезды по Дворцовой набережной. Разводящий – штаб-ротмистр Елисеев...
И всё в таком роде. Картинка! Пахнет солдатским потом и конским навозом, воробьи бесстрашно снуют под копытами коней, их немолчное чириканье раздаётся под сводами. Лица каменные, строгость необыкновенная – сам государь зырит. Веселья – ни-ни!
Каждый звук гулок, перекатывается из конца в конец манежа. Это усиливает эффект, команды зычные, всё отдаёт парадностью. А любовь к парадам у Александра и его сыновей в крови. Николай Павлович жить не мог без парадов и смотров. Он чувствовал в себе военную жилку, главное, что ли, призвание. Хотя про него можно было сказать словами поэта:
В каком полку он некогда служил,
В каких боях отличен был как воин,
За что свой крест мальтийский получил
И где своих медалей удостоен —
Неведомо...
Неведомо, неведомо, неведомо. Чудес воинской доблести никто из царствующей фамилии не проявил, на поле брани вёл себя – ежели вёл – весьма сдержанно. То ли дело Пётр Алексеевич, который Великий. Этот бывал впереди своих полков и, случалось, лез прямиком в пекло.
Парады, смотры и разводы заменяли вполне поле брани.
Тем паче брани в более позднем смысле этого слова вполне доставало. Особенно сочно бранились все Павловичи: Константин, Михаил и сам Николай. Впрочем, и Николаевичи, и Александровичи старались от них не отставать. Так что звёзды, кресты и медали все они носили заслуженно. В этом, разумеется, смысле.
Заговорщики-народовольцы, одержимые навязчивой идеей, всё это, конечно, знали. И всё изобретали какой-нибудь хитроумный способ покушения на Александра. Уж никто из них не помнил, кому первому пришла в голову идея заложить бомбу под Каменным мостом, перекинутым через Екатерининский канал при пересечении с Гороховой. Это был обычный путь императора в Михайловский манеж.
Ухватились. Ежели мост взлетит на воздух, то вместе с ним и император. Стали думать, где поместить заряд – под мостом или в воде. Под мостом могут обнаружить. Стало быть, в воде.
Кибальчич, главный авторитет по взрывному делу и вообще светлая голова, утверждал, что затея эта вполне осуществима. Единственная загвоздка – как надёжно укрепить заряд. Нужен был опыт, нужна была скрытность. Опыта подводных взрывов ни у кого не было, даже у головастого и изобретательного Кибальчича. Пришлось, увы, эту идею оставить.
Головы беспрестанно работали. Головы были светлые, но затуманенные злобностью и навязчивой идеей. Взорвать, взорвать, взорвать! Убить, убить, убить! Как всякое покушение, все эти замысли обычно рождались у трёх-четырёх отчаянных и сохранялись в величайшей тайне.
О сохранении тайн более всех остальных заботился Михайлов. Его бдительность и предусмотрительность приводили всех в восхищение, хотя кое-кто и ворчал, считая все эти предосторожности чрезмерными и даже смешными.
Вот, например, горшки с цветами на окнах. У них должен быть свой язык, своя чёткая система сигналов. Скажем, горшок, придвинутый в левый угол подоконника, означал, что надо опасаться дворника. А правый – поглядеть по сторонам улицы либо переулка, нет ли «хвоста». Отсутствие горшка означало опасность – заходить не следует, а с независимым видом проследовать мимо.
С превеликою предосторожностью следовало идти на явочную квартиру. Торопливость в этих случаях была неуместна. Надлежало убедиться, нет ли слежки. С этой целью надо было, фланируя, глазеть на каждую витрину, ненароком оглядываясь. Все проходные дворы должны быть известны как свои пять пальцев. И не только в ближних улицах и переулках, но и в дальних.
Словом, Александр Дмитриевич возвёл конспирацию в целую науку. И эта система служила верно до той поры, пока кто-то по неосмотрительности либо по небрежности её не нарушал и становился жертвой собственной легкомысленности.
Очень многих Михайлов уберёг от провала. Но в конце концов сам сорвался. И пал жертвой собственной небрежности. Сам бы он, случись это с кем-нибудь другим, заклеймил нарушителя в самых суровых выражениях.
Фотографическое заведение Александровского было известно всему Петербургу. Оно располагалось на Невском проспекте, отличалось добротностью в исполнении заказов, а потому там почти всегда было многолюдно. И многолюдство это до поры до времени не вызывало пристального внимания полицейских агентов. Правда, полиция сама пользовалась услугами этого заведения, когда надлежало запечатлеть преступников, особенно политических.
Михайлову было это известно. И он решил получить отпечатки с негативов, на которых были сняты схваченные товарищи. Попросил сходить за ними знакомца, который был вне подозрений. Но тот отказался. Тогда раздосадованный отказом, он отправился сам.
О, великий конспиратор соразмерял каждый свой шаг. Главное, не торопиться и не суетиться. Он задержался у кондитерской Дюфура с её промытой витриной. В ней, как в зеркале, отражалась улица со сновавшими взад и вперёд экипажами. Тут были роскошные кареты четверней, и скромные шарабаны в одну лошадь, и пароконные повозки, и могучие битюги, легко тянувшие большую телегу, доверху нагруженную кладью, и извозчичьи пролётки. Он делал вид, будто внимательно изучает содержимое витрин, а на самом деле изучал прохожих, отражавшихся в ней. Бритый в котелке, дымчатых очках, в развалку шествовавший по тротуару, приковал его внимание. Фланёр? Шпик?
Михайлов завернул в кондитерскую, спросил чашку шоколаду и устроился у окна. Вот бритый медленно прошествовал мимо, на минуту задержался у витрины, взгляд его скользнул мимо, и он лениво прошёл.
Михайлов помедлил и, торопливо расплатившись, вышел на улицу. Бритый исчез. Ложная тревога, можно продолжить путь. Помахивая тросточкой, он неторопливо зашагал дальше, поминутно останавливаясь у каждой витрины, благо витрин-то было много, и как бы любуясь собственным отражением: ни дать ни взять невский петиметр. Но борода, борода! Петиметры были бриты, но при усиках, он про это запамятовал. Однако бывают же исключения. Одно такое было ему известно. Впрочем, бороду следует до времени сберечь. Вот когда придётся переменять облик, тогда ею должно пожертвовать...
Вот наконец и фотографическое заведение. Он помедлил у входа, как бы поджидая кого-то, потом, оглядевшись, поднялся по ступеням. На ходу он обдумывал, как спросить карточки арестованных товарищей. Вот ведь закавыка – ничего сколько-нибудь обоснованного и убедительного не приходило ему в голову.
«Им тут наверняка известно, что это изображения государственных преступников, – размышлял он. – Стало быть, тот, кто ими интересуется, тоже государственный преступник либо их сообщник. Эх, надо было послать девицу, – спохватился он. – Девице можно истребовать карточку молодого мужчины: суженый, братец, знакомый...» Но уж отступать было поздно: к нему шёл служащий.
– Мне бы хотелось получить отпечатки... – И он назвал три фамилии.
– Господин из полиции? – и не дожидаясь ответа, проследовал в служебное отдаление. Его коллега, слышавший просьбу, выразительно провёл ребром ладони по шее.
«О, чёрт, надо смываться», – мелькнуло в голове у Михайлова, и он скатился по лестнице к выходу и, перебежав на другую сторону улицы, затерялся в проходном дворе.
«Глупо, глупо! – думал он, торопясь на явку. – Но как же быть, как добыть фотографии? А может, мне только показалось? Я слишком чувствителен: пуганая ворона куста боится. Помедлю дня два, оденусь по-другому... Бог не выдаст – свинья полицейская не съест».
Что уж такое с ним случилось, какая вожжа под хвост попала – понесло. Была забвенна осторожность, столь свойственная ему, – не иначе, как сознание обволокло туманом. Отправился через два дня как ни в чём не бывало.
Тот же служащий встретил его у входа. И, как показалось Михайлову, обрадовался ему.
– Помедлите минутку, милостивый государь, я вас запомнил. Запомнил и вашу просьбу. Сей момент вынесу просимые карточки.
«Запомнил... Вот это лишнее», – думал Михайлов, топчась в приёмной.
– Вот, пожалуйте, господин хороший. С вас синенькая – тут комплекты из трёх фотографий каждой персоны, – и он, получив пятирублёвку, протянул Михайлову конверт. – Позвольте проводить вас, сударь, прошу вас обращаться впредь только в наше заведение, – узкие глазки его источали удовольствие. А его коллега, сделавший давеча предостерегающий жест, глядел угрюмо и, как показалось Михайлову, с укоризною.
«Кажется пронесло», – подумал он, спускаясь вниз. Но тут сверху его окликнули:
– Погодите, сударь, к вам есть нужда!
Он оглянулся: сверху торопливо, перешагивая через две ступеньки, спускались два субъекта почти одинакового вида.
Михайлов всею кожей ощутил опасность и стремглав кинулся вниз. Но у выхода его дожидались четверо. Эти были ловки: мгновенно скрутили ему руки и потащили за собой, злорадно приговаривая: «Попался, субчик!»
– Он, кажется, протестует, – заметил один из них. Михайлов и в самом деле, опомнившись, запротестовал:
– Вы не смеете так обращаться со мною. Я буду жаловаться господину оберполицмейстеру. Я не тот, за кого вы меня принимаете.
– Тот-тот! Ежели был бы не тот, не бежал бы, – резонно объявил агент.
– Я от неожиданности... Я испугался...
– А зачем карточки политических занадобились? – ехидно вопросил другой.
– Для коллекции. Собираю изображения государственных преступников.
– Вот и мы тебя для коллекции сведём куда надо. И с тебя портрет снимут.
Ему было стыдно и горько. Так глупо попасться! Ведь запретили же ему лезть на рожон, да он и сам себе запретил и другим заказал... Нашло, накатило. Дурость накатила! Боже мой, и не вывернуться. Их слишком много, дюжих молодцов...
Засадили в кутузку. Притом не в общую камеру, как обычно водилось в доме предварительного заключения, а в отдельную. Целую неделю выдерживали его: ни на допросы не водили, ни к нему не заявлялись. Было время для осмысления своего положения. Михайлов понял: о нём сведаны. Но решил запираться до последнего, прекрасно зная, что прямых улик против него у властей нет. Впрочем, и надежды на освобождение тоже нет.
Наконец его повели к следователю. Это был узколицый высоколобый человек с пронзительным взглядом из коричневых глазниц и узкой, аккуратно подстриженной бородкой. При появлении Михайлова он отчего-то приподнялся, поклонился ему и снова сел.
– Чрезвычайно рад, господин Михайлов Александр Дмитриевич, встрече с вами-с, – не проговорил, а пропел он. – Да-да, не отпирайтесь, я давно – однако не только я, а всё наше ведомство, – ждал встречи с вами.
– Не могу сказать этого о себе, – не удержался узник. – Я вовсе не желал этой встречи.
– И тем не менее вы у нас. Должен вам признаться: мы весьма наслышаны о вас, о ваших многочисленных талантах. Мы так же, впрочем, как ваши единомышленники, весьма ценим вас, а потому долго готовили эту встречу. К сожалению, наши сведения о вашей роли в преступной организации, именуемой «Народной волей», в её исполнительном комитете, наконец, в группе «Свобода или смерть», не совсем полны. И мне бы хотелось услышать о некоторых деталях из ваших уст.
«Чёрт возьми, они знают, – мрачно думал Михайлов, – знают обо мне, но от кого? Во всяком случае я ничего не скажу, это должно быть ясно этому типу».
– Что же вы молчите? А, понимаю, вы станете запираться. Но запирательство никак не облегчит вашей участи. Между тем как чистосердечное раскаяние могло бы её значительно облегчить. Ах, Александр Дмитриевич, с вашими-то талантами вы могли бы принести великую пользу обществу, а между тем вы употребили их на разрушительную деятельность, на смертоубийство. Более того, вы покусились на священную особу государя императора, снискавшего всенародное прозвание освободителя... Молчите?
– Все ваши ухищрения напрасны, – выговорил Михайлов, – я не стану отвечать ни на один ваш вопрос. Так что не трудитесь и прикажите меня увести.
– Сожалею, Александр Дмитриевич, весьма сожалею, – следователь покачал головой. – Однако я всё же не оставляю надежды на душеспасительную и даже доверительную с вами беседу. Подумайте, а? Я искренне хочу спасти вас от петли, да-с. А она, сожалею, видится в финале вашего жизненного пути, ежели вы не одумаетесь.
При этих словах по спине Михайлова прошёл холодок, невольный, неуправляемый. Однако, собрав свою волю, он отвечал:
– Я должен заявить, что готов ко всему, что уготовит мне ваше так называемое правосудие. У вас нет доказательств моей вины...
– Мы непременно предъявим их вам, господин Михайлов, можете не сомневаться, – тон следователя стал жёстким, как видно, он начинал терять терпение. – А пока я советую вам основательно подумать – мы предоставим вам возможность и время.
Он позвонил, и Михайлова снова водворили в камеру.
«Пугает, – размышлял Михайлов, – никаких вещественных улик у них нет. Что же есть? Чьи-то показания, обрисовавшие мою роль в организации, быть может, с достаточною полнотой. Но чьи?»
Он улёгся на жёсткие доски. Было горько и стыдно. Более всего его мучила вина перед товарищами. Вина и стыд. Он, которого называли гением конспирации, который преподал эту науку и практику всей организации, кого почитали неуловимым и неуязвимым, попался! Да так глупо!
Некоторое время назад он оставил для архива организации биографические заметки. В них он писал: «В характере, привычках и нравах самых видных деятелей нашего общества было много явно губительного и вредного для роста тайного общества; но недостаток ежеминутной осмотрительности, рассеянность, а иногда и просто недостаток воли и сознательности мешали переделке, перевоспитанию характеров... Мы также упорно боролись за принципы централизованности. Это теперь всеми признанные истины, но тогда за это в своём же кружке могли глаза выцарапать, клеймить якобинцами, диктатором и проч...»
Теперь ему первому следовало выцарапать глаза: за что боролся, на то и напоролся! Позор, позор!
Он долго размышлял над своим положением. Угроза следователя представлялось ему поначалу шантажной. Но спустя некоторое время он осознал, что она вполне реальна: новый чрезвычайный закон позволял власти применять смертную казнь и вовсе без улик, по своему усмотрению...
«Пусть это будет мне карой за дурость и легкомыслие, – казнился он. – Горько и стыдно перед товарищами».
А следователь всё же продолжал на что-то надеяться: а вдруг раскается. Он продолжал встречаться с узником и вести то укорительные, то душеспасительные речи. Но видя безнадёжность своих усилий, отступился.
Михайлову удалось передать на волю своё завещание: «Завещаю вам, братья, не расходовать сил для нас, но беречь их и употреблять лишь в прямом стремлении к цели... Завещаю вам, братья, издать постановления ПК от приговора Александру II и до объявления о нашей смерти включительно. При них приложите краткую историю о деятельности организации и краткие биографии погибших членов её... Завещаю вам, братья, не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть... Завещаю вам, братья, установить единообразную форму дачи показаний, до суда, причём рекомендую вам отказываться от всяких объяснений на дознании, как бы ясны оговоры или сыскные сведения ни были. Это избавит вас от многих ошибок... Завещаю вам, братья, контролировать один другого во всякой практической деятельности, во всех мелочах, в образе жизни. Это спасёт вас от неизбежных для каждого отдельного человека, но гибельных для всей организации ошибок. Надо, чтобы контроль вошёл в сознание и принцип, чтобы он перестал быть обидным. Завещаю вам, братья, установить строжайшие сигнальные правила, которые спасали бы вас от повальных погромов... Простите, не поминайте лихом...»
Лорис-Меликову доложили, что в сети угодил выдающийся террорист, один из тех, кто возглавлял «Народную волю». Но решительно отказался от дачи показаний. Прямых же улик против него нет.
– Ничего, что нет в данный момент, пусть посидит до тех пор, пока не обнаружатся, – распорядился Лорис. – У нас есть время, есть и терпение.
И во время очередного доклада императору он, довольно улыбаясь, сказал:
– Государь, докладываю вам, что мы изловили крупную рыбу. Этот Михайлов, слывший великим конспиратором, глупо тем не менее попался. Он один из главарей революционеров. И по сведениям, которыми мы располагаем, светлая голова и авторитет среди заговорщиков.
– Коли голова слишком светлая, надобно её отсечь, – прокомментировал Александр. – От этих светлых голов чёрные беды. Коли они не хотят приносить пользу России, в них нет надобности.
– Согласен, весьма мудрая мысль. К сожалению, мы не располагаем против него прямыми уликами.
– Ты хочешь, чтобы он взорвал меня, вот тогда явятся и прямые улики? – насмешливо обронил Александр.
– Помилуйте, Государь, – притворно всплеснул руками Лорис, – таковая мысль не могла явиться мне и в кошмарном сне.
– То-то же, – Александр, зевнув, прикрыл рот ладонью.
– Надеюсь вскоре доложить вашему величеству и о поимке других главарей преступного сообщества, – торопливо выговорил Лорис.
– И я надеюсь на твоё рвение. Кто следующий?
– Желябов, Государь. Это весьма опасный субъект, тоже один из главарей «Народной воли», член её исполнительного комитета. По нашим сведениям, крупный агитатор, обладающий силой убеждения и заражающий ею людей.
Александр вздохнул. Вид у него был огорчённый.
– Обидно, – вымолвил он. – Обидно, когда одарённые люди выступают в облике разрушителей. Я бы помиловал их всех, ежели бы знал, что они отказались от своих дурацких затей и стали бы служить к пользе России. Ну чего им не хватает, чего они ерошатся? Разве таким людям негде приложить свои силы? Отчего они затеяли охоту на меня, скажи на милость? Что я им сделал такого, что они хотя меня убить? Я разрушил крепостное состояние, я споспешествовал другим реформам: военной, судебной, земской... Нельзя же всё сразу. Я готов, слышишь, готов принять народное представительство во власти. Но не всё же сразу...
– Да, Государь, в радикальных преобразованиях государственного устройства надобна постепенность. Этого, к сожалению, не понимают эти оголтелые молодые люди. Им подавай всё сразу!
– То-то и оно. Но всё сразу они не получат, ибо это противно интересу России, – заключил Александр.
Михайлов молчал как рыба. После успеха Добржинского, сумевшего склонить Гольденберга к покаянию щедрыми посулами, Лорис предписал всем коллегам удачливого следователя придерживаться его приёмов, его тактики.
Михайлова стали обволакивать посулами. Он продолжал молчать – прожжённый конспиратор, он знал истинную цену обещаниям врага.
– Молчите? Бог с вами – продолжайте. Нам, должен вам доложить, всё известно, – следователь улыбнулся. Улыбка была натужная, кривая. – Хотите я прочитаю вам некоторые выдержки из устава вашего Исполнительного комитета. Хотите?
– Как вам будет угодно, – буркнул Михайлов.
– Извольте: вот, – и он уткнулся в бумагу, лежащую перед ним. – «Исполнительный комитет должен быть центром и руководителем партии в достижении цели, поставленной в программе...»
Если бы он в этот момент взглянул на Михайлова, то заметил бы как тот переменился в лице. Но он продолжал читать, приблизив лист к самым глазам, как видно, по близорукости:
– «Все члены Исполнительного комитета признают безусловное подчинение большинству... Всякое имущество отдельных членов в момент их вступления делается безусловно и навсегда собственностью Исполнительного комитета...»
Оторвав глаза от бумаги, следователь с ехидством спросил:
– А вы тоже пожертвовали своё имущество на алтарь комитета?
– Читайте дальше, – угрюмо пробормотал Михайлов, – хотя это и не имеет отношения к делу.
– Похоже, вы рассердились. А напрасно. Я, Александр Дмитриевич, несмотря ни на что продолжаю питать к вам уважение, ибо талант должен быть уважаем, даже если это, извините, злодейский талант. Что ж, продолжим. Я вижу, что это чтение доставляет вам удовольствие.
– Вы угадали – не отопрусь.
– Сделайте милость. Продолжаю: «Член обязан хранить в глубокой тайне внутренние дела Исполнительного комитета... Все личные симпатии и антипатии, все силы и самую жизнь каждый член исполнительного комитета обязан приносить в жертву его целей...»
– Вот вы и принесли эту жертву, Александр Дмитриевич, – оторвался следователь. – Коли изволите вспомнить, один из героев вашего почитаемого литератора Чернышевского выразился о жертве, что-де она – сапоги всмятку. Дерзну навязать вашу жертву именно сапогами всмятку, то есть бессмысленной.
– Называйте как хотите – ваше право.
– Ну так я продолжу. Тут есть один любопытный параграф. Вот он: «Член Исполнительного комитета обязуется пробыть в составе общества впредь до осуществления его целей, т.е. низвержения существующего правительства...» Неужто вы так уверены, что вам с горсткой единомышленников удастся эта цель?
– Если бы не был уверен – не впрягся бы, – теперь он отвечал ровным голосом, вполне овладев собой.
– Что ж, если мне не удалось поколебать вас в вашей уверенности, очень жаль. Я должен вам объявить, что таковая цель – химера. Посему не стану читать дальше: всё-таки в этом утопическом сочинении более семидесяти параграфов. Подобные же сочинения ваших предшественников, в коих цинизм и кровожадность сочетаются с подобными же утопическими целями, были в своё время по указанию государя перепечатаны в «Правительственном вестнике». Дабы благонамеренные люди убедились в кровожадности и беспочвенности их сочинителей. Они извлечены из архива Третьего отделения и, кажется, принадлежат перу известного террориста Нечаева. И озаглавлены «Катехизис революционера». По-моему, вы многое из него перенесли в ваш устав и программу.
И он стал монотонно зачитывать отрывки из «Катехизиса...» «Первая категория – не отлагаемо осуждённых на смерть... по порядку их относительной зловредности, для успеха революционного дела так, чтобы предыдущие нумера убрались прежде последующих... Вторая категория должна состоять именно из тех людей, которым даруют только временно жизнь, дабы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта... К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом и энергией, но пользующихся по положению богатством, влиянием, связями и силой. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами и путями, опутать их, сбить их с толку, и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами...»
Категорий было множество. Заключался же «Катехизис...» призывом: «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России».
– Не желаете ли выразить своё отношение к сему документу? – с язвительностью вопросил следователь. – Полагаю, что вы должны с ним солидаризоваться.
– Напрасно полагаете, – отрезал Михайлов, – мы не столь кровожадны, как вы думаете.
– Но свергать-то законную власть намерены насильственным путём, – не унимался следователь. – Коли государь дарует конституцию, а к этому идёт, вы всё равно полезете драться.
– Там будет видно, – уклончиво ответил Михайлов.
– А нам уже сейчас видно, что непременно полезете.
– Ошибаетесь, господин следователь. Мы не столь кровожадны, как вам представляется. Мы хотим лишь одного: облегчить жизнь народа.
– И государь этого хочет. И его министры того же желают. Но без крови, без убийств, которые вы возвели в политику.
– Око за око, зуб за зуб.
– Это мне бы следовало вам сказать. Ведь власть вынуждена прибегать к смертной казни, дабы пресечь акты террора и насилия. Но, я вижу, мы никак не договоримся, – следователь устало откинулся в кресле. – Вы, разумеется, достойный собеседник, но мы говорим на разных языках. Что ж, посидите, подумайте. Мы подождём – у нас есть время. У вас же его не так много – советую запомнить.
Тем временем охота за террористами разворачивалась всё энергичней, ибо энергичен был главный охотник – граф Лорис-Меликов. Он подстёгивал агентов многими посулами. На отличившихся сыпались награды, повышения в чине, прибавка жалования. Прежде, при других министрах, такого не водилось. А потому рвение охотников усилилось.
В один из дней, на очередном докладе государю – а Лорис был принимаем ежедневно, – он с некоторым смущением, к которому примешивалось удовольствие, сообщил о изловлении чиновника, внедрившегося в самую глубь охранной службы: сначала в Третье отделение, а потом в департамент полиции.
– Что ты говоришь? – изумился Александр. – Этого не может быть!
– Может, Государь, то есть было. При ротозействе прежних начальствующих особ, при беспечности подчинённых им чиновников и не такое могло быть. Я со всем тщанием расследовал все обстоятельства.
– Ну-ка, ну-ка, – лицо Александра порозовело, что было признаком и волнения и интереса.
– Оказывается, его рекомендовала некая Анна Петровна Кутузова, содержательница меблированных комнат, оказывавшая департаменту важные услуги. Она залучала в постояльцы молодых социалистов, выведывала у них сведения об их противоправительственных деяниях и сообщала по начальству. И вот сей провинциальный чиновник, дотоле служивший писцом где-то в Симферополе, явился в поисках должности в Петербург и представился ей как решительный противник, даже враг революционеров. Притом так убедительно, что она по прошествии некоторого времени решилась рекомендовать его на службу в Третье отделение...
– Ну-ну, – подстегнул Александр, – Как его?
– Клеточников. Николай Васильевич Клеточников. У этой в общем-то достойной дамы в отделении служил родственник по фамилии Кириллов, заведовавший третьей экспедицией, которая как раз и занималась политическим сыском. Поначалу ему положили оклад тридцать рублей, как секретному агенту. Но Кириллов, обольщённый его прекрасным почерком, вскоре повысил его в должности...
– Неужто без тщательной проверки послужного списка?
– Да нет: меня уверяли, что расследование прошлого означенного Клеточникова производилось по полной программе и заняло более полутора месяцев, и отзывы были получены самые благоприятные.
– Что же, только почерком он пленил?
– Изысканным обхождением да всем своим обликом. При очках – это тоже действует. Пленил он даму, как я выяснил, и тем, что поигрывал с нею в картишки и всё время оставался в проигрыше. А знаете, как женщины на это смотрят? Стало быть, порядочен, раз проигрывает.
– Эх, простота! Что же далее?
