Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Наполеон оказал честь русскому императору: встретил его ещё на вокзале и сопроводил в Елисейский дворец. Посредника-переводчика не требовалось: российский монарх прекрасно говорил по-французски.

Александр намеревался отвести душу и повеселиться на славу: ведь Париж создан для веселия. И всё было бы хорошо, если бы не проклятые поляки. Они были вездесущи и при появлении русских выкрикивали «Долой палачей Польши!», «Ещё Польска не сгинела!», наконец «Александр – убийца поляков!». Они проникли даже во Дворец правосудия со своими выкриками и, похоже, вызывали сочувствие у французов.

На шестое июня был назначен военный парад в Лоншане, пригороде Парижа. Его должны были освятить своим присутствием три монарха: французский, немецкий и российский.

Когда Александр вместе с Наполеоном возвращался с парада в одной коляске через Булонский лес, неожиданно прогремел выстрел.

   – В меня, в меня! – воскликнул Александр. – И наверняка поляк эмигрант.

Пуля просвистела мимо, ранив коня шталмейстера. Покушавшегося схватили. Им оказался поляк по фамилии Березовский.

   – Господь снова спас, – Александр трижды перекрестился. – Он простёр надо мной свою охранительную длань.

Однако настроение было испорчено. А ведь предстояли ещё увеселения и официальные приёмы. И предстояли свидания с Катенькой, которую доставили в Париж после полугодовой разлуки.

Ей был заказан самый роскошный номер во второстепенной гостинице. Александр не собирался навещать её там: каждый вечер верный Рылеев провожал её в Елисейский дворец через потаённую калитку на углу авеню Мариньи.

Первая встреча всколыхнула в Александре все былые чувства, казалось, угаснувшие в нём. Катя оставалась – что бы там ни было! Катя была совершенством – даже по сравнению с теми искусными дамами полусвета, с которыми он провёл два вечера.

   – Мне сказали, мой повелитель, что вы отреклись от меня. Но ведь это неправда, я вижу, что это неправда, – прошептала она после первых восторгов.

   – Я велел распустить этот слух, дабы заткнуть рты сплетникам. Но разве я могу отказаться от тебя, Катенька, моя Катенька? – В эту минуту Александр был искренен. В ней оставалась та первозданная светлость любящей женщины, которой ему так недоставало в недавних любовных связях. Он почувствовал нечто вроде раскаяния. Разве можно было поставить рядом с этой прекрасной юной женщиной, которая ухитрилась каким-то образом сохранить своё девичество и вместе с тем оставаться опытной, всех этих француженок с их пусть и великолепной статью! Нет, отныне он будет верен ей, рыцарственно верен. Тем более что она научилась угадывать его желания как никакая другая женщина и идти им навстречу с дивной открытостью.

Прежде его мужское естество подстёгивало простое любопытство: а вдруг?! А вдруг ему откроется такая женщина, равной которой не было и не будет. А вдруг и он для себя откроет нечто небывалое, какие-то новые восторги?

Но женщины приходили и уходили, а открытий нового не было. Чуть интересней, чуть разнообразней, а в общем – одно и то же.

Но Катенька! Это было совершенство. И Александр сделал свой последний и окончательный выбор. Он остановился, отказался от беспрестанных поисков вечно женственного. Она останется с ним, чего бы это ни стоило! Он сумеет превозмочь придворные толки и сплетни. В конце концов сплетники угомонятся.

Оставалась императрица Мария Александровна, мать его детей. Но с нею он постарается поладить. Она его поймёт и не станет осуждать. Ей ведь были известны почти все его интрижки, она, можно сказать, приучена к ним. И ни разу не возроптала: от неё ведь не убыло, и они сохранили ровные добрые отношения, как положено умным, понимающим друг друга супругам.

И потом... Должен ли монарх, стоящий над всеми, повелевающий громадным государством с миллионами подданных, оправдывать свои дела, повеления и поступки перед кем бы то ни было?! Даже перед Богом? Ведь он есть помазанник Божий. И стало быть, оправдываем свыше и не подлежит суду земному.

Впрочем, Александр и не помышлял о каких бы то ни было оправданиях. Своему духовнику он как-то сказал:

   – Ты, святой отец, не смей заходить в своих требованиях за пределы благоразумия. Помни о своём месте и не зарывайся.

   – Ни на мгновенье не забываю, чадо моё духовное, ибо знаю, каково моё место и назначение под сими царственными сводами.

   – То-то же, – благодушно произнёс Александр.

   – Христос, наш небесный учитель, да и земной тож, произнёс однако: кто из вас без греха, пусть бросит в ближнего камнем.

   – В ближнюю, – поправил Александр, – в Марию Магдалину. Я же стою выше греха, ибо над людьми, и обязан ты почитать меня безгрешным.

   – Яко примерный подданный своего государя внимаю и повинуюсь.

   – То-то же, – снова откликнулся Александр. И без обиняков спросил: – Ведаешь ли, пастырь мой духовный, о связи моей с княжной Долгоруковой?

Священник смущённо заморгал, а потом кивнул головой.

   – Извещён, Государь. На каждый роток не накинешь платок.

Александр улыбнулся. Сентенция ему понравилась, откровенность пастыря тоже.

   – Ну и что же ты об этом думаешь?

   – Плоть и её зов даны нам свыше. А коли так, то греха в том не вижу.

   – Разумно говоришь, – одобрил Александр. – Всё, что естественно, не содержит греха.

   – Ещё древние сказывали, – подхватил священник, – что положено Юпитеру, воспрещено быку.

   – Само собою, чадо моё духовное. Да и княжна больно хороша, можно ль устоять.

Александр засмеялся.

   – Стало быть, понимаешь?

   – Не токмо понимаю, но и одобряю.

   – Эдак мы с тобою поладим. Поощрён будешь за таковое одобрение, – заключил Александр, отпуская пастыря. Место княжны в его жизни было известно всем, хотя при дворе о нём стыдливо умалчивалось. Но из разряда сенсации оно в конце концов перешло в обыденность. И княжна перестала быть затворницей. Она стала появляться в свете со своей неизменной наперсницей Варварой Шебеко и даже на придворных балах. Окружённая блестящими молодыми офицерами, она упоённо танцевала, вызывая восхищение своею воздушностью, невесомостью. Восхищены были не только гвардейские офицеры, но даже некоторые почтенные статс-дамы. Они вполголоса обменивались впечатлениями.

   – Можно понять государя...

   – Понять да. Но можно ль оправдать? Её величество всё ещё очень хороша и выглядит куда моложе своих лет...

   – Но тридцать лет разницы! Это что-нибудь да значит...

   – Увы, весьма много. Особенно в отношениях мужчины и женщины...

Александр ревнивыми глазами следил за порханием своей любовницы, увлекаемой очередным кавалером. Улыбка не сходила с её лица. Да и можно ль было не улыбаться, выслушивая восторженные славословия своему изяществу, своей красоте, сравнимой с красотой античных богинь. О, с некоторых пор она знала себе цену, и какие бы признания она ни выслушивала, её улыбка оставалась покровительственно снисходительной. Она давно уверилась, что стоит над всеми и все эти обольстительные речи, все эти восторги молодых красавцев не затрагивали её сердца. Оно оставалось верным своему повелителю, который был несравненен во всём. Государь мог быть спокоен: его Катенька принадлежала ему всецело и не только телом, но и душою, сердцем, всем своим естеством.

Брат Михаил обратился из опекуна младшей сестры в её служителя и стража. В один прекрасный день граф Шувалов уведомил его, что ему со всею семьёй надлежит переселиться в прекрасный особняк на Английской набережной. Там Кате был предоставлен целый этаж, штат услужников и собственный выезд. Отныне всё это воспринималось как само собой разумеющееся.

Немудрено. В один из дней она объявила своему царственному возлюбленному, что в ней что-то переменилось.

   – Кажется, Ваше величество, я понесла. Что же мне делать?

В этом последнем вопросе прозвучало беспокойство, сходное с испугом. Александр обнял её. В первое мгновение он был озадачен. Как же, начнутся новые толки, пересуды и грязные сплетни. Слухи вырвутся за пределы столицы и пойдут гулять не только по империи, но и по всей Европе. Потом он спохватился, сама судьба открыла перед ним возможность начать новую ветвь династии: романовско-долгоруковскую. То есть обратиться наконец к династическим истокам. Он прекрасно знал, что в нём самом почти не осталось русской крови: она была разбавлена браками с мелкими и мельчайшими принцессами немецких фамилий. Но вот, слава Всевышнему, ему императору Александру Второму, выпал жребий, предначертанный основателем династии царём Михаилом Фёдоровичем и его сыном царём Алексеем Михайловичем, – произвести на свет потомство Долгоруково-Рюриковской крови. Можно ли не воспользоваться этим шансом?!

   – Катенька, моя бесценная Катенька, ты должна родить! Безразлично кого – сына либо дочь. И пусть тебя не беспокоит их судьба: я найду верный способ обеспечить им достойное будущее. А нас...

Он на минуту остановился, подыскивая как можно более деликатные и вместе с тем осторожные слова, и наконец закончил:

   – Нас Господь по его благой милости, видя нашу возвышенную и великую любовь, соединит перед его святым престолом.

Катя зарыдала. Это был истерический припадок, разрядивший огромное напряжение. Он тщетно пытался успокоить её, гладил и целовал. Платок, которым он осушал потоки слёз, весь промок и его впору было выжимать.

Наконец она прильнула к нему в порыве благодарности. И произнесла прерывающимся голосом:

   – Я так боялась сказать вам, Государь, мне было так стыдно и неловко... Но ведь я не хотела... Я не виновата...

   – Господи, какая же ты глупенькая! – Александр прижал её к себе. – Как ты могла подумать, что я могу...

И тут он запнулся. Что – осудить, разгневаться, не признать? Как, какими словами продолжить это «могу»?

Она ждала продолжения, глядя на него своими огромными, подернутыми влагой глазами, в которых было всё – любовь, надежда и ожидание.

   – Могу ли не признать наше с тобою дитя? – наконец закончил он.

   – Наше дитя, – прошелестела она распухшими от слёз губами. И снова заплакала. Но то были слёзы радости, веры, счастья. Они были наверно так же солоны. Но у них уже был другой привкус.

Увы, так кратковременны свиданья. И так отрывочны.

Хотелось длить их и длить. Но время было расписано по часам. Часы – по дням. С языка то и дело сходило: Долгоруков. Александр пребывал в беспокойстве: в далёкой Швейцарии скрывался князь Пётр Владимирович Долгоруков[24]24
  Князь Долгоруков (1816-1868) – генеалог, историк, публицист, землевладелец; разочаровавшись в реформаторских планах Александра II, в мае 1859 г. уехал из России (предварительно переведя свои капиталы за границу). Живя в Париже, в 1860 г. издал на французском языке книгу «Правда о России». В 1862 г. переехал в Лондон, сотрудничал с Герценом в «Колоколе». В последние годы жизни работал над мемуарами, в которых стремился представить «интимную хронику Российского Императорского двора и главных семейств и лиц, причастных к истории последних десяти царствований». Выход 1-го тома (Женева, 1867) вызвал беспокойство русского правительства. Третье отделение через своего агента К. А. Романа (Постникова) организовало покупку части архива Долгорукого у его наследника С. Тхоржевского и доставку его в Петербург.


[Закрыть]. Опасный человек. Пасквилянт. Ведающий многими тайнами придворной жизни, углубившийся в историю сановитых родов, владевший бумагами, обнародование которых вызвало бы скандальные разоблачения...

Александр давно требовал водворения князя Долгорукова в Россию. Он требовал принять меры к этому от предместника графа Шувалова – Долгорукова Василия Андреевича, тоже князя, но другой ветви. Василий Андреевич тщился, писал куда надо и не надо, но всё безрезультатно. И Александр отправил его в отставку – поделом. К тому же был плох здоровьем – вот-вот помрёт, что, между прочем, в скорости и случилось.

Теперь он требовал отчёта от графа Петра Андреевича Шувалова.

   – Государь, по донесениям моих агентов Пётр Владимирович Долгоруков пребывает на смертном одре. Я требую от них подступиться к его бумагам и сделать всё для того, чтобы они не ускользнули из наших рук.

Александр сдвинул брови.

   – Ты в ответе, понял?! Назначь любые деньги для выкупа бумаг князя. Отправь расторопного человека для переговоров с его наследниками. Подкупай, грози, но чтоб бумаги непременно были у нас в Петербурге.

   – Всё будет сделано, Ваше величество, – отвечал Шувалов.

Глава пятая
ПЕРЕВОДЯ ДУХ

Двор – не то, чем он был прежде. Россия —

не та... Одно правительство почти не изменилось.

Только его внутренний разлад виднее. Между

тем буревые тучи поднимаются на европейском

Западе и у нас самих стоит непогода. Неурожай

тяготеет над многими губерниями. Финансы

более и более расшатаны. Неудовольствие

и недоверие возрастают или крепнут.

Валуев – из Дневника

Шувалов вошёл скорым шагом и остановился, не дойдя шага до стола.

   – Государь, только что получена депеша: Герцен умер в Париже. Он был для нас тяжкою ношей.

   – Я тяжести не чувствовал, – произнёс Александр после паузы. – Это был великий человек, надобно отдать должное его памяти. Князь Пётр Долгоруков был помельче, куда помельче. Но вот они уходят один за другим.

   – Ваше величество, эта пустота, увы, будет заполнена.

   – Не знаю. Вряд ли явится некто на место Герцена. Могу признаться: я читывал его с удовольствием. Когда противник талантлив, его уважаешь и склоняешь голову перед его прахом.

   – Согласен, – с некоторой натугой произнёс Шувалов. Похоже, он не испытывал таковых чувств. – Архив князя прибыл, я приказал выдать агенту Роману в награду годовое жалование.

   – Он стоит большего, – сказал Александр. – Прикажи за доставку бумаг князя Петра Владимировича выдать из казны две тысячи, повысить в чине и пожаловать Станислава третьей степени. Я читал его донесения: он обнаруживал ловкость и находчивость.

   – Будет исполнено. Прикажете поднести на просмотр некоторые бумаги?

   – Да, непременно. Я ознакомился с описью. Доставь мне переписку рода Долгоруковых и самого князя Петра. Это славный род, давший России многих знаменитых особ. Там есть письма к императрице Екатерине «Натальи боярской дочери» – так подписывалась одно время монахиня Долгорукова, вдова Ивана, казнённого Бироном. С некоторых пор родословная Долгоруковых занимает меня, – Александр был откровенен. – Быть может, удастся отыскать кое-какие корни, важные для известной особы.

   – Извольте пометить в списке бумаг, Государь, те, что надобны.

   – Да-да, завтра ты получишь список с пометами.

   – Там есть переписка поэта Некрасова с Долгоруковым.

   – Это потом, но тоже интересно. Признаться, я Некрасова уважал и даже защищал его. Талант должен плыть против течения. Как ты полагаешь?

   – Талант всегда идёт своею дорогой, – уклончиво отвечал Шувалов.

   – Гм... Впрочем, ты прав.

Шувалов ушёл от государя в состоянии лёгкого, но тщательно подавляемого раздражения. Он дал ему волю в кабинете Валуева, когда они остались одни. Валуев тотчас заметил насупленность графа и без обиняков спросил его о причине:

   – С некоторых пор у нас в государстве главною темой стали Долгоруковы...

   – Долгорукова, хотели вы сказать, – язвительно поправил Валуев.

   – Именно. А за этой девчонкой, как за деревом, государь перестал видеть лес.

   – Она уже не девчонка. Поговаривают, что она скоро родит государю наследника.

   – Я слышал это. Бедная государыня. Ей только этого не хватало.

   – Она терпелива. Стерпит и это, – заметил Валуев.

   – Позволь, Пётр Александрович, но... Всё понимаю: государь, как бы это сказать – любвеобилен, что ли. Бабы у него не переводились, где бы он ни был. В Париже был поначалу такой гулёж, что и бывалые французы руками разводили. Но когда ему доставили эту... княжну, то есть, он сделал стойку.

   – Стало быть, любовь...

   – Любовь-то любовь, да государыня-то сохнет. Пора бы заметить. Повсюду таскает девчонку за собой: в Ливадии снял ей отдельную дачу, на водах в Эмсе – виллу. Пора бы, как говорится, подумать о приличиях. Ведь не вьюноша.

   – Ужель забыл: седина в бороду – бес в ребро?

   – Это для нас, простых смертных. Но не для монархов.

   – Нет, я положительно сего не одобряю. Я на стороне государыни и готов оберечь её интерес, её спокойствие наконец.

   – Уж не собираешься ли ты, Пётр Андреич, начать поход против княжны?

Шувалов помедлил с ответом. Он покамест тщетно искал способа подсидеть княжну Екатерину. Посылал ей молодых соблазнительных жуиров из числа гвардейских офицеров, равно и к её наперснице Варваре Шебеко, с которой она не расставалась. Не клевало! Но это вовсе не значило, что нельзя её свалить. Вот ведь удалось сплавить её в Неаполь.

   – Отчего бы нет... Хочу облегчить ношу её величества, – наконец ответил он. – Неужто государь не образумится? Восьмерых детей нажили в совместном браке, почти все здравствуют. Каково глядеть великим князьям да княжнам...

   – Есть уж и княгини, – вставил Валуев...

   – Да, на проказы своего державного...

   – Самодержавного, – опять вмешался Валуев.

   – Самодержавного, – механически повторил Шувалов, – отца.

   – Императора могущественной империи, которой равной в мире нет. Распростёртой от Европы до Азии, от океана до океана, – поддержал его Валуев. – Да, Пётр Андреевич, как писал другой граф, которого ты не одобряешь, Алексей Константинович Толстой, – «Земля наша обильна, порядка же в ней нет...»

   – Крамольник, – угрюмо молвил Шувалов, ей-богу крамольник. Но великий язвительный талант. Мне его стихи, хочешь – не хочешь, а запали в память. Как он нас уязвил, помнишь?

   – Ещё бы. Я ведь всю его эту поэму – «Сон Попова»[25]25
  «Сон Попова» – поэма А. К. Толстого (лето 1873).


[Закрыть] – в памяти держу:

 
Министр кивнул мизинцем. Сторожа
Внезапно взяли под руки Попова...
К Цепному мосту привели, где новый
Стоит на вид весьма красивый дом,
Своим известный праведным судом...
 

   – Каналья! – вырвалось у Шувалова, – как есть крамольник...

   – А это не про тебя ли:

 
Во фраке муж, с лицом пылавшим рвеньем
Со львиной физьономией, носил
Мальтийский крест и множество медалей,
И в душу взор его влезал всё далей...
В каком полку он некогда служил,
В каких боях отличен был как воин,
За что свой крест мальтийский получил
И где своих медалей удостоен —
Неведомо...
 

Шувалов невольно рассмеялся. Странно, но эти разоблачительные строфы исправили его настроение. Он сказал:

   – Я скорей лазоревый полковник, с лицом почтенным грустию покрытым, да. Однако ты, Пётр Александрович, не скромничай. В обществе говорят, что своего министра граф с тебя списал. Великая княгиня Елена Павловна, которой ты усердный почитатель и визитёр, говорила мне о том, хотя она тебя весьма ценит.

   – Знаю всё, – отозвался Валуев, – и даже могу тебе сии строфы с надлежащим выражением прочитать. Они того достойны.

Валуев поднялся с кресла, стал в позу как бы артистическую и начал:

 
Министр меж тем стан изгибал приятно:
– Всех, господа. Всех вас благодарю!
Прошу и впредь служить так аккуратно
Отечеству, престолу, алтарю!
Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?
Я в переносном смысле говорю:
Мой идеал полнейшая свобода —
Мне цель народ – и я слуга народа!
 
 
Прошло у нас то время, господа —
Могу сказать: печальное то время, —
Когда наградой дота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес – но не вполне – да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
 
 
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступление!
 
 
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?!
 

   – Браво! – Шувалов вяло хлопнул в ладоши. Он был весьма скуп на знаки одобрения, и это «браво» было его вершиною. – Слушай, а я ведь помню, как ты в заседании Государственного совета в похожих словах говорил о предназначении России, именно особом, с чем я продолжаю быть согласным, и лягал Америку.

   – Слава Богу, ты со мною согласен. В самом деле, разве я не прав, говоря, что в Америке царит собственность и капитал? И вообще: можно ли сомневаться, что России предстоит свой путь, отличный от западного? Я высоко ценю графа как нашего выдающегося поэта. Что ж, ежели во мне он узрел типические черты современного высокопоставленного чиновника, который произносит на публике одно, а думает совсем другое...

   – А пред государем стоит овечкою, – вставил Шувалов.

   – Угодливою овечкою, – продолжал Валуев, – принуждённой угождать ему и исполнять его повеления, внутренне не соглашаясь с ними, то я нисколько не обижен. Да, я служащий чиновник и вынужден по слову поэта: «служить бы рад, прислуживаться тошно», то бишь вынужден прислуживаться, хоть и тошно.

Шувалов промолчал. Он тоже прислуживался. Хотя у него были свои убеждения. Крамола набирала силу, и он, шеф жандармов и глава Третьего отделения, призван её искоренять без всякого снисхождения. Государь придерживается либеральных взглядов, однако каракозовщина его вылечила. Но не совсем. Явись сейчас князь Долгоруков из гроба, он бы его простил. Ибо Долгоруков. Эта княжна его вовсе поработила. Шувалов думал, что тут не обошлось без ведомства, без нечистой силы. Он же пляшет под её дудку, государь всея Руси! Как можно пребывать у бабы в рабстве?!

Ежели бы Александру сказали про действие нечистой силы, он бы усмехнулся. То была сила чистая, светлая, дивная – любовь! Да, он был порабощён ею. Да, государственные дела как бы отодвинулись и к докладам министров он стал относиться с некоей рассеянностью, что они относили за счёт глубинной болезни. И только самые проницательные понимали, что Александр испытывает конфликт меж чувством и долгом – едва ли не самый тяжкий конфликт.

Наступила та часть его жизни, когда к нему вновь вернулась молодость чувств – блаженное время. И он безоглядно плыл по её течению. Он хотел, чтобы Катя находилась при нём безотлучно – прихоть монарха и влюблённого. Увы, это было невозможно.

   – Я женюсь на тебе, – твердил он в угаре, – ты будешь моей супругою перед Богом.

Лёжа рядом с нею, опустошённый, он оставался благодарным и счастливым, он всё равно испытывал тяготение к ней. Такого не бывало ни с одной женщиной. Впрочем, память ему изменила: так было в первые годы его супружества. Но ведь они были так далеко, эти годы: немудрено и забыть. Тут же всё было свежо, и одна близость не походила на другую.

Александру, как, впрочем, всем счастливым любовникам, казалось, что так будет всегда.

   – Хочу, чтобы ты всегда была рядом, – говорил он, понимая всю несбыточность этого желания.

   – Первой женой первого Романова, царя Михаила, была Марья Владимировна Долгорукова, – напоминал он. – И мне бы более всего хотелось, чтобы княжна Долгорукова, Екатерина Михайловна, возвратила Романовых к Долгоруковым и соединила их.

Архив покойного князя Долгорукова был ему предъявлен. Он увлёкся генеалогией княжеского рода Долгоруковых. Его Катенька мало что о ней знала. Александр чувствовал себя просветителем.

   – Княжна Марья Долгорукова-Романова скончалась, увы, в первый год счастливого замужества, не успев оставить потомства, в 1623-м году. Но потом княжён этого рода преследовал рок. Красавица Екатерина Алексеевна была помолвлена с юным императором Петром II, внуком великого Петра. Но он простудился и помер в одночасье, не оставив завещания. Долгоруковы решились на подлог, и княжна Катя поплатилась за это заточением в монастырь, откуда её вызволила через десять лет императрица Елизавета Петровна и выдала замуж. Увы, замужество её длилось всего год, она умерла тридцати трёх лет от роду. Наталья Долгорукова, дочь фельдмаршала Шереметева, была двумя годами её старее, но претерпела она едва ли не более. Её выдали замуж за брата Екатерины Долгоруковой Ивана, любимца Петра II. Но только молодые вышли из-под венца, как царица Анна повелела им отправиться в ссылку в Березов. Оттуда Ивана возвратили и отрубили ему голову, а та же Елизавета возвратила Наталью из ссылки, но неутешная вдова избрала монашество...

   – Ваше величество, – мягко прервала Катя, – а отчего князь Пётр вёл наш род от князя Михаила Черниговского? Ведь он был убит по повелению хана Батыя за то, что не поклонился языческим идолам, так я слышала.

   – Так, Катенька, так. Это случилось в 1248-м году, а в 1774-м его мощи были перенесены из Чернигова в Архангельский собор Кремля, ибо церковью причислен к лику святых.

   – Это мне мой батюшка поведал. Мы память его чтили каждого двадцатого сентября.

   – Оттоль пошли Долгоруковы, от его потомства – так, по крайней мере, утверждает князь Пётр в своей генеалогии. У князя Андрея Оболенского было двое сыновей. Один из них, Иван, был прозван Долгоруким, а колено его стало именоваться Долгоруковым. О, среди них было много замечательных людей, – продолжал Александр увлечённо. – Фельдмаршалы и сенаторы, славные военачальники и выдающиеся дипломаты Василий Владимирович и Василий Васильевич, Василий Лукич и Василий Михайлович, Михаил Юрьевич и Яков Фёдорович, – всех не перечесть, все служили со славою царям Фёдору, Борису, Михаилу, Алексею, Петру. Лишь при Анне Долгоруковы сильно претерпели, и в Новгороде им без жалости рубили головы. Нынешние Долгоруковы, как ты знаешь, измельчали. Князь Василий, твой троюродный дядя, оказался негодным военным министром и почти таким же шефом жандармов – мир праху его.

   – Но ведь время подвигов прошло, мой повелитель, – простодушно заметила Катя.

   – Время подвигов не может пройти, ибо подвиги бывают не только на поле брани, но и на государственном поприще, равно и на ниве нравственности и знания, – назидательно произнёс Александр.

Всё в ней умиляло его – и простодушие, черта чистых натур, и бескорыстие, и чисто девичья пугливость, и равнодушие к украшениям и драгоценностям, удивительное в молодой женщине. Оттого, быть может, его чувство оставалось свежим. Но по мере того, как их отношения углублялись во времени, он стал понимать и другое: им помогали не увядать его государственные занятия. Они сильно перевешивали и по времени, и по эмоциональному и интеллектуальному накалу.

Катенька была громоотводом. С нею он разряжался, напряжение отпускало, Александр наконец становился самим собою, чего не было даже в кругу семьи, где приходилось становиться венценосцем и держать тон.

Вот и сейчас он ощущал какую-то лёгкость, освобождение от всего, что его тяготило, лёжа рядом с нею после любовного взрыва. Всё, что копилось за время разлуки – желание, многие неудовольствия, натянутость в семье, – ушло. Осталась блаженная близость, свобода, полная расслабленность. Это было особенно драгоценно после невольного напряжения, которое охватывало его в дворцовом кабинете во время докладов. Там, в кабинете, его не оставляло чувство некоей опасности, витавшей над Петербургом, над державой, над ним самим. Оно появилось после каракозовского покушения. Нет, это не был страх – а ожидание, постоянное, не отпускавшее его – беды либо просто неприятности.

Александр жаждал свободы и боялся её. Ему нужна была собственная свобода: от семьи, от двора с его подглядыванием, подслушиванием и наушничеством, от повседневных обязанностей монарха. Но он понимал, что это несбыточно. Была другая свобода – гражданская, народная. Свобода от обязанностей перед властью. Этой свободы он опасался. И вполне разделял мнение Шувалова, сказавшего однажды: «Государь, стоит чуть отпустить вожжи, и тотчас в империи воцарится анархия, нигилисты станут бунтовать народ и появится новый Каракозов».

«Всё должно прийти в своё время, – рассуждал Александр. – И свобода тоже. Когда общество вполне образуется и поймёт, что свобода заключает в себе множество обязанностей – не только перед сочленами, но и перед порядком, перед властью наконец».

Эти свои мысли он обнародовал на заседании Государственного совета, и встретил полное согласие всех присутствовавших: от либерала брата Кости – великого князя Константина Николаевича до ретрограда графа Дмитрия Толстого.

Шувалов и Толстой были в одной связке. К ним тотчас примкнул Александр Егорович Тимашев, когда сел в кресло министра внутренних дел. Он сменил Валуева, несколько ослабившего сворку и не обнаруживавшего должной твёрдости.

Валуев был умница, но слишком образован. Для государственного высокопоставленного чиновника чрезмерная образованность и своемыслие, считал Александр, вовсе не являются достоинствами. Пётр Александрович был постоянным посетителем салона великой княгини Елены Павловны и от неё набирался вольномыслия и порою, как казалось Александру, укреплялся в нём. Там же постоянно обретался брат Костя.

Однажды Александр попенял тётушке:

– Вы, мадам, – она была единственной, кому он говорил вы, – наводите порчу на государственных служащих, внушая им слишком свободные представления об их обязанностях.

Елена Павловна расхохоталась. И долго не могла успокоиться.

   – Боже мой, Ваше величество причисляет меня к нигилистам, к анархистам-бакунистам, меня, монархистку до мозга костей. Ни в коем разе! Я призываю их делать добро, как можно более добра, дабы в народе уверовали, что это желание добра исходит от государя через его высших служителей.

   – Гм. Я не против такого взгляда. Но ведь это, ма тант, расшатывает власть.

   – Добро не может расшатывать власть, – решительно заявила Елена Павловна. – Разве я, открывая новые приюты, больницы, заведения для детей и отроков, богадельни, стараясь помочь обездоленным, разве я тем самым расшатываю власть? Нет, мой друг, добро есть добро, и люди оценивают его однозначно. И когда оно явлено в городах и весях, то там думают, что добру покровительствует государь император, сама власть.

Александр был несколько смущён.

   – Пожалуй, с таким взглядом я могу согласиться, – наконец произнёс он и откланялся. Его визиты к тётушке были обычно кратковременны – визиты вежливости. Он её ценил, как ценили при дворе и за его пределами, зная её ум, доброжелательность и отзывчивость. Последнее время она не покидала своего особняка из-за недомогания, которое мало-помалу углублялось. Великая княгиня была в почтенном возрасте, приближавшемся к семидесяти годам.

Улыбка ещё долго блуждала на её лице после визита Александра. Здравый смысл и добросердечие – вот качества, которые она более всего ценила в людях.

   – Всё остальное прилагается, любезнейший Пётр Александрович, – говорила она Валуеву. – И если государь проникнется таковым пониманием, то это оживит власть и разредит стан её противников. Но, к сожалению, он стал слишком доверять Шувалову, Дмитрию Толстому, Тимашеву и остальным в этом роде. Они стали перевешивать добромыслящих людей в его окружении. Они пугают его Каракозовым и каракозовщиной. Я не уверена, были ли у него сподвижники, мне казалось, что он просто фанатик, психически больной. Но если у него были единомышленники, сторонники цареубийства, то это в самом деле опасно. С ними надо решительно бороться. И вот почему: террор может только привести к ужесточению власти. Убийство порождает убийство. К сожалению, этого не могут понять фанатики, ибо они узколобы либо просто больны. Я слышала: они-де хотят свободы народа. Но никакое убийство, а тем более монарха, не ведёт к свободе. Я могу оправдать только убийство тирана, жестокого насильника. Но Александр вовсе не таков.