Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

   – Александр Михайлович, у меня просьба к тебе. Я не могу приказывать, я очень прошу... – он помедлил, – найти место, где можно поместить ребёнка с кормилицей. И чтоб это не стало тотчас известно всему двору. Можешь ты найти такое место?

   – Да, Государь, могу.

   – У кого же?

   – У меня. – Александр удивлённо взглянул на него. – Мой дом охраняется, да и в стороне от людных улиц, каждый любопытствующий сразу заметен. Так что никто и не узнает, коли Ваше величество или Екатерина Михайловна захотят приехать.

   – Но это слишком большая жертва, Александр Михайлович, я не могу её принять от тебя. На тебя и так зубы точат. Ты знаешь, как тебя называют?

   – Знаю. Цепным псом Вашего величества.

   – Тебя разве не обижает это?

   – Напротив, Ваше величество. Они, может, и хотят меня этим обидеть, но подтверждают лишь мою преданность Вашему величеству.

   – Ну, а если станет известно, что ты ещё и принимал участие в моей тайне?

   – То скажут, что я лишний раз подтвердил это прозвище. Мне этим хуже не станет, а Ваше величество будут уверены, что ребёнок в надёжном месте. И я позабочусь, чтоб об этом никто не узнал.

В этот же день. Зимний дворец.

Шувалов ввёл Адлерберга в комнату, прикрыл дверь.

   – Александр Владимирович, как министр двора Его величества, вы, полагаю, должны знать, что происходит в Зимнем?

   – А что происходит? – удивился Адлерберг.

   – А вы не знаете?

   – Я не понимаю ваших загадок, граф. Если вы что-то имеете в виду, скажите. А нет, у меня дела.

   – Вы знаете, какое событие произошло тут два дня назад?

   – Какое же?

   – Такое, что население Зимнего увеличилось в ту ночь на одного человека.

   – Кто-то приехал?

   – Ну, знаете, граф... Я начинаю думать, что ваша новая должность для вас... – он не договорил.

   – Но я, граф, не швейцар, чтоб встречать приезжих.

   – Каких приезжих, каких приезжих... Что вы говорите, помилуй Бог. В Зимнем дворце, в центре Российской империи, которым вы имеете счастье или несчастье управлять, под боком у Её величества известная вам дама разрешается бременем, а вы...

   – Не может быть! – ахнул Адлерберг.

   – При том, что носила она его у вас на глазах несколько месяцев.

   – Не может быть, – повторил Адлерберг.

   – А вы говорите – не может быть. Это всё, что вы можете сказать?

   – Вы меня ошеломили, Пётр Андреевич, не скрою, я видел Екатерину Михайловну, но мне в голову не приходило...

   – Александр Владимирович, если бы вы сами не имели детей и, следовательно, не раз видели свою жену беременной, я бы ещё мог поверить, что ваши сведения из этой области ограничиваются непорочным зачатием. Но так как...

   – Вы что же хотите сказать, – перебил его Адлерберг, – что я знал?

   – Именно это я и хочу сказать, дорогой Александр Владимирович. И думаю, такая ваша позиция не принесёт вам славы ни в обществе, ни в глазах бедной императрицы, которая по своей слепоте числит вас в своих друзьях.

   – Слушайте, граф, что вы себе позволяете!

   – То, что предписывает мне мой служебный долг – защищать особу Государя от сплетен и наветов. Вы понимаете, какой шум возникнет теперь во всех кругах? Если б вы мне сказали об этом заранее, я мог бы принять меры, чтобы уберечь Государя от этого, пресечь слухи в зародыше, но теперь, когда слух уже пополз... Одно дело – интрижка, пусть даже длительная связь, пусть даже любовь – не приветствую, но допускаю. Государь живой человек. Но скреплять эту связь ребёнком, незаконнорождённым, но царской крови...

   – Полноте, граф, что за проблема. У покойного Николая Александровича, царство ему небесное, уже, на что был строг в нравственном отношении, тоже был грешок, и ничего, трон не рухнул.

   – Но Его величество Николай Александрович знал, где кончается постель и где начинается трон. И он не возил никого по всему свету за собой. И поэтому, когда случились последствия его романа, никто не беспокоился за судьбу престола.

   – А наш Государь, выходит...

   – Я это не говорил, хотя в душе опасаюсь, как и многие. Мария Александровна, дай Бог ей здоровья, тает на глазах, и неровен час...

Возникла пауза. Потом Адлерберг спросил:

   – А кто родился?

   – Мальчик, в том-то и дело. – Снова оба помолчали, потом Шувалов спросил совсем уже другим тоном: – Вы что, в самом деле не знали? – Адлерберг покачал головой. – Н-да... А я думал, вы с Государем и впрямь друзья детства, и уж кто-кто, а вы-то должны были... – Он снова помолчал. – Ну так что будем делать?

   – А что тут можно делать? Главное – уберечь от этих новостей императрицу.

9 мая 1872 года. Зимний. Апартаменты императрицы.

Императрица лежала в постели на высоких подушках. Александр ходил по спальне из угла в угол. Потом остановился перед ней.

   – Мари... Я должен тебе что-то сказать. Что-то очень важное, – и он снова зашагал.

   – Присядь, Саша, ты ходишь, у меня в глазах рябит. Он присел на мгновение, но встал и снова стал ходить по спальне.

   – Не знаю даже, как приступиться, с какого конца. – Она молча смотрела на него. – Меня очень мучит последнее время, что я от тебя... – Он поморщился. – А, нет, не то... я никогда от тебя ничего не скрывал. Я привык делиться с тобой самым важным, что есть у меня на уме, на сердце, да и неважным тоже. Но вот какое-то время тому назад... – Он замолчал. – Нет, не могу теперь, я потом скажу, после. Вот переедем в Царское... – Он посмотрел на императрицу, она молчала, глядя поверх него. – Ты молчишь?

   – А что я должна говорить?

   – Не знаю. Но я не привык, что ты не отвечаешь мне, меня это вовсе парализует.

   – Ты хочешь, чтоб я и на этот раз тебе помогла? Какой же ты эгоист, мой милый. Даже здесь, собираясь причинить мне боль, – он сделал движение, словно собираясь возразить, она не дала ему это сделать, – а разве нет? Даже тут ты хочешь, чтоб я помогла тебе в этом, облегчила тебе эту задачу. Это даже не эгоизм, это жестокость, Саша. Заслужила ли я это за столько лет любви и преданности?

   – Мари, ты разрываешь моё сердце. Если б не это, не твоя любовь и преданность, разве мучился бы я сейчас: как сказать то, что и вымолвить невозможно... Как не ранить тебя тем, что не может не ранить... И, может, лучше бы и дальше ничего не говорить. Потому что в моём отношении к тебе ничего не изменилось и не изменится, и вообще это как бы и не имеет отношения к нам – тебе, моей жене, и мне, твоему мужу, поскольку ничего не меняет ни в моей любви и преданности к детям, ни... впрочем, в твоей – не знаю. Но так как я опасался, что ты узнаешь это от кого-то, кто исказит, неверно скажет, я решил, что это должен сделать я сам... Но я только не предполагал, что это будет так трудно. Я знал, что трудно, но не знал, что так...

   – Ладно, не мучись, – она скользнула по нему взглядом и снова устремила его в потолок. – Я, так и быть, снова помогу тебе. – Она помолчала чуть, потом прокашлялась, словно у неё сел голос. – Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

   – Знаешь?

   – Да. И давно. Так что ты опоздал, мой милый, со своим... – она усмехнулась слабо, – дружеским участием ко мне. И какое счастье, что я это знала раньше и успела привыкнуть к этой ужасной мысли, когда была ещё поздоровее, иначе каково мне было бы сейчас, когда у меня уже почти не осталось сил на эту жизнь. А может, потому и не осталось... Ну да ладно, считай, что ты мне всё сказал. Спасибо...

   – Мари...

   – Нет, знаешь, ты, верно, удивишься, но я и впрямь благодарна тебе за твоё молчание, за твою трусость. Я полагала её как твою жалость ко мне, я думала, ты боишься не за себя, не только за себя, что ты бережёшь меня – на свой лад, но бережёшь, чтоб не отнять мои последние силы. Так я раньше думала – наверное, по привычке видеть тебя с лучшей стороны.

   – Мари...

   – Не надо ничего больше говорить, Саша, довольно и этого. Иди.

   – Хорошо. – Он постоял в нерешительности. – Но только скажи мне: кто тебе сказал?

Она положила руку на сердце.

   – Оно. Как и тогда, в Дармштадте. Тридцать пять лет назад.

   – Мари, ты так говоришь, словно... Но я ведь действительно люблю тебя.

   – В русском языке нет такого времени – плюсквамперфектом, давно прошедшее... – Она отвернулась, чтобы скрыть выкатившуюся из глаза слезу. – Мне не надо было ехать в Россию, в этот ужасный климат, не надо было любить тебя так, не надо было восемь раз рожать... Может, тогда я не была бы в пятьдесят лет развалиной, которой муж ищет замену.

   – Мари...

   – Но тогда бы я не была твоей женой и не была бы счастливой женщиной столько лет, и у меня не было бы таких замечательных детей. За всё надо платить. – Она помолчала. – Да, ты любил меня – пока мог. Что ж винить тебя, раз боле не можешь. Это не вина твоя, это твоя судьба. – Она замолчала снова, глядя куда-то вдаль, потом сказала: – Ты ведь это хотел услышать – что я простила тебя, да? И даже пожалела: бедный Саша, как он запутался, как он мучается со своей честностью, обманывая двух женщин сразу, не принадлежа вполне ни одной, чувствуя перед каждой вину и лишая себя ощущения полного счастья... Это ты хотел услышать? Ты услышал, я говорю: бедный Саша. А теперь иди, я хочу помолиться.

   – Мари...

   – Иди, Саша.

Он пожал плечами и пошёл к двери. Она сказала вслед ему:

   – Эта женщина несёт тебе погибель. Когда в тебя стрелял Каракозов, ты спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Это было в тот год и месяц. Когда в тебя стрелял Березовский в Париже, ты снова спрашивал: за что? Теперь ты знаешь, за что. И я знаю. Неужели ты не видишь в этом знак тебе, предупреждение? Это тебе говорит не обманутая ревнующая жена, это говорю я – та, прежняя, любящая и слепо верящая. Отступись, эта дорога ведёт к гибели...

Он медленно повернулся к ней.

   – Я не могу теперь, – сказал он тихо. – Я теперь связан.

   – О, Боже... – выдохнула она и отвернулась. В наступившей тишине было слышно, как тяжело ей дышать. Потом она спросила одними губами: – Кто?

Александр не услышал вопроса, он догадался.

   – Мальчик.

   – Дети знают?

   – Надеюсь, нет.

   – Сделай всё, чтоб они не знали, – сказала она вполне твёрдым голосом. – Они не я, они не простят...

12 мая 1872 года. Особняк Долгоруковых.

   – Неужели ты не понимаешь, что это скандал! – кричал Михаил Кате. Сидящие здесь же Сильвия и Варя молчали, отвернувшись. – Весь Петербург только об этом и говорит. Мы с Сильвией показаться нигде не можем – все сразу замолкают при нашем появлении, словно мы прокажённые какие.

   – Я уеду, – сказала Сильвия. – Хватит с меня.

   – Вот видишь, – сказал Михаил Кате, – а ты говоришь, это только твоё дело. А оно уже не твоё, оно уже вон скольких дело. Государь – он где, он там, – он посмотрел наверх, – до него этот шквал не достаёт, а нас может смести.

   – Да что же мне теперь делать, Миша. Ведь Гошенька уже есть.

   – Есть, есть... И я последний об этом узнаю. И выгляжу как последний идиот.

   – Ну, а если б ты знал... что, что?

   – Не знаю. Но было бы хоть время подумать, как себя вести. А тут – как снег на голову. Совсем зазналась. То – Мишенька, Мишенька, а как приблизилась к августейшему – стойте там, – он указал пальцем в угол комнаты. – Шесть лет мы с Сильвией как в витрине, все глазеют, за спиной шепчутся, улыбаются фальшиво. Но хоть раньше в лицо не плевали, а теперь – вот – я уже платок приготовил.

   – Завтра же уеду, – сказала Сильвия. – Мой отец всегда говорил: подальше от трона, раздавят, не заметят.

   – Да ладно, ты ещё на мою голову, – сердито посмотрел на неё Михаил. – Разъездилась.

   – Ты думаешь, я шучу? С тобой или без тебя – уеду.

   – Что значит – без меня? Как это без меня?

   – Тогда вместе уедем. Пусть они тут сами разбираются в своих делах.

   – Куда это я поеду теперь? Когда с железной дорогой ещё не всё определилось. И я ещё не получил всех своих денег. Получу, тогда видно будет.

   – Тогда, может, уже ничего не будет видно, – возразила Сильвия. – В том числе и денег. И если ты думаешь, что Государь сможет заступиться за тебя, то ты ошибаешься. Ему за себя придётся заступаться.

   – Как ты говоришь о нашем императоре?

   – Так же, как и о своём короле. Чем ваш лучше?

   – Что ты сравниваешь! – возмутился Михаил. – Вашего, который... Смешно даже. И – всея Руси.

   – Смотри, патриот, какой вдруг стал.

   – Что значит – вдруг? Что ты такое говоришь?

   – Ладно, ты не в присутствии, что ты пыжишься. Я надеюсь, Варвара Игнатьевна не побежит доносить на тебя.

   – Как вы можете, Сильвия! – возмутилась Варя.

   – А почему нет? У вас все друг на друга доносят, и это не считается предосудительным. Напротив, благонравно и поощряется.

   – Откуда ты знаешь? – сердито спросил Михаил.

   – Отовсюду. Да и ко мне, ты думаешь, не подкатывались с этим?

   – К тебе?

   – Ко мне. Чтоб я осведомляла о твоей сестре.

   – Господи, свят... А ты что?

   – А ты как думаешь?

   – Я надеюсь, ты поставила их на место. С таким – к Долгоруковым. – Он повернулся к Кате. – Ты слышишь? Ты скажи Его величеству. – Сильвия усмехнулась:

   – Что же он, не знает? Может, он сам и поручил это.

   – Сильвия, – сказала Катя, – ты жена моего брата и мне была как сестра. И всё равно ты не имеешь права так отзываться – не о Государе даже, нет, о человеке, которого я люблю. Об отце моего ребёнка. И, кстати, о человеке, благодаря которому ты живёшь в этом доме. Да, да, а ты думаешь, кто купил его нам? Миша на своё жалованье? А его должность – через три разряда сразу – за его красивые глаза?

   – А за чьи – за твои? – с вызовом ответила Сильвия.

Варя попыталась перевести разговор.

   – Вы извините, вы скажете, наверное, это не моё дело, это дело вашей семьи, но... я тоже теперь как бы часть её, и если что, мы все внакладе останемся, все вместе. Поэтому я вот что хочу сказать... Вы зря так обеспокоились. Вы в том, что случилось, только плохое видите, – она обращалась главным образом к Михаилу, – только опасения за своё положение в свете, а не видите пользы.

   – Пользы? – удивился Михаил. – Что же за польза может быть в этом двусмысленном положении?

   – А та, Михаил Михайлович, что Государь теперь будет привязан к Кате не только чувством, но и долгом. Чувство сегодня есть, завтра нет, а долг перед сыном и его матерью останется и будет расти вместе с Георгием. И если Катя перестанет валять дурака, уверяя Государя, что ей ничего от него не нужно кроме его любви, а потребует теперь обеспечить будущее её самой и ребёнка...

   – Варя! – одёрнула её Катя.

   – Помолчи, Катя, здесь все свои, все тебя любят, и все хотят тебе добра.

   – Мне? – усмехнулась Катя.

   – Ну и себе тоже, а что тут такого зазорного. Мы можем оказаться ущемлены не меньше, чем ты, может, даже больше, тебя Государь защитит, а нас – некому. Поэтому мы вполне имеем право подумать и о своей выгоде. Но теперь я говорю не о нас, а о тебе. Ты должна потребовать от Государя, чтобы он официально признал Георгия своим сыном.

   – Ты с ума сошла, Варвара.

   – Нет, с ума сошла ты, если не сделаешь этого. Не хочешь думать о своём будущем, подумай о его – кем он вырастет.

   – Варя, я прошу оставить эту тему. Мои отношения с Александром Николаевичем я ни с кем обсуждать не желаю. Даже с вами.

   – Вольно тебе, Катя. Но только, согласись, это не очень-то справедливо: когда нужно было помогать вам встречаться, охранять ваш покой, беречь вашу тайну, тут мы нужны были, а теперь наше дело сторона, так что ли?

13 мая 1872 года. Аничков дворец.

Наследник принимал в своём кабинете графа Шувалова.

   – Ваше императорское высочество, – почтительно, даже вкрадчиво докладывал Шувалов, – я посчитал своим долгом – и вашего верного слуги и по обязанности служебной – затронуть вопрос столь деликатный, что я даже не знаю, как к нему подступиться, чтобы не задеть чувств Вашего высочества.

   – Вы, о папа, хотите говорить?

   – Да, Ваше высочество.

   – Но я знаю о предмете вашей озабоченности и полагаю, не мне и не вам судить о поступках Государя. Над ним есть только один судья.

   – Это верно, Ваше высочество. И заметьте, я до сих пор и не сомневался касаться этой темы не только с Вашим высочеством, но и ни с кем другим, и более того, всячески пресекал подобные попытки сделать эту тему предметом досужих обсуждений. Но... – он вздохнул, – обстоятельства изменились, Ваше высочество, и...

   – Изменились? – удивился наследник. – Они расстались?

   – Напротив.

   – Что же может быть напротив?

   – Их стало трое.

Наследник помолчал, потом, как бы нехотя, спросил:

   – Вы хотите сказать, что она родила?

   – Да, Ваше высочество.

   – Когда?

   – Тридцатого апреля, Ваше высочество. Притом – мальчика.

Наследник поморщился:

   – Что за разница – кого?

   – Она существенная, Ваше высочество. И это и есть предмет моего разговора, если Ваше высочество соблаговолит меня выслушать.

   – Хорошо, граф, говорите.

   – Вы, верно, знаете, Ваше высочество, в каких обстоятельствах Его величество призвал меня возглавить Третье отделение Его собственной канцелярии и корпус жандармов. И я обещал Его величеству сделать всё, чтобы уберечь его особу не только от новых покушений на жизнь, но и на репутацию. Я по мере своих скромных сил боролся со всеми этими нигилистами, революционерами, которые забыли свой долг христианина и подданного Его величества. Но я не думал, что когда-нибудь мне придётся защищать Государя от него самого и от близких ему людей. И тут, Ваше высочество, признаюсь, я потерпел поражение. Потому что не в моей власти давать Его величеству советы, идущие вразрез с его желаниями, и воздействовать на особ, пользующихся защитой Его величества. Вместе с тем, я понимаю, что последние события делают крайне необходимыми такие воздействия. В ситуации, когда известная вам особа, пользуясь чувствительностью Его величества, его добротой, пытается отвернуть его от государственных дел и направить его энергию на пользу себе одной и своим корыстным интересам, в этой ситуации слуги Его величества, верные интересам империи, не могут молчать. И они ропщут. Пока шёпотом, в салонах, но шёпот этот слышен уже и в Европе. А теперь, когда особа эта решила и вовсе привязать к себе Государя, зная его любовь к детям, она поставила его в положение не только тяжёлое для его лет, но и, как злословят уже некоторые, смешное: Его величество, будучи дедом, становится отцом, причём его сын моложе его внука.

Наследник побарабанил пальцами, переставил на столе фотографии и, наконец, спросил:

   – И что же, вы полагаете, можно тут сделать?

Шувалов ответил тоже не сразу.

   – Я бы полагал полезным обрисовать эту картину Его величеству, будучи уверен, что он плохо себе её представляет, смотря на всё вокруг глазами этой особы. И мне кажется, что никто не сможет сделать это деликатнее, чем Ваше императорское высочество... – Увидев, что наследник удивлённо поднял брови, Шувалов поспешил добавить: – Меня, Ваше высочество, Государь просто не станет слушать. Когда я как-то попытался коснуться этой темы, Его величество сказали, что я главноуправляющий Третьим отделением Его личной канцелярии, но не его личной жизни.

Наследник подумал, вертя пуговицу мундира, потом сказал:

   – Знаете, граф Пётр Андреевич, я не смогу быть полезным в этом деле. Во-первых, я никогда не вмешиваюсь в дела папа, если он сам меня об этом не просит, а во-вторых... он может это расценить как моё опасение за наследование престола.

   – Но эта опасность и в самом деле существует, – оживился Шувалов.

Но наследник ледяным тоном возразил:

   – Это клевета, граф, клевета на моего отца и нашего Государя, и я прошу вас всеми средствами пресекать её. Тот, кто так думает, плохо его знает. Он может заблуждаться в своих чувствах, но он имеет прочные убеждения о долге Государя. Поэтому я никак не разделяю ваших опасений о моём будущем, а что касается настоящих дел, говорите с папа сами, в конце концов, это ваш служебный долг.

   – Как прикажете, Ваше императорское высочество. Я постараюсь найти для этого подходящий повод.

10 февраля 1874 года. Зимний дворец.

Александр в сопровождении Рылеева поднимался по лестнице.

   – Шувалов? О Кате? – Александр даже остановился. – Где?

   – У князя Щербатого, Ваше величество. Граф говорил, как мне сказывали, что Ваше величество находится всецело под властью Екатерины Михайловны и, чтобы доказать ей свою любовь, способен... – Рылеев замялся, потом извиняющимся тоном пояснил: – Я лишь передаю чужие слова, – он прокашлялся, – на любые безумства.

   – Безумства? Какие безумства?

   – Они говорили, что в вашем возрасте и положении завести двух незаконных детей и тем самым дать их матери козырь против вас, – это безумство.

   – Он так сказал?

   – Мне точно передавали.

   – А кто?

   – Позвольте умолчать, Ваше величество. Ваш верный слуга.

   – Что он ещё говорил?

   – Под конец Пётр Андреевич так разошёлся, что сказал, что он сумеет справиться... простите, Государь... с этой девчонкой.

   – Так... Как же он собирается это сделать? И в каком смысле?

   – Не знаю, Государь.

   – Ну ладно, спасибо, Александр Михайлович. Посмотрим, кто с кем справится раньше...

5 мая 1874 года. Зимний дворец. Апартаменты Александра.

Александр подошёл к своему кабинету. Навстречу ему поднялся ожидавший его Шувалов.

   – Доброе утро, Ваше императорское величество.

   – Здравствуй, Пётр Андреевич. – Он прошёл в кабинет, за ним вошёл Шувалов. – Что у тебя? – Шувалов открыл папку.

   – Хотел бы почтительнейше доложить Вашему величеству о настроениях в нашем обществе, особенно в связи...

   – Хорошо, хорошо, – перебил его Александр. – Это ладно, но сперва я хотел бы поздравить тебя, Пётр Андреевич.

   – Смею ли я просить, чем вызваны поздравления Вашего величества?

   – Я вчера назначил тебя своим послом в Лондоне.

   – Послом?.. Но... – Шувалов растерялся, закрыл папку, снова её открыл, но всё же справился с собой и заставил себя улыбнуться. – Не могу даже сказать, как я благодарен Вашему величеству за столь высокую честь – защищать интересы Вашего величества за рубежами России. После того, как восемь лет я делал это от внутренних врагов, я расцениваю как особую милость Вашего величества распространить моё усердие за пределы России.

   – Но полно, полно благодарить, – чуть усмехнулся Александр, – ты заслужил это. Ну так что там доклад, – он взглянул на папку, которую Шувалов всё ещё держал перед собой. Тот закрыл её.

   – Если Ваше величество позволит, я бы сделал это в другой раз. Волнение, вызванное милостью Вашего величества, столь велико, что я опасаюсь быть неточным.

   – Ну что ж, и в самом деле. Тебе в дорогу теперь надо собираться. А доклад пусть сделает Потапов – я его назначил вместо тебя.

   – Александр Львович? – Шувалов даже переменился в лице. – Но... Осмелюсь заметить Вашему величеству, что он ведь обычный генерал и мало известен в наших высших кругах. А эта должность...

   – Вот и хорошо, – не дал ему договорить Александр. – Может, это и на пользу дела, меньше кругов будет в этих кругах, – и Александр в упор взглянул на Шувалова. Тот всё понял и, поклонившись, вышел.

11 июля 1874 года. Окрестности Царского Села.

Александр ехал на прогулку с детьми, великими князьями Павлом и Сергеем. У рощи он велел кучеру остановиться.

   – Дальше вы поезжайте сами, – сказал он детям, – а я пойду прогуляюсь.

   – Па, а можно я с тобой, – Павел хотел было тоже выйти из коляски.

   – И я, – встал Сергей.

   – Нет, нет, мои дорогие, – Александр усадил их на место. – Вы езжайте, я должен обдумать одно важное дело. Мы скоро увидимся. – И он махнул кучеру, чтоб трогал.

Когда коляска скрылась за поворотом, Александр вошёл в рощу, прошёл чуть вглубь её и подошёл к привязанному к дереву своему коню.

   – Ну что, – потрепал он его по холке, – заждался? – Он легко вскочил в седло и поскакал по лесной дороге.

Вскоре дорога вывела к полю. Там, на его краю около коляски гуляла с Георгием Катя. На руках она держала полугодовалую Ольгу. Рядом резвились две собаки. Катя была одета не так тщательно, как обычно, да и видно было, что она уже не следит, как раньше, за своим лицом и причёской.

Увидев Александра, Георгий побежал навстречу, но тут же упал. Александр, спешившись, подхватил его на руки.

   – Вы давно ждёте? – спросил он подошедшую Катю.

   – Я уж стала беспокоиться.

   – Я задержался, составлял вот это... – Он вынул из кармана бумагу, развернул её. Оля тут же схватила её руками.

   – Эй, эй, – засмеялся Александр, – ты испортишь своё будущее.

   – Прочти сам, – сказала Катя. – Она не даст.

Александр отошёл чуть, чтоб Оля не дотянулась до бумаги, и прочёл:

   – Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне... – он сделал многозначительную паузу, посмотрев на Катю, потом продолжил: – ...даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом светлейших. Александр. Царское Село. 11 июля 1874 года. – Он опустил бумагу и взглянул на Катю.

Она бросилась ему на шею.

   – Сашенька, Сашенька...

   – Ты довольна?

   – Ольга Александровна, – спросила она дочку, – ты довольна?

Оля заулыбалась беззубым ртом.

   – Довольна, – засмеялась Катя.

   – Но ты заметила тут пропуск? Там должна быть внесена их фамилия. Я хотел, чтобы мы вместе решили – какая?

   – Как какая? Долгоруковы.

   – А почему не Романовы?

   – Почему? Ты же не один Романов, вас вон сколько. А вдруг твои дети и братья не захотят их признать. И отрекутся от них, когда нас уже не будет и некому будет их защитить...

   – Ты права, я исходил из этого же. Но и Долгоруковыми мне не хотелось бы их называть из этих же соображений – у тебя тоже братья и сёстры. И я решил, что лучше будет дать им новое имя, не твоё и не моё.

   – Но тогда получится, что я как бы отказываюсь от них.

   – Смотря какое имя. Ты говорила, что твой род по мужской линии идёт от Рюрика и Владимира Мономаха.

   – Мне папа так сказывал.

   – И так и есть, я проверил. А кто из тех Долгоруковых был самым знаменитым?

   – Кто?

   – Юрий, восьмой сын Мономаха.

   – Который Москву основал?

   – Да. И вот я решил, что мы дадим им имя «Юрьевских». Светлейшие князья Юрьевские – Георгий Александрович и Ольга Александровна. Фамилия от тебя, отчество от меня. И никто теперь не скажет, что у них нет отца.

   – Сашенька... – Катя обвила его шею свободной рукой.

   – Ну раз ты согласна, сегодня же впишу фамилию и отдам Рылееву на хранение.

   – А публиковать ты его не хочешь?

   – Пока нет. Когда придёт время... Но это и не имеет значения. Мне, а не Сенату дано право решать – публиковать указ или нет. Ты помнишь, что я обещал тебе в Бабигоне? – Катя кивнула. – Так вот это, – он сложил бумагу и убрал её в карман, – доказательство, что так оно и будет. А до тех пор молю Бога об одном: не разлучать нас всех ни на день...

7 августа 1876 года. Ливадия. Летний дворец.

Александр стоял у окна спиной к Рылееву и смотрел на море.

   – Я давал тебе указ о детях, – сказал он Рылееву, не поворачиваясь. – Если что со мной случится...

   – Государь, предполагая такое, вы сомневаетесь в моём усердии.

   – Александр Михайлович, дорогой, в твоём усердии не сомневаюсь, но оно не охранит меня от болезни или чего хуже. И от снаряда не охранит.

   – Какого снаряда, Государь? – удивился Рылеев.

Александр повернулся к нему.

   – Турецкого, мой генерал, турецкого. Мирной жизни, боюсь, осталось всего ничего.

   – Но если Ваше величество не хочет войны, кто же может объявить её?

   – Увы, Александр Михайлович, и Государь не всё может. Если общество на что устремится всеми помыслами, то тут уж ничего не поделаешь. А наш народ, похоже, впадает в националистическую горячку. Скажи мне, почему мы должны идти сражаться за свободу сербов и болгар? Почему мы должны класть за них свои жизни? Только потому, что мы тоже славяне? Но это же нелепица, чудовищная нелепица. Ведь раньше, чем славяне, мы русские, и уж если проливать кровь, то за русские интересы. Если бы на нас кто нападал, грозил бы игом – святое дело. А идти класть наши головы, чтобы наказать турок за болгар и сербов... Я с ужасом думаю об этом и с ужасом думаю, что, если восточный вопрос не решится мирным путём, нам придётся ввязаться в худшую из войн – религиозную...

   – Но, может быть, ещё удастся разойтись мирно?

   – Я каждый день молю об этом Бога, но наши все слои – от дворянства до крестьян – все жаждут мусульманской крови. Посмотри, о чём пишут все эти Аксаковы, Катковы, Самарины, – Александр кивнул на кучу газет, лежащих на столе. – Об исторической миссии русского народа. Посмотри, о чём мечтают в Московском Кремле. О Византии, о святой Софии, о Золотом роге. Они сошли все с ума... Воистину, не ведают, что творят. Поэтому, Александр Михайлович, – Александр снял со стола газеты и бросил их на маленький столик, – если мне придётся оставить столицу, то заботу о Екатерине Михайловне и детях кроме как тебе поручить некому.

   – Ваше величество могли бы и не говорить этого. Я, как и Ваше величество, не хочу войны, но буду рад случаю доказать свою преданность Вашему величеству – в столице ли, на фронте ли...

   – В столице, в столице, генерал. Ты ведь знаешь, что значит обеспеченный тыл для воина. В Кате и детях – моё будущее. А в этом указе – их будущее. Поэтому береги его как зеницу ока.

   – А скоро ли можно ожидать перемен в нашей мирной жизни?

   – Боюсь, что скоро...

24 марта 1877 года. Зимний. Кабинет Николая I.

Катя, сидя в кресле, плакала, Александр мерил шагами комнату, иногда останавливаясь перед ней.

   – Я должен ехать, Катя, я должен.

   – Но ты же говорил, мы никогда не расстанемся.

   – Ангел мой, любовь моя, я брал тебя с собой всюду, но не на войну же.

   – Я смогу, мне так будет спокойней.

   – Нет, нет, Катенька, даже и не думай об этом. Я солдат, для меня это привычно, а ты... Ты же наш ангел – мой и детей. Ты должна ждать меня, охранять наше гнездо. Хотя, признаюсь, как подумаю, что столько времени без тебя придётся – руки опускаются. На что я ненавидел войну, бессмысленную гибель неповинных людей – казалось, больше некуда. Но теперь, когда она ещё и разлучает нас, я ненавижу её во сто крат больше. Катя... Катенька... Катюша... Котёночек мой... – Александр опустился перед ней на колени, обнял её, – как ты тут будешь одна, без меня. Ты только ни в чём не отказывай себе, ладно?

Ни себе, ни детям. Если что – сразу иди к Рылееву, он тебе и заступник, и помощник.

   – Я не хочу, не хочу, я боюсь тут одна.

   – Кого же ты боишься, глупенькая моя?

   – Их. Их всех. Они ненавидят меня, презирают, хотят сжить со свету. Я боюсь. Тебя не будет, я одна против них.