Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

   – Ты говорил, что можно и не писать, а прийти да сказать. Так о чём же?

   – Ах, да. Я пришёл поздравить тебя, княгиня Юрьевская.

Она обернулась:

   – В самом деле?

   – Да, ваша светлость. Я только что продиктовал указ. И теперь всё, что я обещал тебе тогда, в Бабигоне, всё исполнил. Успел. Ровно четырнадцать лет и пять дней назад. Помнишь тот день? – Она вместо ответа прильнула к нему. – А вот скажи честно, но только честно, ведь, наверное, ты тогда не поверила мне?

   – Тогда?

   – Тогда, потом.

   – Тогда поверила, потом – нет. А ещё потом снова поверила.

   – А коль не поверила, что ж не бросила?

   – Кто ж бросает монарха? Разбросался... Властелин всея Руси и мой.

   – Твой и всея Руси.

Она повернула его к зеркалу лицом и встала рядом.

   – Император с супругой... Император с княгиней Юрьевской. С княгиней? Мезальянс, Ваше величество.

   – Что поделать, Катенька. Таковы законы. Но вот что я хочу тебе сказать. Есть и другой способ нам сравняться.

   – Да? Какой же? – Он ответил не сразу.

   – Мне – отречься от престола. – Катя нагибалась в это время за упавшей заколкой, да так и замерла от изумления.

   – Как отречься?

   – Саша уже вполне созрел для престола. Я свою миссию, сколько мог, выполнил. В феврале двадцать шесть лет будет царствованию. Я устал, скажу тебе честно, устал. Я сделал не менее, чем многие до меня, а может, и поболе. Но ничего кроме недовольства не получил взамен. Я хочу оставить трон Саше и уехать с тобою и детьми куда-нибудь в тёплые края и жить как все люди, обычными человеческими радостями. Любить тебя, жаловать тебя, уделять тебе внимание, которого не мог в полной мере уделять предыдущие четырнадцать лет.

   – И шесть дней.

   – И шесть дней. Я хочу следующие четырнадцать лет и шесть дней жить только для тебя. Как тебе моя идея?

   – Я не знаю, Сашенька. Это так неожиданно.

   – Я понимаю тебя. Столько ждать, стать женой императора, первой дамой на Руси, не коронованной, но всё равно – первой...

   – Как же первой, – перебила его Катя, – когда за столом всё равно в конце должна сидеть, как дальняя родственница какая.

   – Откуда ты знаешь?

   – Знаю. Разве не так?

   – Так, но...

   – Что – но?

   – Ладно, не важно. Да, это так, дорогая, но влияние персоны определяется не тем, где она сидит, а... – он чуть замялся, а потом, усмехнувшись, закончил: – где она лежит. Прости мне эту вольность. И в этом смысле твоё влияние ни с кем другим сравнимо быть не может. И пока я жив, и не будет. – Он поднялся. – Ну ладно, я пошёл.

   – Ну вот, а сам себе противоречишь.

   – Ты о чём? А-а... – он засмеялся. – Поймала на слове? Но я просто устал сегодня, мой ангел. Такой день. Да и не стоит пока менять ничего. Пока не приедет Саша, и я не объяснюсь с ним.

   – А я думала... – она отстранилась от него, – первая брачная ночь... После венчания... Не полюбовница, а жена... – Она начала всхлипывать. – Законная... Перед Богом... А опять тайком...

   – Катенька, солнышко моё, ну что ты... Ну зачем ты придаёшь значение таким внешним обстоятельствам... Ну хорошо, если ты так хочешь, я останусь. Только скажу кучеру, чтоб не ждал.

   – Нет, нет, езжай. Мне не нужно – из жалости...

   – Это не жалость вовсе. Я, верно, устал и думал, что ты тем более, и, желая поберечь тебя...

   – Езжай, езжай, – она ещё всхлипывала.

   – Нет, ну теперь что за отъезд. Конечно же останусь.

   – Я не хочу.

   – Не хочешь? Ты же только что сказала...

   – Я не то сказала, зачем ты переворачиваешь.

   – Ну как не то, коль совершенно то.

   – Нет, не то. Я сказала, что не хочу больше играть роль, что четырнадцать лет играла, что теперь эта роль жалка и нелепа, и я не понимаю, как ты это сам не понимаешь, коль говоришь, что я так близка тебе. Как же ты к своей законной жене относишься, что держишь её как тайную заложницу... Или ты так привык, что уже по-иному не можешь?

   – Катя! – изумился Александр. – Что ты говоришь?

   – Что я говорю, Саша? Что такого особенного я говорю? То, что думаю – вот что говорю. А думать по-своему ты мне не запретишь, даже высочайшим указом.

   – Катенька, да что с тобой сегодня? – Он погладил её но голове как маленькую. – Ангел мой, любовь моя... Ты как пружина – четырнадцать лет сжатой жила, а освободилась – всё крушишь вокруг. Ну, успокойся, прошу тебя. Ну... Ну, всё. Всё. Мы сделаем всё, как ты хочешь...

7 июля 1880 года. Дача Кати.

У зеркала в Катиной спальне сидела Варя и примеряла её драгоценности. Заслышав шум подъехавшей кареты, а потом и шаги, поспешила положить их на место. Вошла Катя.

   – А, ты... Доброе утро. Давно ждёшь?

   – Не очень. Ну как первая брачная ночь?

   – Ах, оставь, что за неуместные шутки.

   – Смотри-ка какие строгости. Что значит – законная.

   – Варя, прошу тебя, перестань.

   – Может, прикажешь теперь тебя на «вы» называть и вообще – Ваша светлость?

   – Да что ты сегодня, право же.

   – Я? Я что? У меня ничего не изменилось. Это ты... Вчера утром ещё княжна-любовница, а сегодня утром – княгиня-жена.

   – Да только ничего не изменилось. Как тайком ездил сюда, так и ездит. Как была врагом им всем, так и осталась, даже больше стала. Как презирали они меня все, так и будут, разве что не так открыто.

   – Но это пока Государь не объявит. А коль объявит, так изволь и знаки уважения выказывать, и принимать, как положено. А уж когда он тебе корону на голову наденет...

   – Да что ты, это вовсе невозможно. По закону нельзя.

   – Да? А Екатерину Первую Пётр короновал? И даже при живой жене. А тут он и вовсе свободен.

   – Тогда не было таких строгих законов на этот счёт.

   – Да что Государю закон. Взял да новый принял – вот и Ваше императорское величество Екатерина Третья...

   – Нет, Варя, это всё теперь химерические мечты. Тут совсем другой поворот намечается. Саша хочет вовсе отречься от престола и чтоб мы уехали отсюда.

   – Как отречься? Зачем?

   – Не хочет больше государственными обязанностями отвлекать себя от личных. Хочет посвятить себя целиком мне и детям. И в климате этом гадком жить больше не хочет – в тепле где-нибудь. В Каире или Ницце.

   – Что за вздор ты говоришь, милая.

   – Да это не я говорю.

   – Ну повторяешь. Зачем даёшь даже мысли его развиваться в этом направлении. Он столько лет держал тебя в унизительном положении, что теперь, когда...

   – Но он же женился, как обещал, что ты, право.

   – Да разве этого достаточно, чтобы изгладить обиды всех этих лет? Я не понимаю тебя. Он просто обязан сделать следующий шаг. Только тогда он долг свой вполне исполнит. Вот тогда уж, коли захотите частной жизни – пожалуйста. Тогда уж пожизненно – Ваше императорское величество, что здесь, что в Каире твоём.

   – Да разве ты не видишь, что за обстановка тут, какая опасность ему, а теперь ещё и детям. Уж действительно по поговорке: не до жиру, быть бы живу.

   – Но это смешно, это нелепо: из-за кучки преступников менять свою судьбу. Да неужели нельзя справиться с ними?

   – Да вот ведь – не справились пока.

   – Не хотели как следует, вот и не справлялись. Все парализованы были от страха. А ты – захоти. Ты – захоти. Ты теперь... И имеешь право думать о защите своего мужа. Заставь Лорис-Меликова принять более энергические меры. Они хоть и затихли последнее время, но кто их знает, что они готовят. Поговори с ним.

   – Так Лорис пока и не знает ни о чём.

   – Ну так пусть Александр Николаевич скажет ему.

16 июля 1880 года. Царское Село.

Александр и Лорис-Меликов гуляли вокруг дворца.

   – Я позвал тебя, Михаил Тариелович, чтобы поговорить об одном важном деле.

   – Я весь внимание, Государь.

   – Но прежде я хочу попросить тебя пообещать, что то, о чём я скажу тебе, ты будешь хранить как важную государственную тайну.

   – Ваше величество, могли бы и не предупреждать меня об этом. Всё, что Ваше величество соблаговолит сообщить мне, умрёт вместе со мной.

   – Бог с тобой, Михаил Тариелович, что за резон поминать её всуе. Я верю тебе. И всё же прошу: поклянись мне в этом.

Лорис-Меликов остановился, прижал руку к груди.

   – Я клянусь соблюдать в великой тайне всё, что Ваше императорское величество соблаговолит мне сообщить.

   – Ну и хорошо, спасибо тебе. Так вот это дело. Я шестого вступил во второй брак.

Лорис-Меликов остановился поражённый. Александр взял его под руку и повёл дальше.

   – Ты, может, слышал молву о том, что я был связан с княжной Долгоруковой. Слышал ведь?

   – Нет, Ваше величество, – не сразу ответил Лорис-Меликов.

   – Ну слышал, слышал, не лукавь, кто ж об этом не слышал и не говорил. А коль не слышал, так, значит, я зря передал тебе в управление Третье отделение. Что ж ты за шеф жандармов, коль не знаешь, что у тебя под носом происходит. Ну да ладно. Так вот, это и в самом деле было так, и долгие годы, теперь могу сказать тебе – четырнадцать лет. Я любил эту женщину, и она меня любила и посвятила мне всю жизнь. И когда не стало Марии Александровны, я просто обязан был выполнить свой долг перед ней, да и перед Богом. В иных обстоятельствах я, быть может, и не поспешил бы с этим так, да ты ведь лучше других знаешь, как охотятся за мной, и я просто не знаю, сколько у меня времени в запасе, есть ли у меня год...

   – Ваше величество...

   – ...чтобы выдержать положенный траур. Сказал я тебе об этом потому, что в твоей преданности ко мне я уверен, но хотел бы, чтобы ты также был предан моей жене и детям. И коль, паче чаяния, меня не станет...

   – Ваше величество...

   – ...ты бы не покинул их. Помни, что они самые дорогие для меня существа. Старшие мои дети великие князья и княгини уже на ногах, да их и положение защищает, а Екатерина Михайловна и наши дети будут без меня совсем беззащитны. Так что я надеюсь на тебя, Михаил Тариелович.

   – Ваше величество...

   – Хорошо, хорошо, я верю тебе. А теперь скажи мне вот что... Что там с проектом реформ? Мне Константин Николаевич говорил, ты высказывал любопытные суждения. Через три дня возвращается наследник, я хочу, чтоб мы все сошлись и ты рассказал бы о них.

   – Позволено мне спросить Ваше величество, знает ли уже Его императорское высочество о той тайне, которую Ваше величество соблагоизволили доверить мне?

– Ещё нет. Но как только он приедет из Хаапсала...

13 августа 1880 года. Кабинет Александра в Царскосельском дворце.

Наследник стоял у окна, спиной к нему. Вид у него был ошеломлённый. Он смотрел на отца и молчал.

   – Почему ты молчишь, Саша?

   – Я слушаю, па.

   – Я тебе всё сказал.

   – Хорошо, па.

   – Это всё, что ты можешь мне сказать?

   – Я хотел бы поздравить тебя, но... – опять возникла напряжённая пауза. – И я с радостью это сделаю, как только кончится траур. Сделай я это сейчас, когда любое проявление радости неприлично, ты бы сам осудил меня.

   – Да, да, конечно, – поспешил сказать Александр. – Я и не ждал этого, я хотел одного – чтобы ты понял меня вполне.

   – Я понял, па.

   – Ты первый из детей, кому я это сказал. Ты старший, ты мой наследник, и все, естественно, будут равняться на твою позицию. Вот почему... – он не договорил.

   – Я понимаю, па.

   – Я хочу, чтоб вы приняли Катю в нашу семью. Нет, не сейчас, конечно, – позже. Но когда станет возможным, я хочу, чтоб ты знал, что любой выпад против моей жены будет выпад против меня. И скажи это Минни. Я надеюсь, она тоже поймёт меня, и я бы даже хотел, чтобы наши жёны со временем подружились. Они же ровесницы...

В этот же день позже. В апартаментах наследника.

Минни металась по комнате[15]15
  Мария Фёдоровна (1848-1928) – урождённая принцесса Дагмара Датская, дочь Христиана IX. С 1866 г. супруга наследника цесаревича Александра Александровича, затем императора Александра III, мать Николая II.


[Закрыть] и кричала:

– Нет, нет, никогда, я умру лучше... Нет, нет, это невозможно! После твоей матушки, которая была так добра ко мне... Как же можно подумать, что я смогу принять к сердцу эту... Зачем ты не сказал отцу, что это невозможно?! Зачем дал ему надежду?

   – Минни, Минни, успокойся.

   – Я никогда не подойду к ней, не подам руки, не приму её, не позволю моим детям видеться с ней...

   – Минни, да перестань же... Ну что мне всё это говоришь, словно я её лучший друг. Мне также трудно будет видеть её, говорить с ней, помня, что она столько лет вытесняла мама... Это ужасно. Я когда думаю об этом, о том, как это противно Богу, я не понимаю, как па мог делать это, и не год, не два – много лет, изо дня в день, у меня в голове это не укладывается и в сердце, и всё протестует внутри, но, Минни, это мой отец и это Государь, а я всего лишь его сын, и не забудь – который должен наследовать. И если я пойду против его воли...

   – Этого не может быть!

   – Так бывало. Вспомни моего дедушку. Он был ведь не старшим сыном.

   – То, что ты говоришь, это ужасно.

   – Минни, мы не частные люди, и наши поступки мы обязаны соизмерять не с личными чувствами, но с интересами династии. Я говорю не только о нас, но и о наших детях. Поэтому я прошу тебя: здесь, со мной, ты можешь говорить, что угодно, и я пойму тебя вполне, но там, при па или при ней...

   – Я не смогу, я не хочу...

   – А императрицей быть – хочешь?

30 июля 1880 года. Набережная Фонтанки.

У парапета, глядя на воду, стояли двое – генерал и штатский. Со спины они походили на двух беспечных гуляк.

   – А где наш маленький друг? – спросил штатский. – Он по-прежнему под чужим паспортом живёт?

   – Естественно, – ответил генерал.

   – А он догадывается, что мы знаем об этом?

   – Думаю, что нет. Мы не давали повода.

   – И он по-прежнему играет?

   – Да.

   – И проигрывает?

   – Увы. Или, может, к счастью – для нас.

   – Долги отдаёт?

   – Иногда.

   – Откуда у него средства?

   – Возможно, ему раньше помогала Варвара Игнатьевна.

   – Так их роман прервался?

   – Во всяком случае, он там теперь не бывает.

   – Может, они встречаются где-то в ином месте?

   – Мы знаем все перемещения мадемуазель Шебеко. К брату. К сестре Екатерины Михайловны. И всё. Так что... А в какой связи, позвольте спросить, граф, вы снова заинтересовались нашим маленьким другом, как вы его изволили назвать?

   – В той связи, генерал, что он теперь может стать весьма перспективной фигурой в нашей игре.

   – А что изменилось?

   – Что изменилось? Многое изменилось, генерал. И ещё больше изменится.

   – В его судьбе или...

   – В его – возможно. А в нашей с вами – определённо.

   – Вы говорите загадками, граф.

   – Из вашего поведения я делаю вывод, что вы ещё не осведомлены о последнем событии.

   – Каком?

   – Я всегда говорил, что пользующееся вашим доверием ведомство столь же мало эффективно, как и преувеличенно скандализировано. Оно больше напускает страху, чем делает дела. Хотя в этом тоже есть известная польза. Оно ещё ни разу ничего не узнало первым. Такое впечатление, что оно черпает сведения не из агентурных данных, а из европейских газет.

   – Вы положительно заинтриговали меня, граф. И я был бы весьма обязан вам, если бы вы дали разгадку вашим ребусам.

   – Я уж даже и не знаю, что делать. Я встретился с вами, полагая, что вы приобщены к тайне, но коль нет...

   – Что за манера у вас – вечно всех поддразнивать! Уж не в Лицее, а всё мальчишествуете.

   – Ну, ну, генерал, не сердитесь. Что вы право... То, что я вам скажу, и в самом деле пока великая тайна, хотя потом, когда об этом станет известно официально, многие скажут: мы так и думали. И тайна здесь конечно же не то, что произошло, а то, когда произошло.

Погодите, погодите... Вы хотите сказать, что... Не может быть! Ведь ещё траур не кончился.

   – Это вам год положен, мне, а августейшему законы не писаны.

   – Вот, значит, что... Да-а, я вам скажу... Тогда и впрямь наш маленький друг выдвигается на передовые позиции. И если б он не расстался со своей мадемуазелью...

   – Вот об этом я и хотел поговорить с вами...

1 августа 1880 года.

По улице ехала коляска. В ней на переднем сиденье сидел, зажатый меж двух жандармов, X. Напротив него сидел генерал.

   – Мы пригласили вас, поручик...

   – Пригласили? Под конвоем?

   – Рассматривайте это как особую честь.

   – Но я не тот, кто вам нужен. Вам, как я понял, нужен какой-то поручик, а я сугубо штатский человек. И фамилия у меня другая вовсе. Возможно, я похож на него, но это...

   – Бросьте, – перебил его генерал. – Вам, может, назвать вашу новую фамилию? Или того, кто изготовил вам фальшивый паспорт? Мы не трогали вас, поручик, и позволили играть в ваши детские игры с переодеваниями исключительно из соображений взаимной пользы. Взаимной. Мы полагали, что на свободе вы будете полезней, чем в тюрьме. Но сейчас я пригласил вас не для этих выяснений прошлого. Я хочу поздравить вас, поручик.

   – С чем же?

   – С присвоением внеочередного чина, – сказал генерал.

   – Но я...

   – Вы, вы, – сказал генерал. – Ну – отсутствовали. Были в командировке. Выполняли особое задание. В Софии, скажем. А теперь вернулись. И получаете чин капитана.

   – Капитана?

   – Пока – капитана. С соответствующим окладом содержания. А дальше всё будет зависеть от вас.

   – Так... И что ж я теперь должен сделать в этом звании?

А потом они вдвоём шли по набережной, а коляска с жандармами ехала чуть сзади.

   – Так что же я должен сделать? Опять соблазнить кого-нибудь? Увы. Постарел. Да и куража нет.

   – Кураж появится.

   – С чего бы? С вашего презента – звёздочек на погонах? Так я ещё не знаю, приму ли. Мне понравилось быть штатским. И анонимом. Ни перед кем не тянешься, делаешь, что хочешь. И не отвечаешь за свои поступки, поскольку ты – это и не ты как бы.

   – За долги, например.

   – Вынюхали...

   – Поэтому не стоит так уж разбрасываться возможностями, которые вам открываются.

   – Какие возможности?

   – Разные. И мы поговорим о них после.

   – Когда – после? После чего?

   – После того, как вы восстановите свои отношения с Варварой Игнатьевной.

   – Что за вздор вы говорите! Что вам за дело до моей личной жизни. Она к вам касательства не имеет.

   – Положим, имеет. У вас короткая память. Забыли?

   – Что вам надо от меня?

   – Ничего. Пока ничего. Просто мы считали бы полезным для нас, а для вас и приятным, сойтись снова с Варварой Игнатьевной.

   – Это невозможно.

   – Отчего же так категорично?

   – После того, что я сказал ей и сделал ей, положительно невозможно.

   – Она, я уверен, теперь забыла об этом. Под влиянием некоторых событий в её жизни, весьма приятных, она, я полагаю, будет рада забыть всё плохое.

   – Какие события вы имеете в виду?

   – В каком-то смысле это уже иная женщина. Расходились вы с подругой любовницы императора, а помиритесь с подругой его жены.

   – Как жены? Катя – его жена?!

   – Ну вот, а теперь начнём всё сначала...

   – О, теперь я понимаю, зачем я вам понадобился. Хотите заставить меня шпионить за семьёй Государя. Ошибаетесь, ваше превосходительство, я не филёр. У вас для этих дел есть Третье отделение, к ним и обращайтесь.

   – У нас его, считайте, уже нету. Упраздняют его.

   – Его? Не может быть.

   – Через четыре дня наш дорогой армянский диктатор положит на стол Государя указ о его упразднении.

   – Да вы же не сможете дня без него прожить.

   – А мы и не будем без него.

   – Вы ж сказали – упраздняют.

   – На бумаге. Но не об этом у нас с вами речь. Мы говорим о вас, о вашей судьбе. Хотите, чтоб вам вспомнили бегство из полка и житие под фальшивым паспортом, чтобы востребовали сразу все ваши долги – ну что ж... Но коль согласитесь с моим предложением, приходите сюда завтра в это же время.

6 августа 1880 года. Кабинет Александра в Царскосельском дворце.

Лорис-Меликов положил перед Александром проект указа.

   – Я думаю, Ваше величество, это произведёт весьма положительное впечатление на общество. Столько лет, ещё со времён царствования вашего батюшки, Третье отделение было как пугало для всех. Его уничтожение будет расценено как новый либеральный шаг Вашего величества, в чём так нуждается сейчас общество.

   – А не скажут нам, что мы ослабляем карательную деятельность в то время, когда нигилисты усиливают свою?

   – Если кто-то и выскажется подобным образом, мы объясним через прессу, что, во-первых, террористы теперь притихли, после зимы не было практически ни одного злодеяния. А потом можно будет намекнуть, что преданные Вашему величеству люди, работавшие на благо безопасности престола, не уволены от службы, а переведены в департамент полиции, и, следовательно, это может расцениваться не как ослабление карательных органов, а как их усиление.

   – Ну что ж, дай Бог, чтоб ты не ошибался, – и Александр подписал указ.

10 августа 1880 года. Комната Перовской.

Желябов и Перовская стояли у окна. Он курил, она, отодвинув штору, всматривалась в тёмную улицу.

   – Мне пора, пожалуй, – сказал Желябов, загасив папиросу. – Пока ещё народ на улицах, я не так заметен.

   – Да их ведь теперь ликвидировали, Андрюша. Может, уже и некому следить.

   – Что ты веришь этим сказкам. Какая разница, как называют охранку – третьим отделением, сто третьим. Сыск как был в России, так ещё сто лет будет. На том и стоит она. – Он помолчал. – Сегодня последнюю мину уложили. Теперь в любой день можно...

   – Да вот как узнать, когда он поедет. Весной чуть не каждый день ездил, а тут всё лето сиднем сидит. Чего его там держит?..

   – Он скоро в Крым ехать должен. Надо бы узнать – когда. Не сидеть же под мостом каждый день. Ты не можешь через своего дядю?

   – Да он откуда знает?

   – Ну всё же судейский. Приближен.

   – Да не знает он. К тому же, коль и знал бы, не стоит проявляться. А то потом вспомнит. Может, лучше на железной дороге узнать. Они же царский поезд заранее готовят.

   – А что? У меня есть один знакомый в депо. Попробую. – Он подошёл к двери. – А всё же непонятно – почему он перестал ездить в город? Что его там держит?..

13 августа 1880 года. Царскосельский дворец.

В большой гостиной Александр представлял Катю наследнику и его жене.

   – Я хочу представить вам, – сказал он, обращаясь к чете наследников, – мою жену княгиню Юрьевскую. Я прошу вас обоих быть добрыми к ней, как вы всегда были.

Чуть позже. Апартаменты четы наследников.

Опять Минни плакала:

   – Не хочу, нет, не буду... Её – на «ты»? Не буду...

   – Минни, – терпеливо возражал ей наследник, – не усугубляй моё состояние. Неужели ты думаешь, что мне легко после мама видеть рядом с отцом эту женщину. Но это уже случилось, и это нельзя повернуть вспять и, следовательно, надо принять это как факт.

   – Я не могу.

   – Тем более что, как па говорит, мы первые, кто об этом узнал, и, значит, когда всё это узнают, по нас будут сверять всё своё поведение. И как бы мы ни оценивали в душе поступок па, перед двором мы обязаны быть такими, какими он нас хочет видеть. По-видимому, он её и впрямь любит, коль решился на такое, и мы не вправе влиять на его счастье. Его жизнь и в самом деле подвергается опасности, не будем же осложнять её ещё боле.

   – Но, Саша, он же так осложнил нашу!

   – Он мой отец. Этого одного было бы достаточно. Но, кроме того, он Государь, а мы всего лишь его подданные.

   – Но ты ещё и наследник.

   – Вот именно. И хотел бы им остаться...

Через два часа. Кабинет Александра.

Лорис-Меликов докладывал Государю и наследнику свой план реформ.

   – Заключая свои заметки, я бы полагал, Ваше величество, что сейчас надо развивать то одобрение, что вызвал в обществе указ о роспуске Третьего отделения и Верховной распорядительной комиссии. И в этом смысле те небольшие уступки земствам и городам, позволяющие им присылать своих представителей в Государственный совет или в Совещательные комиссии...

   – Погодите, – остановил его наследник, – а не скажут нам, что от этих проектов попахивает конституцией?

   – О нет, Ваше императорское высочество, – тот, кто так скажет, выкажет своё полное непонимание сути предлагаемых изменений. До конституции мы ещё не доросли...

   – И, слава Богу, – вставил Александр. – Все несчастья Людовика XVI начались именно с того, что он решил созвать народных представителей. Ну хорошо, – он поднялся, – в принципе я не возражаю. Собери комиссию, обсудите всё там, после мне доложишь. Но уже после возвращения из Ливадии.

   – Когда Ваше величество полагает покинуть столицу?

   – Через три дня, семнадцатого. – Он посмотрел на наследника. – Я бы хотел, чтобы ты тоже туда приехал с Минни.

   – Хорошо, па. Но не раньше начала ноября.

16 августа 1880 года. Екатерининский канал у Каменного моста.

У берега канала был привязан плот, на котором сидел Тетёрка и перебирал картофель, лежащий в корзине. Из воды вылез Желябов.

   – Всё в порядке, всё цело. – Он сел на плот, заглянул в корзину. – И не видать ничего вроде.

   – Может, тогда оставим до завтра тут.

   – Нет, опасно. Мало ли...

   – Да чего – картошка да картошка.

   – Вот именно. А вдруг кто позарится, и всё откроется. Нет, нет, давай отсоединяй и бери домой.

   – Может, где поблизости спрятать? Тяжело тащить через весь город. Да и подозрительно: вроде картошки немного, а тяжесть большая. А ну кто догадается, что там не одна картошка?

   – Да где ж ты её тут спрячешь? – Желябов огляделся.

   – А вон под мостом. Ни сверху, ни сбоку не видать. А завтра придём вдвоём и подсоединим снова.

   – Ну смотри. А то одному мне её сюда не дотащить. – Он приподнял корзину – из её днища выходили провода и, проходя меж досок плота, скрывались в воде.

Тетёрка стал их отсоединять...

17 августа 1880 года. Царское Село.

Из подъезда дворца вышел Александр. В карете уже ждала его Катя с детьми. Он поставил ногу на подножку, но садиться не стал.

   – А может, всё же тебе с детьми поехать отдельно? – спросил он Катю.

   – Да что ты, Саша, что ты выдумал?

   – Неровен час. Хоть вы бы тогда избежали моей участи.

   – Да что нам за жизнь без тебя? Зачем? Уж лучше вместе. Поедем, поедем, Саша. Сегодня всё будет хорошо. Я чувствую.

Он пожал плечами, сел и дёрнул шнур. Карета понеслась.

Чуть позже. Улицы Санкт-Петербурга.

В сопровождении шести конвойных казаков – два впереди, два с боков, два сзади – карета мчалась по городу. Городовые отдавали честь. Прохожие оборачивались вслед...

В это же время. Плот у Каменного моста.

Желябов, стоя на плоту, достал часы, поглядел и покачал головой – напарник опаздывал. Вдали уже послышался топот копыт царской кавалькады, и тут только Желябов увидел Тетёрку – он бежал по набережной.

Всё ближе была царская карета. Всё ближе был Тетёрка.

Желябов не стал его ждать, побежал под мост, вытащил из-под стропил корзину и потащил её волоком к плоту.

Сверху спрыгнул Тетёрка – мокрый от пота, задыхающийся.

– Часы... – только смог вымолвить он и схватился за вторую ручку корзины.

И тут на них буквально обрушился топот кавалькады, усиленный мостом. Они замерли. Топот стал затихать – карета проехала мост.

Они молча отпустили ручки корзины и опустились на песок.

19 августа 1880 года. Крым. Дорога на Ливадию.

Открытый экипаж вёз царскую семью вдоль моря. Во втором экипаже, сзади, ехали Лорис-Меликов, Варя и Адлерберг.

У развилки дороги коляска остановилась. Лейб-кучер Фрол обернулся к Александру:

   – Сейчас к даче её светлости?

   – Нет, Фрол, во дворец.

Коляска покатила дальше.

Во второй коляске Адлерберг спросил Варю:

   – А разве Екатерина Михайловна пока не у себя на даче живёт?

   – Нет. Они решили – во дворце.

20 августа 1880 года. Ливадийский дворец.

На веранде, выходящей к морю, за чайным столом сидели Лорис-Меликов и Катя. Александр на берегу играл с детьми.

   – Я давно уже не видел Его величество таким безмятежным и счастливым, – сказал Лорис-Меликов.

   – Когда он подле нас и не занимается вашими противными делами...

   – Что поделать, Екатерина Михайловна, Государь в ответе за всю Россию, а не только за свою семью.

   – Но теперь недолго уж.

   – Как понимать вас, Екатерина Михайловна?

   – Мы уедем отсюда. Саша решил отречься от престола в пользу цесаревича и уехать с нами куда-нибудь в тёплые края; В Каир или в Ниццу. Вы были в Каире?

   – Помилуйте, Екатерина Михайловна, не шутите ли вы?

   – С чего бы я стала шутить.

   – Но это же положительно невозможно. Государь во здравии и расцвете сил не может ни с того ни с сего отречься.

   – Не может, так сможет. Что за жизнь ему здесь, коль, что он ни делает, все недовольны, и даже сама жизнь ого подвергается опасности. Он столько сделал для России, что имеет право подумать о себе. И о нас.

   – Но... Нет, право, вы меня просто ошеломили своими словами. Но, подумавши, я могу вам возразить, что вы противоречите сами себе. Вы хотели бы, чтобы Государь подумал о вас, а сами о себе не думаете.

   – Почему же не думаю – думаю.

   – Нет, нет, поверьте, я теперь это хорошо вижу. Вы совершенно о себе не подумали. Потому что вы стольного лишаетесь своим этим намерением...

   – Чего же?

   – Возможности именоваться не ваша светлость, а Ваше величество.

   – Но по нашим законам...

   – Да, да, верно – по существующим законам. Но законы не вечны, они меняются.

   – Но Саша говорил, что не может изменить закон даже для меня.

   – Он совершенно прав, говоря так, Екатерина Михайловна, ибо он этим лишний раз подтверждает, как он о вас заботится. Это, несомненно, могло бы вызвать в обществе настроения против вас. Но вот если... – он остановился: Александр что-то кричал с берега Кате. Она показала жестом – не слышу и снова повернулась к Лорис-Меликову.

   – Так что – если?

   – Я говорю: существует иной способ достичь этой же дели. Менять не один закон, указывающий прямо на того, кому это выгодно, а изменить разом все законы. Во всяком случае, многие. И тогда этот один, о котором мы говорим, потеряется среди других и станет лишь одним из нововведений. А коль другие нововведения затронут всё общество, так общество и вовсе не обратит внимания на перемены у трона.

   – Вы говорите... – она наморщила лоб, – нет, я не понимаю, о чём вы говорите.

   – Я говорю о реформах, Екатерина Михайловна, о реформах, в которых нуждается наше общество, но в которых нуждается и Его величество и ваша светлость в силу обстоятельств, о которых я только что говорил.

   – Но Саша сказал, он одобрил то, что вы предлагаете.

   – Это только часть общего проекта, только начало его. Чтобы сделать возможным и, что важнее, естественным коронацию вашей светлости, надо изменить основные законы империи.

   – Принять конституцию?

   – Екатерина Михайловна, я вас умоляю, не произносите даже этого слова. Оно у нас как красная тряпка для быка. Его величество и слышать о ней не хочет. Не только, я думаю, потому, что против ограничения самодержавия, а потому ещё, что не хочет создавать в душе своей конфликт между собой и наследником и его партией. Они, как вы, верно, знаете, не приемлют даже мало-мальское ущемление самодержавия. Да и среди приближённых к особе Его величества немало лиц, при слове «конституция» почти теряющих сознание от ужаса.