Текст книги "Долгорукова"
Автор книги: Руфин Гордин
Соавторы: Валентин Азерников
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
После обеда Александр уединился в кабинете. С ним был только князь Долгоруков.
– Я перечёл твой прежний отчёт, князь Василий. Вот ты писал: «Хотя почти все дворяне недовольны и хотя некоторые из них выражаются иногда с ожесточением, но подозревать их в злоумышленном противодействии правительству или в наклонностях к каким-то тайным замыслам нет ещё оснований. Весь ропот их проистекает от опасений, что достаток их уменьшается, а у многих даже уничтожается, и эти опасения столько близки сердцу каждого, что ропот дворян есть явление весьма естественное».
Александр отложил бумагу и в упор посмотрел на князя.
– Так ты уверен, что тайных замыслов доселе нет? Ах, князь Василий, мой дед и его стражи тоже были уверены, что тайных замыслов нет. И кто его горячей всех уверял в этом? Помнишь ли? Подскажу: граф Палён, глава заговорщиков, лицо, приближённое к государю. Вот и ты лицо, приближённое к государю и его страж. Можешь ли ты, князь, поручиться, что ни в моём ближайшем окружении, ни в гвардейских полках нет заговорщиков.
С этими словами Александр испытующе вперился в Долгорукова, выпуклины его глаз, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
Чего-чего, а уж такого вопроса, а лучше сказать допроса шеф жандармов и глава Третьего отделения его величества канцелярии никак не ожидал. Поэтому он смешался и отвечал не сразу.
– Ручаюсь, государь, – наконец выдавил он, – ручаюсь честью, что ни во дворце, ни за его стенами ничего такого быть не может. Преданность вашему величеству и придворных, и гвардейских полков вне всякого сомнения. Помилуйте, можно ли в этом усомниться, – с жаром закончил он. – Мои агенты бдят повсеместно, и ежели случился бы какой-то намёк, то мне было бы немедля доложено. Нет, государь, всё спокойно. Равно и всё предпринято ради полной безопасности царствующей фамилии.
– Что ж, я доволен твоим ответом, – умягчённо проговорил Александр. – Но прошу тебя всё-таки нынче заночевать во дворце. Адлерберги будут тоже...
– Я распорядился задерживать всех подозрительных лиц на въезде в столицу, равно никого не выпускать из неё, – дополнил князь. – Приняты все меры предосторожности на случай возможных беспорядков. Преображенцы и семёновцы заняли все подходы к дворцу, подступы к мостам, к Адмиралтейству...
– Знаю, – перебил его Александр, – мне докладывал князь Суворов.
Долгоруков понял, что петербургский генерал-губернатор опередил его, но отнюдь не сетовал на то. Знал он и о том, что дежурный офицер по Главной придворной конюшне получил приказ направить к Салтыковскому подъезду осёдланных и взнузданных коней с дежурными конюхами. Подъезд этот располагался в той части дворца, которую занимала императорская фамилия, и выходил к Адмиралтейству.
– Ну хорошо, ты покамест свободен, – удовлетворённо произнёс Александр. И доверительно прибавил, отчего-то понизив голос: – Одному тебе доверюсь: ночевать я нынче буду на половине сестры, великой княгини Ольги Николаевны. Лишняя предосторожность никогда не вредит, – закончил он.
Долгоруков кивнул и поклонился.
Глава вторая
КАТЯ, КАТЕНЬКА, КАТЕРИНУШКА...
Во дворце было людно. Кажется, я наконец
увидел там княжну Долгорукову. Понимаю,
что она может нравиться.
Императрица стала смотреть сквозь пальцы на любовные приключения своего царственного супруга. Особенно с тех пор, как врачи, пользовавшие её, самым деликатнейшим образом, более намёками, дали понять, что её величеству по причине пошатнувшегося здоровья, вызванного, в частности, частыми родами, следовало бы воздержаться от исполнения супружеских обязанностей.
Её величество Мария Александровна в самом деле чувствовала себя неважно. Странная слабость стала преследовать её день ото дня. Петербург и даже Царское Село с их промозглостью почти во все времена года казались ей губительными. И она стремилась как можно раньше отправиться в Крым, в полюбившуюся ей Ливадию. Супруг же под предлогом исполнения высочайших обязанностей норовил задержаться в Царском Селе.
Высочайшие обязанности, разумеется, были. Не столь обременительные, как представлял супруге Александр, но полностью уклониться от них было нельзя. Бремя государственных забот, основное и главное, лежало на кабинете министров и Государственном совете. Император выслушивал доклады и ставил резолюции – красным или синим карандашом, а порою и чернилами.
А свободное от посещений господ министров время он препровождал в прогулках по царскосельским аллеям и в альковных развлечениях.
Свои связи Александр именовал развлечениями. Женщины были созданы для его развлечений. Он, император, вершина всероссийской пирамиды, самодержец, повелитель миллионов покорных подданных, волен был владеть приглянувшейся ему женщиной, кем бы она ни была и какими бы узами не была связана. Он был Мужчина – с большой буквы. И мужское естество в нём никогда не угасало. Грех ли это? Царский духовник, принимавший от Александра род исповеди, без обиняков сказал его величеству, что он волен во всём, ибо есть помазанник Божий, и что любая дама обязана почитать себя осчастливленной, ежели его величество соблаговолит войти с нею в близость.
И он входил, входил, входил. И не мог насытиться. Генерал-адъютанту Александру Михайловичу Рылееву, поверенному его альковных похождений, он говорил:
– Ищу мою женщину. Ищу и не нахожу. Все они почти совершенно одинаковы. Знаешь, я иногда думаю: нет такой женщины, которая оказалась бы мне по мерке.
Рылеев понимал. Он возглавлял личную охрану императора и пользовался полным его доверием за преданность, верность и уменье держать язык за зубами.
Поиски продолжались. С годами они несколько поумерились. Во дворце почти не осталось придворных дам, заслуживших высочайшее внимание. Тем паче, что все, на ком его величество останавливал свой взгляд, отдавались ему без усилий и ломанья, с первого же раза.
«Ах, Боже мой, – иногда думал Александр, – как всё же это скучно. Хоть бы сопротивлялись, что ли. Хоть бы затеяли игру в догонялки...»
Он вспомнил, как однажды, ещё будучи подростком, в царскосельском парке во время игр, казавшихся невинными, в которые замешались девочки, он погнался за дочкой сановника. Она была пригожа и он давно приглядывался к ней, испытывая смутные желания, воздымавшие плоть.
И вот теперь она вошла в игру, и он погнался за ней, решив во что бы ни стало догнать и поцеловать. Казалось, ещё усилие, и она затрепещет в его объятиях. Но девочка с уже сформировавшимися формами, что более всего волновало его, сумела в последний момент ускользнуть от него. Возбуждение Александра достигло крайнего предела. Догнать, повалить в траву, впиться губами и...
Он задыхался – не от бега, а от возбуждения, от острого желания, уже теснившего его лёгкие панталоны. Оно, это желание, норовило вырваться из них...
Наконец он настиг её возле беседки. Он набросился на неё как зверь. Она упиралась – притворно, как ему показалось. Он тащил её в беседку, она покорно шла за ним, похоже, уже зная, что должно было случиться.
Дрожащими руками он стал расстёгивать её корсаж, одновременно покрывая её лицо поцелуями.
– Ой, что вы, что вы, Ваше высочество, – лепетала она, вся обмякнув в его руках. – Не надо, я боюсь. Нас увидят...
– Пусть! Я хочу! – чуть не кричал он, уже зная, что сейчас произойдёт. Он повалил её на пол, неумело задрал юбчонку, навалился на неё. Но ему никак не удавалось попасть – то был лишь инстинкт, а не опыт.
И вдруг она стала помогать ему! Боже, как это было удивительно и упоительно!
Александр весь содрогался, уже почти теряя сознание от волшебства происходящего. Его сотрясали конвульсии – он изливал семя, ещё не успев достичь места, куда так стремился попасть.
– Ах, Ваше высочество, какой вы ещё неумеха, – с сожалением прошептала она, когда он наконец пришёл в себя. Встала и стала поправлять помятую одежду.
Это было дивное открытие. Оказывается, она знала всё, знала и умела! И могла его просветить.
– Ты придёшь сюда завтра! – уже повелительным тоном произнёс он.
– В котором часу, Ваше высочество? – деловито спросила она.
– В три часа. Когда нас отпускают на прогулку.
– И вы опять станете меня догонять, чтобы не подумали ничего плохого.
– Хорошо. Только ты беги к китайскому павильону. Там удобней, – прибавил он.
Ему было двенадцать лет. Она была на два года его старше. И куда опытней. Она радостно и терпеливо учила его науке любви. Да, теперь он уже догонял её, зная, чем и как это кончится. И не испытывая уже того волнения новичка, которое мешает полностью насладиться близостью.
Теперь повелевала она, управляла его желаниями. Она учила его быть неторопливым, дабы длить и длить наслаждение. И всем тем позам, которые делают его острым до пронзительности. Эта четырнадцатилетняя дочь садовника была уже женщиной, полностью приуготовленной для любовных утех.
Однажды он решился и спросил её:
– Скажи, откуда ты всё так хорошо знаешь? И умеешь?
Она отвечала со смехом, глядя прямо ему в глаза:
– Вы наивны, Ваше высочество. Ведь во дворце так много мужчин. А парк так прекрасен и в нём столько потаённых уголков. И я стольким нравлюсь. Вы же знаете придворных. Им ни в чём нельзя отказать.
– И ты не отказывала?
– А что можно было поделать? Ежели им откажешь, всё едино силой возьмут. Вот как Ваше высочество.
– Разве я... силой?..
– Ну а как же? Не могла же я оказать супротивность.
Он на мгновение задумался. И быть может, с этого момента понял: ни одна девица или женщина не могут отказать его желаниям.
Дочь садовника – одного из многих – звали Катя. У многочисленной челяди, обихаживавшей Царскосельский дворец и подобранной по принципу благонадёжности, но и благолепности, были дети. Их старались держать на привязи, но время от времени спускали со сворки, и тогда они смешивались с не менее многочисленным потомством великих князей и затевали общие игры. Девочки были миловидны. И теперь он приглядывался к ним, однако не оставляя Кати.
В двенадцатилетнем Александре, цесаревиче, наследнике престола, пробудился мужчина. Желания его росли и изощрялись. Катина наука пошла впрок. Вскоре ему приглянулась другая Катя – дочь столяра. Ей было одиннадцать, но гляделась старше. И грудки уже выпирали из платьишка, и попка соблазнительно оттопыривалась, и шейка поражала белизной, и головка, сидевшая на ней, напоминала тонкими чертами статуэтки севрского фарфора, которых так много было во дворце.
Эта Катя была ещё не тронута, что, впрочем, выяснилось позже. Александр вовлёк её в догонялки. Она бежала легко, и казалось, ускользнёт от него. Но девочки, как бы они не были легконоги, всё равно уступают в скорости мальчикам.
Её никто не направлял, но так уж получилось, что она сама оказалась возле павильона, где он предавался утехам. Он схватил её и она без сопротивления покорно пошла за ним, ещё не зная, чего от неё хочет его высочество.
Он начал с поцелуев. Глаза её недоумённо расширились, но она неумело отвечала ему. Потом он притиснул её к стенке, предварительно заперев дверь на засов, и задрал юбчонку.
– Ой, больно, больно, – застонала она, не делая, впрочем, попытки высвободиться.
– Потерпи, – свистящим шёпотом вытолкнул он, – сейчас будет хорошо.
Нет, ничего не выходило. Он попал куда нужно, но натолкнулся на препятствие, которого не было у той, первой Кати.
– Ложись вот сюда, – он показал на широкую дубовую скамью. – И раздвинь ноги.
Она покорно повиновалась, зная, с кем имеет дело. Теперь было удобней, и Александр несколько раз возобновлял свои попытки.
– Фу, чёрт! – ожесточённо бросил он. – Ничего не получается.
– Мне больно, больно, Ваше высочество, – простонала она. – Пожалейте меня...
– Сейчас, сейчас. – Он сделал ещё одно усилие. И вошёл наконец.
– Ох! – воскликнула Катя и заплакала. А он, ощущая какую-то необыкновенную и нежную теплоту, даже ласку, длил и длил свои движения, зная, что вот сейчас наступит вершина блаженства, которую ни с чем нельзя сравнить.
– Ещё немножко, ещё, – задыхаясь пробормотал он. – Боже, как сладко. – Он впился губами в её губы, продолжая всё учащавшиеся толчки.
Вот оно! Всё его тело сотрясали конвульсии. Он весь обмяк и теперь уж не желал ничего.
– Отпустите меня, пожалуйста, – сквозь слёзы молила Катя.
Он наконец высвободился и с удивлением, к которому примешался страх, увидел, что орудие его наслаждения в крови. Он было решил, что повредил его ненароком, когда преодолевал непонятное препятствие, но проведя рукою и не ощущая прежней упругости нетвёрдости, не обнаружил ничего: на ладони осталась кровь смешанная с семенем. Вот оно что! Это он что-то порвал у Кати.
– Тебе больно? – участливо спросил он.
– Теперь уже нет, – всё ещё плача, произнесла Катя. – Только не знаю, хорошо ли это, – она силилась улыбнуться.
– Приходи сюда завтра, – тоном приказа бросил он.
– Я боюсь, Ваше высочество. Мне опять будет больно. И потом, я не знаю, хорошо ли это.
– Вот завтра ты поймёшь, что будет хорошо. Очень хорошо. Сладостно. Только ты... это... подмойся. И никому не говори, слышишь! Дай слово, что никому!
– Даю, – неуверенно произнесла она. – Никому.
Катя пришла. Теперь она уже знала, что от неё требуется, и была податлива. И даже старалась помогать ему. Похоже, и в ней пробуждалось нечто.
К четырнадцати годам у него уже был довольно богатый опыт. А далее он рос и рос, хотя один из докторов, пользовавших императорскую семью, заметил чрезмерную возбудимость наследника. И не сказавши никому из родителей, что было с его стороны весьма благородно, попенял ему самому.
– Вы, Ваше высочество, можете прежде времени истощиться и потеряете способность произвесть на свет полнокровное потомство, на которое уповают их величества и все ваши подданные.
– Не беспокойтесь, доктор, – отмахнулся Александр с непостижимой уверенностью, – всё будет как надо. И батюшка с матушкой не останутся без внуков.
Так оно и вышло. Будучи наследником и женившись по великой любви на принцессе Гессенской, несмотря на её сомнительное происхождение и изначальное противодействие их величеств, в особенности же императора Николая, он подарил империи восьмерых детей. А когда супружество обратилось в докучливую обязанность, не приносившую никаких радостей, он почти что с юношеским пылом продолжал покорять, а часто и разбивать сердца прекрасных дам, не встречая отказа.
И вдруг – стоп. Нашла коса на камень. Камень этот звался Александрой Сергеевной Долгоруковой. Ей только что исполнилось двадцать, он увидел её на придворном балу, прошёл с нею два тура вальса. И пленился. В ней заключался непостижимый магнетизм, притягивавший решительно всех мужчин. Мало того, что она была хороша собой, очень хороша, затмевая всех знакомых ему красавиц. Она блистала умом, не заёмным, а оригинальным, её суждения повторялись в салонах, а Александр, порою сам того не замечая, следовал её советам.
Он приступил к ней с обычной своею победительностью. Но она уклонилась так изящно, так ловко, что он счёл это за должное. И продолжал пылать: в ней было то вечно женственное, которое готово растопить сердце каменной статуи, если у неё есть сердце. Она показывала, что ей льстит внимание государя, беседы с ней были необыкновенно занимательны. «Неужто я влюбился? – с удивлением думал он. – Немудрено, ведь это чаровница, в ней есть такая сила, что, быть может, она знается с ворожбой...»
А Саша Долгорукова, не уклоняясь от свиданий с царём – можно ли было уклониться, – понимала, что её ждёт участь государевой наложницы, не более того. Да, он настоящий мужчина, он вышел всем – ростом, представительностью, статностью... Но что с того? И поторопилась принять первое попавшее предложение. Выбор пал на престарелого генерала Альбединского. Век его недолог, она заживёт за ним в своё удовольствие, ибо он способен более всего целовать ручки да гладить.
Александр всё понял – нельзя было не понять. И как бы в отместку услал молодожёнов в Варшаву, уготовив генералу губернаторский пост.
Император ещё не знал, что судьба уготовила ему другую Долгорукову, и что эта Долгорукова станет его судьбою.
Её звали Катя! Ну не рок ли это: с Кати началось, потом было ещё несколько Кать из простонародья. И две дворянки.
Катенька Долгорукова сиживала у него на руках. Ей было тогда десять лет. И было это в родовом имении её отца Михайлы Михайловича Долгорукова Тепловке Полтавской губернии.
Близ Тепловки располагался армейский штаб. И вот однажды, в конце лета 1857-го года, когда полки выступили на манёвры, в имение Долгоруковых побаловал сам император со свитой. Хозяева, само собою разумеется, потеснились: двухэтажный господский дом, хорошо устроенный и обставленный, был отдан высокому гостю, а владельцы перебрались во флигель, занимавшийся управляющим.
Там-то государь и углядел хорошенькую девчушку, храбро остановившуюся против блестящей кавалькады. Судя по платью и полному отсутствию робости, Александр тотчас понял, что перед ним – дочь господ Долгоруковых. Он поманил её к себе:
– Ты ведь Долгорукова, не правда ли? – спросил он как можно приветливей.
Она тряхнула каштановыми кудрями, поклонилась, словно светская дама, и чинно представилась:
– Екатерина Михайловна. Я хотела бы видеть государя.
Александр рассмеялся.
– Тебе повезло: я и есть Государь.
– Ах, – закраснелась девочка и потупилась. – Простите меня, Ваше императорское величество...
Тут уж развеселилась и свита.
– Вижу, ты прекрасно воспитана, – всё ещё улыбаясь, произнёс Александр. – В таком случае давай знакомиться ближе.
Он посадил девочку на колени и стал расспрашивать, как ей живётся в имении, не скучно ли, приходилось ли ей бывать в столицах, в Петербурге и Москве? Вопросы были самые обычные, и Катенька отвечала не чинясь.
– Да, Ваше императорское величество, у батюшки есть дом в Петербурге и в Москве. И зимою мы перебираемся туда. Только он последнее время хворает, а потому отправил нас сюда, а сам остался в Петербурге.
Теперь она уже безо всякого стеснения разглядывала Александра своими большими нежной голубизны глазами, глазами не девочки, но женщины, в которых было всё – и любопытство, и восхищение, и гордость, и трепетность.
– Что ж, Катенька, если ты зимою будешь в Петербурге, я не прочь продлить наше знакомство, – серьёзно сказал Александр. – У тебя ведь есть братья и сёстры?
– Да, Ваше императорское величество, нас шестеро, и я самая младшая в семье. Сестра Маша старше на год, а братья и вовсе: кто в Пажеском корпусе, кто в юнкерском училище.
– Стало быть, тебе с сестрою уготована дорога в Смольный институт благородных девиц. Ты о нём слышала?
– Как не слышать, матушка все уши прожужжала. Только мы ведь обеднели: батюшка несчастливо играл и проигрался.
Александр невольно улыбнулся в усы.
– Ты и о семейных делах печалишься. Но ничего, это дело поправимое: пусть батюшка подаст прошение на моё имя, и тогда я велю определить вас с Машей в Смольный.
Но батюшка, вконец разорившийся и продолжавший жить не по средствам, осаждаемый толпою кредиторов, был озабочен не будущим своих дочерей, а более всего незавидным положением, в которое вверг семью. Он всё пытался выпутаться из долговых тенёт, прозакладывал имения. И среди этих хлопот его хватил апоплексический удар.
Безутешная вдова била челом государю. И он распорядился взять семейство покойного князя под государственную опеку, снять с него бремя долгов и даже возвратить Тепловку, заложенную-перезаложенную и назначенную в торги.
Катенька и Машенька были ему представлены. Обе они были столь хороши, что он невольно залюбовался ими. Особенно Катенькой – в ней было столько грации, природной, непринуждённой, столько изящества и лёгкости в движениях, словно она уже сформировалась как женщина и готова пленять воображение. Нечего и говорить, что обе девочки были определены в Смольный при полном пансионе.
Смольный был заповедником, в котором взращивались будущие фрейлины, дамы двора, невесты высокопоставленных особ. Девицы, одна другой благородней, блистали миловидностью, воспитанием и манерами. Александр бывал там частым гостем – вот уж где блюлась невинность и чистота. Поклонник вечно женственного, он любовался то одной, то другой воспитанницей и заранее строил их предназначение.
Но даже среди этого цветника юности, женственности и красоты сестры Долгоруковы выделялись своею особостью. А Катенька... Ах, Катенька!
Бывает некое предвестье, укол в сердце, нанесённый судьбою. Такое случилось с Александром. Он ещё, разумеется, не ведал, что его ждёт, но чувствовал нечто, чему нет названия, что невозможно выразить словами, но что неотвратимо, неминуемо и прекрасно, чему суждено вторгнуться в жизнь и преобразить её.
Чувствовала ли это Катенька? Вряд ли. Она была ещё слишком чиста душой, слишком неопытна и не заверчена в жизненной карусели. Александр для неё представлялся недосягаемым, великим, как нечто запредельное, его величеством императором Всероссийским. Он оставался благодетелем семьи, матушка повелела ежедневно возносить молитвы за здравие государя. Сердце было не затронуто, невинно, душа трепетала. Вот и всё.
Год от году вытягивалась, хорошела, казалось, ещё так недавно была девочкой, но вот уже стала девушкой. Ею восхищались. Государыня императрица прочила её во фрейлины, великая княгиня Елена Павловна называла её нимфой, смолянки завидовали.
Государь ею любовался, выделял среди всех, одарял царственным вниманием. Это тотчас было замечено. Воспитательницы и классные дамы переменились и, похоже, стали отличать и даже заискивать. А она оставалась такою же, как была, – простушкой. Женщина в ней, несмотря ни на что, дремала. Сердце билось ровно, равно что, когда государь задерживался возле неё, затевая бесхитростный разговор, оно учащало толчки – от естественного волнения.
– Ах, какая ты счастливая! – восклицали подруги в один голос. – Его величество тобою любуется. Он так красив! Вот истинный образец мужской красоты.
– Полноте, девочки, – смущалась Катя. – Конечно, он хорош собою. Но ведь это государь! Государь император! Он жалеет нас с Машей: ведь мы остались сиротами и бесприданницами.
– Бесприданницами! – подхватывала Маша, русоволосая красавица. Это было её любимое словцо, Катя его заимствовала. – Он взял нас под свою опеку – обещал матушке устроить нашу судьбу. Ведь мы Долгоруковы, род наш должен длиться. Первый Романов, царь Михаил Фёдорович из множества боярышень выбрал себе в жёны Долгорукову, – с некоторым вызовом закончила Маша.
– А наш нанышений Романов тоже из множества боярышень выбрал Долгорукову, – язвительно воскликнула Софья Коренева. Самая злоязычная из пансионерок. – Ах, но он ведь уже женат! Какая жалость!
Софа была дурнушкой, зато провидение не оставило её без вознаграждения: она отличалась способностями, и все годы шла первою.
– Ты, как всегда, завидуешь! – обрезала её Варенька Шебеко, закадычная подруга Кати. – Да, государь отличает нашу Катю. Но ведь она первая красавица института.
– Надо же быть в чём-то первой, – парировала Софа. – Особенно, когда в ином успеха нету. – Ясное дело: она намекала на ученье. Тут Катя Долгорукова решительно не могла ни в чём отличиться. Разве что во французском. Да в Законе Божьем, – и то потому, что законоучитель протоиерей отец Иустин сорока семи лет от роду с несомненностью чувствовал влечение к Катеньке Долгоруковой. И во время исповеди, покрывая её епитрахилью, после слов: «О чём сокрушаешься, дочь моя?», понизив голос до шёпота, ворковал: «Красотою твоею смущён, Катеринушка, ибо ты истинно ангелоподобна...»
Катя заливалась краской и невнятно отвечала на стандартные вопросы отца Иустина. Она всё ещё оставалась простушкой в делах сердечных, несмотря на всеобщее восхищение. И то сказать: в шестнадцать лет всё ещё впереди.
И вот наступил день окончания Смольного. Государь с государыней почтили своим присутствием торжественный акт. Александр то и дело взглядывал на Катю Долгорукову, стоявшую в первом ряду воспитанниц, и его большие выпуклые глаза, казалось, пронзали её насквозь. Она потупляла взор и всё ждала, ждала. Ждала, что государыня Мария Александровна назовёт её в числе придворных услужниц – будущих фрейлин. Но имени её не прозвучало в числе избранниц.
Потом Варенька Шебеко открыла ей глаза:
– Ты слишком хороша, Катенька. Государыня опасается, как бы его величество не увлёкся тобою всерьёз. Она заметила, какие он бросал на тебя пламенные взоры.
– Полноте, Варюша. Ты преувеличиваешь. Он и на Машу пристально глядел... Ведь государь император за нас с нею в ответе перед Богом, – серьёзно закончила она.
Варенька залилась смехом.
– Святая простота! – воскликнула она. – Государь тобою любуется! Он поклонник женской красоты. И за ним – длинный список разбитых сердец. Слово даю: и ты его не минуешь.
– А вот и нет! – упрямо тряхнула головой, выпалила Катя. – И откуда ты знаешь про разбитые сердца. Государь не таков: он выше низменных страстей. А его супруга – она такая красавица! Куда мне до неё.
– Ах, Катенька, ты совсем не знаешь мужчин – они такие ловеласы. Государыня народила ему восьмерых детей, она износилась как женщина. Говорят, доктора запретили ей супружеские отношения.
– Ты всё выдумываешь, Варька! – напустилась на неё Катя. – На торжественном акте она выглядела так свежо, так интересно. Я невольно залюбовалась ею. И про докторские советы ты всё выдумала. Об этом никто не может знать, это такая тайна, такая тайна!
– Во дворце тайн не бывает, – хмыкнула Варя. – Там все подслушивают да подсматривают, все шпионят друг за другом и более всего за первой парой.
– Кто это – первая пара? – не поняла Катя.
– Святая простота и есть, – снова захохотала Варя. – Государь с государыней – вот кто.
– Да ну тебя! – рассердилась Катя. – Не хочу и слушать твои россказни. Я вижу в его величестве государе императоре своего отца-благодетеля. Да и кроме того ему через два года – пятьдесят.
– Седина в бороду, бес – в ребро, – продолжала веселиться Варя. – Знаешь ли ты, святая простота, что мужчины в этом возрасте более всего охочи до таких, как ты, что они в самой своей мужской силе.
Катя молчала. Ей это всё было внове. В душе она продолжала быть непорочно чистой. И верила и не верила своей подруге: неужто самые сокровенные тайны дворцовой жизни становятся известны за его такими прочными несокрушимыми стенами, окружёнными гвардейскою охраной?! Это всё сплетники разносят по Петербургу. Для неё особа его императорского величества и его венценосной супруги была священной, она возвышалась над всеми клеветами. Была выше Александрийского столпа!
Но если так, то отчего же её не призвали служить во дворец? Ежели бы государь действительно удостоил её особым вниманием, то он непременно настоял бы на этом, – иной раз приходило ей в голову. Но ведь этого не случилось. «Стало быть, всё Варенька напридумала. Только взбудоражила меня».
На этой мысли она успокоилась. Ей только что исполнилось семнадцать. И старший брат Миша, вышедший по окончании корпуса в гвардию и поселившийся с молодой женой на Бассейной, пообещал ей устроить хорошую партию, а пока что вывозить в свет. Ему уже было известно, что сестрёнку жалует своим вниманием сам государь. Но он не придавал этому значения, зная кавалерственность его императорского величества. Однако же он был несколько обеспокоен: государевы метрески обычно идут потом по рукам. Ему же этого вовсе не хотелось. Он поселил Катю у себя и блюл её девичество со рвением истинного отца.
Летом князь Михаил Михайлович Долгоруков снимал небольшую дачку в Петергофе, куда вывозил семью и, само собою, сестричку. Ах, Петергоф, Петергоф, с его дворцами, парками, озёрами и фонтанами. Император Николай отчего-то особенно возлюбил его. И придворный архитектор Андрей Иванович Штакеншнейдер, только что скончавшийся, успел понастроить в Петергофе немало дворцов, павильонов, домиков и беседок, распланировал и как бы оживил пространство в низинной и холмистой части, избегая принципов регулярного парка и стремясь к живописности вместе со своим державным заказчиком.
Александру II больше всего понравился Луговой парк. Здесь высился над остальными холм с диковинным названием Бабигон. Государь, будучи любознательным, доискался-таки до истоков столь необычного имени. Оказалось, что некогда шведы окрестили его по-своему, то есть «папигондо» – «поповская гора», будто бы в незапамятные времена здесь жили новгородские попы. Когда Пётр изгнал шведов из этих мест, гора получила понятное имя – Бабий гон: здесь пасли скотину. Ну а в царской-то резиденции вовсе не подобало столь вульгарное имя. А Бабигон это нечто французское – так полагал Меншиков, некоторое время владевший этой местностью и даже приказавший выстроить здесь дворец.
На вершине Бабигона Штакеншнейдер возвёл дворец Бельведер. Отсюда и в самом деле открывался прекрасный вид (Бельведер с французского и есть прекрасный вид): далеко на горизонте позлащённые купола петербургских и кронштадтских соборов, серебристая гладь Финского залива, панорама Петергофа, его парков и павильонов.
Бельведер стал излюбленным местоприбыванием Александра – архитектор старался устроить всё по его вкусу. Оттого здесь много скульптур, цветных мраморов, парадных покоев и зал. Входящих по широкой гранитной лестнице встречали изваяния девушек-кор по образцу древнегреческого храма.
Эти места выбрала для прогулок Катя Долгорукова. Её сопровождала Варвара Шебеко. Обе надеялись встретить здесь императора. И это были отнюдь не беспочвенные надежды.
К тому времени Катя не раз встречала государя в Петербурге. Он, казалось, окончательно пленился ею: без церемоний увлекал её в аллеи Летнего сада, Елагина острова, говоря смущавшие её речи. Нет, она не искала этих встреч. Иной раз ей казалось, будто государь выслеживает её. Но она приписывала это роковой случайности, хотя Варя твердила ей об обратном. И каждый раз речи государя становились всё смутительней, всё тревожней. Она стала бояться этих встреч. Они таили неведомую опасность. А когда он произнёс: «Я люблю тебя и хочу близости» – властно и как-то даже строго, тоном, исключавшим какое-либо сопротивление, она и вовсе испугалась и перестала ходить на прогулки туда, где бывал Александр.
Так прошло больше года, и Катя Долгорукова обрела наконец покой. Но рядом с нею была искусительница – Варя Шебеко. Она была старше и опытней. И несомненно желала Кате добра: по-своему, по-женски.
Катя стала предметом её обожания. Это нечто и материнское, и сестринское, и подружеское, и даже, в какой-то мере, любовное чувство, многажды описанное, и всё равно необычное. Она ревновала Катю равно и к женщинам, и к мужчинам, желала ей добра и в то же время опасалась потерять её и лишиться её привязанности.
