Текст книги "Долгорукова"

Автор книги: Руфин Гордин

Соавторы: Валентин Азерников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

   – Да поможет им Бог, – с прежней улыбкой произнёс Александр. – Однако мне что-то не верится в основательность подобного действа. Средневековьем каким-то пахнет.

   – У нас с вашим величеством по-разному устроено обоняние, – подёрнула плечами Катя. – А я ощущаю истинное благоухание аристократических начал.

   – Ужели? Разумеется, твой точёный носик не идёт в никакое сравнение с моим мужским самодержавным носом, – окончательно развеселился Александр. – Даю тебе слово, что не выдам их никому, ни сыновьям, ни Лорису. Но у него обоняние тоньше, нежели у меня, он беспременно что-нибудь разнюхает.

   – Не думаю, – уверенно сказала Катя. – Впрочем, мы с ним в самых добрых отношениях, он тоже мой союзник. И я полагаю, что со временем сама открою ему существование лиги, хотя это и необязательно. Ведь в описании их ритуала есть такая деталь.

Она взяла один из листков и стала читать:

   – Когда молебствие заканчивается, наступает черёд различных ритуальных действий, которые свершаются в полном молчании. Лица участников закрыты, как предусмотрено законами лиги, ибо никто не должен знать ни главных, ни непосредственных начальников. Это позволит не только соблюсти тайну нашего сообщества, но и избежать предательства... Что бы вы ни говорили, моё великое величество, как бы ни относились к тому, что вам стало известно, я полагаю, что это во благо. И что вы должны благословить их усилия в борьбе с разрастающимся злом.

   – Что ж, я не прочь, – согласился Александр. Он был настроен благодушно. – Объяви им, что я готов поощрить их усердие и даже оказать помощь, коли она потребуется с моей стороны.

Катя выразила своё удовольствие совсем по-детски: захлопала в ладоши, а потом поцеловала монарха в обе щеки.

Глава семнадцатая
ЗЛОВЕЩИЙ КРЕСТ

В России так легко сеять добро! Русский ум

так восприимчив, русское сердце так благородно!

Россия – гладкое поле, где воля правительства не

встречает преград. Не скажет ли оно народу:

да будет истина меж нами и не вспомнит ли

красноречивых слов, сопровождавших герб

одного из древних русских дворянских родов:

«Уму нужен простор!»... Россия взывает к

венценосному вождю своему с безмолвною

мольбою: Сердце царёво в руке Божией.

Валуев – из Дневника

Грустные размышления всё чаще и чаще одолевали императора.

Он вступал на престол с верой в добро и желанием всё исправить. Он жаждал справедливости и сам обращался к ней.

Он искренно верил, что и те, которые окружали его, в отличие от тех, кто пресмыкался у подножия трона ещё совсем не так давно, хотят того же, что и он. Он жил надеждой на единомыслие в своём желании коренных преобразований.

Он желал порядочности в отношениях, презирал наушничество и требовал этого от других. Когда ему поднесли список лиц, входящих в тайные отношения с крамольным Герценом и ведших с ним переписку – его прислал из Лондона в надежде на свои тридцать сребреников некий Михайловский, он брезгливо бросил его в камин. Он считал, что достойный противник заслуживает уважения. Герцен был достойным противником, и Александр регулярно читал «Колокол» и «Полярную звезду».

И вот минуло двадцать пять лет. Что осталось от прежнего Александра? Да почти ничего!

Хотел быть великодушным, стал подозрительным. Хотел миловать – стал карать.

Кто виноват в этой деформации характера? Вот ответ: Каракозов, Соловьёв, Березовский и иные, покамест безымянные. Те, кто без устали охотился на него. Были одинокие охотники, теперь они объединились в преступном комплоте.

Шапка Мономаха обрела непомерную тяжесть. Она давила всё сильней, она гнула к земле. И бывали часы, когда ему хотелось сбросить её. Единственное, чего он боялся – обвинений в малодушии.

Нет, малодушным он не был. Он просто устал быть дичью. Человеческое было в нём сильнее императорского, самодержавного. Но он всё ещё медлил с такого рода откровениями.

Как быть, как жить дальше?

Он верил в Лориса. Лорис был умён, проницателен и распорядителен. При нём террористы приумолкли. В каждом очередном докладе – а они теперь стали ежеутренними – он сообщал о новых арестах опасных заговорщиков. Его люди бдели во всех концах империи. Он загребал всё шире и шире.

   – Могу доложить, Государь, итог нашего вторжения в частную переписку за истекающий год. В семи крупнейших городах России перлюстрации подверглись 363 253 письма. Найдено необходимым учинить из них 3 344 выписки.

   – Мало, – сказал Александр. – Чиновники чёрных кабинетов простоваты. Эзопова языка не понимают.

   – Согласен. Но надобно принять во внимание, что это по большей части народ малообразованный, лишённый проницания. Они понимают только прямой текст и чужды иносказаниям. Выпускники же университетов полны либеральных идей и такого рода заработком брезгуют.

   – Жаль. В чёрных кабинетах должны сидеть люди с воображением и университетским образованием. Стоит основательно повысить этим чиновникам жалование, даровать им какие-нибудь льготы. Ты подумай об этом.

   – Беспременно, Государь. Это очень верная мысль. Боюсь только, что министр финансов Александр Агеевич Абаза воспротивится.

   – Прежде я бы и сам воспротивился столь великому размаху перлюстрации, – грустно сказал Александр. – Это, скажу прямо, довольно гадкое занятие, оно мне претит. Но ведь с волками жить – по волчьи выть. Столь размахнулась крамола, столь дерзко действуют её приверженцы, что нам ничего другого не остаётся.

   – И я стоял бы за постепенность в государственных преобразованиях, за разумность и либеральную направленность реформаторских шагов, наконец, за народное представительство во власти. Нет, они желают всё хапнуть сразу.

   – Не только хапнуть, но разрушить. Разрушить, не умея строить. Это все недоучки, Лорис. Несостоявшиеся, изгнанные, ущербные, просто умалишённые.

   – Скоро они будут у меня в руках, – самодовольно произнёс Лорис.

   – Не хвались, идучи на рать, – буркнул Александр. – Я и во дворце то не могу навести порядок, в службах творится чёрт знает что, а ты замахнулся на всю империю. Я учинил разнос Адлербергу – совсем отбился от рук. Отправлю его в отставку – разгильдяйство его стало нестерпимо.

В Зимнем, да и в Царском в самом деле творилось чёрт знает что. Над дворцовой челядью по существу не было глазу, и она сорвалась со сворки. Тащили всё, что плохо лежит. А плохо лежало – без присмотра и учёта – ох как много всякого добра. Несчитано-немеряно! Прежде за каждым лакеем был присмотр, но мало-помалу он слабел, а потом и вовсе не стало. На службу во дворцовое ведомство брали с величайшей осмотрительностью. И её поглотило разгильдяйство. И то сказать – государь и государыня проводили время в долгих разъездах: то в Ливадию, то в Баден-Баден, то в Канн, то ещё куда-нибудь. А когда бывали – в службы не спускались: знали, что есть министерство императорского двора, коему надлежит блюсти порядок.

Распустёха «Сашка» – граф Адлерберг – глядел на всё сквозь пальцы. Он более всего любил вкусно поесть, сладко поспать и посидеть за столом зелёного сукна.

Подначальные докладывали ему:

   – Вась сиясь, надоть исправить мебель в конвойной.

   – А, исправляйте, – отмахивался он.

   – Столяров, стало быть, да плотников нанять следует.

   – Нанимайте...

   – Деньги, стало быть, платить...

   – Платите...

   – Бумага на то требуется...

   – Пусть изготовят. Я подпишу. Эк, пристали! На то есть заведующий, пусть распорядится.

Столяра Степана Батышкова приметили в Новом Адмиралтействе – там возникла надобность в срочном поправлении отделки императорской яхты «Александрия». Работа предстояла тонкая и старший над столярами Григорий Фёдоров Петров искал мастера по полировочно-лакировочной части. Известное дело: дерево, особенно красное и других благородных пород, требует не только рук деликатных и ловких, но и понимания его души.

   – Душа у него беспременно есть, – говорил Петров. – Грубости не любит, не всякий лак примет. Ты его сначала огладь, пойми самое нутро, по-учёному текстуру. Ежели, скажем, против шерсти гладить, оно обидится. Дерево осторожности требует, нарушишь его текстуру, оно и взъерошится, нагрубит.

Батышков всё это отлично понимал, дерево чувствовал, как живое. Полировал-лакировал с такою тонкостью, что как в зеркало можно было глядеться. Для каждой породы свой набор морилок, политуры и лаков был.

Петров его хвалил, высоко ставил, и когда в Зимнем хороший столяр потребовался, он Батышкова горячо рекомендовал своему приятелю Бундулю, который был там за старшого.

Так Батышков оказался в мастерских Зимнего Дворца. Мужик он был справный, чистоплотный и работящий. Поместился вместе с двумя другими столярами. И сейчас же был признан: читал да писал, как дворянский сын, хоть и был родом из крестьян Олонецкой губернии.

Чуть что непонятно – к Батышкову. И как Земля обращается вокруг Солнца, и про заморские страны и народы, и что есть месяц на самом деле. Всё мог объяснить, растолковать.

   – Ты что ж, не в университете ли учился? – приставали к нему товарищи.

   – Самоуком выучился, – отвечал обычно Батышков. – Очень было интересно знать про всё. Потому курс училища прошёл. На большее – пороху не хватило. На заводах питерских работал – это ли не школа: Сампсониевском, Александровском, Балтийском. Книжки читать надо, братцы, через них человек мудреет.

   – Оно конечно. Да только опосля работы не до книжек.

   – А как же я?

   – Ты небось двужильный. Эвон, нас в сон клонит, а ты лампу придвинешь, да знай себе шелестишь-листаешь.

Нравился Батышков всем – и начальнику мастерских, и собратьям столярам, и даже жандарму, дежурившему у входа. Не пьёт, не курит, прилежен, заработок хороший. Вот был бы холост, так лучшего жениха дочери не сыскать.

Приглядывался Жан-жандарм – его звали Иваном, а мастеровые окрестили Жаном – жан-дарм – к Батышкову, заводил с ним любезные разговоры и всё более убеждался: и собой видный, и поведения отличного, и характер добрый. Ну чем не жених Насте.

Переборчива дочка, однако ж должен Батышков ей прийтись по Душе. Да и она девка ладная. Свести бы.

   – Нонешнее воскресенье приходи-ка ко мне в гости, – пригласил. – С семейством познакомлю, посидим-поворотим да в донышко поколотим.

   – А я непьющий.

   – Будто уж совсем не приемлешь? – удивился жандарм.

   – Разве что рюмашку-другую ради приятного знакомства да на праздник.

   – Вот-вот, ради знакомства, – обрадовался жандарм. – Дочь у меня, Настя, пригожа, однако больно привередлива. Не хочу, говорит, за дюжинного человека замуж, подавай мне образованного, с ним-де жить интересно. А ты у нас образованный, столяры да плотники ходят к тебе с вопросами. И на всё у тебя есть ответ. Вот я ей и сказал: приведу к нам такого, образованного, стало быть.

   – Ладно, коли так – приду, – согласился Батышков.

Жандарм жил на Литейном. В назначенный час, минута в минуту, Батышков уже стучался в дверь. Жан-жандарм провёл в столовую. Стол уж был накрыт, супруга и дочка подошли с поклоном. И тотчас пригласили отведать, чем Бог послал.

Бог послал изрядно. Ради такого случая был внесён даже поросёнок с кашей.

   – Богато живете, – сказал Батышков. – Я человек не балованный, привык ко всему простому. Да и некогда куховарить: колбаса да хлеб вот наша мастеровщинная еда.

   – Нет, брат, когда заживёшь по-семейному, тогда и получишь вкус к богатому столу, – подмигнул Жан-жандарм.

Настя была молчалива и всё приглядывалась к гостю, но тотчас отводила глаза, когда он замечал её внимание.

Жандарм поднял рюмку и провозгласил:

   – За приятное знакомство! Чтоб оно не прерывалось и крепло, – и, крякнув, выпил, при этом опять подмигнув Батышкову. Заметив, что тот не допил, укоризненно сказал: – Такой был тост задан, что следовало выпить до дна.

   – Непривычен я, – оправдывался Батышков.

   – Уж первую-то следовало осушить до капли, – не унимался Жан.

   – Папаша, не настаивайте, – вдруг вымолвила Настя. – Не то получится как в басне Крылова «Демьянова уха». Господин знает свой предел.

   – Покамест нету главного хозяина, можно дать себе волю, – продолжал своё Иван. – Одначе вскорости будет самолично. Строгости-то, чуешь, начались, посторонних пущать не велено. Вот-вот обходы начнутся, новых надзирателей набрали, а всех стариков уволили. Скоро и до меня черёд дойдёт, – вздохнул он. – А все эти социлисты проклятые, из-за них переполох. Слышал небось, царский поезд задумали взорвать близ Москвы. Господь упас. Наш брат жандарм сицилиста за версту чует. В Елисаветграде на вокзале подходит к одному: «Кто таков?» «Обыватель, мол, Ефремов». Паспорт чин по чину. А служивый видит: не Ефремов он вовсе, а еврейчик. Обыскал, а при нём револьвер, а в поклаже, этот, динамит. Дружкам своим вёз, кои хотели царский поезд взорвать. Два пуда! И откуда только берут?!

   – Вестимо откуда – из Германии, – сказал Батышков.

   – То-то и оно. Контрабанда. Ты гляди – посторонних не води.

   – А я и не вожу.

   – Знаю. Ты парень справный, давно приметил. Иначе бы не зазвал. Столяры наши говорят, что ты по их части – туз. Говорят, так отполирует, что посади блоху – не вскочит. – И обращаясь к жене и дочери, пояснил: – Такая-де гладь – блоха поскользнётся. Превзошёл, стало быть.

   – Стараюсь, – неохотно бросил Батышков. – Честь ведь оказана.

   – Верно говоришь: честь. Во дворец кого ни попадя не пустят, не примут. Прежде насквозь проглядят, каков ты был и есть.

Вроде бы и в самом деле насквозь проглядели. Решили – надёжен. Доверили приводить в порядок мебель в царских покоях. Где – что. Где глянца должного нет – стёрся, поцарапан, где трещина прошла, где обивка отстала, где ножки расшатались... Одного, само собою, не допускали – безотлучно при надзирателе, а то и при двух находился. Они и ящик его рабочий досматривали: всё ли там соответствует, нет ли чего недозволенного, опасного. Их высочества могу пожаловать, а то и сам его величество.

Однажды и в самом деле – работал в царском кабинете, поправил полировку государева стола – пожаловал сам.

   – Здравствуй, работник, – говорит с порога. – Бог помощь.

Надзиратели склонились до полу, не дышат. Батышков бросил работу и тоже поклонился. Так, как бывает, когда отрывают от дела.

Государь достал из ящика какую-то папку и сказал:

   – Работай, мешать не буду. – И удалился.

   – Ох, – распрямились надзиратели. – Повезло же тебе: сподобился самого государя императора лицезреть и доброе слово от него услышать.

   – Что ж такого, – буркнул Батышков. – Человек, как все. Вежливый.

Надзиратели вскинулись:

   – Как это – как все?! Он над всеми нами Господом возвышен. Недаром Бог его бережёт: сколь сицилисты не старались его ничтожить – всё напрасно.

   – Верно, Бог бережёт, – продолжал бурчать Батышков, делая свою работу, – а всё едино в срок к себе приберёт. Как батюшку его.

   – На всё Божья воля, – выдохнули разом оба надзирателя, неохотно согласившись. – Все мы свой срок отживём, кому сколько отпущено.

Дни шли за днями. Работы не убавлялось. И наверху, в царских покоях, и в покоях государыни императрицы, и внизу – в лакейских, камердинерских. Призывали и к княгине Долгоруковой Екатерине Михайловне – детскую мебелишку чинить. Внизу сказывали: матреска-де это государева, полюбовница, стало быть. Но великую силу забрала.

Дама ничего – хороша собою да обходительна. Совсем вроде бы молоденькая, а уж троих детей от государя прижила. Пол империал а сунула за труд, большие деньги.

Батышков было стал отказываться: мол, обязан, на службе. «Нет, – сказала, – служба службой, а денежки мастеровому не лишние».

Видно, добрая. Взял.

Комнатка, отведённая столярам, была небольшая. Почти половину её занимала русская печь. Сложена она была в незапамятные времена, при царице Елисавете Петровне, тогда её, верно, и топили. А спустя много лет устроили во дворце паровое отопление, по трубам, а печь стала служить не то шкапом, не то чуланом. Велика была, много чего в неё вмещалось. И инструмент столярный, и материалец, и барахлишко рабочее.

Стал и Батышков обзаводиться имуществом. Однажды притащил сундук – купил-де у одного служителя. Взгромоздил его на лежанку, навесил замок: одёжу да разный хлам, коим человек непременно обрастает, где ему жить приходится. А Степан, как понимали, обосновался надолго. Да и в самом деле, чем не житье: жалование хорошее, работа не пыльная, начальство ценит. К Рождеству наградные получил: аж сто рублей!

Ежели бы семья была – другое дело. Тогда пришлось бы нанимать квартиру. Жан-жандарм, дежуривший у входа, продолжал иметь на него виды: дочь Настя на выданье, а жених вот он – готовый и по всем статьям угодный. И самой Насте он глянулся, а уж на что переборчива была. Так Жан-жандарм и сказал: готова-де, женись да женись. Приданым не обидим, к нам переедешь. Домишко хоть и невелик, а половину молодым уступим: три комнаты с кухней, двор просторный, хозяйство, конюшня да хлев. Всё своё.

Степан вроде бы соглашался. Говорил однако: придётся погодить, вот сколочу капиталец, а к тому идёт, в таком деле, как женитьба, основательность нужна. Родители родителями, а хорошо бы своим домком зажить. И так он это убедительно говорил, что Жан-Иван соглашался: прав Степан, надёжный он мужик, хорошо за ним Насте будет.

Батышков нередко отлучался – родню-де дальнюю проведать. Ненадолго, правда. Каждый раз возвращался с корзиною, полною то снеди, то рубашек стиранных да глаженных. А строгости во дворце усилились: всех, кто являлся, досматривали, а то и обыскивали. Завели новые бляхи для своих служащих. Прежде посторонние запросто шастали проведать знакомых. Иной раз и попойки устраивали. После взрыва под Москвой завели новые порядки. Надзиратели ходили по людским, осматривали, нет ли чего недозволенного, иной раз перетряхивали скарб. Случалось, подымали людей ночью – с досмотром.

Батышков был человек свой, проверенный. Да и Жан в его корзине не копался: приподымет двумя пальцами рубашку-другую и скажет: ступай себе с Богом.

С шутками-прибаутками, ежели бывали по возвращении его сожители, залезал наверх, отпирал сундук и складывал туда принесённое.

– Всё должно быть чисто, стирано, глажено да крахмалено: и верхнее и исподнее, – говаривал он при этом.

Как не согласиться: истинная правда.

Отлучался ненадолго. Плутал по переулкам Выборгской стороны, казалось, без всякой цели. Порою встречал знакомого, перекидывался с ним ничего не значащими словами, вроде: «Ещё маловато. Надо бы столько же». И тогда получал взамен пустой корзины такую же, но с крахмальными рубашками. Завёл-таки несколько смен рубашек и нижнего белья. Аккуратист.

Однажды ночью всех подняли. Заспанные, угрюмые люди столпились у двери – так приказал полковник, бывший во главе надзирателей. В это время люди его заглядывали во все углы, один чуть ли не весь залез даже в печь, а потом обследовал подпечек, где стояли банки и бутылки с лаками и морилкой. Открывал, нюхал. Пахло возбудительно – спиртом, порою скипидаром.

Степан стоял вместе с двумя своими товарищами. Спросонья был бледен, расстроен.

   – Чей сундук? – спросил полковник.

   – Мой, – отозвался Степан.

   – Отомкни, – приказал полковник.

Батышков стал искать ключ. Руки ему не повиновались. Наконец он снял замок.

   – Кто-нибудь обследуйте, что у него там, – велел полковник.

Полез один из надзирателей. Покопался, доложил:

   – Рубахи, исподнее, бельё, ваше высокородь. Парень-то надёжный, – добавил он.

   – Всё едино, приказано тщательно проверять.

Погасили лампу, улеглись. Долго не могли уснуть, переговаривались.

   – Всё из-за сицилистов проклятых, – бормотал Бундуль. – Нет людям спокою. И чего они добиваются, понять невозможно.

   – Хотят, чтоб простой народ хорошо жил, – откликнулся Батышков.

   – Да разве, ежели они царя порешат, лучше станет. Другой взойдёт. Дворец без хозяина не останется.

   – Вестимо, – отозвался третий. – Цесаревич Александр будет коронован. Свято место пусто не бывает. Зря сицилисты всё затеяли, ничего у них не выйдет. Власть сильна, а их кучка. Народ против.

   – Вас не спросили, – с неожиданным раздражением произнёс Батышков.

   – Ты что это? – удивился Бундуль.

   – А то! Спать не дают, черти.

Досмотры, однако, повторялись, правда, с меньшей строгостью и основательностью. И жизнь во дворце вскоре потекла по привычной колее.

В верхних покоях Александр по-прежнему принимал доклады министров. Лорис-Меликов доложил о поимке террористов Квятковского и Преснякова.

   – Наши люди захватили их на явочной квартире в Лештуковом переулке. Обнаружен динамит, крамольная литература, револьверы с патронами. При поимке означенный Квятковский выбросил бумажку. Наш человек её поднял...

Лорис помедлил с ответом, как видно, не зная, стоит ли до времени упоминать содержимое бумажки.

   – Ну? Чего замолчал? Говори!

   – На той бумажке, изрядно помятой, при изучении обнаружен план западной части дворца. На нём жёлтая столовая, в коей изволите обедать, помечена крестом. Злодей уверяет, что не знает, откуда у него сей план.

   – Основательно ли разобрались?

   – Основательно, Государь. Нет мало-мальски серьёзных оснований для беспокойства.

   – Да, но крест на жёлтой столовой. Что он может означать?

   – Пока нам не удалось расшифровать его значение.

   – Ну а суд?

   – Суд был скор и справедлив, Квятковский упорствовал. Оба повешены.

   – Без моего конфирмования?

   – В отсутствие вашего величества. Были убеждены: вряд ли вы смягчили приговор.

   – И всё-таки. Что мог означать крест?

   – Я задавал этот вопрос сведущим людям. Вразумительного ответа так и не получил.

   – Надобно найти ответ. Он, несомненно, есть.

   – Мы рассматривали план со всех сторон. И малиновая и жёлтая комнаты неуязвимы как извне, так и изнутри. Служители, которых мы опрашивали, тоже ничего не могли сказать по сему поводу.

   – Квятковский мёртв. Полагаю, вы поторопились с виселицей. При известных условиях он мог бы открыть значение креста.

   – Ах, Государь. Этот душегуб хранил молчание до последнего вздоха. Все социалисты – фанатики и маньяки. Из них клещами не вытянешь признаний.

   – Но есть же передавшиеся на нашу сторону.

   – Мелкие сошки, Государь. Их знаний недостаточно для открытия центра террористов. Единственное, что удалось узнать: они наладили производство взрывчатых веществ: динамита, гремучей ртути и других. Несомненно, среди них есть способный химик. Некий Окладский, который открыл нам кое-какие их замыслы, объявил, что они уже не прибегают к доставлению взрывчатки из-за границы.

   – Поощрили его?

   – Умеренно. Замешан во многих злодействах. Если станет сотрудничать, как обещал, снизойдём.

   – Важней всего проникнуть внутрь сообщества. Для сего ничего не жалеть. Завладеть их планами.

   – Мною обещана высокая награда – в деньгах, чинах и орденах. Пока что рвение наших агентов безрезультатно.

Смысл креста не давал покоя Александру. В нём, в этом кресте, чудилось ему что-то потаённое и зловещее. Но что? Мудрый брат Костя, к советам которого Александр прибегал в трудных случаях, выслушав его, пожал плечами.

   – Несомненно, смысл в кресте есть, но он унесён в могилу. Можно ли проникнуть в жёлтую столовую, минуя заграждения?

   – Нет. Под нею караульня, посты надёжны, прямого хода нет. Лорис самолично всё проверил. Он убеждён, что злоумышление ни снизу, ни тем паче сверху невозможно.

   – Может быть, снаружи?

Александр усмехнулся.

   – Ежели бы выкатить на Адмиралтейскую площадь осадную пушку да пальнуть из неё. Но окна-то выходят во двор – не достать.

   – Стало быть, это исключается. В таком случае выкинь сей крест из головы. Знаешь, эти злодеи могли изобразить его провокативно и подкинуть: ломайте-де голову и страшитесь.

   – Рад бы выкинуть, – уныло сказал Александр, – да ведь застрял в голове как шип.

Только Катя с её женским чутьём могла прозреть, когда Александр поведал ей про крест на жёлтой столовой и про все предположения об его потаённом смысле, Катя переполошилась:

   – Злодеи что-то задумали! – воскликнула она. – Моё величество, вы должны перенести столовую в другое помещение. Слава Богу, во дворце их хватает.

   – Нет, Катенька, это ломает весь привычный распорядок. Я склонен думать, что брат Костя прав: это провокативный выпад террористов, желающих нас запугать.

Катя замахала руками.

   – Я убеждена: в этом кресте заключён тайный злодейский умысел. Во что бы то ни стало следует перенести трапезование в другое место. В конце концов я требую!

Александр засмеялся. Катя в один прыжок подскочила к нему и повисла на шее. Это был испытанный приём, действующий, как правило, безотказно.

   – Ну я прошу, умоляю, брошусь на колени, ради всего святого...

Губы её в промежутках меж мольбами искали его губ, их зажигательность была неотразима. И всё закончилось так, как заканчивалось обычно – на ложе любви.

Остыв, он спросил её:

   – Ну, каковы твои и мои тайные доброжелатели? Подали они знак?

Вместо ответа она протянула ему листок голубой бумаги.

«...Я имел честь сообщить высокому собранию милостивое слово Его Величества. Оно было воспринято с восторгом. В знак полного и всеобъемлющего покорства высочайшей воле... чёрные фигуры склонились в низком поклоне с пением гимна «Боже, Царя храни». После этого было приступлено к обсуждению планов действий.

Соблюдая ритуал, лигеры под водительством главных особ, друг за другом в обусловленном порядке проследовали в Особый тайный кабинет. Двери за ними затворились. В кабинете, где вдоль стен висели геральдические знаки, принимались самые важные решения... Всё, что там было решено, имеет силу закона... Скорей Нева потечёт вспять, в Ладогу, нежели не будут исполнены принятые здесь решения.

Вот, мадам, описание наших ритуалов, в коих есть нечто от тайных масонских собраний, но именно это свидетельствует о благородстве и неотменимости наших намерений...»

Он читал, шевеля губами. Наконец, оторвавшись, положил бумагу на столик у изголовья. Губы его сложились в саркастическую усмешку.

   – Что бы ты ни говорила, моя несравненная Катя, но это всего лишь игра взрослых, изнемогших от безделья людей в тайны и заговоры. От масонов тоже не было проку. Не будет проку и от наших доброжелателей, скрывавшихся за четырьмя буквами – ТАСЛ.

   – А я верю и надеюсь, что их усилия смогут оборонить моего государя от злодейских покушений.

   – Дай Бог, дай Бог, я готов им всемерно покровительствовать, хотя покровительствовать людям, скрывающим свои имена и вообще неведомых, как ты понимаешь, трудно, даже невозможно.

   – Им достаточно доброго слова вашего величества.

   – За добрым словом дело не станет.

Проходили дни за днями в привычных занятиях, и таинственный крест на жёлтой столовой мало-помалу выветривался из памяти. Бог с ним, с крестом, а обычный распорядок завтраков, ужинов и обедов неотменим. Непременно в кругу семьи. Законной, разумеется.

Время от времени государь наведывался к супруге. Она уже не вставала. Болезнь вытянула из неё все соки. В этой высохшей сморщенной старухе Александр с трудом узнавал ту, которая так восхищала его красотой, изяществом, свежестью всего облика.

Отдать родственный долг умирающей приехал её брат принц Александр Гессенский и его сын, тоже Александр Баттенбергский, принц Болгарии.

В окружении Александров присутствовали и наследник цесаревич, и брат царя Константин Николаевич, государь беседовал с гостями в своём кабинете, готовясь перейти в жёлтую столовую, где завершались последние приготовления к трапезе.

   – Мари с трудом узнала меня, – принц выглядел расстроенным. – Бедная, она обречена.

   – Врачи настаивали на продлении её лечения в Канне, – сказал Александр, – но она настояла на возвращении. Она сказала мне: «Я хочу умереть дома, среди своих детей». У неё уже нет иллюзий...

   – Иллюзии? А у кого они есть? Скорей аллюзии, – невесело пошутил Константин Николаевич.

   – Нет, Костя. Вера всё-таки нужна, какова она бы ни была. И я склонен не расстава...

Страшный грохот прервал его слова. Задрожали стены, содрогнулась мебель, погасло освещение...

   – Я прошу оставаться на своих местах. Сейчас слуги внесут лампы, – проговорил Александр прерывистым голосом. – Я пойду выясню, что случилось.

   – Я с тобой, брат, – предложил Константин Николаевич. – Дай Бог, продолжения не будет.

По коридору, натыкаясь на стены, брели перепуганные камердинеры.

   – Эй, кто тут есть, – гаркнул Александр. – Немедленно зажгите лампы и внесите их в мой кабинет.

Голос самого императора, властный и уверенный, внёс успокоение. Скоро то тут, то там затеплились огоньки свечей и ламп, высвечивая причудливые тени.

Навстречу Александру бежала насмерть перепуганная Катя с детишками.

   – Слава Богу, вы живы, живы! – воскликнула она и зашаталась. Александр поддержал её.

   – Ступайте к себе, Катерина Михайловна. Я должен выяснить, что стряслось.

Как всегда в минуту опасности, Александр был собран и не терял хладнокровия. Снизу глухо доносились крики, стоны, проклятия. Там произошла трагедия, там находился источник взрыва.

С лампой в руке к Александру и Константину, остановившимся возле розовой комнаты и вслушивавшимся к тому, что творилось внизу, спешил полковник Одинцов, начальник дворцового караула.

–Ваше императорское величество, в подвальной комнате столяров взорвалась мина, – доложил он прерывающимся голосом. – В караульной наверху убиты находившиеся там солдаты. Раненым оказывается первая помощь.

   – Сколько убитых и сколько раненых?

   – Пока не могу точно сказать. Через некоторое время будет сделан окончательный подсчёт.

   – Вызвать всех медикусов придворного ведомства, мобилизовать дворцовых служителей, полковой персонал... – и обратился к Константину Николаевичу, глухо молвил: – Достали и здесь, проклятье.

   – Беспечность, разгильдяйство, а может, и измена, – отозвался тот.

Через четверть часа возле кабинета императора топтались придворные – обер-церемониймейстер, дежурный генерал-адъютант, обер-шталмейстер и другие. Они переговаривались шёпотом и ждали распоряжений. Слух о взрыве в подвале Зимнего дворца, о многочисленных жертвах распространялся с непривычной быстротой. Батальон Преображенского полка оцепил дворец, у всех входов стояли усиленные патрули.

К испуганным придворным вышел генерал-адъютант Рылеев и объявил:

   – Господа, его величество повелел через меня передать вам, что в настоящее время не испытывает в вас нужды. Если понадобитесь, получите извещение.

   – Бесполезные люди, – подытожил Константин Николаевич. – Приживалы...

Спустя час Александру доложили печальный итог: одиннадцать солдат полегли на месте, ранено было 56 человек, из коих пятеро тяжело. Инженеры обследуют место взрыва вместе со срочно вызванными специалистами взрывного дела, сапёрами и минёрами. Там всё снесено, от большой русской печи осталась лишь груда кирпича. По-видимому, мина находилась либо на печи, либо в полу.