Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)
– Пошли! Эти швабы трясутся от страха, будто зайцы. Перестреляют еще нас!
Они побежали рысцой – скользили, стукались плечами о мокрые желтые стенки окопов.
Рыжий вышел навстречу словакам. Он поманил их рукой, повернулся и спокойно зашагал впереди. Время от времени он посмеивался и говорил: «Словакен!» Неизвестно, что он подумал при этом, но слово звучало так, будто он чему-то радовался.
– Кляко! – радостно воскликнул Гайнич.
Перед ними в окопе стоял поручик и, заложив руки за пояс, загадочно улыбался.
– Господа, я страшно вам рад. Но если у вас нет глоточка рома… поворот кругом, марш, и я не хочу вас знать до конца жизни. Мою порцию выпил этот рыжий дьявол. Я всегда утверждал, что рыжие – проклятие человеческого рода, и порядочных поручиков в первую очередь.
Кляко был навеселе.
Рыжий, должно быть, почувствовал, что говорят о нем, потому что не сводил глаз с Кляко, с лукавым видом подмигивал ему.
– Кое-что найдется. Для тебя – всегда!
Лукану показалось, что надпоручик рад оказать услугу Кляко. Гайнич протянул ему фляжку и подмигнул рыжему.
– Могло быть и побольше. – Кляко встряхнул фляжку и тоже, в свою очередь, подмигнул рыжему. – И тебе оставить надо? Посмотрим. – Кляко пил долго. – Получай! Напейся и сгинь! Ты пугаешь деток порядочных словацких мамаш. Господа хорошие, если бы вы знали, сколько на этом парне вшей, вы бы того…
– Gut, gut, Herr Leutnant. Danke schön, – подобострастно произнес немец.
– Конечно, «danke schön», если я тебе, этакому паршивцу, делаю любезность. А ты гофоришь чешски? Варум не говоришь ничего чешски?
– Не говориль долго чешски, nur deutsch[33]. Сабиль.
– Одного этого хватит до рвоты. Судетский немец, бывший кельнер, но за ром продаст и свой несчастный фатерланд.
– Ja, ja, Herr Leutnant. Im Vaterland[34] есть много рум.
– Слыхали? При нем нужно говорить быстро, тогда он ни черта не поймет.
– Хватит разговоров, мы не на бал пришли! – заговорил Гайнич официальным тоном. – Объясни, что тут произошло?
– Ха-ха-ха! Не спеши, солнышко мое, не спеши. Рыжий должен исчезнуть. Или ты думаешь, что этот слабоумный тут просто так, для пущей важности? Боже, ты еще совсем ребенок! Пан надпоручик Гайнич, ты неисправимый ребенок!
И Кляко вошел в укрытие.
RITTERKREUZ[35]
– Ты идиот, – заключает надпоручик Гайнич.
– Допустим, – соглашается Кляко. Он чем-то озабочен.
– Ты допускаешь? – смеется Гайнич, и это избавляет его от упреков.
Разговор происходит при Лукане. Оба офицера забыли о нем. Или он им уже не мешает?
«На переднем крае может быть всякое», – думает Лукан, слушая разговор.
– Идиот, не идиот – всем нам тут грош цена, скажешь – нет? А если ты, герр командир, не согласен со мной, тогда… да, тогда надо выяснить, кто из нас больший идиот…
Но тон Кляко утратил для Гайнича прелесть и своеобразие. Его слова не колют, не вызывают у Гайнича желчной злобы.
– Черт его знает! – вздыхает тот и переходит с Кляко на «ты», как всегда, когда не знает, как поступить. – А твое мнение?
Офицеры сидят на пустых снарядных ящиках у выступа в окопе. Словно близкие друзья, примостились рядышком и уставились в землю.
– Ответь себе сам!
– Нам не доверяют.
На это Кляко засмеялся. Смех его звучал оскорбительно, ядовито, и разное слышалось в этом смехе. Была в нем и грусть – грусть по поводу участи Гайнича и своей, а может, и участи Лукана, земляка, потому что, повернувшись к Лукану, он продолжал хохотать во весь свой красногубый рот с двумя рядами белых зубов.
Что же случилось? О чем рассказал Кляко Гайничу?
Немцы встретили наблюдателей-артиллеристов во главе с Кляко холодно и враждебно. Они обступили словаков; два унтер-офицера предложили поручику следовать за ними и привели его в роскошный блиндаж, где был настлан пол и лежали ковры.
– …все стены, представь себе, в бабах и среди них такие две шлюхи в натуральном виде, – причмокнул Кляко. – Эх, где те времена! За столом сидел какой-то немецкий обер-лейтенант и орал то в телефон, то на меня, то снова в телефон. «Кретин, – подумал я, – так ведь и зубы свои выплюнешь!» Отвернулся я от него и стал разглядывать картинки. Ну и тела, скажу я тебе! Воистину боги всесильны, если сумели сотворить эдаких великолепных тварей. Наконец этот кретин спохватился. «Sprechen Sie deutsch?»[36] Я сообразил, что он обращается ко мне. «Найн», – говорю и продолжаю рассматривать голых баб. Я мог бы пялиться на них целый год, ей-богу. Когда-нибудь загляни туда – стоит, того. Не знаю уж почему, но немец вдруг засмеялся. Черт их разберет! Велел вызвать того рыжего, судетца. Герр командир и так далее… я от его слов и о бабах забыл. Знаешь, что сказал обер-лейтенант рыжему? Я ведь понимаю по-немецки. Что пришли, мол, какие-то типы, словачня дерьмовая, – запомни это, герр командир! – которые еще и пороху не нюхали. «Ах ты, думаю, идиот! Да ты не просто кретин, а еще и скотина!» Разумеется, я только так подумал. Он сказал еще, что они нам доверять не могут и что нам разрешается передвигаться только между шестым и восьмым блиндажами. А иначе, мол, он за нашу безопасность поручиться не может. Совсем белены объелся! Пристреливать батарею мы и то не имеем права. Сегодня должен прибыть командир батальона, какой-то «фон» («Такой же гад, как и ты», – подумал я), тот решит, как быть дальше. «Переведите ему все это, – говорит по-немецки обер-лейтенант рыжему. – Кроме оскорбительных выражений, все-таки он офицер. Что я думаю о словаках – это мое личное мнение, они ведь все-таки наши союзники». Рыжий унтер уже открыл было пасть – переводить собрался, а меня черт дернул за язык: «Спасибо, – говорю ему по-немецки. Он прямо позеленел. – Извините за беспокойство, я все понял – и даже очень хорошо». Уверил его, что все запомню, и ушел. Но все-таки я дал маху. Надо было еще сказать, чтобы он поцеловал меня в одно место. Это было бы прелестно!
Надпоручик Гайнич в заключение рассказа Кляко глубокомысленно изрек:
– Ты идиот!
Заливистый хохот Кляко не задел Гайнича. Надпоручик как бы отстранился от всего, и смех Кляко тек мимо него рекой, а он, Гайнич, стоял на ее берегу, чувствуя глубокое разочарование и все спрашивая себя: «Почему? Почему нам не доверяют?»
Замолчал и Кляко. Сначала ему было непонятно, отчего он не злится на немецкого обер-лейтенанта. А когда он попробовал было настроить себя против немца, ему показалось это смешным и фальшивым.
«Почему бы этому немецкому обер-лейтенанту и не орать, раз пришла такая охота? В конце концов, ха-ха… Это один из отличительных признаков расы! Раса! Рас[37] Гугса и рас Седжум, были такие эфиопы, не то футболисты, не то генералы. И почему немецкий обер-лейтенант должен верить каким-то словакам, причем ausgerechnet[38] мне? Он солдат. Не гнушаясь никакими средствами, он выполняет свой долг энергично и последовательно. На то он и немец. И если все его заслуги ограничиваются тем, что в его командирском блиндаже висят фотографии голых баб, так этот малый в некотором смысле даже симпатичен, хотя во всем остальном законченная скотина!»
И все-таки Кляко был недоволен, недоволен и озабочен больше, чем когда-либо. «Почему именно я стоял перед немецким обер-лейтенантом? Роскошный блиндаж с настоящим полом и коврами!.. Не зловещий ли это знак? Знак? Чего?.. Я люблю женщин, и предпочтительно голых. Я, как хорошо отточенная коса, подсекаю всех и вся… Но где же находится этот роскошный блиндаж с фотографиями? Где? Кляко, не будь трусом и ответь! Ты собираешься ответить на это вот уже несколько часов, и у тебя все не хватает духу. Вопрос, конечно, не из простых, одно это тебя и оправдывает. Ведь ответив, ты должен вложить в рот пистолет и нажать курок. Нет, сам ты себя не убьешь, ты уже решил. И еще ты просил вызвать на НП Лукана, своего земляка, чтобы сказать ему несколько слов. Каких? И есть ли в них смысл? Есть. Передай, мол, привет моему отцу, это прекрасный человек. Передай привет матери и сестре. Все они лучше меня, и последние минуты моей жизни принадлежат только им. Может быть, они и простят меня. Это все. И вот Лукан, твой земляк, здесь, а ты еще не сказал ему ни слова. Постепенно ты примиришься с мыслью, что ничего ему не скажешь, просто высунешь голову из окопа, получишь пулю в лоб, и все будет кончено. Просто, не правда ли? Тебе придется так поступить, потому что у тебя не хватает духу ответить на вопрос, где находится роскошный блиндаж и что ты тут делаешь. Ты что тут делаешь? Старый, как мир, вопрос! Впервые ты спросил себя об этом… Нет, ты не сам об этом себя спросил. Ты услышал этот вопрос, когда батарея была на марше, торопилась на фронт. Справа был молчаливый лес, слева – колхозная конюшня, за ней двенадцать домов в ряд. Прямо у шоссе – развалины каменного здания. Там же виселица. Ее сколотили незадолго до твоего прихода из совсем еще свежих сосновых бревен. Ветер рвал на повешенном незастегнутый пиджак. Грудь у него проколота штыком, на штыке – кусок картона с четко выписанным словом: «Бандит».
Кляко встретил угасший взор мертвеца и прочел в нем этот вопрос: «Ты что тут делаешь?» Потом Кляко спрашивал себя об этом все чаще. Но разве мыслимо беспрестанно задавать себе один и тот же вопрос? «Ты что тут делаешь?» Это даже не вопрос. Это звучит грозно, повелительно. Звучит так, словно у того, кто спрашивал, не было желания повторять. Но для Кляко вопрос этот не стал чем-то привычным. Он не в силах услыхать его еще раз, потому что зашел слишком далеко. Он не должен был заходить так далеко. До сих пор он вел себя непростительно легкомысленно, будто не знал, что в конце длинного перехода его ждет блиндаж с полом и коврами.
«Голым бабам здесь не место. Это дурацкое недоразумение. Всякое недоразумение выглядит в той или иной степени дурацким. Да, я не смел допускать это, не смел позволить себе попасть сюда. Я мог предполагать, что батарея в конце концов выйдет на свой огневой рубеж, не важно, где именно. Всюду одно и то же, и всюду меня преследовали бы укоры совести. Фронт растянут на две тысячи километров. Ничего себе, вот это цифра! И угораздило же меня родиться! Да, не повезло мне, братцы, чертовски не повезло! И давно не везет. Мой учитель математики сказал бы: «Чем длинней линия фронта, тем больше горя на земле – все это находится в пропорциональной зависимости». Пан учитель, теперь мне на все наплевать, я сыт по горло, вот увидите, что я сумею найти выход полегче. И немедленно! Теперь, после того как я побывал в роскошном блиндаже «Heimat»[39] и нам с надпоручиком Гайничем тесно на маленьком снарядном ящике, – теперь я обязан сделать это. Здесь и Лукан, мой земляк, но я не смею сказать ему ни единого слова. Он в упор рассматривает меня. Совесть во мне пробудить хочет, что ли? Стоит мне только высунуть голову – и все. Все, потому что ведь нигде не написано, что без меня мир перестанет существовать. Человечество забыло написать такое изречение или сознательно не написало его и этим вынесло мне приговор. Я – нуль! По крайней мере, не нужно ни у кого спрашивать разрешения. Обо мне никто не заплачет. Отец? Отец немножко всплакнет, но он знает, что такое война. Объяснил бы я ему все, он бы понял меня. Он прекрасный человек. Мать будет тоже плакать. А сестра – девчонка, такой ничего не объяснишь. Надо бы, чтоб плакали женщины, которых я мог бы встретить и полюбить. Теоретически, конечно, потому что я никогда уже их не встречу. И даже не знаю, где они, как их зовут. Но они должны были бы плакать, женщины это любят. Кто мне сейчас скажет, только быстро, – что такое слезы в теории?.. Ну, быстро, потому что я тороплюсь. Поручик Кляко, офицер второй батареи словацкого артиллерийского полка, торопится, господа… Скорей! Итак, мы доигрались! Раз мы доигрались, вы все хором можете меня очень ласково и сладенько…»
Он вскочил и, цепляясь за корни, полез вверх на бруствер.
– Ах, черт!
Его схватили сильные руки и потянули вниз в окоп.
– Пусти меня, сволочь! – закричал Кляко, отчаянно сопротивляясь.
Страх, что эти сильные руки стащат его вниз, придал ему нечеловеческую силу. Он лягнул надпоручика в грудь, сорвавшись при этом, но корни из рук не выпустил. Ну, выше, напрягись еще малость, ведь земля скользкая, липкая. И вот грудью и животом он лежит на желанном клочке земли. Закинуть ноги, и… на них повисло что-то тяжелое и стянуло его в окоп.
Затенькали пули – тинь-тинь… Раздался звонкий металлический гулкий удар.
– Сволочи, сволочи!.. – шепчет Кляко.
Он сидит в грязи, ни на кого не глядя. Бледное лицо покрыто потом. Кляко прислоняет голову к липкой стенке окопа, словно хочет заснуть.
– Пан поручик!
Кляко испуганно вздрогнул. Молча смотрит на него Гайнич.
– Пан поручик, у меня есть немного рому.
«Есть еще и Лукан на свете? И ром? Что такое ром?» – с недоумением вопрошают глаза Кляко. Но он выпил и после этого спросил Лукана:
– Что наши-то дома поделывают? Не знаешь? Я домой не пишу и письма получаю редко, вот и не знаю.
Лукан вместо ответа смотрит на Гайнича, ища у него поддержки.
– Вы думаете, я спятил. Вас это больше устроило бы.
Кляко язвительно засмеялся, и в смехе его больше не было ничего зловещего.
– Нервы у тебя сдали, пан поручик, – точно таким же смехом откликнулся Гайнич, тщетно пытаясь скрыть свой ужас.
– Да нет – душа. Нервы у меня в полном порядке, – печально сказал Кляко.
– А я говорю – нервы! Кто-то подошел к ним.
– Herr Major von Mallow[40] просит коспот офицер до бункер «Heimat», – сказал рыжий судетец и помахал словакам рукой. Засмеявшись, он подмигнул Лукану, который пристегивал к поясу фляжку. – Ах-ах! – поахал он и исчез.
– Пошли! – Гайнич побежал вслед за ним.
– А вы не пойдете, пан поручик? – обрадовался Лукан.
Кляко махнул рукой.
– Я не любопытный. Герр майор наверняка не лучше своего обер-лейтенанта. Дай еще немножко рому. Не бойся, я отдам.
– Не надо. Я обойдусь.
– Не выслуживайся! Здесь всем надо пить. Я отдам. Офицеры получают особый паек. Не знаешь, что ли?
– Слыхал.
– Гайнич велел каптеру припрятать для него целую бутыль, я знаю, Лукан! Не болтай о том… о том, что ты здесь видел.
– За кого вы меня принимаете!
– Спасибо! – И Кляко растроганно добавил: – Я всю ночь думал, как мне застрелиться. Но слаб человек. Потом я решил вызвать на НП тебя. Скажу, мол, ему несколько слов, пусть передаст привет моим старикам и сестре. А когда ты пришел, я даже взглянуть на тебя не посмел. Сам я не застрелюсь. – Он ткнул пальцем в бруствер. – А вот если бы меня угрохали те, вроде было б культурнее. Да только не получилось.
– Я вас понимаю.
– Ты не можешь это понять.
– Второй раз вы такого уже не сделаете.
– Не знаю. Вероятно, будет трудно. Откуда ты знаешь?
– Сегодня ночью, когда выдавали ром, на меня напала такая тоска, такая тоска навалилась, что я даже упиться не смог. Такая тоска не повторится. А если и повторится, так уже и не удивишься ей.
– Вот как? – искренне изумился Кляко.
– Теперь мне уж все едино. Что бы там ни случилось.
– Что бы там ни случилось. Н-да, только так здесь и можно выдержать. Была у тебя дома девчонка? Была! Почему я говорю в прошедшем времени? Или мы и в самом деле обречены?
Кляко уставился на переплетающиеся корни молодых дубков. Потом весело рассмеялся.
– Может, я лезу не в свое дело, Лукан? Есть у тебя дома девушка?
– Трудно сказать. Я и сам не знаю.
– «Сам не знаю», – передразнил Кляко. – У тебя должна быть девчонка! Только… ты, наверно, от всех подряд свое получаешь?
Кляко засмеялся. Лукан невольно присоединился к нему. Поручик ему нравился. Этот разговор их сблизил. Долго они искали друг друга. Теперь они не понимали, как могли столько месяцев ходить рядом, такие равнодушные, недоверчивые, и носиться со своими настроениями.
– И у меня нет девушки. Были какие-то фифочки, этакие… ну, сам понимаешь. А порядочной ни одной. Я, должно быть, не умею обходиться с женщинами. В голове у них больше свадьба, а мне это только на нервы действует. Я их боюсь. Все это как-то не так нужно. Как ты думаешь?.. Боже, сигарету!.. Такого со мной еще не бывало. Я не курил добрых полчаса.
Они закурили.
Солнце вырвалось из-за свинцовых туч, осветило призрачный дубовый лес. Культи истерзанных деревьев были черны и печальны. Когда ветру удавалось расшевелить и раскачать их, они становились еще печальней.
– Пан поручик! Я знаю вашу сестру!
– Ну! Лучше мне об этом не говори.
В глазах Кляко появилась тревога.
– Она на вас совсем не похожа.
– Еще бы! Может этому радоваться.
– Я хотел сказать – лицом.
– Ну! – Кляко со страхом ждал, что скажет Лукан, потому что любил сестру. «Как это отвратительно вдруг заговорить о сестре с чужим человеком, да еще в такой обстановке!»
– Во дворе у вас есть колодец.
Поручик прищурился.
– Ну, есть. И что же! – резко заторопил он Лукана.
– Когда не было работы… – Лукан ничего не заметил и продолжал чуть напряженным голосом: – …я помогал отцу на дороге. Заделывать щебнем выбоины, обкашивать кюветы, ну и прочее. Выбоину надо сперва засыпать щебенкой, потом полить водой. Воду я всегда носил с ближайших дворов, потому что ручей там далеко, за садами. До него и не добраться. Разве только через заборы, украдкой…
– За садами. Верно, – уже спокойнее сказал Кляко.
– Заходил я и на школьный двор. А ваша сестра всегда кричала пани учительше: «Мам, обходчики пришли! И один спрашивает, – она называла меня «один», – можно ли взять воды. Можно?» – «Можно». – «Берите, да только и нам оставьте». И смеялась. Я накачивал воду, а она смотрела. Она красивая.
– Да, – с гордостью сказал Кляко, но нахмурился. – Ну и что? – Весь этот разговор показался ему неприличным. Какое право имеет Лукан говорить о сестре, что она красивая? Он смял недокуренную сигарету и закурил другую. – Не знаю, правда ли это, я в такие дела не вмешиваюсь, но слышал, что за ней серьезно ухаживает один учитель.
И Кляко бросил на Лукана быстрый пристальный взгляд.
– Какой?
– Это ее дело. Не так ли?
– Конечно.
Лукан слегка смутился, потому что поручик вдруг, как безумный, расхохотался. Но Лукан все понял. Ему и во сне-то не снилось мечтать о сестре поручика, но его рассказ – чистая правда. И разговорился-то он, думая сделать приятное поручику. У него у самого есть братья, и, если кто бы то ни был завел о них речь в этом окопе, Лукан был бы ему благодарен.
Застрекотали пулеметы, и сразу весь фронт ожил.
Что-то зажужжало, прозвенело, ударило… Бумм!
Грохот сливался со вздохами в долине, которая не успевала возвращать эхо. Она отдувалась, пыхтела, вот застонала по-человечьи.
Два немецких солдата в длинных шинелях, заросшие, заляпанные грязью, пробежали по переднему окопу. Страх прижимал их к земле. Один выругался.
– Что-то случилось, – сказал Лукан.
– Да.
Кляко встал и перешел в первую линию окопов. Он не мог спокойно сидеть наедине с солдатом, не зная, что происходит и что ему ответить. Почему солдаты думают, что офицеру все должно быть известно? Откуда ему знать, что значило это звенящее жужжанье, Кляко в жизни такого не слышал.
Ррр… шрр… жж… ши, шш, бумм!
Кляко растянулся в грязи.
– Танки! – Навстречу Кляко бежал надпоручик Гайнич, нагнув голову, как баран. – Будем пристреливать батарею! Где наши? Телефон! Живо!
Рррр… шрр… ж… бумм!
Рев моторов пронизывал до мозга костей. Гайнич навалился на Кляко. Обоих жарко обдало воздушной волной. Передняя стенка окопа осела. В воздухе замелькали листья. Плавно, как осенью, они опускались на землю.
– Где телефон? – взревел Гайнич.
Телефонисты оказались там же, где утром их оставил Кляко. Три скорчившиеся человеческие фигурки, оцепенев от страха, жались друг к другу, будто овцы перед грозой.
– Телефон! Где телефон? Те-ле-фон! – Голос Гайнича перекрыл адский грохот.
Солдат махнул рукой куда-то назад.
– Связь есть, сукины дети? Вы проверили? – Солдаты молчали. Гайнич пустил в ход пинки. – Я вам покажу лодыря праздновать! Чтоб вы сдохли!..
Это были молчуны.
– Господи! – Надпоручик взвыл от изумления, видя, как равнодушно восприняли солдаты его пинки и даже не пошевелились! Тогда он сам подскочил к телефону, стал в грязь на колени и принялся названивать. – Ирена, Ирена! Здесь Петер! Почему вы не отвечаете? – И тут все стихло. Гайнича охватил ужас – Что такое? Что происходит? – Он беспокойно озирался, но так ничего и не прочел на удивленных лицах солдат. – Ничего, ничего, – крикнул он в трубку. – Я разговаривал. Слушайте! Вы меня слушаете?.. Батарее приготовиться к стрельбе! Сообщите об этом поручику Кристеку. Да, приготовиться к бою! Я лично буду вести пристрелку. Все. – И он положил трубку.
– Лично…
– Оставьте при себе свои замечания, поручик! – Взгляд Гайнича упал на молчунов. – Встать, сукины дети, или я вас вышвырну вон! Крысы паршивые, бабы вонючие! – Гайнич вытер лоб и вдруг почувствовал облегчение. Он сел в грязь и, прикрыв глаза, тихонько сказал: – Поручик, достаньте, пожалуйста, карту из планшетки. – И, пока Кляко вынимал карту, спросил: – Почему стало так тихо?
– Не знаю.
– Говорят, тишина на фронте хуже ураганного огня. Вы ничего не чувствуете, поручик?
– Ничего. Вот карта!
– Этот немецкий майор – интеллигентный человек. Он угостил меня коньяком. Жаль, что вас там не было. Почему вы не пришли? Был там и этот обер-лейтенант, с которым у вас вышла стычка. Ему пришлось оправдываться передо мной. Самомнение у него большое. Он просил передать вам, что придет мириться и что эта стычка была неприятным недоразумением. Он просит вас забыть о ней. Полагаю – так и следует сделать.
Кляко тем временем рассматривал лицо Гайнича. Надпоручику было лет двадцать пять, но лицо его, усталое и бледное, казалось старше. Под левым глазом виднелся шрамик, которого Кляко раньше не замечал. Кожа на лбу и на носу была пористая, словно исколотая иглой. Нет, человеческое лицо вблизи вовсе не так уж привлекательно. В уголках рта белела пленка, словно у неоперившегося птенца. Кляко стало мутить.
Молчуны подняли головы. Они все еще сидели скорчившись, не веря тишине. А она все нарастала и чудовищно сгущалась. Они уже жалели о ревущем аде, который их унижал. Уверовав в безопасность места, которое им определил случай, они не шевелились, убежденные, что тут с ними ничего не случится.
– Не бойтесь, ребята! – подбодрил их Кляко. – Все кончилось, не будьте бабами! Закурите-ка лучше, коли есть что. Эка невидаль, подумаешь, немного трескотни! – И поднялся сам.
Молчуны закопошились.
– Ты мне на ногу стал, – сказал один другому.
– Страшно тебе было? – обратился Кляко к заговорившему солдату.
– Страшно, пан поручик. Пробовал было молиться, да ничего не вышло. В голове пустым-пусто.
– Убило кого-нибудь? – спросил другой с ужасом в голосе.
– Больно много хочешь знать.
Гайнич развернул карту.
Лукан заметил, что рядом находится прочно выстроенный блиндаж и что окоп там, выдаваясь вперед, заметно сужается. Его долбили в белом камне. Блиндаж был неглубокий. Немцев там не оказалось. Лукан вошел. Блиндаж был достаточно хорошо освещен. Свет падал сюда через боковые входы и через небольшую прямоугольную амбразуру.
Где-то взвыл мотор.
Лукан подошел к стереотрубе. И сразу к нему приблизились пепельные и белые облака. В рваных, будто простреленных прогалинах облаков виднелось синее и чистое, как дома, над Планицей, прекрасное небо.
Лукан повернул черную рукоятку. Оптический прибор накренился. Из-под горизонта, как из воды, вынырнули далекие равнины, узкая полоска земли с черными полосами лесов. Потом появилась какая-то стальная башня, ослепительно отражающая солнце. Не было ни городов, ни деревень. Мирный, дремотный пейзаж под небом, затянутым облаками. «Вот они, первые квадратные километры не занятой немцами советской земли! Там бегут тропинки, шоссе, и ни один немецкий солдат еще не ходит по ним. Не прошла ни разу по ним и вторая батарея словацкого артиллерийского полка, а вместе с нею и я…»
Рукой подать до противоположного склона. Он весь в пятнах нерастаявшего снега. Мертвый склон. Чернеют стволы и ветви молодого букового леса. Долины не видно. Склон невысокий, но крутой. Над ним ровное плоскогорье, поросшее деревьями. Его пересекают толстые кривые полосы. Окопы! Там есть такой же НП с оптическими приборами. И там стоит солдат и, может быть, смотрит как раз сюда…
Лукан повернул стереотрубу вправо, но там вид заслоняли деревья, росшие поблизости.
Слева открывалась довольно широкая долина и пашня, совершенно черная, бесснежная. А вот и люди! Должно быть, убитые. Один, два… девять… Они черны, как земля, которая не чувствует их тяжести. У одного на голове что-то белеет… Да это лицо! Оно белеет не резко, не как бумага. Лицо под цвет грязного снега. Убитый словно хочет перегородить долину своим телом. Остальные восемь шли или бежали в сторону высокой стальной башни. Так они и полегли. Но трое из них бежали к востоку. Их мертвые руки того и гляди сольются с черной землей, а ветер принесет со стороны стальной башни их запах – их последний след. Идет апрель, зима кончается, и последний грязный снег скоро растает.
А там дальше, на пашне, никто не лежит, она совсем такая же, как планицкие поля, только земля здесь черная, словно сажа, и без камней.
Все время где-то ревет мотор.
За пашней видна деревня, разбитая снарядами. Шесть домов. Широкий проселок ведет к отдаленному лесу, а на дороге громыхает танк. И километра, пожалуй, не будет. Лукан думает, что так и следует: люди должны сидеть в блиндажах, а танк может свободно разъезжать по полю. Тут кто-то оттолкнул Лукана.
– Ну-ка дай! – Поручик Кляко смотрит в стереотрубу. – Вот тебе и раз! Значит… он просто здесь прогуливается. Ты видел?
– Еще бы!
Кляко навел прибор на резкость.
– Знаешь, что мне пришло в голову, Лукан? Немцы-то вроде малость обеднели. У них здесь и орудий нет, ни одной пушчонки приличной! Ха-ха! Вот мы и должны их выручать. Ну, надпоручик Гайнич, поручик Кляко и сопляк Христосик – три героя – справятся! Видно, фатерланду – ха-ха! – приходится туго. – И поручик протянул певуче: – Да-а! Честное слово, по танку никто не стреляет. – Потом крикнул: – Лукан! Смотри. Из танка выскочил человек и копается в земле. Словно фасоль сажает. Господи, столько развлечений за один день. – И он рассмеялся от всего сердца.
Пулеметная очередь!
Долина отзывается эхом.
– Беги, черт тебя возьми! – кричит Кляко, глядя в стереотрубу. – А ведь он все еще копается в земле. Давай, давай! Только поднял ногу – и уже на танке. Ну и долговязый! А танк попер к лесу. Ей-богу, они издеваются над немцами.
– Пан поручик! Посмотрите, что осталось от всей деревни. Шесть домов.
– Фронт стоит здесь пять месяцев. Чего же ты хочешь? – Кляко повернул стереотрубу. – Ну вот, извольте! Деревья! Не видно ничего. Эта дыра, как НП, гроша ломаного не стоит. Впрочем, какое мне дело…
Кляко принялся насвистывать.
Танк скрылся в лесу и, должно быть, покатил дальше, потому что рокот мотора не затихал. Пулеметы умолкли. Кляко смотрит в стереотрубу и спокойно произносит:
– Ничейная земля. Как в кино. А те девятеро и в самом деле убиты, бедняги. Капут. Девять штук. Здесь, похоже, отдал жизнь за фюрера и мой Хальшке. Геройски отдал! За фюрера иначе не гибнут.
– Кто?
Кляко слишком занят зрелищем.
– У него, наверно, была протекция! Его подобрали, а этих бросили. Девять штук. Ну что ж! Для начала отлично. Завтра там можем валяться и мы. А когда пригреет солнышко, будем геройски вонять, Лукан! Ты боишься смерти?
– Будь от этого толк, боялся бы еще больше.
– Я не понимаю, что с вами, ребята? Всякий выпендривается. Вчера я троих спросил, никто прямо не ответил: «Боюсь, мол, и баста». Только: «Будь от этого толк, боялся бы еще больше». Ты думаешь, тебе и вправду это поможет? Наложил полные штаны, как и я, и устраиваешь фейерверк из жалких слов.
– Что такое? – вмешался Гайнич с картой в руках. За ним следовал один из молчунов.
– А ты сам погляди, что там такое. Да не трогай инструмент, он наведен точно.
Ухмыляясь, Кляко отступил от стереотрубы. Гайнич припал к окулярам.
– Восхитительно, герр командир? Ну, каково?
– Война требует жертв, – сухо ответил Гайнич.
– А я-то и забыл. – Кляко сплюнул.
Гайнич молча изучал местность, лицо его было строго. Он сверял ее с картой. Тем временем в блиндаж вошел второй молчун с полевым телефоном и устроился в углу, позади надпоручика. Третий появился следом, закрепляя провода. В блиндаже стало тесно, и поручик Кляко вышел через другой ход. И невыносимо было видеть бесстрастное лицо надпоручика Гайнича, который все делал с таким видом, будто находился на полигоне.
– Гад, скотина! – пробормотал Кляко, не заботясь о том, что его может услышать командир.
– Слушай команду! – раздался голос Гайнича.
– Слушай команду! – повторил молчун в телефон.
Поручик Кляко шел, не оглядываясь, не в силах забыть вида Гайничева рта. Вот бы его разодрать! Он вспомнил, как Гайнич пинал молчунов, и бесился от их безразличия к ударам. Кляко захохотал.
Двое немцев с носилками. Лежавший на них, очевидно, был очень тяжел, потому что солдаты пыхтели, еле переводя дух.
– Готов? – спросил Кляко по-немецки.
Первый солдат бросил на Кляко дикий взгляд и что-то проворчал. Лицо убитого прикрыто грязным носовым платком. С носилок свешивается здоровенная желтая рука.. На рукаве видны ефрейторские нашивки.
Немцы свернули в боковой ход. Кляко остался на перекрестке – здесь было сухо. Он хотел побыть в одиночестве, но с наблюдательного пункта донесся торжествующий голос Гайнича:
– Во имя святой Барбары, огонь!
Телефонист повторил эти слова.
В воздухе просвистели снаряды, выпущенные по команде Гайнича, и долина откликнулась оглушительным эхом. Снаряды разорвались совсем близко, то ли на противоположном склоне, то ли на пашне – среди убитых. «Сегодня вечером надпоручик уйдет, и я останусь один. Буду слушать эти свистящие звуки и курить еще больше, еще больше сыпать проклятьями, потому что это будут снаряды, посланные мной, я буду приказывать и давать команду». Кляко отбросил сигарету и не смог выругаться. У него был вид застигнутого врасплох человека. Глаза были вытаращены.
Надпоручик Гайнич вел пристрелку батареи. Он переносил огонь с места на место, словно ощупывал землю перед собой, и проверял, где она тверже всего. Немецкие окопы ожили, сопровождая выкриками каждый залп. Немцы находились здесь не первый день, понимали, что артиллерия как каменная стена. И эту стену возводил сейчас надпоручик Гайнич. Но не прошло и двух часов, как убило четверых. Советские снайперы были опасны, их пуля нашла и рыжего кельнера из Судет. Убитых немцы складывали в большую яму, а ночью, когда полевая кухня привезла обед и прибыли повозки с провиантом, мертвецов отправили на кладбище, к Хальшке.
