Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
Молодому Лукану скучно, да и шоссе плохое, в ухабах. Он съезжает ближе к обочине. Скорей бы уж Правно! «У меня кастет, – думает он, ощупывая карман, он радуется скорости, кастету, тому, что до Правно уже недалеко и там будет весело. – Вот бы на сегодня невидимкой стать! Здорово было бы, у, черти! И не только на сегодня – когда угодно! Натворил бы я дел! Почище Ремеша! Он бы от зависти заплакал. Интересно, умеет ли он плакать? А кому мы сегодня отходную устроим? Наш Шеф мастер придумывать. Такие не плачут! А Лис? Ну, это еще пацан. Ему и семнадцати нет, только на нервы нам действует. Хоть бы кто сказал об этом Шефу. Нас и так хватает. Зачем он еще набирает? Да еще пацанов. Лис и разреветься может. Мал-мал, а нос задирает. Такие всегда плаксы. С чего это Шеф разрешил Лису сегодня пойти на дело? И чтоб я прикрывал его с тыла. Шефу двадцать шесть стукнуло, стареет. Оно и видно. Но кулаки у него покамест ничего. Врежет будь здоров – и с копыт долой. Как тогда – дал Пауку, а тот, пока дух переводил, посинел весь. Шеф Паука не любит, потому и назвал так противно. «Отец твой дорожный обходчик, ты будешь Суслик». – «Суслик?» – «Доволен?» – «А как же». Ненавижу сусликов, все норы залил бы кипятком. Суслик? Будь я невидимкой, показал бы Шефу. Кастетом. За Суслика. Отец виноват, не мог другой работы найти. Придумал, старый хрен. То ли дело я – горы динамитом рву. Мужская работа – ничего не скажешь…»
Дома…
Низкие дома, один двухэтажный. Какой-то мужик выводит пару лошадей из растворенных ворот.
«Жаль, что не попались они мне на шоссе. Лошади, если им в глаза посветить, бесятся. Мужик ругался бы, ха-ха-ха, шикарно старики умеют ругаться. Слушать приятно. И я сумел бы не хуже, да Шеф не велит. Говорит, что ругаются только слабые. Наш Шеф чудит. Двадцать шесть лет, ничего не попишешь. Впрочем, когда у человека силенок не хватает, вот он и ругается, не знает, как быть! Шеф прав».
…Несколько освещенных окон. Трехэтажный освещен весь сверху донизу. На улице пусто, по булыжной мостовой цокают подковы. Жужжит динамик, и свет фонаря падает на камни. Мостовая похожа на сеть, захватившую вместо рыбок клочки бумаги. Или на человеческую кожу под увеличительным стеклом. Где-то у меня было такое стеклышко. Надо поискать. Если найду, отдам Лису, пусть позабавится. «Поиграй, детка, стеклышком!» – Мужчины такой ерундой не интересуются.
Освещенный квадрат большой площади. В темном углу темно. Знакомых не видать. Под фонарем стоят шесть, не то семь эфэсовцев[8]. Ждут чего-то, покуривают. «Жми прямо на них, раз лошадям в глаза посветить не удалось!»
Люди стоят, заложив руки за спину, и все, как по команде, поднимают руки и заслоняют ладонью лицо. На рукавах – красные повязки, в белом кружке – черная свастика. «Известное дело, настоящему мужчине на эти закорючки и глядеть тошно».
– В чем дело? – спросил один из эфэсовцев.
– Ты что, милый! – крикнул другой, отскочив в сторону.
«Какие-то незнакомые, должно быть, это те новенькие. С пистолетами. Знает ли Шеф об этом? Он все знает, но сказать ему все же нужно. «Милый!» Ха-ха, нагнал я на него страху. Сегодня мы кое для кого споем отходную. Сегодня-то уж точно, чует мое сердце!»
И, не снижая скорости, он свернул в темный угол площади. За площадью в кривом переулке, идущем вверх по склону холма, стоял «Городской трактир».
Суслик соскочил с велосипеда, вошел через темные ворота в еще более темный двор. Сквозь узкие щели в ставнях пробивались тоненькие лучики света, словно светящиеся нити. Суслик любил подглядывать в эти узкие щелочки, но сегодня ему было не до того. Он вел велосипед в руках. Переднее колесо наткнулось на что-то. Это была поленница буковых дров. Он поднял велосипед и легко забросил его на поленницу. Ощупал карман. «Кастет на месте!» – Суслик даже захлопал в ладоши. Потом подпрыгнул, притопнул было ногой, но тут же опомнился, сообразив, что мужчины не ведут себя так даже в темноте. Он сконфузился и вспомнил Лиса. «Увидал бы – на смех меня поднял!»
«Городской трактир» помещался в старинном здании, вход в него вел через каменный портал. Косяки и двери его были окрашены в зеленый цвет. Прямо против дверей с потолка свисала яркая электрическая лампочка без колпачка. Внутри – шесть прогнувшихся балок, потолок из широченных досок; вдоль стен на уровне головы сидящего человека – дощатые панели, вырезанные по краю, как зубья пилы. Все было окрашено в густо-зеленый цвет, который придавал лицам входящих мертвенно-зеленоватый оттенок и нагонял тоску. Здесь все было зеленое: и стойка, и высокий буфет, заставленный пустыми бутылками, и столы, и стулья, и пустая скамейка. Засаленный, давно не метенный пол казался еще темнее.
– Добрый вечер.
– Добрый… – ответил трактирщик Домин, человек с ручищами, как лопаты, и в кожаном фартуке.
– Маленькую пива!
– Маленькую… – повторил Домин и принялся лениво накачивать пиво, шепча что-то себе под нос. Пиво пенилось, пена хлопьями падала на стойку, с ярко-красных губ Домина слетали какие-то хриплые звуки. Положив локти на блестящую жесть стойки, Суслик нагнулся, чтобы расслышать шепот:
– Ублюдки, ублюдки, ублюдки… – донеслось до него.
В трактире сидело четверо. Суслик был пятым. У печи расположился беззубый «инженер-архитектор» Мюних. Он подпирал кулаком лохматую голову. Перед ним стояла недопитая кружка пива и валялась шапка. Мюних быстро жевал что-то, острый кадык дергался, натягивая морщинистую кожу на шее, раздувались ввалившиеся щеки.
Через два стола от него тихонько переговаривались три пожилых эфэсовца. Суслик их не знал. Один из них вытянул ногу, словно она не сгибалась в колене. Поблескивало твердое голенище сапога.
Мюних слегка привстал и плюнул через стол на сапог.
– Промахнулся. Ублюдки… ублюдки…
Нога осталась в прежнем положении – эфэсовцы даже ничего не заметили.
Суслик знал Мюниха, как и все в Правно. Подобно большинству местных немцев, он был одновременно каменщик, плотник и жестянщик. Пьяный, он именовал себя «инженером-архитектором», и так его называли все. Пил он зимой, когда легкие, по его словам, пересыхали и начинали подозрительно хрипеть. Впрочем, хрипели они не только зимой. Но с тех пор, как эфэсовцы – почти два месяца назад – насильно забрали его сына в войска СС, он пил ежедневно, стал задирист и никому не давал проходу. Он устраивал скандалы на улице, привлекая всеобщее внимание. Вот и вчера крикнул жандарму: «Эй, жандармская морда, зачем сына моего угнал? Сам-то чего в эсэсовцы не подался, холуй буржуйский! Погоди, попадешься в руки «инженера-архитектора»!» И когда жандарм, подталкивая, повел его в участок, Мюних ругался на всю площадь, чтобы все его слышали. В жандармском участке ему как следует всыпали и отпустили домой.
В последние годы Мюних перешел на сторону коммунистов, об этом тоже знало все Правно. Удивляться тут нечему – на прошлых выборах[9] за коммунистов проголосовала почти пятая часть правненских избирателей. Но Суслик коммунистов не уважал; по его мнению, они боролись с фашизмом бумажками, а Мюних зря глотку драл. Сейчас он хоть плюнул, надеялся попасть на сапог эфэсовца, что было до некоторой степени даже интересно. Не будь «инженер-архитектор» «старым, как мир» (а «старым, как мир» был всякий, кому перевалило за пятьдесят), то Суслик предложил бы Шефу принять Мюниха в свою команду. «Мы бы его сделали настоящим мужчиной, характер у него для этого подходящий. Кое-чего ему не хватает, но зато у нас это в избытке! Из него вышел бы парень что надо, не то, что Лис. Интересно, попадет или не попадет? У меня кастет». – И Лукан-младший снова ощупал карман. Принимая от Домина кружку пива, он встретился взглядом с трактирщиком и заметил, что тот встревожен. Домин, навалившись на стойку, ухватился за ее край лапищами.
– Попадет, попадет… – приговаривал он.
Мюних, опершись руками о стол, встал в позу оратора и наклонился вперед. Был он невелик ростом, худощав, одежда висела на нем, как на вешалке.
Он плюнул. Плевок, пролетев со свистом по воздуху, плюхнулся на блестящее голенище.
Нога не сдвинулась с места. Седеющая голова эфэсовца медленно повернулась в сторону печи.
Мюних стоял, разинув рот, похожий на черную яму, где в левом уголке что-то поблескивало. Тому, кто знал Мюниха, было известно, что это два зуба, два его последних стальных зуба.
Суслик держал руку в кармане. «Их трое, у одного пистолет. Но настоящий мужчина не считает своих врагов, так поступают только трусы. Начнем с того, который с пистолетом, – трах ему прямо в брюхо, и все! Шикарная получится отходная, пускай запомнит, коли посмел войти в «Городской трактир»! Хорошо, что я сюда заглянул. Не то они, пожалуй, покалечили бы «инженера-архитектора». Потом примусь за второго, а третий и сам убежит. А не убежит, так Домин его выкинет вон. Жаль, что трактирщику уже сорок. Стареют люди. А что в этом хорошего? На тридцати следовало бы остановиться. Не всем, конечно. Но Домину надо бы оставаться всегда молодым. Мюниху тоже и Шефу, понятное дело. Руки у меня чешутся, кое-кто схлопочет по морде, это уж точно. Чует мое сердце. Эх, Лиса здесь нет. Поглядел бы, как действует мужчина… Стеклышко! Отыщу стеклышко, ха-ха, пускай забавляется…»
Домин быстро опрокинул рюмку. Она, должно быть, стояла наготове, в ожидании подходящего момента. Паленка была крепкая, но помочь не помогла. Во рту остался вкус можжевельника – и все. Зря только крона пропала. «Инженер-архитектор» стоит и ждет, когда на него эфэсовцы накинутся. Берет недопитую кружку пива. Скверный признак. Если они на него набросятся, он швырнет кружку в первого. Молодой Лукан держит руку в кармане. Должно быть, у него кастет. Молодой Лукан водится с ребятами Ремеша, а во дворе у него спрятан велосипед. Домин об этом знает, он много знает, но дела его с каждым днем идут все хуже. Еще два месяца назад ни один гардист, ни эфэсовец, ни кто-нибудь из Deutsche Partei[10] не осмеливался заглянуть в трактир. А если заглядывал, то тут же вылетал отсюда к чертовой матери, мордой прямо в грязь. В трактире всегда было полным-полно. Выручка? Тысячи. Но с тех пор как несколько парней угодили в войска СС, а трех коммунистов отправили под конвоем в Илаву[11], сюда заглядывают неохотно. Хочешь не хочешь, а терпи эту шваль со свастикой. Что поделаешь, если по всему городу идет молва, будто у него скоро отберут патент на торговлю. Что делать? Терпеть их, подавать им пиво и даже здороваться с ними, как предписывают законы трактирного ремесла! Они пьют только пиво, даже в долг не берут. Какое! Пьянки они устраивают у Малкого, у конкурента. А ему, Домину, приходится жить с женой на выручку с пива, содержать в Братиславе двух сыновей-студентов, платить жалованье служанке, вносить налоги… То ли дело «инженер-архитектор» – он сам по себе. Ему хорошо. У него одна забота – натрескаться, а там хоть трава не расти. И правильно – ведь человек живет на свете только раз. «Здорово он харкнул на сапог этому ублюдку, ей-богу, здорово. Лишь бы не вышло чего. Мне сейчас скандалы – зарез. Прикроют мою лавочку. Схватить бы Мюниха за острый кадык да вышвырнуть вон. «Не устраивай здесь, милейший, скандалов, ступай себе с богом, извини, ты ведь знаешь, что эти бандиты сейчас хозяева в городе и податься мне некуда. Я торгую пивом, того и гляди, совсем прогорю. Прости старого друга. Говоришь, больно сделал? Ерунда. Ничего тебе не станется, до свадьбы заживет, лучше приходи-ка завтра утром, я тебе стопочку поднесу или пивка, для бодрости. Вроде возмещения за увечье. И денег с тебя не спрошу, не надо мне». Надо было его выгнать. А сейчас начнется свалка, и мне каюк. Голодом насижусь, по миру с сумой пойду. Наверняка прихлопнут мою лавочку. Это уж точно. Они и на такое способны. Эх, пропадать, так уж с музыкой! Хвачу-ка еще рюмочку – хороша можжевеловая водка, – и будь что будет. А сапог он заплевал здорово, ей-богу, здорово. Кроме Мюниха, до такого никто не додумается.
Они по-прежнему смотрели друг на друга – беззубый Мюних, эфэсовец и два его спутника. Казалось, прошла целая вечность.
Суслик громко и презрительно захохотал, и эфэсовцы обернулись в его сторону. Суслик все понял, и потому взгляды эфэсовцев оскорбляли его. На него смотрели трусы, позволяющие плевать на себя, – и только и смогли, что повернуть свои поганые рожи. Суслик не ошибся.
– Скотина! Свинья неотесанная! – сердито сказал беззубому тот, у кого был пистолет.
– Это мы еще поглядим, кто свинья! – закричал Мюних, удивленный тем, что все сошло ему с рук. – Домин, накачай-ка еще одну, – потребовал он, подавая трактирщику кружку.
Тот подошел, взял кружку, она совсем исчезла в его лапище. Эфэсовцы поднялись, оставив на столе недопитое пиво и деньги, и у Суслика даже пропало желание провожать трусов презрительным смехом. И глядеть-то в их сторону, даже думать о них – унизительно для мужчины. Эфэсовец с пистолетом был толстый и старый. Эх, черт побери, а славная получилась бы отходная! Чистое дело, кошер, как говорят правненские евреи, чистое дело было бы и с пистолетом. Шефу Суслик не показал бы его, тот рыщет за такими игрушками, будто полицейская овчарка. «Не везет мне, нечем душу потешить. Скука!»
– Ублюдки! Слава богу, смылись, – обрадовался Домин, накачивая пиво. Он играет краном, крутит его. Голос такой же могучий, как и лапы, прямо медвежий.
– Что?
– Слава богу, убрались.
Суслик молчит. Слишком много слов просится на язык, теснится в голове. Хорошо бы как следует ругнуться и ругаться до тех пор, пока не отхлынет кровь, бросившаяся в лицо, не побледнеют уши и лоб. Шефу он скажет: в жизни, мол, бывают такие минуты, когда поневоле станешь ругаться, – руки-то у тебя связаны! Пусть Домин трус – это его личное дело, хоть и противно, да и вообще трактирщика не переделаешь. Вычеркнуть Домина из списка вечно молодых! Есть! Заметано! Что проку в его лапищах? И природа иной раз ошибается. А вот мужчине ошибаться не положено.
– Сейчас накачаю пива, Мюних, дорогой ты мой, сейчас. Пиво молодое, пенится, словно от злости. Плюнул ты этой швали на сапог – прямо любо-дорого посмотреть! Ей-богу!
В пиво он плеснул полстопки рома и отнес к печке.
У «инженера-архитектора» словно язык отнялся. Дрожа от нетерпения, он потянулся к кружке и принял ее из лап Домина.
– Я уж подумал – ну, все, сейчас начнется заваруха. Даже струхнул. Как ты думаешь, не отнимут у меня эти ублюдки патент?
Но Мюних был не в себе, к нему нельзя было подступиться. Он смотрел на кружку, любовался ею. К нему спешило счастье, и чем больше оно ускоряло свой бег, тем ниже Мюних опускал голову. Он сверкнул своими стальными зубами, потом скрипнул ими. Потом вскинул взгляд: «Есть ли свидетели моего счастья? Есть – хорошо, нету – тоже хорошо. Все блага и наслаждения этого мира в этой кружке, они прячутся под пеной, и нет ничего на свете, кроме этой кружки». Мюних смутно различал молодого Лукана, трактирщика Домина. Он опять пощелкал стальными зубами. Ему хотелось позабавиться. Стоя и держась руками за спинку зеленого стула, он, словно клещами, зажал в зубах кружку и запрокинул голову; из-за края кружки поблескивали белки глаз, напряженно вздрагивал острый кадык, и казалось, он вот-вот проткнет дряблую кожу на шее.
Суслик швырнул на стол несколько монет, не дожидаясь, когда Мюних допьет пиво. На его лице было написано удивление, не приличествующее настоящему мужчине, особенно в обществе такого труса, как Домин, потому что мужчина всегда сохраняет полное достоинства холодное равнодушие.
С порога он бросил взгляд на часы, висевшие над головой этого труса. Времени впереди было еще много. «С такими не прощаюсь. По-моему, ты созрел для отходной, несчастный торгаш. Только бы эфэсовцы не устроили мне на улице ловушку».
Притворив за собой дверь, Суслик постоял, прислушиваясь. В темноте прозвучали женские шаги. Тук-тук-тук. «Тьфу, баба! Бабы должны сидеть дома и вязать». Эта мысль доставила Суслику известное удовлетворение, потому что он не мог придумать для женщин ничего более унизительного. Он перескочил через три каменные ступеньки, через тротуар – прямо на середину узкого переулка.
Тишина. Никто его не подстерегал. «Оплеванные эфэсовцы не осмеливаются на предательское нападение. Кто обязан понимать стариков? Я? И не подумаю».
Суслик зашагал серединой кривого переулка, чтобы его не захватили врасплох. Досадно и грустно идти глухим переулком, где нет ничего подходящего, чтобы сорвать злость, дать хорошего пинка.
Он выпустил кастет из рук.
Скука.
Команда Ремеша собиралась на железнодорожной станции. И хотя было еще рано, Шеф с кем-то уже там прогуливался. Суслик видел, как оба скрылись в темноте. Второго человека он не разглядел. «Ничего, подожду. Кто это прилип к Шефу, по какому праву Шеф взял его под руку?»
Станционный фонарь освещал открытый перрон и четыре пары рельсов. Они блестели, как сапоги эфэсовцев.
Вот они возвращаются. Шеф и тот, второй. Второй – это Дриня, тот самый, что воюет бумажками. «Как это – Шеф связался с коммунистами? Надо его выручать».
– Здорово! Это я. У эфэсовцев есть пистолеты… если ты случайно не знаешь.
– Случайно знаю. Проваливай, с тобой разговор еще будет.
Суслик чуть не взвыл, как побитая собака. Он медленно поплелся в темноту. Руки его нащупали заборчик, он вцепился зубами в планку и стал грызть податливое дерево. Он выплевывал трухлявые щепки, боясь заплакать и тем уронить себя в собственных глазах. Ближе к середине доска не поддавалась, тут требовались стальные зубы Мюниха. Эх, стать бы ему, Суслику, невидимкой хотя бы на пять минут! Уж он бы свел кое с кем счеты. Пришлось бы им расплачиваться. И Суслик точно знал, кто будет платить по этому счету.
– Это кто, сын Лукана?
– Много будешь знать, скоро состаришься, Дриня.
– Давай поговорим серьезно, ладно?
Дриня вспахивал «канадками» шлак, оставляя за собой глубокие следы.
– Серьезно? – переспросил Ремеш, продолжая разговор, просто чтобы убить время, он был уверен, что перевес на его стороне. – О чем это?
– Слишком ты ко всему относишься легкомысленно.
– Проповедь? Покорно благодарю. Сыт по горло.
– У меня терпения хватит.
– Не сомневаюсь. В конце концов, это тоже тема, на которую мы могли бы поговорить. Терпение, святое терпение. Ты знаешь мой взгляд на такие вещи, я к терпеливым не принадлежу.
– Допускаю, ты ведь авантюрист.
– Повторяешься, товарищ Дриня. Однажды ты уже сказал мне это у Домина.
– Я люблю повторяться, когда прав.
– Прав? Прав в том, что касается меня?
– Да, прав в том, что касается тебя. Сейчас для меня это самое важное.
– Ты исправляешься! Это новость, это стоит запомнить. Короче говоря, все свое внимание ты направил на мою персону? Верно я выразился? Так ведь? – Ремеш чиркнул спичкой, и огонек на миг озарил его характерное лицо, красивое и вместе с тем какое-то безжизненное. Ремеш походил на манекен в витрине. Остановится человек перед таким вот манекеном и подумает: «А почему он не живой?» – и пожалеет этот манекен.
– Ты самодоволен. Тебе бы родиться в другое время. Ведь твой отец работал на железной дороге!
– Работал. У меня пролетарское происхождение, мое место среди вас. Знаю, знаю, что ты мне скажешь. Вижу тебя, Дриня, насквозь, слишком ты прост для меня.
– Кланяться тебе я не стану, и не воображай.
– Я не ошибся! Я нынче котируюсь! – Ремеш усмехнулся. – Вчера ко мне приходил Крамер, пусть будет по-твоему, товарищ Крамер тоже распинался не хуже тебя.
– Чего он хотел?
– Будто не знаешь! Сам его ко мне подослал, а теперь спрашиваешь, чего он хотел. Говорит мне: «Бросай свои дела, иди к нам». Отвечаю: «Я, мол, не коммунист, никуда не пойду, проваливай». А он точно оглох. Может, оглох и ты?
– Я в тебе заинтересован не так уж сильно, но все-таки отрицать не буду. Но это еще не причина, чтобы тебе заноситься.
– Все-таки? А не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь еще? – возмущенно спросил Ремеш.
– Нет, – сдержанно усмехнулся Дриня. – Я тебе цену знаю. От такого, как ты сейчас, нам толку мало. Старшие товарищи тебя недолюбливают. Они мне говорят: оставь ты в покое этого анархиста и смутьяна, а когда он расшибет себе об стенку лоб, то придет и сам, без нашего приглашения. Я им говорю, что они неправы. Ремеш – антифашист, но вместо ног у него лошадиные копыта, ему бы только носиться галопом. Чего вы хотите? Он молод, но ума-разума поднабрался, на наши коммунистические идеи он смотрит со своей колокольни. Ищет приключений, которые волнуют его и разгоняют скуку. Да, да, он молод, а ему жизнь уже прискучила… – Дриня сдержанно засмеялся.
– Ты не выдумываешь? Вы в самом деле говорите и обо мне?
– Довольно часто. Ты котируешься, и у тебя даже есть кличка, тебя называют Одиночкой, Бунтарем на свой страх и риск.
– Меня? Одиночкой? Я один? У меня есть свои ребята!
– Ну, сегодня я не хотел бы об этом говорить. Оставим их в покое.
– А мне хочется говорить как раз о них. Эти ребята по моему приказу полезут в огонь и воду. Вы таким похвалиться не можете.
– Если Шеф прикажет, они полезут в огонь и воду! Пора бы тебе и поумнеть. Ты окружил себя молокососами, позволяешь им молиться на себя, словно ты божество. Ты тщеславен, тебе это льстит. Удивляюсь. А тебе не кажется, что ты уже вышел из этого возраста? Экое геройство, подумаешь, дать затрещину Киршнеру! Не понимаю.
– Господи, да ведь он собака! Перед ним дрожит весь город, его пальцем никто тронуть не смеет, и вот этот тип получит по роже, разве это для тебя ничего не будет значить?
– Ничего. Перед нами стоят более серьезные задачи. Мы должны поддерживать в людях бодрость духа, пробуждать их сознание.
– Не понимаем мы друг друга. Нет. Выходит, я не смею Киршнера и пальцем тронуть? Что же ты предлагаешь, товарищ Дриня? Поставить перед ратушей триумфальную арку с транспарантом: «Да здравствует Киршнер!»? – или что-нибудь в этом роде. Хороши мы будем, нечего сказать, очень хороши!
– Не остри и не болтай глупостей!
– Так что же мне делать?
– Подчинись партии!
– Вместе со своими ребятами?
– Нет, твою команду надо разогнать. Они вредят делу.
– Вот куда ты гнешь! Ты мне завидуешь, и только потому, что у тебя нет и не будет ничего похожего. Ремеш без своих ребят – вот как тебе хотелось бы! Чудесно, многоуважаемый товарищ! А потом вы заставите меня бумажонки разносить. Я буду их расклеивать, разбрасывать по улицам, совать под двери – словом, стану «бумажным борцом». Нет уж, покорно благодарю. Увольте от такой чести! Пойми, Дриня, ведь ты не из самых глупых. Плевали фашисты на ваши бумажонки. Листовка – товар безвредный, а потому и бесполезный, мягко выражаясь. Здесь нужно ударить с силой, вызвать у них растерянность, хаос, пристрелить Киршнера и еще человека четыре, и вся их лавочка лопнет сама собой. Фашисты давно уже созрели для этого, клянусь тебе. – Ремеш цепко ухватил Дриню за плечи и стал трясти его, словно перед ним был столб, который он собрался выдернуть из земли. – На этой же неделе. Ладно? Передай об этом партии, она тебя послушает, и мы провернем все сообща. В первую очередь Киршнера, его пристрелю я сам, а следующих четверых выбирайте вы, пускай даже пятерых. Так и быть. Чем больше, тем лучше.
– Провокация, демагогия! Я не допущу! – воскликнул Дриня, вырываясь из рук Ремеша.
– Не кричи!
– Не допущу, ни за что не допущу! – хрипел Дриня, потом, тяжело дыша, зашептал: – Дальше своего Правно ты ничего не видишь. Правно для тебя весь мир. – Он наклонился и указал на землю. – Скорее вот эта черная земля меня поймет, чем ты, хотя ты и мыслящее существо. Гитлер захватил всю Европу, занял Украину, стоит под Москвой, дьявол, а ты, ты да какие-то шалые сорванцы изображаете из себя спасителей человечества. Молчи, я не допущу этого, черта лысого тебе в Киршнере!! Хочешь на его трупе славу себе нажить! Этого я не понимаю, мне это чуждо. Опасное себялюбие, и ничего больше. Но прежде, чем ты пристрелишь Киршнера, тебе придется пристрелить меня. Меня!
– Вот какие дела! – присвистнул Ремеш и отступил.
– Именно так, и запомни, что партия не поступится своими позициями, не допустит, чтобы ты навязывал ей анархистские понятия о революции. Революция не удальство, не разбой. Революция – это прежде всего работа с людьми.
– Разносить бумажки, совать их под дверь, – насмешливо перебил его Ремеш.
– Да, и под дверь! Люди приходят в отчаяние, теряют голову. Многие изверились и не видят выхода. Гитлер готовит наступление на Восточном фронте и нисколько этого не скрывает: Кавказ, а за ним Индия, Волга, Урал, взять Москву в железные клещи с юга и востока. Подумай – Москву! Об этом кричат все газеты. В такой обстановке каждая листовка на вес золота. Да что там! Дороже всякого золота! Листовки – это борьба за людей, борьба со страхом и пораженческими настроениями, которые сейчас очень сильны. Листовки подготавливают к вооруженному сопротивлению. Со временем дело и до него дойдет, должно дойти, иначе наша жизнь была бы бессмысленна. Тогда получай своего Киршнера и делай с ним все, что тебе заблагорассудится. А теперь я не допущу! Думал ты когда-нибудь о том, что творится в голове простого человека? Задаешься ли ты вообще такими вопросами? – страстно продолжал Дриня. – Ты говоришь, что листовка – ничего не стоящий товар, – и снова сдержанно рассмеялся, – а представь себе, что эта пустяковина попадает в руки простого человека, который никогда не интересовался политикой. Да ведь в течение дня он на каждом шагу подвергается воздействию фашистской пропаганды. Она его гнетет, мучит, постепенно разлагает, а с другой стороны, этот человек понимает, чует сердцем, что фашизм ему чужд и отвратителен. И тут его берет страх, неодолимый страх, что нет на свете силы, способной справиться с фашизмом. Представь же себе листовки, которые напечатаны и распространяются «бумажными борцами». Этот человек, получив листовку в руки, читает ее и изумляется. Он видит, что не все потеряно, что есть какие-то люди, какие-то коммунисты, которые не теряют надежд, верят в Советский Союз, в его Красную Армию и в здоровые силы своего народа, убеждены, что эти силы в конце концов победят и фашизм исчезнет с лица земли, как дурной сон. И человек поднимает голову, хотя бы на минуту, на миг воспрянет духом, почувствует себя возродившимся. Ты меня спрашивал: неужели затрещина Киршнеру, перед которым трепещут правненские немцы, ничего для меня не значит? Да, ничего не значит. Но я тебя спрашиваю, и ты внимательно меня выслушай: разве тебе ничего не говорит то, что через два месяца будет год, как Гитлер напал на Советский Союз? Тебе это ничего не говорит? И вот в листовке может быть написано: «Гитлер уже целый год безуспешно пытается сломить Советский Союз. Но Красную Армию уничтожить нельзя! Она победит!» Простой человек над этим задумается и скажет себе: «А ведь коммунисты-то правы. Не ладится дело у Гитлера, – Францию-то он сломил за несколько недель». Неужели, Ремеш, тебе мало этого? Неужели это тебя не удовлетворяет? Конечно, печатать листовки, распространять их, не бог весть какой героизм. Кастеты при этом не требуются, кровь не льется. В крайнем случае можно перепачкаться клеем, как сказал мне один правненский немец. Что ты на это скажешь, Ремеш? Как жива-здорова мать-анархия, покровительница сильных мужчин?
– Н-ну… язык у тебя здорово подвешен.
– Разгони свою команду!
– Я не позволю связать себя, слышишь, не позволю! Свою команду я оставлю при себе, и вы ничего мне не сделаете. Нет у вас на то права! – Голос Ремеша срывался, звучал неуверенно, даже испуганно. – Я сам ее собрал. Нет, вы ничего мне сделать не посмеете. Моя команда еще докажет свою жизнеспособность, вы еще ей удивитесь, и ты тоже, клянусь тебе, Дриня. Знаешь, я давно собирался у тебя спросить, да все не решался. Но я считаю, что такой человек, как ты или я, должен быть готов ко всему. Ко всему! Я, конечно, понимаю, что это невозможно, что этого никогда не будет! Но что ты сделаешь, если Гитлер выиграет эту войну? Я понимаю, что говорю глупости, отлично понимаю. Мне незачем перед тобой выламываться, ты меня знаешь. Но ответь мне! – Ремеш тяжело перевел дух и утер потный лоб.
– Никогда больше меня об этом не спрашивай! Никогда! – Слова Дрини прозвучали доброжелательно, к них послышалась вроде даже жалость. Но как знать, так ли это было или нет, потому что как раз в эту минуту у здания станции появился железнодорожник с багажной тележкой. Несмазанная ось нещадно визжала на ходу.
– Не буду, – уверил Ремеш и наклонился к Дрине. – Я застрелюсь и прихвачу с собой Киршнера. Или сбегу в иностранный легион.
Кто-то остановился рядом с Сусликом. Один Лис умеет подобраться неслышно, как индеец, и видит в темноте. Суслик сказал громко, не оборачиваясь:
– Здорово, Лис!
– Здорово, Суслик! Ты чего это доску грызешь? Я стою тут уже целую минуту, а ты все грызешь да грызешь.
– Зубы точу.
– Серьезно?
– Серьезно.
– На кой Шефу Дриня понадобился? Гляжу на них, а они все расхаживают. Не знаешь, о чем они треплются?
– Шеф не треплется.
– Не придирайся. Всякому известно, что из них двоих может трепаться только Дриня. Он на счет этого мастак. Если надумаешь когда отправиться в страну Вечной Охоты, то от души советую зайти к Дрине. За одну ночь он уморит тебя своими разговорами до смерти. Словом, такого второго нет. Ну и нервы у Шефа!
– Сила!
– Что сильно, то и красиво. А что красиво, то сильно. Ты разве, дружище, этого не знаешь?
– Осел! Где ты вычитал такую глупость!
– Но-но!
– Что-о? – Суслик медленно обернулся. – Мне что-то послышалось. Кто-то здесь сказал «но-но»?
– Но-но!
– Хочешь? – Суслик коснулся груди Лиса. – Понюхай!
– Подумаешь, кастет! И у меня такой будет, вот увидишь. Все равно медведя им не убьешь.
– Медведя? Как ты до этого додумался? Гениальная дурость. Я потрясен.
– Долго еще будет трепаться этот Дриня? Тут и присесть даже не на что. – Лис подошел к забору, оторвал планку, другую, перебросил их в садик. – Теперь и посидеть можно. Соображать надо.
– Я заборов не ломаю. – Суслика глодала зависть, что он сам не додумался до этого.
Он опоздал, а мужчина не должен подражать другим. Пусть подражают бабы и обезьяны. Лучше я постою.
– Вот уж не думал, что ты заборы крушишь!
– Две планки не забор. Важно то, что мне захотелось посидеть. Две планки. Смешно! Жалко тебе?
– Мне? Плевал я на них.
– Садись, я подвинусь.
– Старый Мюних плюнул на сапог эфэсовца. Хорошо, что я был у Домина. Они чуть не изувечили «инженера-архитектора». Но вовремя смылись. Трое их было, а все-таки смылись. У одного был пистолет дамский, игрушечный, жалко. Эфэсовцы ведь трусы. И Домин тоже.
– А у Паука на глазу ячмень. Ячмень, ясно?
