Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
Он отдернул руку, вынырнул из-под коряг и, уже выплывая на поверхность, увидел мелькнувшую рыбу, казавшуюся в воде большим серебристым листком вербы.
Появившись над водой, он закашлялся, выплюнул воду и подплыл к берегу передохнуть.
Пайер ни о чем его не спрашивал, видя, что Ондрей сам хочет ему что-то сказать. Но Ондрея бил кашель, и Пайер не выдержал.
– Как рыба?
– Ну… как навоза…
– Ииих! – Что-то жалкое прозвучало в этом возгласе Пайера. Он глянул на дорогу, и его взгляд больше не был испуганным.
– Слушай, – крикнул он Ондрею, но того и след простыл. На мгновение мелькнули в омуте его ноги, и все. Дно было пустынным, вода – безжизненной.
А за Адамовой вербой на берег все так и сыпалась рыба. Она билась и падала на траву. На нее бросались цыгане. Только цыганка с сигаретой не шевелилась. Она лишь кричала: «Рыба!» – и когда Бомбиляй бросал по две, повторяла: «Рыба, и еще рыба!» – била и смеялась, била кулаком по траве.
Пайер разделся и положил свою одежду вместе с Ондреевой. И снова глянул на дорогу.
– Пайер!
Его окликнули с реки, и детская рука выбросила сверкнувшую серебром рыбину. Пайер бросился к ней и стукнул ею о вербу. Рыбина распласталась на траве, охваченная мелкой дрожью, жабры оттопырились, и вот она замирает.
– Ее там знаешь сколько… – Губы у Ондрея посинели.
Пайер еще раз оглянулся на дорогу, но уже уверенный, что лесника там не увидит. Так оно и было. И, не раздумывая больше, бросился вслед за Ондреем, в воду.
– Теперь я. А ты смотри за цыганами.
– Но… – Ондрей был уверен, что в воде-то уж Пайер не должен ему приказывать.
– Да я сейчас. Говоришь, ее там полно?
– Ну! Вот тут, в этом месте, – показал Ондрей ногой, – где толстый корень, под ним.
– Ладно. – Пайер надул щеки и нырнул.
Через два часа они возвращались с реки. Им не очень-то повезло. Всего четыре рыбешки, да и то Пайер отдал Ондрею двух поменьше. Можно было бы наловить и больше, да рыба разбежалась. Может, пора пришла, а может, виной всему оказался Пайер, – он стал копаться в рыбе, словно она была уложена в кадке, чтобы выбрать какую покрупнее. А может, рыба ушла глубже, куда никто из них не отважился бы нырнуть. Прежде хуторские ребята были похрабрее, но с той поры, как у вербы утопился слепой Адам, с той поры…
Уже подходя к избе, Ондрей услышал карканье. Ворона звала его. Да кого ей еще звать? Мать свою она не помнит и лес тоже.
Карканье было отчаянным. Ондрей торопливо отпер избу.
Ворона сидела на скамье у печки и, увидев его, замахала крыльями и перестала каркать.
Он обошел ее вокруг. Птица поворачивалась за ним.
– Что с тобой?
Но тут Ондрей перестал ее занимать. Она уставилась на пол, вытянула шею, распахнув крылья. Опустила голову еще ниже, и казалось – сейчас соскочит, но высота ее пугала. Ворона вернулась на середину скамейки и снова закаркала.
– И как ты сюда попала? Летаешь уже, что ли? – Ондрей спустил ее на пол.
Ворона сделала несколько шагов, взмахнула крыльями и взлетела вверх. Но неловко, упала, ноги не удержали ее. Все это ее так занимало, что она не замечала запаха рыбы и не видела, как Ондрей резал рыбу и вместе с чешуей и внутренностями клал на край стола.
Наконец она заметила Ондрееву работу. Она застыла у стола, посматривая с любопытством. На стол светило солнце, и в его лучах сверкал нож. Ондрей переложил его, ворона не двигалась, но, не увидев больше ничего блестящего, сердито закаркала. Вероятно, блеск ножа ошеломил ворону, потому что она снова замерла и не обращала внимания на то, что Ондрей протягивал ей кусок рыбы. Она смотрела только на стол.
Солнечный луч наискосок разрезал сумрак избы, в светящемся воздухе плавали золотые пылинки. Даже мухи в этом освещении не казались такими противными, и в их полете было что-то радостное и успокаивающее. Одни золотые пылинки бесследно исчезали в полумраке, и их сменяли все новые и новые облачка пылинок, это движение казалось бесконечным и ни на что не похожим.
Ондрей не знал, что происходит с вороной. Может, она больна? Он слышал, что птица в неволе гибнет. Пани учительница однажды говорила об этом. Но и она взяла себе ворону. Как же так? Ведь все, что она говорит, правда. А может, она не хотела так сказать? Или они гибнут только тогда, когда люди морят их голодом? Но он свою ворону накормит, скорей сам не поест, а вороне даст. Вот бы рыбу, которую он наловил, испечь на костре и съесть! Когда ее жаришь, такой запах идет, какой бывает только на учительской кухне. Пайер, тот рыбу изжарит. Ну и пусть! Ондрей не мучит, не бьет свою ворону. Вот взрослые бьют лошадь, если она не тянет, а порой, когда и тянет, все равно бьют. И пастухи хлещут прутьями коров, когда те заберутся в овес или клевер. А раз он видел, как Пайерка била гусака. Пайерка вообще чуть что – дает волю кулакам. Но тому гусаку поделом, он щиплет ребят и гоняется за ними по хутору. Однажды и за Ондреем гонялся. Но теперь Ондрей его не боится. Он как-то подбил ему камнем крыло, гусак всю неделю ходил с повисшим крылом. Потом, правда, он как-то подобрался. С тех пор гусак удирает от Ондрея и только издали на него гогочет. Гусаку бы он не простил, но ворону он не бьет. А она не хочет есть. Что с ней приключилось?
– На, на. Рыбу я тебе принес. Жри!
Она глянула на него одним глазом, и ему показалось, что ворона усмехнулась. Потом она сердито закаркала, клюнула рыбу большим клювом и проглотила.
– Нет, птицы в неволе не гибнут. Нужно сказать об этом пани учительнице, – решил он, увидев, что рыба исчезла и на столе осталось лишь несколько окровавленных чешуек.
– Все, на сегодня хватит. – И он погладил ее.
Ворона прохаживалась. Подошла к печке, поглядела оттуда на скамью, да, видно, она ей опротивела. Села и собралась спать, гнездясь на месте, словно курица.
Шли дни, Ондрей вел им счет в зависимости от того, что делала ворона. Сегодня она уже взлетела на скамейку у окна, оттуда – на стол. Оба окна он заставил горшками, чтобы Пайер не увидел ворону.
Было это тогда, когда ворона перелетела через всю избу и перемахнула со стола на высокую спинку кровати. Ондрей улегся в постель, а ворона посматривала на него сверху. Ей, видно, это нравилось, она вертела головой, впервые смотря вниз с такой высоты.
– Иди ко мне, иди! – позвал ее Ондрей, и она прилетела. Уселась ему на голую грудь и больно вонзила когти в кожу, поклевывая темные пятна сосков. Сначала легонько постукивала клювом, а потом приготовилась клюнуть побольнее, и он испуганно стал ее прогонять. Но ворона сопротивлялась, била крыльями, летала над ним и во что бы то ни стало хотела сесть ему на грудь. Ондрей, смеясь, защищался.
Заходило солнце, Ондрей встал посреди избы и только положил руку на плечо и позвал:
– Иди ко мне, иди! – как ворона взлетела и уселась к нему на плечо. Он сказал: – Кыш! – и она улетела. Игра повторялась, не утомляя их.
– Иди сюда, иди! – Черная тень снова опустилась на плечо, и Ондрей был счастлив. И когда он чувствовал себя на вершине счастья, в избу вошла мать. Ничего не понимая, она какое-то время смотрела на Ондрееву игру и потом так же молча исчезла во дворе.
В ее появлении было что-то необычное. Ондрей это сразу почувствовал, как только за ней закрылись двери. В это время она никогда не приходила домой и не была такой молчаливой. Но обидно, что к его игре с вороной она осталась равнодушной. Вот ему уже десять лет, а он еще не слышал, чтобы ворона кому-нибудь садилась на плечо и слушала человека с одного слова. Он перестал играть с вороной и подошел к окну.
Ворона сидит на столе, и ничего вокруг не напоминает об их игре. Так посидят они еще немного, и все потонет во тьме.
Ондрей чувствует, что сегодняшний день не похож на вчерашний и ни на какой другой. Что-то случилось, и он не знает, как избавиться от этого чувства. Он понес ворону на полку, где было ее место. Ворона не двигалась, и он ощущал ее в ладонях, словно теплую тряпку. Он еще не лег, когда вошла мать.
– Ты чего не спишь? Помолись и спать! – приказала она с какой-то печалью и словно через силу. Он слабо различал ее в темноте, только платок белел на голове. Развязав его, она положила платок на кровать.
Ондрей встал на колени и старательно перекрестился. Но молиться мешала мысль о вороне. Он снова слышал, как зовет ее: «Иди, иди!» И шум ее крыльев опять раздавался в избе, и на плече он опять почувствовал мурашки. Он глянул на полку с посудой. Но полка терялась в темноте, и ворона спала.
Наконец он улегся, легла мать, кровать под ней заскрипела, словно она с разбега бросилась на нее.
Что-то тихо завыло, словно ветер сквозь оконные щели. Но звуки шли из угла, где лежала мать.
Мать зарылась в подушку, чтобы не слышал сын. Ведь ничего не случилось, совсем ничего. Еще полчаса назад она убирала погреб в школьном дворе, тот, с трубой. На этой неделе должны привезти вагон с углем. И так и не кончила уборку. Еловой метлой подметала лестницу и, когда добралась до последней ступеньки… последней ступеньки. Как это было? Что же, собственно, случилось? Она вдруг выпрямилась, и метла выпала у нее из рук.
– Сегодня девятнадцатое июля!
Она все еще не верила.
– Через неделю будет святая Анна. У пани учительницы именины. Она уже сегодня утром говорила: через неделю святая Анна, придут гости, ты смотри, чтобы все было в порядке. И подвалом займись, скоро привезут уголь. – Так сказала пани учительница сегодня утром. Девятнадцатое июля, в этот день, ровно восемь лет назад она провожала мужа на станцию. Он ехал в Америку. Восемь лет назад… И вот теперь она все бросила и сама не своя выбежала из подвала. Даже не закрыла его, и пани учительнице не сказала «Доброй ночи!», а кинулась со школьного двора, а потом вниз по склону, пока не увидела железной дороги.
Ее трясло, как в лихорадке, и что-то давно забытое навалилось на нее, готовое сжечь. За холмом грохотал поезд. Потом отозвались вздохами рельсы. Это он проходил по мосту над рекой. И вот показался паровоз с высокой тонкой трубой. На этом поезде он уезжал и говорил, что еще к ночи будет в Остраве. Это тот самый поезд. Тот же паровоз, и вагоны те же, да и грохот.
Она зажала уши, чтобы не слышать этого грохота, поезд как раз проносился мимо, всего в двух-трех метрах. Какая-то женщина в красной косынке глядела в окно. И чей-то мальчик смотрел, точно как ее Ондрей, а тогда Ондрею был год и один месяц. А теперь уже десятый пошел. Боже, как летит время! Целый год она не получала от мужа никаких писем. И знакомым писала в Америку, и других расспрашивала о муже, но никто ничего не мог сказать о нем.
Поезд остановился, постоял и снова тронулся, покидая маленькую станцию.
А однажды, это было в полдень, она полола сорняк в учительском огороде рядом с дорогой. Шли мужики из корчмы и говорили о ее муже. Один из них возьми и скажи:
– Небось где-то там его пристукнули. Мир не без злых людей.
Она закричала и потеряла сознание.
Там они и нашли ее.
И больше она уже не ждала письма, и оно так и не пришло. С той поры дни следовали своей чередой, а она себе придумала историю, что его зарубили топором, – это после того, как она попала на бойню с Пайеркой, помогала ей пригнать скотину… И опять все ее муки навалились на нее, и ей пришлось пережить все заново. За одну-единственную минуту пережить все с самого начала до конца. Ее бросило в дрожь, от ужаса поднялись волосы.
Тогда стучали колеса и скрипели вагоны.
Колеса уже не стучат.
Вагоны не скрипят, и поезд, едва отойдя от станции, повернул за ельник и бесследно исчез.
Она очнулась на земле. Трава, луга цветут. Пора их косить. Такой была ее первая мысль.
Боль возвращалась, но медленно и не сразу, словно ею теперь управляла милосердная рука. Во всяком случае, она уже могла идти. А придя домой и увидев Ондрея с вороной, быстро вышла из избы, боясь, что вновь все нахлынет на нее и она не выдержит. Ведь тогда Ондрею было всего тринадцать месяцев, и отца он не помнит.
Ей было жутко…
Она лежала на постели, думая о том, почему старые раны вдруг открываются вновь. Почему все возвращается и человек опять переживает всю свою боль с самого начала, причем как что-то новое и неведомое. Где найти средство, которое заживит эти раны и на долгое время породит обманчивое представление, что их уже нет, что они навсегда преданы забвению? Может, это песок? Глина? Или камни? А может, вся боль и страдания западают глубоко, как зерна, которые потом вдруг прорастут, выгонят листочки и расцветет цветок, исполненный горечи, и все это происходит быстро, мгновенно.
Эти мысли не давали ей спать. Вряд ли она вообще уснет этой ночью. Ее охватило какое-то лихорадочное возбуждение, и словно волны шумели в голове. Это кровь стучала в висках.
Ондрею послышались стоны и даже тихий плач. Но звуки эти, хотя и были необычны, не трогали его. Он словно их не слышал. Он снова видел перед собой завистливые глаза Пайера, видел самого себя, как он кладет руку на плечо и говорит: «Иди сюда, иди!» – и ворона усаживается ему на плечо. Остальные ребята смотрят с восхищением, и только Пайер – с завистью, весь зеленый от злости. Ондрей еще никогда не видел зеленого человека, а вот пани учительница как-то говорила, что человек может позеленеть от злости. Завтра бы надо попробовать. Ну, не завтра, так послезавтра. Вороне надо окрепнуть и еще полетать, потому что на Пайера нельзя положиться, он может ее и камнем жахнуть… Нет, нет, только послезавтра. Скорее бы это время проходило! Ведь еще ночь, целый день, вторая ночь… тянется еле-еле. Завтра нужно наловить вороне рыбы, а потом уже он увидит завистливые глаза Пайера и самого его, зеленого с головы до ног. А смоется ли это потом?.. И еще он видит что-то, но словно в тумане, что-то, похожее на глубокий омут.
Тут он засыпает.
И больше ничего не видит, даже полки с вороной. Отца он не знал. И это его не трогает и не будет трогать.
Но если б он и не спал, все равно б из-за подобных вещей не переживал и ни за что бы на свете ни с кем не поменялся бы своей жизнью.
В его жизни лишь одно несправедливо: Пайеру пятнадцать лет, а ему десять, и им никогда не сравняться, потому что, когда ему будет пятнадцать, Пайеру стукнет двадцать, и Пайер все равно останется сильнее.
Единственная несправедливость в его жизни.
А мать, увидев, что он спит, наконец дала себе волю и заплакала, и плакала до тех пор, пока ее не одолел сон. На другой день она почти не вспоминала о случившемся, воспоминания развеялись и больше не возвращались, словно их засыпали чем-то, только неизвестно чем – песком, глиной или камнями.
– Что-то ты бледная, – только и сказала ей пани учительница.
– Да ничего, ночью мне было плохо.
А пани учительница подтвердила:
– Да, над нами кара божья. Над нами, женщинами, кара божья.
Ондреева мать не стала ее разубеждать и поспешила с ведрами к реке, чтобы не быть у нее на глазах.
Прошел день, и у Ондрея не случилось ничего достойного внимания. Ничего такого, о чем он мечтал. Шел дождь, и погода не улучшилась до самого вечера. Ворона сердито каркала, летала по избе и билась в окно с такой силой, что чуть стекла в окнах не повыбивала. А из трех гераней, стоящих на окнах, ни одна не уцелела. Ворона, не переставая, каркала, и голос у нее стал похожим на голос ее матери, что свила гнездо на высокой ели. Перья у нее блестели, отливая на свету синевой и не уступая по красоте перьям сойки. Ондрей никогда еще не видел сойку вблизи, но у Пайера было несколько ее перышек, и когда он бывал в настроении, то приносил их ему показать. Но руками трогать не позволял никогда.
Так они провели этот день. Оба были сердиты – ворона на тесноту избы, а Ондрей – на плохую погоду. Напрасно он выглядывал в окно, тучи тянулись над долиной, становясь все темнее. И тут Ондрею пришло в голову, что солнце и завтра может не появиться, дождь будет лить, и ему придется сидеть с вороной в тесной избе и голодать, как и сегодня. И ту еду, которую принесет мать из школы, ему придется отдать вороне. О том, чтобы поделить еду и себе и вороне или, может быть, оставить себе кусок получше, он даже и не думал. Пайер, тот бы не дал ей ничего, а сварил бы ее саму и съел. И мысль, что он лучше Пайера, было единственное, что его утешало, он даже меньше злился на дождь.
Утром его разбудило воронье карканье. Ворона сидела на окне. Закаркав, она перелетела на Ондрееву постель и стала ругаться с ним: слышишь, что я тебе говорю, соня! На улице так хорошо, а ты тут меня держишь взаперти. Отпусти меня, отпусти, не то я буду каркать, пока не оглохнешь!
На дворе светило солнце. Материнская постель была пуста. Мать ушла еще затемно. Ночной поезд доставит вагон с углем, и ей нужно было приехать на железнодорожную станцию вместе с возчиком, а потом проводить каждую телегу на школьный двор, помочь ее разгрузить, сделать все по-хозяйски, как свое. Она не роптала на свою судьбу и все выполняла спокойно и деловито, потому что делала это для пани учительницы. Не будь этой тихой маленькой женщины, старой девы, несварливой и независтливой, кто знает, как сложилась бы судьба Ондреевой матери. Она осталась одна с годовалым малышом и, кроме крыши над головой, ничего не имела. Все три полоски поля они продали – чтоб оплатить поездку мужу в Америку.
– Иди сюда, иди! – Ворона села Ондрею на плечо и радостно замахала крыльями. Теперь Ондрею было ясно, что ворона птица умная и почти все понимает.
Оба торжественно появились на улице.
Ворона зажмурилась от солнца, оно ее слепило, и она уткнула голову в рубаху Ондрея и крепче впилась когтями в кожу. Он боялся пошевельнуться. Так они и стояли, удивленные и не уверенные в себе, когда от забора отделился Пайер и, не веря своим глазам, медленно приближался, глядя из-под руки. Ничего не говоря, он остановился в трех шагах и уставился на них, переводя удивленный взгляд с вороны на лицо Ондрея.
Ондрей испытывал наслаждение, которое доставила ему эта минута, он все так себе и представлял, и наяву все это даже намного лучше. Вот если бы еще Пайер позеленел… сначала пятки, потом ноги, потом…
Было тихо, и в этой тишине глуповато улыбался пятнадцатилетний Пайер.
Стояла такая тишина, что ворона осмелела, высунула голову, но, увидев незнакомца, заерзала на Ондреевом плече, закаркала и поднялась в воздух.
Но тут же она опустилась на забор. Видно, там ей понравилось, и она принялась чистить перышки на шее. Пайер повернулся, и направился было к забору, и уже сделал два шага, но ворона присела на хвост, растопырила крылья, выставила клюв, словно мальчишка руку, готовая защищаться, и так застыла в ожидании. А в горле у нее, как у злого пса, что-то сердито клокотало. Нет, Пайер ей не нравился, она ему не доверяла.
Это рассмешило Ондрея.
– Откуда ты ее взял?
– Сама прилетела. – Он явно смеялся над Пайером.
– А это не моя? – Пайер старался быть строгим, но он еще не опомнился от первого удивления. Он стоял и кусал нижнюю губу и, казалось, сейчас взорвется. Ондрей не отвечал. Потом похлопал себя по плечу и позвал:
– Иди сюда, иди! – Ворона пролетела над Пайером.
Пайер не стал зеленым, только понял, что ничего подобного он еще не видывал.
– Смотри-ка! Вот это да! – Восхищение его было искренним.
– Я ее приручил. – Ондрей взял ворону в руки, подбросил, она взлетела и уселась на крышу. Потом прошлась по ней. Оглянулась и с карканьем пролетела большое расстояние, отделяющее крышу от другой, избы.
– Смотри-ка! Вот это да!
– Ага. Я ее приручил. Ворона – птица умная. С ней надо обращаться умеючи, и кормить ее надо хорошо. Жрут они всё: рыб, лягушек, что хочешь. Может, и змей едят, – но последние слова он произнес уже неуверенно, заметив, что ворона залетела далековато.
Они побежали по дороге.
– Иди сюда, иди! – И ворона снова спустилась Ондрею на плечо. Сначала покружила, а потом села.
– Смотри-ка. Вот это да! Послушай! – Пайер уже начал понимать, что перед ним всего лишь Ондрей. – Послушай, Ондрей, а ты не продашь ее мне?
– Продать! Еще чего!
– Ничего, ничего такого. Продай мне ее, и все. Дам тебе за нее ножик. Хороший. Из Сараева, да ты его знаешь. – Но только это он сказал, как ножика стало ему жалко. Он уже представил, как ножика больше нет, что он и взаправду отдал его Ондрею, и тот ходит от избы к избе, всюду его показывает и говорит: «Посмотрите на ножик! Ножик «рыбка». Я выменял его у Пайера на ворону. Хороший обмен, правда?» Правда, хороший. Другого такого ножика во всем хуторе не найдешь. А что ворона? Да ворон у нас словно камней в Кисуце, – и Пайер представил себе, как все над ним смеются.
Ондрей поглаживал рукой ворону и ничего не говорил.
– Если не хочешь ножик, так я тебе отдам… – быстро проговорил Пайер и тут же замолк. Нечего ему дать Ондрею, кроме ножика, и тут он пришел в себя и вспомнил о собственной гордости. Глянул вокруг сердито и завистливо и прикусил нижнюю губу. А на что ему ворона? Ворона – птица неплохая, и суп из нее можно сварить. Но эта ведь ручная, слушается, словно собака. Такую нельзя убивать. Но почему эта ворона слушается только Ондрея?
Из-за пайеровской избы высыпали ребятишки. Там был луг с сеном, но они все бросили, услышав воронье карканье. И так и остались стоять, застыв у забора. И когда ворона перелетала с Ондреева плеча на крышу и потом возвращалась по его зову, ребята поворачивали голову за птицей, и никто из них не отваживался проронить хотя бы слово.
– Так ты не продашь ее мне? – спросил Пайер сердито.
– А пять крон дашь?
– Ишь ты!
– Она же ручная!
Но Пайер словно не слышал. Только одна мысль бьется у него в голове. У Ондрея ворона, а у него нет. Это одно дело. Ондрей просит за нее пять крон. А это уже совсем другое. Да еще смеется над ним, но ладно, посмотрим, Ондрейко, дурья твоя башка. Ты и так передо мной провинился немало. И он смотрит на Ондрея с такой злостью, что тот легко бы это заметил, не думай он только о вороне и не стой тут ребята со всего хутора. Все Ондрею казалось праздничным, торжественным, и ворона, наверное, чему-то радуется, потому что летает, перелетает с места на место, распахнув крылья, как ястреб, не каркает, описывает в воздухе круг за кругом и уже без всякого зова садится на плечо Ондрея.
Вот она уселась на грушу на пайеровском дворе.
– Гадина, ты что там делаешь? – разозлился Пайер. Взял камень, бросил и попал в ветку, на которой она сидела. Ворона взлетела вверх – удивленная и напуганная. Ей была еще незнакома людская злоба, и она, облетев дерево, хотела снова сесть. Но камни один за другим со свистом сыпались на ворону. Пайер бросал их, как сумасшедший, да и другие, сами не зная почему, с криком не отставали от него.
– Что там делаешь, гадина? Другого места для тебя нет?
– Эх ты, ворона, что там делаешь? – повторяли за Пайером ребята поменьше и совсем малыши. И этот крик был слышен далеко за хутором.
Ондрей стоял, не в силах что-либо сказать.
Ни один камень не попал в ворону. Она взлетела высоко над грушей, потом, видно, решила сесть на трубу пайеровской избы. Но из трубы шел дым, и она, подумав, наверное, что это место для нее непригодно, с жалобным карканьем метнулась в сторону, словно подхваченная ветром, и полетела дальше – к болоту.
Ворона летела низко над землей. Казалось – вот-вот она сядет, но она снова взмывала вверх, и ее полет походил на движение больших волн. Она каркала при этом так жалобно, что у Ондрея выступили на глазах слезы.
Все кинулись бежать за вороной. И Ондрей впереди всех.
Только пятнадцатилетний Пайер немного отстал, насмешливо крича:
– Лови ее, лови!
– Насыпь ей соли на хвост!
Еще все видели, как она уселась на забор школьного двора. Еще Ондрей увидел, как она перелетела Кисуцу и опустилась в густые заросли вербняка. Он перешел Кисуцу вброд и до самого вечера звал: «Иди сюда! Иди!» – но напрасно.
И после, стоило какой-нибудь вороне пролететь у него над головой, он всегда останавливался и долго-долго смотрел, пока она не исчезала черной точкой, и всегда думал, что это летит его ворона, та, которую прогнал завистливый Пайер.
Пайеру еще долгое время было стыдно, и он избегал Ондрея.
А осенью или весной, когда на небе появлялись целые тучи ворон, Ондрей по-прежнему искал ту, свою, и хотя ни одна не садилась ему на плечо, он верил, что она среди них.
И больше ему не было тоскливо от этих вороньих туч.
Перевод Л. Касюги.
ЛУНА НА ВОДЕ
Филипа Кландуха мучил кошмар. Он вскрикивал во сне, стонал, лицо его кривилось болезненной гримасой.
Уже проснувшись, он услышал свой стон, и с минуту лежал тихо, прислушиваясь к отклику. Ему самому было странно – как это он стонал таким тонким голосом? Это был не его голос.
А снилось Кландуху, что он стоит в реке, на самой середине Кисуцы, и поит лошадей. Вдруг лошади пропали вместе с возом, вода вздулась и забурлила так, что у него из-под ног вырвало камни. Он стал тонуть…
В доме темно, на улице ночь.
Когда Кландуху снилась мутная вода, он обычно думал: «Мутная вода не к добру», – но сегодня он ничего не подумал. Он лежал на дубовой лавке под окнами, и лежать было тесно, словно в гробу. Но ему было безразлично. Он потому и ложился на эту лавку, что она была узкая и жесткая; и всегда, если он приносил вечером из чулана тулуп и попону, жена знала, что она будет спать одна, что ночью муж встанет и будет изводиться, мучить себя мыслями. И табак весь выкурит, целую пачку.
Кландух поднялся. Похлопал ладонью по столу, не находя табак. Ночь была темная, но жена видела это. И знала, какой у него сейчас вид, – упрямая голова взлохмачена, глаза сердито выпучены, рот открыт. Открыт широко, словно он собирался проглотить картофелину.
Но вот зашуршала бумага.
«Нашел-таки», – подумала она, но не могла смолчать.
– По ночам-то хоть не чадил бы! – проговорила она, потому что не могла не сказать, хотя наперед знала, что толку от этого не будет.
– Не затевай свару, не то… – Его низкий голос звучал угрожающе, дрожа и прерываясь от гнева. Голос был резкий и даже страшный, лишь этот низкий, глубокий тон скрашивал его.
Он поднялся и прошелся по избе.
Ничего так не боялась жена Кландуха, как этого хождения. Походит-походит, а потом выйдет из дома и останется на дворе до самого утра. Теперь это случается часто. А первый раз так было, когда лошадь сломала ногу, и он в ту ночь надумал заложить землю, взять ссуду в банке и купить на эти деньги пару лошадей. Что-то он надумает теперь? Да что тут придумаешь? Ей стало жаль его. Не жаль было ни себя, ни детей, только его – большого и здорового мужика, что вот так в бессилье и отчаянии ходит по избе. Силы у него хватит на двоих, он телегу одной рукой приподымет, из грязи вытащит, если увязнет. Ведь когда у них была одна лошадь, он, случалось, и впрягался вместо второй лошади, тянул воз через выбоины и самые тяжелые места…
Она заплакала.
– Собачья жизнь! – загудел Кландух, потому что терпеть не мог женских слез. Взял со стола курево, спички и вышел.
Ночь была теплая.
Роса холодила босые ступни, но ему не до того – он не чувствовал росы и не замечал, что вышел босой. Повыше дороги у Кландуха сложены бревна, и он поспешил туда, посидеть, подумать.
«Ну, и как обстоят дела твои, Кландух? – спрашивает он и сам же отвечает: – Плохо! А началось все с того, что лошадь сломала ногу. Потом уж пошло одно за другим. Заложил землю, взял ссуду, но довершила все ярмарка в Чадце. Лошадей-то я купил дешево, две тысячи даже остались. А если б я покупал их сегодня, спустя год и два месяца? Осталось бы целых три тысячи, а то и все четыре. Только в хозяйстве без лошадей так долго не обойтись. Выходит, промашка не в этом. В чем же причина, что все идет прахом? Взять хотя бы лошадей. В чем дело? Скоро лошади, глядишь, совсем цену потеряют. Но не лошади тут виной, это уж точно…» Аккуратно укладывает он слово к слову, любуясь их смыслом и порядком, в котором они уложены. До чего хорошо они все объясняют и рассказывают ему. Это начало Кландух знает чуть не наизусть – ведь последние недели ничем другим и не занимается.
– А как же дальше?
– Надо бы хуже, да некуда. Лошадей я купил, дешево и хорошо купил, да, видно, не надо было их покупать…
Тут Кландух замолкает – охота ему удержать мысль и слова, чтобы хоть минутку сохранить в себе такую же тишину, какая стоит кругом в эту ночную пору. И он начинает крошить табак. Стебельки покрупнее отбирает и кладет обратно в пачку, лежащую на колене. Когда цигарка уже горит, слова сами вырываются одно за другим, а он прислушивается – будто оцепенев, сам не свой.
– Заработки пропали нынче, и торговцам возчики не нужны, а те, у кого парная упряжка – и подавно. Дешевле взять с одной лошадью. Да теперь и не возят столько товара из города, сколько прежде возили, два года назад. Если и дальше так пойдет, совсем возить перестанут. Кому нужен товар? Кто его купит? На какие деньги? И лес не возят. Лежит он, готовый, на вырубках, а который и на корню стоит, вон и у меня сколько сложено перед домом, а какой толк? Добрых полгода уже не видать возчиков с лесом, – мимо моего дома ни один не проезжал, да и на шоссе не видно было. А камень? И до него никому дела нет, не нужен он людям, камень-то. Что же им нужно? Похоже, что ничего, вовсе ничего. Вся долина словно задремала и околевать собралась. Люди подохнут, лошади, все… Вот птицы, те… те, пожалуй, переживут это наваждение. Они мухами кормятся, мухами и жуками. Но когда перемрут люди, то, пожалуй, не станет ни мух, ни птиц. Точно! Ведь мухи держатся только там, где есть люди и скотина…
Кландуху стало зябко.
Озябли ноги, и кажется, будто со всех сторон подступает холод.
А ночь – теплая.
– Заработков нет, а лошади стоят в стойлах. Задавай им корм, носи каждый день, пользы же от них никакой. Эх, не надо было покупать их… – Тут он решительно замолкает и крошит табак с таким ожесточением, словно решил растереть его в пыль. – Лошади не виноваты. Они не виноваты, – вслух убеждает он себя, отгоняя слова, которые просятся на язык. Слова эти греховны, и он боится их. Лошадей проклинать Кландух не будет. Ночь не услышит от него проклятий. Лошади – это святое дело, без них нельзя жить. Это внушил ему отец, старый Кландух – царство ему небесное! – это знал и он сам – его сын. Однако теперь… что же теперь?
– Лошади не виноваты! – Он упрям, как ребенок, и не хочет сдаться. Он не впадет в этот грех, нет, пускай хоть весь свет погрязнет в грехе… в Кландухе вдруг заговорила такая гордость, что спина выпрямилась сама собой, а в глазах засветилась решимость. Какая-то извечная сила, дремлющая в каждом человеке, пробудилась в нем и забурлила, заклокотала. Она взялась неведомо откуда и заклокотала так, что ничто на свете уже не казалось Кландуху страшным. Весь мир лежал перед ним, и Кландух смотрел на него сверху, как ястреб, высматривая добычу из-под облаков. А далеко внизу – какие-то фигурки. Это люди божьи, они мечутся, топчутся как-то неловко и бестолково. Словно цыплята, которые только что вылупились и начинают клевать. И было их – не счесть.
