Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)
Вслед за тем раздался чей-то веселый смех:
– Хи-хи!
Шамай развеселился. Улыбаясь, он заглядывал в котелок, – хотелось узнать, сколько там еще остается. Но было темно. Тогда он опустил палец и стал им помешивать ром. «Кашку варила, варила…» – напевал он и никак не мог вспомнить, какие слова дальше. И песенка ли это или просто стишок? Кто-то, отчаянно бранясь, прошел мимо повозки с убитыми. Шамай испугался, подумав, что это молчун, который хочет купить у него ром. Он поднес котелок к губам, собираясь вылить в рот остатки. Шаги стихли, а Шамаю вдруг стало плохо. В желудке что-то поднялось. Ко лбу, потом к щекам будто приложили ледяную ладонь.
«Сейчас меня вывернет», – подумал он, сожалея о выпитом и невыпитом роме. Он преодолел тошноту, залпом проглотил остатки рома и ему показалось, что все его нутро запылало. Он хотел было закричать: «Горю, братцы! Пропал!» – но тут тошнота прошла и Шамай начал смеяться до слез. Он встал на дышло, подняв котелок над головой. «В какую лошадь бросить? В Уршулу? В Урну? Жаль, что нет второго котелка. В Уршулу!» Но котелок полетел куда-то в сторону, не попав в широкий лошадиный круп. Шамай удивился. Спрыгнул на землю. Он держался за дышло левой рукой, а правой шарил вокруг себя. «Где лошади? Украли лошадей! Братцы, лошадей увели! Мои лошади!» Перебирая руками, Шамай добрался до конца дышла. Он уперся, хотел оттащить повозку, что-то подсказывало ему, что тут опасно и нельзя оставаться на этом месте, а если останешься, то помрешь, как те трое. «Лошадей у меня украли! Теперь я сам должен тащить повозку, да не могу. Там у меня трое убитых. Тяжелые они. Воры, воры!» Потом что-то шепнуло ему, что тут вполне безопасно и повозка может остаться на своем месте. Он побрел дальше и в темноте наткнулся на котелок. «Ром! Хороший ром выдают! Но что такое пол-литра? Если бы каптер не воровал, всем хватило бы по целому литру…»
– Сто двадцать марок за пол-литра рому! Разве это справедливо? Матерь божья, дай мне ответ! – Молчун шумно втянул ром, подержал его во рту и, потом с отвращением выплевывая его сквозь зубы, кричал, как помешанный: – Что за радость в нашей геройской батарее! Я вами доволен, доволен – должен признаться, умею оценить. Только каптер – дерьмо! Кто тут лежит?
Молчун споткнулся – на земле лежал солдат. Молчун опустился на колени, поставил котелок на землю, ощупал лежащего.
– Лежит тут кто-то. – Вспыхнула спичка, мелькнул огонек. – Шамай. Ездовой Шамай здесь лежит, развалился будто герой. Труп! Вот так: кто возит мертвецов, сам помрет. А как это? Кто поднял меч, тот… Как дальше-то?
– …от меча и погибнет, – со смехом ответили ему из темноты.
– Вот так! Божья воля свершилась!
– Свершилась воля божья!
– Слова ты, невежда, переставил! – И молчун ощутил над собой горячее дыхание склонившегося над ним человека.
– Не свались на меня! Где бог? Подай мне его, я его угощу ромом! У меня еще осталось. Сто двадцать марок за пол-литра – это несправедливо. Но для бога у меня чуточку найдется, и после я спрошу его: господи, был ты солдатом? Знаешь ли ты что-нибудь о нашей геройской батарее или ничего не знаешь? И ведешь ли ты нам счет? Где у тебя ром?
– На, лакай, птичка-невеличка. Ты чего-то там говоришь, а что говоришь – не пойму. Подымайся, Шамай. Эй, птичка-невеличка, скажи же мне что-нибудь. Дрыхнешь, нализался.
– Мировой ром. Выпей. – Неизвестный протянул котелок. Котелок выскользнул из рук, ром пролился на спину молчуну, свалившемуся на Шамая.
– Сыграй, цыган… ихи-хи…
Незнакомец встал, и его шатнуло, он ткнулся лбом в повозку, вскрикнул. Что-то упало, но в ночной темноте ничего не было видно.
Полоса светового заграждения была совсем близко…
Она рассыпалась звездами, и они шипели…
ПАСМУРНОЕ УТРО
Если насчет солдат у надпоручика Гайнича и были какие-то иллюзии, то в это пасмурное утро они рассеялись. Еще вчера, когда он запросто беседовал с солдатами, ему казалось, что быть командиром батареи на переднем крае не так уж трудно. Нужно лишь уметь обращаться с подчиненными. Командиру перед боем не следует замечать мелкие неполадки и неловкие проявления солдатской удали.
Но сейчас он понимал, что, выдав солдатам ром, допустил непростительную ошибку.
«Теперь это ясно любому новобранцу, даже штабному писаришке. Батарея пьяным-пьяна, солдаты валяются в повозках, как бревна. Шестеро спят прямо на снегу, в грязи. В конце концов я мог и сам сообразить, что после такого длительного перехода, однообразного питания они обессилели и не могли перенести столько алкоголя. А как надо было поступить? Моим начальникам легко рассуждать: «Следи за дисциплиной!», «Держи солдат в ежовых рукавицах!». Мы не в казармах, господа! И я хочу и вы хотите, чтобы солдаты сражались и умирали, ибо война есть война, но чем можно их воодушевить? Красивыми словами? «Патриотизм», «геройские подвиги», «защита христианства и цивилизации от большевизма»? Да солдаты открыто смеются над такими словами. И не понимают, зачем они здесь. И этого им никто в мире не объяснит. Все они, не таясь, клянут войну, зная, что хуже, чем сейчас, им не будет. Офицеров они ненавидят. Весьма и весьма неприятно. Меня все время не покидает ощущение, будто я среди чужих, в стане врагов. Я знаю, что солдаты прохаживаются и на мой счет, решили, что войну затеяли офицеры. А я угрожаю им военно-полевым судом – его они еще, по-моему, побаиваются. Но я не в силах придумать ничего лучшего. Сегодня ночью мне пришло в голову выдать им ром, и тут, извольте радоваться, такое безобразие! Один солдат чуть не проткнул штыком каптенармуса. А теперь все лежат мертвецки пьяные. Им все равно, все нипочем, и я опасаюсь, что дальше дело пойдет еще хуже. А что будет, когда батарея вступит в бой, когда начнутся потери? Черт побери, надо же похоронить тех убитых! Да, да, но как поведут себя солдаты? Господа, вы там наверху ничего знать не хотите, думаете, что все здесь проще простого. «Дисциплина! Держать в ежовых рукавицах!» Легко рассуждать об этом, сидя за столом!»
Испарина выступила на лбу надпоручика. Он вел этот разговор сам с собой в полной растерянности, его трясло, словно в лихорадке. Он оправдывался перед своей командирской совестью и перед невидимым, но важным полковым начальством.
Забрезжило утро.
Окружающее все зримее выступало из уходящего мрака, цеплявшегося только за ветки густого кустарника. Среди деревьев и повозок, у орудий поблескивали разбросанные котелки и белели лица шестерых спящих солдат. Они лежали, как мертвые, и чем отчетливее видел их надпоручик, тем больше вскипал в нем бессильный гнев. Сам он даже не притронулся к рому, лег и тут же безмятежно уснул, в надежде, что все пойдет, как положено.
Вторая ошибка! Но ведь он устал. Только что его разбудил часовой, которого никто не пришел сменить, и рассказал о каптенармусе и обо всем, что тут творилось ночью. Есть еще, оказывается, люди в их части, на которых можно положиться! Но чем дальше Гайнич смотрел на спящих солдат, тем сильнее было ощущение, что он скоро останется здесь в одиночестве. Эта мысль пугала, и, чтобы защититься от нее, Гайнич рявкнул во все горло:
– Поручик Кристек, ко мне!
Заспанный Христосик явился. Он был без пояса, в расстегнутом мундире, растрепанный, но стоял, вытянувшись в струнку, руки по швам.
– Дружище, вы трезвы?
– Я вообще не пью, пан надпоручик.
– Совсем?
– Совсем, пан надпоручик.
– Что вы заладили – надпоручик да надпоручик! – Христосик вдруг предстал перед Гайничем в другом свете, он показался вдруг ему каким-то совсем непонятным. Трезвенников Гайнич презирал. – Почему же? Уж не подцепили ли вы какой-нибудь пакости?..
Кристек выдержал его взгляд и ничего не ответил.
– Простите! – спохватился Гайнич и улыбнулся: – Офицер на фронте – и трезвенник! Простите, но такого я еще не видел. – Он пытался шуткой сгладить возникшую неловкость. Обоим стало не по себе, и это мешало надпоручику сухо отдать распоряжение Кристеку. – Поручик, посмотрите вокруг себя и скажите, что вы видите?
– Спящих солдат.
– Спящих? И не кажется вам, что они какие-то странные? А то, что они еще и облевались, этого вы не видите?
– Да, вижу. Извините.
– Так, так. Батарея перепилась, и мы можем радоваться, если здесь найдется хоть десяток трезвых солдат. Приведите ко мне всех трезвых. Да побыстрее, потому что может нагрянуть инспекция и тогда дело плохо. – Гайнич подумал и сказал со вздохом: – Бывало ли такое в истории войн? И почему это случилось именно у меня? Можете ответить мне на этот вопрос?
– Извините, не могу.
– Ступайте!
– Слушаюсь.
Поручик козырнул и отправился приводить себя в порядок. Вскоре он уже в каске вышел из-за повозки. Только теперь Гайнич заметил, какая маленькая голова у Кристека.
– Батарея, подъем! Батарея, подъем! – заверещал поручик.
Несколько солдат в повозках приподняли голову. Наконец удалось разбудить десятка полтора.
– К пану надпоручику! – приказал Кристек.
– Вы не пьяны? – допытывался командир, подозрительно оглядывая каждого.
– Нет.
– Ваше счастье. Смотрите, ребята. Сейчас половина седьмого. В полдень батарея начнет пристрелку, а эти свиньи перепились. Даю десять минут. Разбудить всех солдат и поставить на ноги. Выполняйте!
Кто-то из солдат хихикнул. И все весело разбежались. Как пожар разнеслись по лесу крики, брань и смех. Из чащи выбрались фельдфебель Чилина и каптенармус. Чилина прихватил плетку и безжалостно стегал спящих.
– Встанешь ты, антихрист? Помочь, может, прикажешь? – А когда солдат просыпался, фельдфебель хохотал ему в лицо: – Что глядишь, пьяная рожа? Вставай, не то еще разок вытяну!
Фельдфебель мог себе позволить такое обращение. Он знал, что от него люди это стерпят. Впрочем, сегодня солдаты стерпели бы это от кого угодно, даже от надпоручика, а уж его они ненавидели пуще всех. С похмелья они не сразу могли понять, что происходит и где они находятся.
Тем временем надпоручик с упоением наблюдал за действиями подчиненных, выполнявших его приказ.
– Ничего не поделаешь, – бормотал он себе под нос. – Слово командира есть слово командира, и оно им остается даже в этой злополучной батарее. Нет, зря я так говорю. Ведь это все-таки моя батарея!
Через шесть минут батарейцы построились в четыре шеренги, лицом к лафету первого орудия, где восседал Гайнич. Вид у солдат был жалкий, что дало командиру повод к мрачным думам. «Они спят. Совсем еще спят», – вздыхал про себя Гайнич.
Христосик уже в десятый раз кричал одно и то же:
– Я не давал команды «вольно»! Пьяные хари, кто вам разрешил стоять вольно? Смирно! Батарея, смирно! Равняйсь, не то изувечу!
Ничего, никаких возражений, но никто не думает равняться, и никто их не увечит. Слышны только надрывные вопли беспомощного поручика.
«Пусть помается, трезвенник! Побалбесничал в штабе, пусть теперь мается». Гайнич сочувствовал сонным солдатам и отчасти радовался, что они не слушаются Кристека. Он только подлил масла в огонь, иронически заметив:
– Вы, видно, и батарею построить не умеете? Да, да, кажется, вы и на это не способны!
– Черт вас возьми, не спите! Черт возьми, стойте смирно!
Кристек схватил за плечо ближайшего солдата. Тот раскрыл глаза, тупо ухмыльнулся и продолжал стоять «вольно».
Прошло минут десять.
– Хватит! – Надпоручик встал. – Солдаты! Вы вели себя недостойно. Вы злоупотребили моим доверием, а на фронте это тяжкое преступление. Сейчас шесть сорок. Раздать всем шанцевый инструмент и копать укрытия до девяти ноль-ноль. В девять орудийным расчетам быть в полной боевой готовности! Остальным – копать без отдыха до вечера. Унтер-офицеры, ко мне! Разойдись!.. Пан поручик, вам еще нужно привыкнуть ко многому.
Кристек молча снял каску и вытер лоб.
– С ними невозможно справиться.
– Нет, можно, так и знайте! – резко ответил Гайнич и отвернулся.
Он был глубоко убежден, что с трезвенниками никакого дела толком не сделаешь, и таких людей можно только презирать. Гайнич влез в повозку и растянулся на черных попонах.
Солдаты рыли укрытия. Гайничу стало скучно.
Неожиданно тишину разогнал звонкий металлический вздох, донесшийся словно из отдаленной каменоломни. Взошло солнце. Оно засияло над лесистым горизонтом и смело поползло вверх по небу. «Так должна бы начинаться каждая весна, начинаться в точности по хрестоматии и по календарю. И еще ей положено благоухать, ведь, говорят, «запахло весной» и «благоухают распускающиеся деревья». А я ничего не ощущаю. Насквозь прокурился. Вот трезвенник Христосик ощущает ее аромат, но он ничего не чувствует от страха. Страх грызет его душу, а боится он потому, что трезвенник. Именно поэтому хлебну-ка я рому». На некоторое время ром разогнал скуку Гайнича.
Надпоручик тянул из фляжки и лениво поглядывал на работающих солдат. Они курили и с остервенением долбили землю. Кто-то принес ведро воды. Его быстро опорожнили. Потом один из солдат ушел с пустым ведром и исчез в чаще, где были привязаны лошади. Там, должно быть, находился колодец. Могла быть и речка, Гайнича некоторое время мучило любопытство. Но доставать карту не хотелось. Да он и не помнил, куда ее сунул. «Вода, может быть, отравлена!» Но вскоре и это перестало его волновать. «Выпью. За здоровье командиров всех батарей! Им лучше, чем мне. Всем им лучше, чем мне». Гайнич приложился к фляжке и выпил ром до последней капли. «Надо сказать каптенармусу, пусть оставит мне литров пять. Впрочем, я сказал ему об этом еще вчера. И хорошо сделал. Без рому тут и минуты не прожить. Почему пять? Почему бы не шесть? Не четыре? Пять! Возьмем круглое число, черт побери! Пять это пять. Десять ведь тоже круглое число. Не повредило бы, клянусь богом, не повредило бы…»
– Звонят с НП, пан надпоручик!
– Что им надо?
– Не знаю. Пан поручик Кляко…
– Кляко?!
Гайнич порывисто вскочил.
– Надпоручик Гайнич!.. Кляко? Привет. Что нового? Надрызгался?.. Нет?.. Помолчи! Серьезно? Надо было ему сказать, что существует договоренность… Но почему? Не может быть… Да не может этого быть. Я приду, жди меня! Кого?.. Это твой земляк? А я и не знал. Ну ладно. Привет.
Надпоручик положил трубку, выругался и сказал немцах что-то такое, от чего телефонист сначала пришел в изумление, а потом расхохотался.
Гайнич, заметив это, строго спросил:
– Пьян?
– Никак нет.
– Не отпирайся. Думаешь, я не вижу? Глаза у тебя, как у ангорского кролика. Попробуй только засни, увидишь, что я из тебя сделаю.
– Пан надпоручик, разрешите спросить?
Они сидели почти рядом, и это придало солдату смелости.
– Ну?
– Вроде мы тут самоволкой, а, пан надпоручик? Ведь немцы-то о нас ничего не знают. Не знают даже, что мы должны сюда прибыть. С НП мне сказали, что наших там за шпионов приняли и хотели перестрелять.
Не глядя на солдата, Гайнич тихо приказал:
– Вызовите ко мне поручика Кристека.
Поручик прибежал, придерживая каску.
– Предварительной пристрелки не будет. Я иду на НП. Ройте тут укрытия да следите, чтобы солдаты не били баклуши. Ни минуты передышки. Вы меня поняли?
– Понял, пан надпоручик.
– Вызовите сюда рядового Лукана! Он пойдет со мной. Когда вернусь, не знаю.
Он небрежно кивнул Кристеку и задумался.
Через десять минут надпоручик и солдат покинули батарею. Лукан шел впереди, в десяти шагах от него – Гайнич. Солдат держался телефонной линии. Она тянулась по опушке молодого лиственного леса, еще не пробудившегося от зимнего сна. Своим рыжеватым цветом лес напоминал линяющую овчарку. Широкая лесная дорога, вся изборожденная колесами, нервно петляла среди деревьев. Вдруг открылось странное, без единого деревца, обширное круглое поле. Гайнич и Лукан очутились в центре нижнего полукружья; до верхнего было километра два, не меньше. Оттуда и доносился сухой, отрывистый лай перестрелки.
Лесная опушка сворачивала влево, в ту же сторону убегала и телефонная линия. Выйти в открытое поле Лукан не решился. Какое-то шестое чувство подсказало ему, что это будет опасно. Обширное поле было пустынно, и совсем неподалеку, – рукой подать, – стоял обгоревший комбайн. Еще ближе виднелась развороченная полевая кухня, с которой свешивались тела двух убитых солдат в немецкой форме. Одно туловище было без головы. Шея превратилась в темно-красную шишку. Руки другого тянулись к земле. Земля будто притягивала и его волосы. Мягкие, светлые и длинные, словно у женщины, они удлиняли лицо мертвеца с разинутым ртом.
Надпоручик Гайнич спросил себя, отчего у этого солдата такое длинное лицо. В это время порыв ветра шевельнул волосы убитого и принес от кухни тяжелый запах, понятный живым и нагоняющий на них страх. Удушливый смрад дал Гайничу ясный ответ: «Так смердеть будешь и ты. Еще никто никогда по-другому не вонял, ибо смерть уравнивает всех и не знает исключений из правила». Смрад принес и второй вопрос: «А когда твой черед?»
Гайнич содрогнулся.
Ветер стих. Немного погодя новый порыв ветра пронесся над ними и зашумел в рыжеватом лесу.
– Скорей! – подгонял Лукана Гайнич. Они шли друг за другом, что-то принуждало их держаться вместе. – Скорей! – Гайнич опасался, не обстреливают ли дорогу, но знал, что сбиться с пути они не могут, нужно только придерживаться опушки. По другую сторону полукружья находится НП Кляко.
По желтовато-белому талому снегу поля расползались большие черные острова вспаханной земли.
Неподалеку от опушки возвышался розоватый холм. Лукан остановился, и надпоручик ничего ему не сказал.
– Убитые.
По-видимому, они здесь пролежали всю зиму. Осенью кто-то раздел их и сложил штабелем. Потом наступили морозы, нанесло снегу. Теперь весна, снег растаял и обнажил мертвецов. Они еще не были тронуты тленом, эти розовые, словно живые, тела, обмытые то леденящей, то прогретой солнцем талой водой.
Они еще не смердели, эти розовые, словно живые, тела.
А вот еще один, он лежит в стороне от других, внизу живота у него выжжена рана, будто темно-красная роза. Других ран незаметно. Этот убитый одинаково пугает и Лукана и Гайнича, может быть, потому, что он лежит на боку в пяти-шести шагах от тропинки.
Из розового штабеля торчит толстая нога, рядом высунулись три руки. Две словно о чем-то просят. Ладони их тянутся одна к другой, как будто желая соединиться в мольбе, скрестив пальцы в последней молитве.
Ни Гайнич, ни Лукан не смотрят на их лица. По крайней мере, Лукан не смотрит, но знает, что мертвецы эти молоды, что они его сверстники. Они были молоды, когда полегли в этом безлесном круге, и когда их сложили розовым штабелем. Лукан даже не чувствует отвратительного привкуса рома во рту, и голова не болит. Все окружающее обрисовывается перед ним болезненно-четкими линиями, и потому ему жутко. Жутко и оттого, что он не в силах шевельнуться, и оттого, что он не может отвести глаз от розоватых рук и спин, и ему все кажется, что две руки о чем-то просят, хотят в последний раз помолиться. Они – живые, и у них нет ничего общего с розовой грудой человеческого мяса.
– Это немцы или русские?
Никто не может ответить надпоручику. И именно сейчас, как случается порой, ему приходит в голову: «А что сказал бы об этом Кляко?» И он отвечает за него: «Твою мать, не видишь ты, что ли? Это швабы!» Гайничу становится не по себе, и он тянется к фляжке, которую ему наполнил денщик. Сейчас он выпьет сам и угостит, разумеется, Лукана, словно тот его близкий приятель.
– На, выпей, Лукан! Гнусное зрелище! Чего их так бросили?
Близость убитых стерла грань между солдатом и офицером. Суровый и упрямый Лукан взял фляжку, отпил и молча вернул ее Гайничу. Потом вытер губы и сказал:
– Много их тут лежит с осени. Видать, немцам дорого обошлось это дело. – И пошел дальше.
– Почему ты думаешь, что это немцы?
– Почему? Чувствую.
– Тебе хочется, чтобы это были немцы. Ты очень этого хочешь, несчастный. В том-то вся закавыка. Тебе это просто приятно.
– Мы немцев знаем, пан надпоручик. Стали бы они возиться с русскими! Вали в яму – и ладно!
Гайнич не стал спорить. Он выпил еще и закупорил фляжку.
– Посмотрим!
Еще пять розовых штабелей человеческого мяса. Они сложены на одинаковом расстоянии друг от друга. Это легко заметить. И странно, что в центре круга и дальше, куда бы ни посмотрел надпоручик в бинокль, больше нет ни одного штабеля.
В низинах стояла талая вода. Ручейки прогрызли в сугробах ледяные русла, бежали к рыжему лесу, где на рыхлом подтаявшем снегу виднелось множество следов. Больше всего их было вдоль красного телефонного провода. Тут Гайнич с Луканом и услыхали отдаленные, неразличимые человеческие голоса. Потом звонкий металлический звук разорвал тишину желтовато-белого круга, и из рыжего леса вышел высокий немецкий солдат с винтовкой на плече. Он выжидательно остановился на их пути.
– Фриц!
– Обойдем его! – прошипел Гайнич.
Солдат стоял на обледенелой тропинке, подбрасывая винтовку. Из-под каски выглядывала пилотка, натянутая на уши, и почерневшее, обмороженное, обветренное лицо. Он смотрел неприветливо, но внимательно, склонив голову набок и напоминая чем-то выжидающе-озадаченную собаку.
Пока Лукан и Гайнич приближались к немцу, напряжение росло. С каждым шагом усиливалось недоверие. Ни та, ни другая сторона не знала, как себя вести. Такие отношения были обычны в глубоком тылу.
Немец должен был видеть знаки различия у Гайнича, должен был знать, что перед ним офицер союзной армии. Все это могло ничего не значить для старого служаки, который наверняка самозабвенно приветствовал бы своих офицеров. Но тут было еще и другое, что следовало решить в ближайшие секунды: кто кому уступит дорогу? Стоять можно было только на обледенелой тропинке. По обе ее стороны лежал мокрый снег, струилась вода.
Лукан сделал шаг вправо, тогда и немецкий солдат шагнул в сторону от тропинки, улыбнулся и хрипло спросил:
– Ungarn?[14]
– Slovaken[15].
– O, ich dachte…[16]
Немец подкинул винтовку и, когда Лукан проходил мимо, схватил его за рукав и пощупал толстое сукно.
– Gut, gut[17], – произнес он и, показывая на свою поношенную зимнюю шинель, засмеялся: – Холот, сима, холот, сима, nichts gut, ich bin kranke[18].
– Schnaps, ja?[19] – предложил Гайнич и медленно протянул немцу фляжку.
– О! – Солдат, испуганно озираясь, отрицательно покачал головой.
Он боялся рыжего леса, боялся позолоченных офицерских звездочек и инстинктивно понял, что выход из этого сложного, немыслимого положения ему поможет найти солдат, сопровождающий офицера. Он повернул обмороженное лицо к Лукану, и тому стало жаль несчастного солдата. Он сказал:
– Trink![20]
– Danke schön[21]. – Немец отдал честь Гайничу и, спрятавшись за спину Лукана, принялся жадно пить огромными глотками. – Mein Gott, es ist ja aber wichtiger Rum! Danke schön, Herr Offizier![22]
Он вернул фляжку Гайничу и снова отдал честь.
– Front?[23] – Надпоручик указал вперед.
– Jawohl, Herr Offizier. Ivan macht bum-bum[24].
– Бум-бум! – засмеялся Гайнич.
– Криг ист шайсе, нихт вар?[25] – спросил Лукан, угощая немца сигаретой.
Немец взял ее и отступил на шаг. Его глаза в ужасе полезли на лоб. Он перевел взгляд на офицера, и Лукан понял его. Солдат опасался офицерских петличек и, как всякий немецкий солдат, молчал. И Лукан знал, что немец не согласится с ним даже в отсутствие над-поручика. Он знал немцев и именно потому никогда не мог их понять.
– Ауфвидерзеен!
– Auf Wiedersehen![26] – Немец отдал честь каждому в отдельности.
Некоторое время словаки шли молча, потом Лукан заметил:
– Не все немцы одинаковы. Среди них и хорошие люди встречаются. Вы так не считаете, пан надпоручик?
Гайнич ничего не ответил. Он рассматривал воронки от снарядов. Это «вы не считаете» оскорбляло его. Но в голове засел образ немца с почерневшим лицом. «Какой-то дурковатый деревенщина. Сразу видно». И вдобавок надпоручик понял, что немец вызвал в нем те же чувства, что и первый штабель человеческого мяса. Ему стало как-то жутко, возникло незнакомое ощущение собственного ничтожества. В нем словно что-то отмирало, и не было сил воскресить в себе это что-то, а сил недоставало потому, что, будь они у него, не было бы смысла искать их в себе. И Гайничу пришлось остановиться, чтобы, преодолев отвращение, – ведь фляжки касались черные, растрескавшиеся от лихорадки и ветра губы этого немецкого деревенщины, – отхлебнуть рома. В порыве минутной слабости он угостил немца. Впредь он такого не сделает. «А немец все еще там?» Гайнич оглянулся: немецкий солдат стоял на прежнем месте. С какой-то радостной непосредственностью он помахал им рукой, как, прощаясь с отцом, машут на железнодорожной станции дети.
– Придурок!
Надпоручик успокоился и отвернулся. Он не знал, и как он мог знать, что немецкий солдат все еще машет рукой и плачет при этом.
Завыл снаряд. Он разорвался с оглушительным грохотом в рыжем лесу, где-то совсем близко, – кроны молодых дубков зашелестели.
– Нас обстреливают, беги! – закричал Гайнич, бросаясь на землю, но отваги подняться и побежать у него самого не было. Он лежал в ледяной воде. Когда просвистел второй снаряд, надпоручик зажмурился, и ему вспомнился конь, которого он оставил на батарее. Тут земля позади него грохнула, что-то посыпалось сверху. Это падали комья земли и льда, шлепаясь в снег вокруг Гайнича.
Тишина.
Вода леденит тело.
В рыжем лесу все неподвижно.
Гайнич встал. С шинели капало. Лукан показывал на тропинку.
– В него попало. Кажется, ему нужно помочь.
– Ну давай! Живей, черт побери!
Солдат с обмороженным лицом не шевелился. Он лежал на обледеневшей тропинке, а в трех метрах от него чернела новая воронка.
– В лепешку! Беги, Лукан!
По дороге Лукан вспомнил, что так говорит поручик Кляко. Почему все подражают Кляко?
– Убит наповал.
Таково было надгробное слово над телом неизвестного немецкого солдата, который за две минуты до смерти согрел свое нутро словацким ромом и за две минуты до смерти боялся согласиться с тем, что «криг» – это обыкновенное «шайсе». Надгробное слово Лукан сказал на бегу, думая о том, что такого немца с обмороженным лицом жалко и что таким людям следовало бы уцелеть после этой войны. То, что надпоручик угостил немца ромом, похвально. И все же поступок Гайнича необъясним, потому что Гайнич пустобрех. «Если бы в него угодило, стало бы одним пустобрехом меньше. Командиром назначили бы поручика Кляко. Кого же еще? Христосика? Нет, нет! С таким много не навоюешь».
– Живей, черт побери!
Они дошли до таблички, где стояло красными буквами: «Von Mallow» и нарисована стрелка, указывающая в лес. Оттуда вели две разветвляющиеся тропинки. Лукану это ничего не говорило, а надпоручик воскликнул:
– Пришли!
Лукан понял, что они выходят на передний край. Блиндажи, замаскированные хворостом, из них торчат жестяные трубы. Ступеньки. Двери, завешанные пятнистым немецким брезентом. Блиндажи построены где попало: здесь густо, там пусто. Должно быть, их бросили – трубы не дымят. Лукану кажется, что они одни в лесу. Лес этот какой-то призрачный, одна видимость настоящего леса. Искалеченные, обгрызенные пулями и поваленные снарядами молодые буки печально шевелят голыми ветвями, похожими на руки, умоляюще протянутые из розовых штабелей, которые скоро начнут разлагаться под апрельским солнцем, распространяя знакомое зловоние.
В одном блиндаже слышался невнятный говор. Кто-то засмеялся и сказал:
– Найн, найн, шмуцик!..[27]
Еще одна табличка с красными буквами и стрелой. На развилке надпоручик растерянно остановился. Засвистели пули, одна клюнула дерево: тюк! Где-то впереди покашливал пулемет, и эхо выстрелов, словно туман, оседало в долине.
По средней тропинке они зашагали прямо на звуки пулеметных очередей. Блиндажей здесь не было. Пустые консервные банки, обрывки немецких газет. На свежем пеньке стояла нетронутая пол-литровая бутылка с пестрой этикеткой. Ба!.. Что-то французское! Гайнич не смог прочитать, но хорошо запомнил этикетку – девушка с корзинкой винограда. Простоволосая девушка в зеленой юбке.
Тропинка привела к окопу с мокрыми желтыми стенками. На дне лежали узкие доски. Гайнич и Лукан спрыгнули. Окоп доходил им до плеч и был довольно широк. Надпоручику захотелось услышать собственный голос.
– Будь поосторожней, зря головы не высовывай, потому что Ivan macht bum-bum! – усмехнулся он.
Лукан был слишком поглощен обстановкой и не понял.
– Извините, что?
– Ничего.
Передний край разочаровал Лукана. Тут не было ничего страшного, он не боялся, все казалось только интересным. Наблюдательный пункт Кляко он не мог представить себе даже приблизительно.
Разочарован был и надпоручик. И встревожен. Тревога его началась с первого розового штабеля и усилилась после встречи с обмороженным немецким солдатом. Розовые штабели! Лукан говорит, что это немцы. Теперь он, Гайнич, крадется по немецким окопам. Пока никто не остановил, не спросил: что вы здесь делаете? «Где эта хваленая… Что хваленая?.. Аккуратность, черт побери! Где она? У этих немцев… Черт возьми, в окопах полно воды! Я бы со своими солдатами поддерживал здесь иной порядок!» Он громко выругался. Сапог соскользнул в густую липкую грязь. Гайнич тяжело вздохнул и оглянулся – следует ли за ним Лукан.
Окоп внезапно раздвоился. Голоса! Эхо пулеметной стрельбы прошумело в ветвях и осело, словно туман в долину, видимо, уже совсем близко.
Тинь-тинь! – затенькали пули.
«Русские»! – Эта мысль потянула надпоручика влево, к пулемету. Через окоп были перекинуты бревна и присыпаны землей. Под ними в темной дыре виднелись заляпанные грязью сапоги и пола немецкой шинели.
– Алло, алло!
Надпоручик приблизился к укрытию.
Показалась каска, молодое лицо. Глаза заморгали, сверкнули белые зубы, и голова исчезла. Потом послышался топот и крик: «Ганс, Ганс!» Голос заглушила стрельба, и кто-то крикнул:
– Mein Gott![28]
– Черт возьми, что тут происходит?
Надпоручик ощупал ремень – искал фляжку. Закричал, почуяв опасность:
– Алло, хир словакен![29]
Опасность почувствовал и Лукан. «Нет, нет, не надо пригибаться, не надо прятаться. Дай-ка я лучше закурю!» Он закурил, подавляя в себе страх, который то захлестывал его, то отпускал.
Послышались чавкающие шаги.
Наконец с той стороны, откуда пришли они, появился немец в белом маскировочном халате. Белый капюшон был разорван над правым ухом. Без каски, с рыжеватой щетиной на подбородке, солдат остановился и тотчас вскинул автомат на изготовку.
Они долго глядели друг на друга, и Лукан не знал, что делать, но почувствовал, что молчать дольше опасно.
– Словакен. Беобахтен![30]
Рыжий хлопнул себя по лбу, сказав:
– A, so![31]
После этого он улыбнулся и ушел. Позвал кого-то:
– Herr Leutnant, Herr Leutnant…[32]
– Пан надпоручик!
– Что такое? – Гайнич вышел из укрытия.
– Был тут один рыжий, мне показалось, он нас знает. Надо идти за ним, да побыстрее. Как-то все странно.
