Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
Все же ему следовало бы идти помедленнее, потому что гора была довольно крутая и наверху у него закружилась голова. Но он уже стоял перед часовней и глядел на нее. Он опустился на колени и тут заметил старушку, тоже на коленях и с четками в руках, которая приветливо смотрела на него. Она понимающе и одобрительно кивнула головой, мол, так и подобает – стать перед богом на колени, это правильно, и она делает это во славу господа бога и ради спасения своей грешной души.
Тогда кивнул головой и застигнутый врасплох Федор. Но, еще соблюдая необходимое спокойствие, он перекрестился, искоса и враждебно взглянул на бабку и начал молиться:
– «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Что-то я этой старой бабы не знаю… а видишь и ты, пресвятая дева Мария, какие плохие люди бывают, они поцарапали камнями твою часовенку, вон там на стене – след от ножика, и никто не стер его… в прошлом году этого не было, а вон то было и в прошлом году, ведь я приезжаю сюда каждый год и вижу все, и теперь я здесь, и ты меня должна видеть, а я уже видел Пятака с палкой, это тот, который продает сласти и ужасно обворовывает людей, но больше всего детей, так вот, он уже едет, к тому же с полным возом и снова собирается обворовывать и грешить, вот увидишь, пресвятая дева Мария, а еще увидишь, что он поставит палатку перед моей и будет делать это на моих глазах, потому что он уже не может отличить смертный грех от обычного и хочет, чтобы я разозлился и говорил непотребные слова, когда увижу, что люди идут к его палатке, а не к моей, но я непотребных слов, какие говорит он, не скажу, а люди все равно будут ходить к его палатке, потому что не знают, что он обворовывает, но знают, что он продает за пятак сласти, а я ни ситец, ни материю на платки за пятак продавать не могу, да и на перины никому не могу продавать за пятак, а он может так продавать конфеты, а ведь он вор, и людям никакой пользы нет от этих конфет, люди их пососут, погрызут, зубы себе попортят, и ничего от конфеты не останется, и через минуту они забудут, что во рту было что-то, они ведь этим не насытятся и не оденутся, а деньги оставят у него, а ты ведь уже знаешь, какой это подлый вор, и что я продаю только полезные вещи и ты, может быть, еще не видела такого товара, какой я привез на телеге Матуша, – это тот, глуповатый с широким подбородком, – на его телеге я привез невероятно дешевый товар, но я боюсь, что не продам его, потому что в последние годы у людей что-то перевелись деньги, а тебе я даже могу и не говорить, что у меня их тоже нет, такое время пришло, в газетах это называют кризисом, из-за этого кризиса и у меня нет денег, остался только товар, а никто его не хочет покупать, хотя я и отдаю за полцены и почти ничего не зарабатываю на метре, это меня скоро разорит вконец, и если дела не поправятся, то я уж не знаю, что и делать, потому что больше не выдержу, и каждый вечер молюсь, чтобы эта ярмарка спасла меня, и я смог бы продать немного товара, только ты должна бы мне в этом помочь, ведь у тебя доброе сердце, а я тебя потом за все отблагодарю… – Он таращил глаза и какое-то мгновение не понимал, где находится, и только поглядев на старушку с четками, он опомнился. Федор снова перекрестился и медленно и внимательно, чтобы его ничто не сбило, начал отчетливо произносить слово за словом: – «Отче наш, иже еси на небеси, да святится…» – А когда прочитал и молитву «Богородица, дева, радуйся», перекрестился, низко поклонился и оставил у часовни старушку с четками.
Между тем ярмарка началась хорошо, и это мог видеть каждый. Пятак был уже у перекрестка, но не в нем дело. Подъезжали другие возы, и радостное пение раздавалось в лесу, который еще скрывал едущих. Туман рассеялся, и показалось солнце.
Воз Пятака остановился перед палаткой Федора, на противоположной стороне проселочной дороги, и там начали выгружать товар.
– Прямо передо мной… – проворчал Федор, сделав вид, что его интересует только собственная палатка. Она уже была готова. Матуш натягивал на нее брезент, а жена Федора раскладывала на широком деревянном прилавке ситец, бумазею, холсты, материю на рубашки и разное другое, без чего люди не могут обойтись. Увидев свой товар, Федор почувствовал себя уверенней и, подойдя к палатке с одного боку, сказал:
– Хорошо, хорошо, – а подойдя с другого боку, повторил то же самое, и каждый раз слово это звучало торжественно. Теперь пришло время и для Пятака.
– А-а… привет!
– А-а… и тебе привет!
– Я тебя и не заметил.
– И я тебя.
И оба знали, что врут.
– Я ходил к часовне, помолиться. О боге я не забываю.
– Я тоже пойду.
Оба понимали, что больше говорить не о чем. Они могли бы сказать друг другу еще очень многое, но знали, что независимо от сказанного, это прозвучит как оскорбление собеседника. Все же Пятак не удержался, торопясь использовать те несколько минут, что они могли быть еще в одиночестве:
– Палатка у тебя уже готова, это хорошо. Видно, ты приехал рано, или же… или же ты ночевал здесь?
Стоило подумать, как ответить этому бессовестному жулику на его насмешку. Хорошо еще, что Федор упомянул его и оговорил перед девой Марией. Действительно, переночевали они в одиночестве, и это тоже злило. Когда-то всем приходилось ночевать и драться за хорошее место для палатки, – утром торговцы уже не приезжали. А в этом году? Не будь здесь Матуша, он бы не сознался, что ночевал. Но Пятак наверняка уже разговаривал с Матушем, а если не разговаривал, то за день еще сто раз сможет поговорить. Ну и негодяй этот Пятак! И как это его бог терпит, как его земля носит! Да еще с палкой!
– На свете только тогда будет хорошо, когда каждый будет смотреть в… ну, в это. – Он забыл, куда же надо смотреть, а ведь так хорошо придумал!
Пятак расхохотался и больше не приставал.
Разозленный Федор повернулся к своей палатке и заорал на жену:
– А это еще что?
– Хомут! – разъяснил вместо нее Матуш. – Куда же мне его повесить? Не то украдут еще.
– Я хомуты не продаю! И конфеты да сосульки от кашля и прочую грошовую ерунду тоже не продаю!
– Ха-ха! – Пятак снова расхохотался.
– И детей не обираю! От этих конфет никакого проку нет, только зубы портятся. И я не вор, как некоторые другие.
– Ха-ха, люди божьи, помогите! Ну и ну, Федор говорит, что не ворует. Ну и ну, я сейчас лопну! – кричал Пятак, утирая лицо. – Herrgott[65], аллилуйя, вот так песенка! Дескать, Федор не ворует! Ну и песенка, ха-ха…
Их разъединили возы и проходящие люди – торговцы и богомольцы. И через некоторое время все выглядело так, как будто целый свет захотел собраться в этой сжатой горами долине, где не было человеческого жилья. Федору оставалось только глядеть и радоваться, что народу так много, что все поневоле должны проходить перед его палаткой, а уж если они проходят, то захотят остановиться, пощупать материал, каждый кусок отдельно, и только потом пойдут, куда им нужно. Нет, так не годится, нельзя господа гневить. Еще ведь не кончилась обедня, возможно, еще и не началась, потому что пения из ельника не слышно, оттуда доносится лишь приглушенный гул, какой издает рой рассерженных пчел.
В ельнике начали петь.
Обедни здесь длились долго, они сопровождались пением, и Федор еще вдоволь насмотрится на своего противника, который позволяет себе не повиноваться божьим законам. Как будто он не такой, как другие, и это тоже несправедливо. Дети есть дети, вырвутся от матери, где бы она ни была, и бегут прямо к Пятаку или к такому, как Пятак, и протягивают монетку:
– Дайте мне на все, – и, получив конфеты, убегают искать в толпе мать. И, таким образом, у Пятака или такого, как он, прибавляется медных пятаков и во время обедни. В жестяной банке, куда он их складывает, редко блеснет монета покрупней. Но торговля идет, хотя и плохо, идет, а так как Федор знает, что из геллеров складываются кроны, а из них тысячи, то он завидует, но ничего не может поделать.
Между палатками слоняются мужики, но Федор их знает – нет нужды их подкарауливать. Они, если и подойдут, то сонливо смотрят на товар, будто по чьему-то приказанию, и, наглядевшись, уходят довольные, что смотреть больше не на что. А самые нетерпеливые выглядят наиболее сонными и посматривают на палатку с водкой, где все уже приготовлено и, значит, можно было бы распрекрасно начать, да только нельзя, и это большое свинство.
Обедни здесь длятся долго.
Раз уж смотреть тут больше не на что, кроме как на ту палатку с водкой, а туда все равно пока нельзя, то самые сонные заходят в ельник и подтягивают поющим женщинам.
Жене Федора тоже нечего делать, и она испытывает большое искушение уйти, оставив товар без присмотра. И она сдается, в уверенности, что вырвала для себя свободный часок. Сначала она подумала, что будет молиться. Но мысль ее, холодно трезвая, почти болезненно опустошенная, отвлекалась, замечая все происходящее вокруг, отбирая, додумывая, и отбрасывала вещи малозначительные, но уже ничто не радовало ее. Пожалуй, лучше уединиться, забраться поглубже в лес и там немного поваляться на земле, тем более, что после такой ночи она вся словно побитая. Так она и сделала. Растянулась на обсохшей уже траве и стала глядеть, как гоняются одна за другой две бабочки, думая при этом, что интересно было бы нарисовать линию полета бабочки. Потом бабочки исчезли, и не на что было смотреть. Время ее было отмерено, поэтому она прислушивалась к доносящемуся со стороны часовни пению, чтоб по нему определить, сколько ей еще осталось. Пение было слышно хорошо, оно звучало красиво, торжественно, доносилось до нее мерными волнами и так ее захватило, что она сама начала подпевать.
Мелодия была уже неуловимой. Нежные голоса обрамляли песню, но внутри она кипела и клокотала по-своему, звучала гневно, в ней чувствовалось бунтарство и нетерпение, звуки ее должны были преследовать бога и наступать ему на пятки. У бога, наверное, есть пятки, раз он ходит, только сейчас он не ходит, ему приходится убегать, а песня все равно настигает его, и они гоняются под синим небом, как те две бабочки минуту назад.
Она села и прислушалась.
Песня показалась ей оскорбительной, а потому и устрашающей, она уже не могла ее слушать, – бог еще подумал бы, что и она его в чем-то упрекает, а это уже смертный грех.
Она бросилась бежать.
Обежала часовню, но деваться ей было некуда, и она спустилась вниз, к палаткам, и остановилась возле мужа.
– Ты где так долго пропадаешь?
– Слышишь, как поют?
– У, баба! – замахнулся он на нее, но не ударил, потому что это было на виду у Пятака, потом судачили бы по всей округе. Жена ушла, забралась на телегу Матуша и просидела там до конца обедни, дрожа от непонятного ей страха.
Наконец из ельника повалил народ, и громкий говор разнесся по долине.
– Эй, Феро! Черт возьми, ты ли это? Как живется?
– Скверно. Как последней собаке!
– Ничего не слышно.
– Не спрашивай. А ну расступись, народ, не то изругаю!
– Агнеша!
– Паулина! Паулина! Смотри, девка, не потеряйся!
– Дайте старухе пройти, безбожники!
– А я уж домой пойду. Что мне тут…
– Ступай!
Федор, приготовившись, ждал. От возбуждения лицо его помолодело. Свободного пространства перед его палаткой становилось меньше, женщины подходили все смелее.
– Не бойтесь, я не кусаюсь.
– Хи-хи, – засмеялась девка.
– Да, уж ты укусишь! Так же, как я. – Ее мать подошла к прилавку и с недоверием положила руку на кусок ситца.
– Сколько просишь за метр? – Все женщины посмотрели на нее, а когда она задала вопрос, все перевели взгляд на Федора.
– Шесть!
– Вы слыхали! Шесть? Меня не обманешь, я тебя знаю. Ты приезжаешь каждый год. Сколько просишь?
Федор хорошо знает этот тип женщин. Он развернул материал, расстелил его перед собой и начал его слегка подергивать:
– Мамаша! Вы только послушайте хорошенько! Этот ситец поет!
– Хи-хи!
И не успела она опомниться, как Федор уже сунул ей материал в руки, обхватил ее ладони, и они вместе начали натягивать ситец, и Федор каждый раз приговаривал:
– Видала, мамаша? Поет. – И они снова дергали, потом мамаша дергала одна, и ей это понравилось.
Дочь хихикала:
– Хи-хи!
– Мамаша! Такого ситца вы нигде не достанете. За это я вам ручаюсь. Его руки и пальцы засновали по сверткам и отрезам, как муравьи: – А вот этот посмотрите! На крону дешевле и тоже поет. Он, конечно, потоньше, ведь пять крон – это не шесть. Ну, а ты чего боишься? Такая молодая, а боишься. Я в твои годы ничего не боялся, только господа бога, – говорил он другой женщине, подсовывая ей целый кусок. Та сначала стеснялась, но потом взяла и стала щупать материал. Остальные женщины наклонялись к ней и тоже щупали. А над склонившимися женскими головами рокотал уверенный, низкий голос:
– За свой товар мне не перед кем стыдиться. Если бы все на свете было таким хорошим, как мой товар, народу жилось бы лучше. К сожалению, это не так, и в этом все дело.
– Это верно.
– Пожалуй, подойдет, – сказала баба, державшая в руках ситец.
– Вам было бы хорошо, и мне неплохо, и жили бы мы в любви и согласии.
– Не лебези, старый! Сколько просишь? – смело прервала его баба с «поющим» ситцем.
– А сколько возьмете?
– Три метра.
Долго еще бабы будут об этом вспоминать. Федор выхватил откуда-то деревянный метр, и потом уже ничего нельзя было разглядеть. Мелькал ситец, мелькали руки, как тонкий змеиный хвост мелькал метр, и над всем этим торжествовала улыбка на помолодевшем лице Федора.
– Ты ж обманул меня, жулик! Смеряй еще раз! Думаешь, я не знаю твои штучки? – запищала тетка.
– А как же, не обманешь – не продашь.
– Еще и признается, дьявол, – прошипел кто-то.
– Вот вам метр, вот ситец, меряйте сами. Вы просили три метра, а тут три и еще двадцать сантиметров лишку, – выпрямился Федор.
– Подержи. – Мать дала дочери ситец и начала мерять.
– Три и двадцать. А ведь правду говорит.
– Ах!
– Если бы вас каждый так обманывал, мамаша, то вы бы за год разбогатели, как Ротшильд.
– Хи-хи!
Она вытащила узелок, отсчитала восемнадцать монет и положила на прилавок.
– Спасибо. С богом, мамаша!
– Благослови тебя господь. – И они стали пробираться сквозь толпу, о чем-то при этом шушукаясь.
– Выбирайте, выбирайте, бабоньки, я свой товар не прячу, его каждый может посмотреть. Вот этот стоит шесть крон, этот пять, а здесь у меня бумазея. Есть материал и на мужские рубашки, и на подштанники. Что? Что вы сказали? Да, конечно, ежели мужик послушный, значит, заслужил, чтоб жена ему купила на рубашку. Хорошая жена купит… – Федор говорит, а пальцы к руки его так и снуют по всему прилавку, как муравьи. Вся палатка заполнена им, и его жена, прижавшись к стене, предлагает покупателям тик и говорит громче обычного, но при этом больше всего боится, что мешает мужу, что ему здесь мало места.
Над ее головой висит хомут и упряжь.
Перед палаткой с водкой стоят пятеро мужиков. Матуш их не знает. Да если бы и знал, что с того толку? В день святой Анны деньги не одалживают. Федор накормил его утром салом, но выпить не дал. Прошлый год была и выпивка. Когда он поставил палатку, Федор посмотрел с одной стороны, сказал:
– Хорошо, хорошо. – Потом посмотрел с другой, сказал то же самое и добавил: – Выпьем ради праздничка. И они выпили, и хорошо потом было Матушу бродить между палаток. А так, без выпивки, плохо, и вообще не хочется ходить, ничто тебя не радует. Те пятеро уже ушли, и корчмарь сидит один. После обедни работы у него хватало. Матуш видел. Мужики набежали к нему и свое выпили. Стопку, от силы – две. Ему тоже не больше надо. Должно и им хватить – добавить-то все равно не по карману, но им, видать, маловато. Они отступили немного от палатки, молчат и посматривают оттуда злыми глазами.
– Тут что-то будет. – Матуш отошел в сторону и, как обычно, отправился потолкаться. Палаток было меньше, чем в прошлом году, а с позапрошлым годом и сравнивать нечего. А торговцы раскраснелись и охрипли больше обычного, – Выходит, в этом году солнце сильней печет, а не должно бы. Зря только жажду нагоняет. – Матуш слонялся с таким же сонным видом, как и прочие мужики, и – не беспокойся он за лошадь – охотнее всего завалился бы на телегу и заснул.
– Предсказываю судьбу! Морская свинка вытянет вам жребий, и вы узнаете свою судьбу. – Кто-то подергал его за рукав, когда он стоял, бессмысленно задрав голову к небу. Старуха держала на коленях рыжеватую морскую свинку и дернула Матуша за рукав. Матуш отпрянул от старухи…
– Предсказываю судьбу, – раздавалось за ним, но он не обернулся. У него сильно колотилось сердце. И не оставляло неприятное ощущение, а он даже не понимал, от чего. Тогда он разозлился.
– …добавляю к этому ореховый, смотрите, и все это за крону. За одну крону, господа… – У этого торговца не было даже палатки; он стоял на телеге – расхристанный, рубаха навыпуск, рукава незакатаны, – как будто только что вскочил с постели. Он поднимал над головой стеклянную миску и поворачивался во все стороны, а люди смотрели вверх, на красиво сверкающую миску. – Кому продам, тому продам, всего за крону лучший шоколад «Орион», какого не найдете даже в Праге. Покупайте шоколад «Орион», всего за одну крону. – Торговец был красный, охрипший и осовелый, как и стоявшие внизу. Он поставил миску с шоколадом к ногам, вытащил платок, вытер себе лицо, шею и грудь. Задрав подол пропотевшей рубахи, он начал ею обмахиваться.
– Ишь ты, охлаждается, – пробормотал один, а остальные стояли и смотрели.
Тут случилась занятная вещь. Торговец улыбнулся.
– Ну и жарища, правда? – сказал он обыкновенным голосом, и все удивились, так как думали, что он может только кричать и только об «Орионе».
– Он такой же человек, как и мы.
Стеклянная миска снова засверкала. Он поднял ее над головой, но уже пустую.
– Вы видите пустую миску, господа, совсем пустую, но я наполню ее самым лучшим в мире шоколадом, шоколадом «Орион», и все это будет стоить только одну крону. – Он поклонился. – Миндальный «Орион», миндальный шоколад, изготовлен из орешков, которые растут в странах, где есть море и где живут совершенно черные люди, такие черные, что если бы вы встретили их ночью, то не разглядели бы ни одного. – Он поклонился. – Кофейный «Орион», кофейный шоколад… – Мужики тупо смотрели прямо перед собой и не обращали внимания на миску. Хриплый голос ударял им в уши, а сверху мир освещало солнце. Оно не обжигало траву, которая оставалась зеленой. Не зажгло лес, он остался таким же темным. Сверкала стеклянная миска, искрилась, но не загоралась пламенем. А тот, на телеге, все подкладывал в сверкающую миску «Орион», на «Орион» – еще «Орион», «Орион», «Орион». Подкладывал он непрерывно и без устали, и потому, должно быть, устал. И, должно быть, он боялся того же, что и старый Федор, потому что, высыпав все в коробку, лежавшую возле ног, снова поднял над головой пустую миску.
– Вы видите пустую миску, господа, совсем пустую, но я наполню ее самым лучшим в мире шоколадом… – А мужики смотрели прямо перед собой так же тупо, как Матуш, и не знали, чего они ждут. А тот, на телеге, не знал, зачем он кричит.
Миска поворачивается. Миска сверкает, потому что она из стекла, а на мир с высоты светит солнце. А светит потому, что сегодня день святой Анны.
Светит на «Орион».
Солнце высоко, и это чувствуют все.
И поэтому миска уже не взлетает так высоко, как взлетала утром.
Уже одиннадцать, и в палатке духота.
Вот и миска так высоко уже не взлетает.
Это знают только стоящие возле телеги, а среди них найдется и такой, который увидит, что она вообще не поднимается и уже не сверкает, и тогда это будет выглядеть так, как будто бы она не из стекла, а из чего-то другого, чему, быть может, сверкать не положено и что сверкать не может. Кто знает? Кто знает, что будет с этой миской? Даже она не знает этого.
– Ох-хо-хо, ну и праздник… – вздохнул Матуш и отошел.
Матуш разглядывает долину. Зачем? Какое ему до нее дело? Что он с этого будет иметь? Расходятся с богомолья женщины. Они во всем черном, а на головах у них белые платки. Они уходят, дороги запружены ими. Плохо было бы сейчас ехать на телеге, плохо. Неужели это все? Это все. Лошадь! Есть еще лошадь.
Лошадь стоит возле телеги. Умная лошадь. Потому что привязана? Ну и что? Она могла отвязаться, перегрызть веревку большими желтыми зубами и ускакать. Но она стоит возле телеги. Умная лошадь. А что, если она и не умна вовсе, а просто ты себе это внушил, Матуш? Куда бы она убежала? В лес? Лошадь в лес не побежит. Что ей там делать? И домой бы не убежала. А ну ж побежала б? Прибеги она домой, моя дуреха ошалела бы от страха. Ошалела бы? Лошадь дома, а хозяин у черта в пекле. Хе-хе! Дуреха подумала бы о трех крестах у дороги и еще подумала бы о четвертом, который придется поставить. Мужа, мол, убили разбойники, а лошадь ускакала. Бедняга! Хоть ты ко мне вернулась, бедняжка! Моя ты дорогая, моя вороная… Черт побери эту бабу! Вот они какие, лошадь для них важнее. Смотри, получишь у меня!
– Предсказываю судьбу!
Он вздрогнул от испуга.
– Чертова баба! Получишь…
Кричавшая женщина была такая старая и печальная… Нет, это не его жена. Она держала на коленях рыжеватую морскую свинку, а у жены нет морских свинок. В прошлом году был у них белый кот, да и того кто-то убил.
– О-хо-хо, ну и праздник!
– Мятных конфеток мне захотелось, мужики, прохладненьких! Пойдем, купим, – завопил вдруг высокий горец, а мужики смеялись и подзадоривали его:
– Иди, иди!
И он разгребал перед собой людей, как воду, и, бесцеремонно пробивая дорогу, выкрикивал:
– Таких твердых, прохладненьких! Пойду куплю. – Он толкнул и Матуша, которого занесло в это время к палатке Пятака. – Есть мятные? Такие твердые. А ну, показывай! – кричал он Пятаку, а сам пошатывался, словно пьяный.
Пятак показал на коробку.
– Это? – Парень не верил и о чем-то раздумывал. – Тихо! Почем они?
– Тридцать штук на крону.
– Гм, тридцать на крону. Крона одна, конфет тридцать, не так уж много. Конфет не больно много. Он сгреб всю коробку, повернулся спиной к Пятаку, взял одну конфетку и разгрыз, – Они самые, ей-богу, они! Холодят, твердые. – Он взял вторую, разгрыз, задумался и сделал вид, что смотрит на небо. Конфету выплюнул, поднял коробку над головой и закричал: – Эй, бабоньки! Вот вам, получайте, лопайте! Усладите себе жизнь, и так… ей цена… – Он разбросал конфеты и обернулся к торговцу: – Что ты мне сделаешь, ну? Что мне сделаешь? Ну, сделай мне что-нибудь.
– Ой-ой-ой, – испуганно ойкали бабы и подбирали конфеты.
– Го-го-го! – смеялись мужики со злыми глазами, но ни один из них не наклонился за конфетой.
– Хе-хе! – Матушу это понравилось.
Сверху светило на людей солнце, а миска из стекла уже не сверкала. Она лежала возле ног сидевшего на телеге торговца, который совсем уже осовел, чем-то стал похож на старуху с рыжей морской свинкой. Он выглядел старым и печальным.
– Ты Федор! Ведь это ты, Федор?! – Пространство перед палаткой Федора опустело. Там остался только тот, кто спрашивал. Он стоял, широко расставив ноги, и указывал на перекупщика пальцем.
Взвизгнула какая-то баба, и наступила тишина.
– Я-я? – Федор приложил руку к сердцу и попытался улыбнуться. А глазами высматривал, искал Матуша, но наверняка не нашел его, потому что задержал взгляд на жене, с трудом от нее оторвался и повернулся к стоящему перед ним горцу.
Жена Федора оцепенела. Голова ее сохраняла ясность, а тело охватывал тот самый безотчетный страх, который она пережила, сидя на телеге Матуша, и когда пели во время обедни. Ее мысль сохранила поразительную остроту, и неповторимая мелодия религиозной песни оживала в ней в такой степени, что она могла ее уже явственно слышать.
– Что ты на это скажешь, если я тебе влеплю оплеуху? Что ты скажешь?
– Я? Почему?
– Что ты на это скажешь?
Жена Федора положила руки на «поющий» ситец. Федор ее муж, а вот этот собирается его ударить. Здесь что-то не так! Мужик хочет избить не Федора, а кого-то другого. Бога! Но бог высоко, выше солнца. Хорошо он устроился, – подальше от разгневанных людей. Это естественно. Федора ударить легче, чем бога, а парень не нашел никого другого, кроме ее мужа. Может быть, он сам поймет, что дело тут не в ее муже, и тогда он не ударит его. Ведь этот горец не пьян, он просто несчастен и оттого в таком отчаянии.
– Так что ты мне на это скажешь? – Он подошел к прилавку и положил на него две большие ладони.
– Ничего, – прошептал Федор и побелел, и язык застыл между приоткрытыми губами. Мокрый и темно-красный язык, и все могли увидеть, что Федор старый, уставший и осовелый, как и они.
– О-ох! – Парень взвыл и бросил кулаки в пустоту, словно хотел от них избавиться. Что-то у него не получилось. Что-то он понял, но еще больше осталось для него неразгаданным. Он протолкался через толпу мужиков и потом один, совсем один направился к перекрестку и вышел на проселочную дорогу, сворачивающую к лесу.
Проход между палатками как вымело, а Федор все еще не опомнился.
– Ломает палатку. – Это возвратился к нему Матуш.
– Что?
– Пятак ломает палатку. – Матушу пришлось даже рукой показать ему: – Там.
Когда Федор увидел, как Пятак бегает и срывает навес, он пробормотал:
– Хорошо, хорошо. – И это, как обычно, ничего не значило, потому что темно-красный язык его виднелся между приоткрытыми губами. Он спрятал язык. – Поехали домой! Запрягай. Подожди! Сначала сними брезент и погрузи свертки. Колья и доски оставим здесь. Быстро, быстро. Чего стоишь?
– Козлы хотя б забрать… Пан Федор… – жалобно протянул Матуш, когда все уже было уложено и воз готов.
– Нет, ничего не надо! Пятак гонит, как бешеный. Не видишь разве? Давай за ним!
Тогда Матуш распрощался с деревянным каркасом палатки и тронул лошадь, но Федор не унимался:
– Быстрей! Пятака уже не видно. Небось он знает, чего спешит.
– Так ведь…
– Матуш! – Федор побелел.
– Нно! Пошла!
Трое возвращаются с ярмарки. Палатки остались далеко позади, далеко и святая Анна. Год пути до них, а каким будет этот путь, Федор не знает и боится об этом думать. Это была твоя последняя ярмарка, Федор. Да? Да, последняя. Ну и пусть! Пусть? Что? Последняя? Он резко обернулся, чтобы еще раз взглянуть на палатки в зажатой горами долине. Но не увидел. Матуш нахлестывал вовсю, они были уже далеко за поворотом, и Федор увидел лишь темный косогор, заросший старым лесом.
Жена Федора ни во что не вмешивалась. Ей хотелось побыть одной.
– Нно! Пошла! – Матуш упрямо подгонял лошадь, но телеги Пятака все не было видно.
Они выехали из ущелья, выбрались на шоссе и долго молчали.
– Матуш!
– Ну?
– Останови. – Они проезжали мимо корчмы. Это было уже в деревне, недалеко от города.
– Думаете, надо?
– Мату-уш!
– Ну, если надо, тогда… тпру! Мне все равно. Матуш, останови, Матуш, гони, мне все равно. Что велите, то и сделаю. Про меня вы не скажете, что я вас не слушаюсь. Уж этого нет! Но Пятака мы так и не догнали. Видать, он летел как молния. – Матуш не ожидал остановки и от благодарности разговорился.
– Ну его, этого разбойника, и не стони. Слезаем!
– Слезаем так слезаем! Как хотите. А при чем тут «не стони»? С какой стати мне стонать, я говорю одну чистую правду. Я еще ни разу вас не обманул… а тут на тебе – «не стони»!
– Хорошо, хорошо.
– Ну, стой, уродина! Это потому, что она здесь раньше не останавливалась. Лошадь всегда помнит, где она уже останавливалась, а где еще нет. – Но Федор был уже в дверях корчмы и не слушал его объяснений. Когда же Матуш взглянул на жену Федора, она ему кивнула, мол, да, такая лошадь много кой-чего знает, а ты иди себе в корчму, я за ней присмотрю. «Чудная баба, ужасно чудная, почти как дух. И глаза у нее удивительные», – подумал про себя Матуш.
Двери корчмы были открыты, Федор уже сидел в углу. Рядом с ним стоял корчмарь, больше никого не было. Матуш присел к столу. Первым он не заговорит, он подождет. Корчмарь принес две рюмки и полную бутылку вина.
– Выпьем по случаю праздника, Матуш. – Федор налил.
– Стало быть, выпьем… раз вы говорите. Ваше здоровье, пан Федор.
– Дай бог здоровья.
Выпили.
– Хорошее, Матуш, очень хорошее.
– Крепкое. Как полагается. Как же мне хотелось выпить, вы даже не знаете.
– Врачи запретили мне пить, да черт с ними. Все равно обманывают. Слышь-ка, Матуш! Наши колья и все прочее не нужно было там оставлять. Как думаешь? По-моему, не нужно было.
– Ведь я вам говорил, давайте заберем хотя бы козлы, а вы – «ничего не надо». Только – «давай за Пятаком»…
– Ах, этот разбойник!
– …все равно мы его не догнали. Сколько добра оставили, совсем новенькие гвозди! Одному мне это известно. Я ведь все сколачивал.
– Выпьем.
– Это можно.
– Главное дело, Матуш, что мы оттуда выбрались. Я боялся.
– Да и в самом деле. Чего хотел от вас этот мужик? Вы что-нибудь ему сделали?
– Ничего. – Федор усмехнулся, но тут же стал серьезным. – Люди бесятся, сам видишь, что делается. Если и дальше так пойдет, все передохнем. Я так думаю. Он проходил мимо палатки, а палатка была большая…
– Палатка у вас в самом деле… что правда, то правда…
– И он ее увидел, эту палатку, увидел и свертки. Их тоже было довольно много.
– Да, свертков было порядочно.
– …он себе подумал: постой, этот Федор – страшный богач, он виноват во всем, это он принес к нам кризис и голод в деревни. Надо ему морду набить…
– Но все же не набил, это главное. Выпьем. За здоровье…
– Дай бог здоровья. – Они выпили, Федор вытер рот.
– А я все-таки думаю, Матуш, что те колья и прочее добро надо было взять. Как ты думаешь?
– Надо было…
– Вот видишь, а уж скоро в бутылке будет пусто.
– Да, скоро будет пусто. Пан Федор, а ведь вы мне еще не сказали, наторговали вы что-нибудь или нет.
– Двести пять крон. Ровно двести пять.
– Ага! – И потом их поглотила тишина. Они допили в тишине и сидели, устремив взгляд прямо перед собой. После долгого, очень долгого молчания Матуш вымолвил: – Да, стало быть мало. Ужасно мало.
– Матуш!
– Ну!
– Мне придется с тебя за все вычесть. И за вчерашнее сало с хлебом, и за сегодняшнее, потом за водку… ничего не поделаешь. Как ты думаешь?
– Ну что же… – Матуш колебался. Он чувствовал себя так, словно сам был виноват в том, что Федор мало выручил.
– Я дам тебе десять крон. Как ты смотришь?
– Вы давали двадцать пять. Да еще крупы, немного муки. Неужто не помните?
– Давал когда-то…
Матуш вдруг решился:
– Давайте! Но чтоб все сразу! На руки! – И вытянул вперед ладонь.
– Хорошо, хорошо. – Федор даже напугался и положил на стол десять крон.
– Корчмарь, иди сюда, корчмарь! Принеси водки. На все!
– На все?
– На все, и баста.
– Врачи мне запретили, Матуш.
– Ах, пан Федор, не все ли равно, когда вас кондрашка хватит, сегодня или завтра? – рассердился он на Федора и был доволен, что торговец съежился от его слов. И пока корчмарь спешил с водкой к столу, Матуш все понял и обрадовался, что не привезет домой ни крупы, ни протухшей муки, а вернется с пустыми руками и без единого гроша. С чем уехал, с тем и приехал, – эту истину Матуш нес в себе и радовался, что она касается именно его и никого иного.
