Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рудольф Яшик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

И Кристек шагает, лицо его озарено внутренним светом, как у святого. Лицо его дышит силой, надеждой, пылает, погруженное в безграничный покой.

«Блаженный! – рассуждает Виктор Шамай. – Точь-в-точь такой святой есть на картине в нашей церкви, и пан священник любит говорить про него в своих проповедях. Он говорит – нет, говорил, потому как сейчас у нас новый священник, не знаю только, помер ли старый или еще что с ним вышло… Но он говорил в проповеди, что был бы очень доволен, если бы у всех прихожан было такое благостное лицо, как у того святого Винцента на картине. Это благодать божья! Пан поручик Кристек верит, что мы доберемся до дому. Откуда иначе этой благости взяться? И я верю, что так и будет взаправду, хоть и неказисто выглядит наше возвращение. Господа пожертвовали нами, но пан поручик Кляко что-нибудь уж придумает, он обведет этих проклятых швабов вокруг пальца. Эй, слышите? Знаете ли вы, какой у нас поручик? Отец! Не поручик, а отец родной! Десяток ваших генералов с ним не сравнится. Где им, беднягам, без своих ленточек и бантиков. Кажись, русские отделали вас будь здоров. Отделали! С утра до ночи любовался бы вами, до чего ж теперь хорошо и легко было бы у меня на душе! Тьфу, свинья ты бесстыжая! Что ты делаешь? Охальник! На виду у всех раскорячился! В штаны наложил!.. Мы уже домой идем, доберемся туда – а вы тут сдыхайте все до единого! Не глядели бы глаза мои на вас, а то еще жалеть станешь. Вот было бы чудно-то! И когда всевышний поможет нам выбраться из этого несчастного города? Хорошо бы шагу прибавить. Домой идти надо быстро… Вот благодать-то! Хоть бы холодно так не было… Благодать! Пан поручик Кристек вылитый святой Винцент…»

Порывистый ветер завывает на перекрестке.

– Ростов! Путь на Ростов еще свободен! – Немецкий обер-лейтенант показал на широкую улицу, ведущую к северу. – Мы повернем вправо. На восток!

– На восток?

Они ехали рядом, оба верхом. Иногда касались друг друга коленями.

– Куда мы направляемся?

– В свое время узнаете, – ответил немец, не глядя на Кляко.

– Я командир и отвечаю за своих солдат. Я должен знать, куда мы идем. Нужно подготовить ночлег для солдат, воду для лошадей, конюшни, а я ничего не знаю. Я требую, чтобы вы мне все сказали.

– Вы несколько нервозны. Две ночи без сна, это способствует нервозности. Я привык не спать по ночам. Как сова.

– Это меня не интересует.

– Упрямец вы. А меня все интересует. Почему, например, молчат ваши солдаты? Они что, немые? Но я ведь не проявляю нервозности, не спрашиваю вас об этом?

– Вероятно, у них есть на то веские причины, – осторожно отвечает Кляко.

Он смотрит на обер-лейтенанта, прищурив глаза. Немцу лет тридцать. Упитанное, продолговатое лицо, нижняя губа слегка оттопырена. Обер-лейтенанту не удается скрыть насмешку.

– Я не спрашиваю вас об этом, – как ни в чем не бывало продолжает обер-лейтенант. – Я понимаю, в чем дело. Я знаю, что ваша словацкая армия отходит в тыл, а вы остаетесь здесь. Догадаться не так уж трудно, почему молчат солдаты. Так?

– Объясните положение более конкретно. – Нужно втянуть немца в разговор, узнать, с кем он, Кляко, имеет дело.

– Они уже по горло сыты войной.

– А вам это кажется странным?

– Вы говорите, как штафирка. А вам самому хочется воевать?

– Такие вопросы не задают военному, господин обер-лейтенант. Я кадровый офицер. Получаю жалованье, плюс полевую надбавку – за службу на фронте.

– Спасибо за откровенность. Курт Грамм, обер-лейтенант Курт Грамм. Я лишь колесико в этой колоссальной войне и, возможно, должен был просить вас объяснить своим солдатам, что я, обер-лейтенант Курт Грамм, тут ни при чем. Я вас об этом не прошу. Я не верю словам, которые можете сказать вы, я или кто угодно. Здесь слова ничего не значат. Эта страна, ужасные люди, которые ее населяют, уничтожили мою веру в слова. С большевиками можно говорить только таким языком. – Обер-лейтенант поднял руку и показал на деревья, где висели люди в гражданской одежде. – Они делали спирт, продавали его нашим солдатам, а какой солдат откажется от выпивки? Он платит триста марок за литр – и покупает смерть. Он покупает денатурат. Может быть, вы купите настоящий, чистый спирт, и тогда вы можете говорить, что вам повезло. Настоящий спирт стоит те же триста марок. Но я считаю своей обязанностью напомнить вам, что вы подчинены нашему командованию, а в немецкой армии анархия нетерпима.

– Это что, угроза?

– Нет. – Немец любезно улыбнулся. – Совет. Дружеский совет. Вы симпатичный, откровенный, немного несдержанный молодой человек. Я бы не хотел, чтобы ваши солдаты ввязались в какую-нибудь историю. Я не фантазер и трезво смотрю на вещи, пожалуй, даже слишком трезво, и на ваш вопрос, куда мы направляемся, я все еще не ответил только потому, что это совсем не важно. Это не деревня и не город. Вам будет там хорошо.

– Там степь? Горы?

– То и другое.

«Курт Грамм – опасный человек. Он сказал лишь часть того, что ему известно и что он подозревает. Анархия! Какой смысл вкладывают в это понятие немцы? Неповиновение приказу? Или выполнение его с явной неохотой? Или они имеют в виду случайно вырвавшиеся слова, слова, сказанные где-нибудь втихомолку? Одного такого слова достаточно, чтобы угодить в штрафники, а в критическом положении и под расстрел. Что известно Грамму? Что еще может он знать? Важно и то, что он подозревает. Немцы попросту нас конвоируют. Они растянулись цепью вдоль всей нашей колонны и стерегут нас. Господин Курт Грамм опасный человек! Он подозревает, что мы попытаемся воспользоваться все возрастающим беспорядком. Это значит… да, это значит, что я должен принять меры, не предусмотренные Граммом. Боже, шепни мне, что делать, или я с ума сойду от всего этого».

Сводная батарея продолжала продвигаться к востоку. Казалось, весь мир тронулся ей навстречу, весь мир идет на запад, одна лишь словацкая батарея направляется в обратную сторону.

Отступающие немецкие солдаты смотрели на нее, удивлялись, не понимая, что будут делать эти солдаты в незнакомой форме там, откуда пришлось бежать немцам.

Здесь, где расположилась батарея, и в самом деле были и горы и степь. Занесенная снегом бесконечная белая степь с разбросанными кое-где голубыми пятнами озер. На юге тянулись горы. Они казались значительно выше тех, что находились на прежней позиции, и были видны совсем близко, всего в каком-нибудь полукилометре. Низкий кустарник вплотную подступал к зданиям, по-видимому, недостроенной усадьбы совхоза. Впереди – кирпичный неоштукатуренный дом, низкий и длинный. Посередине фасада – двери. Слева и справа от дверей – по пять окон. Окна справа застеклены, из двух труб идет дым. Левая половина дома мрачная, кирпичи над окнами закопчены, черепичная крыша провалилась – по всей вероятности, от бомбы. Второе двухэтажное здание – повыше, оно значительно лучше, но совсем без кровли. Трубы торчат, как пальцы. Жилой дом. Позади домов – четыре огромнейшие недостроенные конюшни.

Батарея направилась туда, лошадей выпрягли.

– Где здесь вода, пан поручик? – спросил у Кляко повар с двумя ведрами в руках…

– Я еще и воду тебе искать стану! – рявкнул на него Кляко и добавил по-немецки, обращаясь к Грамму: – Им и воду еще найди!

– С солдатами нужна прежде всего строгость, – ответил Грамм.

Кляко только сейчас заметил, что Грамм прихрамывает, – правая нога у него была короче левой.

– Не хочу вам льстить, но меня удивляет ваш немецкий язык. Вы говорите очень бегло. Впрочем, это, пожалуй, не совсем точно. Вы сразу находите слова. Ваши коллеги мне говорили, что вы научились немецкому языку в гимназии. Мне просто не верится. Вы не из немецкой семьи? Или, быть может, ваши родственники… Вы не обязаны отвечать, это, так сказать, исключительно личное любопытство.

– Разве у меня немецкая фамилия?

– При чем тут фамилия? В моей роте есть солдат по фамилии Танеса. Та-не-са! Загадочное происхождение. Или фельдфебель Лессуа. Оба немцы. Нет, фамилия тут ни при чем.

Грамм многозначительно помолчал и, не получив ответа, закусил губу.

По пути к строению офицеров разделили кусты – они обогнули их с разных сторон. На самом большом расстоянии друг от друга они внезапно переглянулись и тотчас же отвернулись. Кляко не мог избавиться от неприятного ощущения. Когда они снова оказались рядом, Грамм пояснил:

– Соседство не из приятных. Я не должен, полагаю, подчеркивать, что леса в этой стране так же опасны, как и люди. Здесь следует поставить усиленную охрану.

Кляко заметил в кустах часового.

Они подошли к двухэтажному зданию, и после короткого совещания Грамм отправился в дом с пятью застекленными и пятью закопченными окнами.

Из-за угла вышли двое часовых.

«И тут часовые! Выяснить расстановку часовых, состояние роты Грамма и ее вооружение. Все это надо узнать сегодня же. Теперь я бы соснул часок. Итак, мы будем жить здесь, на первом этаже. Выходит, что второй этаж приготовлен еще для кого-то. Для кого же? Там нет ни единого окна. Вот солдаты будут браниться! Курт Грамм хромает, гм. Итак, он хромает. Если он станет так же внимательно следить за мной, как я за ним, то и до греха недолго. А он следит. Почему хоть однажды судьба не пошлет мне дурака? Герр командир Кляко, ступайте спать! В вашей голове станет яснее…»

– Господин фельдфебель, вы когда-нибудь видели словаков?

– До сих пор я никогда не видел словаков, господин обер-лейтенант.

Грамм раздевался. Он сидел на постели и курил. Фельдфебель Ринг стоял почти навытяжку и сдержанно улыбался.

– Вы скоро их увидите.

– Охотно посмотрю на них, господин обер-лейтенант.

– Охотно?

Грамм встал, снял с себя брюки, вывернул их наизнанку и принялся искать вшей.

Когда Ринг не знал, что ответить, он поднимал голову, слегка отворачивался и смотрел в угол потолка, где сходились три прямые линии.

– Это не армия в нашем смысле слова, это кочевники и анархисты! Господин фельдфебель, вы отвечаете мне головой за то, что наши солдаты не будут с ними соприкасаться… Разве рота Грамма не известна своей железной дисциплиной?

– Так точно, господин обер-лейтенант. Рота господина обер-лейтенанта Грамма известна своей железной дисциплиной. Я распоряжусь, чтобы наши солдаты не соприкасались со словаками.

– Хорошо.

Грамм снял кальсоны и остался голышом. Ринг старался сохранять серьезность. Грамм вывернул кальсоны наизнанку. Это были самые обыкновенные вывернутые кальсоны, но фельдфебель Ринг продолжал стоять с серьезным видом.

– А вы знаете, почему воюют словацкие офицеры?

– Не могу знать, господин обер-лейтенант, почему воюют словацкие офицеры.

– Потому что они получают жалованье, плюс полевую надбавку за службу на фронте. Смешно.

– Так точно, господин обер-лейтенант. Смешно.

– Ничего тут смешного нет, это очень плохо. Это происходит от недостатка национального самосознания, а отсюда недалеко и до измены.

– Так точно, господин обер-лейтенант… – Ринг повторил всю фразу, но вместо слова «самосознание» сказал «воодушевление». Грамм осторожно поправил Ринга, и тогда тот повторил фразу правильно.

– Здесь их командир. – Голый Грамм проковылял к окну. У него было женское белое тело.

– Так точно, господин обер-лейтенант. – И Ринг промаршировал к окну.

– Он в чине лейтенанта и говорит по-немецки ничуть не хуже нас с вами.

– Это постыдно! Он осмеливается отрицать свое немецкое происхождение, а мы не в силах воздействовать на него. Это постыдно!

В углу под потолком сходятся три линии.

– Вы хорошо меня знаете, надеюсь, вы меня хорошо знаете, господин фельдфебель. – Грамм вытряхнул подштанники и достал из-под подушки яркую пеструю пижаму. Тем временем Ринг усердно ему поддакивал. – Я требую от своих солдат железной дисциплины. Они должны оказывать мне знаки уважения, какие положены командиру. Дело не в моей особе. Я командир! Если бы вы были командиром, а я фельдфебелем, вы должны были бы требовать от меня точно такой же дисциплины. Если бы вы ее не требовали, я счел бы своей обязанностью тактично и деликатно предупредить вас об этом. – После каждой фразы Грамм делал паузу. Тогда Ринг мог говорить, повторять слова Грамма. Ринг мог и не повторять его слов, но он не был идиотом и потому повторял и поддакивал. – Фамилия этого лейтенанта – Кляко. Он лейтенант словацкой армии, армии наших союзников. А между нашей армией и их армией существует не-ко-то-рая разница. Тем хуже для них. Вы ее поймете, когда я скажу, что он разговаривал со мной, словно с каким-нибудь капралом. Вам это понятно?

– Это вообще невозможно понять, господин обер-лейтенант.

– Хорошо. Я лягу. Проследите, чтобы эти кочевники не заняли второй этаж. Вы знаете, что я приготовил его для альпийских стрелков. Они прибудут сюда через три дня, господин фельдфебель! Вам не кажется странным, что в степь посылают альпийских стрелков? Над этим вы не задумывались?

В углу под потолком сходятся три линии.

– А я об этом думаю… Что у вас тут нового?

– Хлебный паек уменьшили вдвое.

– Что? – испуганно переспросил Грамм.

Три прямых сходятся в углу под потолком.

– Что еще?

– Больше ничего.

Ринг забылся, подумав о хлебе. В сорок первом году он был под Москвой. В тот раз, как и сегодня, им уменьшили хлебный паек, а на следующий день большевики перешли в наступление. Рота Грамма понесла тяжелые потери: было убито двадцать человек. Лейтенанта Грамма ранило в ногу под коленом, а уцелевшие солдаты жалели, что он не был двадцать первым.

– Господин фельдфебель Ринг забывает, что он говорит со своим командиром?

Грамм покраснел от гнева. Он встал, сбросил с себя одеяло.

– Больше ничего нового нет, господин обер-лейтенант.

– Можете быть свободным!

– Так точно, господин обер-лейтенант! Я могу быть свободен! – Ринг щелкнул каблуками, а когда командир кивнул, громко произнес: – Хайль Гитлер! – Повернулся и вышел вон.

– Идиот!.. – проворчал Ринг в коридоре, вытащил носовой платок и вытер лоб и шею – в комнате было жарко. Обер-лейтенант Грамм любил тепло и собственные слова, хоть и говорил, что в этой стране он потерял веру в слова. – Идиот, идиот, миллион раз идиот! Тьфу, даже пот прошиб!

В коридоре с каменным полом гулко отдавались шаги Ринга, и его слов никто не слышал.

Призадумавшийся Грамм не ответил на нацистское приветствие Ринга. Он был под Москвой. Тогда вдвое уменьшили дневной паек хлеба, и на следующий день началось русское наступление. Его ранило в ногу. «А что будет теперь? Война все продолжается, скоро пойдет третий год. Сейчас февраль тысяча девятьсот сорок третьего года. Невероятно! Что позволяют себе эти большевики? Пе-ре-стре-лять! Кто позволил им двинуться на Ростов? Кто позволил им наступать на Кавказе? О Сталинграде точно ничего не известно. Шестая армия удерживает город, перерезала Волгу. Но как же так получается? Бои идут к северу от Ростова, под Ворошиловградом и под… тьфу! Эти большевистские названия не выговоришь! Как же так получается? Значит, Сталинград окружен. Невероятно! Окружена Шестая армия! Невероятно! Армия – это двести пятьдесят тысяч человек… «Отче наш, иже еси на небеси…» – сколько же это автомашин? – «да святится имя твое, да приидет царствие твое» – невероятно! – «да будет воля твоя яко на небеси и на земли…» Большевики воображают, будто могут делать, что им вздумается! – «хлеб, да, хлеб наш насущный даждь нам днесь» – половинная норма – «и остави нам долги наши» – расстрелять! – «яко же и мы оставляем должником нашим, не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь».

Грамм еще немного подумал, потом встал, опустился на колени и смиренно помолился богу. Так когда-то он молился вместе со своими родителями перед сном.

– Идиот!

Теперь эти слова были слышны. Но тут не было ни стен, ни чужих ушей. Ринг, однако, сам не считал себя идиотом и придавал этому обстоятельству большое значение. Он сказал это слово уже во дворе. Прежде… да, существует «прежде» и «теперь». И человеческая жизнь, и война – все разделяется на несовместимые «прежде» и «теперь». «Прежде»… ах боже, всякий имеет право иной раз быть дураком. Прежде он воображал, что война не затянется и у него не будет ни времени, ни случая заслужить себе отличия. Теперь же он опасается за ее исход. Фельдфебель Ринг понимает, что он не генерал, что и до обер-лейтенанта ему далеко. Вот уже месяцы, как он генерала не видел и сказать о нем ничего не может. Зато об обер-лейтенанте Курте Грамме Ринг может сказать, что тот спокоен и за исход войны не опасается. Тиранит своих солдат, вбивает им в головы железную дисциплину. При фельдфебеле донага раздевается, грязные подштанники выворачивает, бьет вшей без всякого стеснения, чтобы Ринг ни на миг не забывал, что в немецкой армии есть начальники и подчиненные. И обер-лейтенант совершенно спокоен.

Зато у меня на душе неспокойно. Потому, должно быть, что я простой фельдфебель. Но кто мне ответит на вопрос? Кто объяснит, почему в нашей роте перестали даже смеяться? Почему солдаты лежат на постелях и глядят в потолок, заложив руки за голову? А другие сидят, стиснув голову руками? Придешь в казарму, и все, кто лежал или сидел, тотчас вскакивают и хватают что под руку попало и начинают возиться, будто дело какое делают, между собой разговоры заводят. А я все знаю – только что за дверью стоял, подслушивал, как все фельдфебели, и ничего не мог услыхать, там было совсем тихо. А войдешь – и тишины как не бывало: такая удивительная суматоха поднимается, видимость жизни, и в ней столько мелких радостей и пустяковых интересов. Солдатам лежать жутко, сидеть тоже. Пусть я простой фельдфебель, мне все это понятно, потому что я обо всем много думаю. Было «прежде» и есть «теперь»? Ведь когда я, фельдфебель Ринг, вхожу, солдаты боятся сидеть или лежать: тот, кто лежит или сидит, думает и вспоминает. Солдаты меня боятся. Они боятся, что я догадаюсь об их мыслях и воспоминаниях. Я не должен этого знать, не обязан догадываться, а уж если я не должен знать, так и никто, никто знать не смеет. Они понимают, что это стоило бы им головы. Вот они и остерегаются, хотя я всего лишь фельдфебель. Они меня боятся, как я боюсь Курта Грамма. Я прикидываюсь, будто мой наивысший идеал – вдалбливать в солдатские головы железную дисциплину и нести службу, а больше ничего – только знай нести службу и доказывать на каждом шагу, что я давно вырвал из груди сердце и ничегошеньки меня не волнует – даже мысли о жене и о детях, изображать из себя этакого твердокаменного служаку, не падающего духом и при нынешней, все возрастающей панике, никогда не сомневавшегося в исходе этой войны, неколебимо верящего в конечную нашу победу. Альпийские стрелки!.. Почему альпийских стрелков направляют в степь? Будто это не ясно, как дважды два, что русские их с Кавказа турнули… Но я не идиот… разумеется, это дела сложные, в которые фельдфебелю нос совать не положено, господин обер-лейтенант Грамм. А как вы? Вы спокойны, несмотря ни на что! Может, и ваше спокойствие обманчиво? Солдаты боятся меня, я – вас, а не оттого ли вы спокойны, что боитесь своего начальника? Тот настолько могуществен, что ему незачем постоянно быть при вас, а вам не к чему торчать у него на глазах. Вам и подписи его на бумаге хватит да вызова к нему раз в неделю. А после вы зовете своего фельдфебеля, свою верную моську и все ему повторяете… Не знаю, я всего лишь фельдфебель! Может, вы и не все мне говорите, мало ли чего мне знать не положено! Но вы бьете вшей, говоря со мной! Вы не знаете – да и откуда вам знать, вы же идиот, – что мне отчасти даже бывает приятно, когда я вижу жирных вшей, напившихся вашей крови. Колоссально! Вши – решительно демократический элемент. Я всегда буду это говорить и хотел бы дожить до той минуты, когда можно будет сказать вам все это прямо в глаза. Это было бы еще колоссальнее! Не знаю, может, это достойное внимания насекомое не дает покоя и вашему начальству. Вообще, я мало что знаю о вашем начальстве, могу лишь предполагать, что и оно живет в страхе, и так все, вплоть до генералов. Они боятся сумасшедших, но чего боится он, самый главный сумасшедший, мне разгадать не удалось, должно быть потому, что я всего-навсего фельдфебель, и только. Мы боимся сами себя, мы боимся друг друга, я думаю, так оно и должно быть, иначе мы не победили бы в себе еще больший страх – страх перед русскими. Зачем мы полезли с ними в драку? Русские ужасны. Как случилось, что этого никто не предусмотрел? Плохо то, что голова у меня фельдфебельская, и я ничего не в силах придумать. Надо обходиться той, что есть, я должен поддерживать железную дисциплину в роте, тянуться перед голым обер-лейтенантом и благодарить бога за сумасшедших, которые над нами поставлены, и за главного сумасшедшего, до которого не достать, как до бога. Он далек и невидим и наводит на всех ужас только тем, что где-то существует. И страх этот доходит до меня, а я нагоняю его на всех своих подчиненных в роте. Раз мы полезли в войну с ними, перед лицом своей совести я снова повторяю, что только этот страх поддерживает во мне надежду все-таки когда-нибудь победить, надежду, что я все-таки вернусь в родной Гарц. Там шумят ели, бегут чистые, как Христова слеза, ручьи. Я питаю надежду, что останусь в этой стране не дольше, чем потребуется, никогда сюда не вернусь, не навещу ни одного приятеля или знакомого из тех, у кого здесь будут поместья и плантации. Мои нервы не выдержат этого… Кажется, сегодня не будет солнца… Черт побери! Эти кочевники выглядывают из окон на втором этаже, а обер-лейтенант ясно сказал их командиру, что они должны разместиться на первом. Знают ли что-нибудь эти солдаты о дисциплине? Бегу!..»

Ринг помчался что есть духу к двухэтажному зданию, а словацкие солдаты отпускали по его адресу какие-то непонятные шуточки.

Трое с мешками и винтовками тащились вверх по лестнице.

Под сапогами хрустело стекло.

– Эй, вы там, куда лезете?

Солдаты оглянулись, в упор разглядывая Ринга.

– Вам надо вниз, на первый этаж! Словаки на первый этаж! – Ринг показал жестом, где, а они как захохочут и марш наверх. Ринг обогнал их и загородил им дорогу. – Словаки на первом этаже! На первом этаже!

Они, словно ничего не заметив, молча обошли его у стены.

По коридору неслись крики и топот. Ринг зашел в первую комнату. Вещевые мешки были уложены у стены, несколько солдат высунулись из окон. Человек десять лежали на полу. Фельдфебель выругался, схватил два мешка и вышвырнул их в коридор. Когда он взялся за следующие, позади него появилась тень, и он инстинктивно посторонился. Первое, что он увидел, было круглое, добродушное, ухмыляющееся лицо. Солдат, произнес:

– Швабикбоится.

Ринг ничего не понял. Потом тот же солдат вышел в коридор, принес выброшенные мешки и повторил, приложив палец к губам, то же варварское слово «швабикбоится» и громко захохотал.

– Но, господа, вам сюда нельзя…

Ринг пытался понять, в чем дело, но смех сбивал его с толку.

– Что такое? Почему вы не спите? – спросил Кляко, входя в комнату.

– Окон здесь нет, и загажено все… – недовольно загудели солдаты.

– Что? Может, вам еще и шторы повесить? Спать!

– Этот шваб все к нам привязывается. Наши мешки выбросил.

– Скажите, чтоб убирался, а не то…

Фельдфебель Ринг выглядел, должно быть, очень глупо, потому что тот же круглолицый солдат подошел и по-коровьи промычал прямо ему в лицо: «Му-у!»

Кляко увидел немца и окинул его строгим взглядом с ног до головы.

– Фельдфебель Ринг!

Разыгралась давно не виданная словацкими солдатами, единственная в своем роде сцена. Немец вытянулся, прищелкнув каблуками, отставил левый локоть от тела на положенное уставом расстояние. Правая рука образовала прямой угол с телом.

– Поручик Кляко.

Ринг не сразу решился подать руку, но словацкий офицер дважды дал понять ему, что ждет этого. Ринг протянул руку и тотчас отдернул ее, словно обжегся, затем, опустив руку к ноге и продолжая стоять навытяжку, сказал:

– Господин лейтенант, осмелюсь доложить, что для вашего подразделения мы отвели помещение на первом этаже. Здесь…

– Здесь… – Кляко кивнул.

Это привело Ринга в замешательство.

– Сюда прибудут… извините! Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что на второй этаж прибудут альпийские стрелки. Мы ожидаем их через три дня.

– Сколько их будет?

– Этого, извините, господин лейтенант, не могу знать. Этого не знает даже господин обер-лейтенант и никто не знает.

– Вольно!

– Спасибо!

– Ребята! Отнести барахло на первый этаж – и спать! Давно пора!

– Только и знай, что таскайся. На кой дьявол?

– Не все ли равно, тут или там?

– Помочь, может, прикажете? Кого-нибудь пригласить, чтоб мой приказ выполнили? – заорал на них Кляко, и оттого, что он вдруг стал похож на Гайнича, солдаты свесили головы и пошли.

Уходя, они, словно у них отнимались ноги, зашаркали сапожищами по полу. Винтовки они волокли за собой, взяв их за дуло, вещевые мешки тащили за ремни, пинали осколки стекла. И фельдфебель Ринг, фельдфебель душой и телом, никогда в жизни не видевший и даже не представлявший себе ничего подобного, стоял, разинув рот, и тут же решил про себя, что, как только он покончит с этой своей неприятной обязанностью, немедленно отправится к своим солдатам и исполнит приказ Грамма. Рота Грамма славилась железной дисциплиной. В этом была и его, Ринга, заслуга. «Роту необходимо изолировать от этих варваров, кто их там знает, да и вообще солдата легче научить дурному, чем, хорошему. А о хорошем он быстро забывает. Это на солдаты. Их офицеры подают фельдфебелям руку, но командуют кочевниками и анархистами. Я был бы счастлив, если бы они попали в мои руки денька на два. Даже одного дня хватило бы! К вечеру они бы мочились кровью. Вот было бы колоссально! И на смертном одре они помнили бы, как я их гонял».

– Разрешите обратиться, господин лейтенант!

– Пожалуйста.

– Солдаты распущены, без…

– Дисциплина словацкой части пока что мое дело!

– Извините… – И Ринг сбивчиво пробормотал что-то.

Уходя исполнить приказ Грамма, в душе Ринг одобрил строгий тон словацкого лейтенанта. Он признал, что превысил свои права. О том, что он видел, следовало доложить обер-лейтенанту Грамму. Может ли Грамм приказывать словацкому лейтенанту, хоть он и старше по чину?.. И фельдфебель Ринг бодрым шагом хорошо кормленного тридцатилетнего человека вошел в дом, постоял перед дверью Грамма, прислушался.

– Спит…

И Ринг поплелся в свою роту.

Днем застрелился поручик Кристек. Он выстрелил себе в грудь. Рука его не дрогнула в последний миг, потому что он продолжал улыбаться и после смерти. Эта улыбка была единственным, что он оставил после себя. Кляко приказал выкопать могилу и назначил похороны на пятнадцать часов. Земля замерзла, могильщикам пришлось спешить. В их распоряжении было не больше часа.

– Глупое положение.

– Так точно, господин обер-лейтенант, глупое положение.

Грамм встал и в пижаме начал расхаживать по комнате. Рингу пришлось отступить к самой стене.

– Самоубийство при создавшейся ситуации есть проявление самой гнусной трусости и равняется измене. Это мне ясно! Но должен ли командир всегда руководствоваться своими чувствами? Или следует взвесить все обстоятельства даже в том случае, когда некоторые из них для него унизительны? Как быть?

В углу сходятся три линии…

– Мы не пойдем на похороны, пусть они сами хоронят своего труса.

– Так точно, господин обер-лейтенант. Пусть они сами хоронят своего труса.

– А если они это дурно истолкуют?

Обер-лейтенант повернулся на пятках. Он коснулся пальцем пуговицы на мундире Ринга и подергал ее. В растрепанных волосах Грамма поблескивали серебряные нити. «А это что же такое? Черт возьми! Это вошь! Вошь в волосах! Нет! Слава богу, это только перхоть. Было бы прескверно, если бы оказалась вошь. Черт возьми! Это было бы очень скверно! Платяная вошь редко заползает в волосы, а если заползет, то, по уверениям старых солдат, – это дурная примета, она сулит смерть».

– Они дурно истолкуют наше поведение, а мы не в таком положении, чтобы пойти на это. Или вы иначе думаете? – Грамм дернул за пуговицу изо всех сил, так что Ринг пошатнулся.

– Я ничего… то есть извините. Ничего другого я не думаю, господин обер-лейтенант.

– Моя рота в этой церемонии принимать участия не будет, но никто не скажет, что ее там не было. Понимаете?

– Так точно, пожалуй…

– Ни черта вы не понимаете, фельдфебель Ринг! Не лгите в глаза своему командиру. Он этого не заслужил, и он этого не желает.

– Так точно, он этого не заслужил, нисколько не заслужил!

Ринг смотрел в глаза Грамма, и в этом взгляде обер-лейтенант мог прочесть, что фельдфебель ради него пойдет в огонь и в воду и даже через три дня после смерти будет гордиться своим поступком.

– Я доволен вами. Я решил, что на похороны пойдете вы один – как представитель нашей роты.

– Слушаюсь! Есть пойти на похороны как единственному представителю нашей роты!

– Надеюсь, вы будете вести себя образцово. – Грамм выпустил пуговицу, прикрыл рот рукой и зевнул. – Я еще немного сосну…

– Я должен вести себя образцово. Что это значит? – Ринг открыл дверь в комнату, где разместилась рота, и проревел: – Шерер! Бриться! – Потом он направился в комнатушку, где он спал с заместителем Грамма, лейтенантом, который второй день болтается в соседнем городишке, ожидая прибытия альпийских стрелков. «Что должен означать приказ господина обер-лейтенанта? Прежде всего надо побриться. Я бреюсь через день. Мне полагается бриться завтра, но будет правильно, если я сделаю это сегодня. А Шерер, эта ослиная башка, должен почистить мой мундир и навести глянец на сапоги».

Ринг разулся, а когда снимал с себя одежду, вошел рядовой Шерер, простоволосый, маленького роста солдат с крохотным хитрым личиком, похожий на лису. Через руку у него было перекинуто полотенце. Он держал шкатулку с бритвенными принадлежностями и жестянку, из которой шел пар.

– Где твоя шапка?

– Что?

– Одежду и сапоги вычистить! Я потом все посмотрю. А ты хорошо знаешь, что означает, если я говорю: «Потом все посмотрю».

– Так точно, господин фельдфебель, я знаю, что это означает.

– Ну ладно.

Ринг милостивым жестом показал, что принадлежности для бритья можно поставить на столик. Шерер, взяв мундир и сапоги, вышел из комнаты, а Ринг начал бриться. «Какое наслаждение! Искупаться бы в горячей воде, вот было бы колоссально! И находятся же такие болваны – гробят себя! Я должен вести себя образцово. Что он имел в виду? Выразить соболезнование словацкому командиру нельзя. Черт возьми, ясно, что застрелился трус. Как это будет выглядеть? Что эти варвары подумают обо мне? Нас весь мир считает цивилизованной нацией. Мое ли дело решать такие вопросы? Почему их решает не Грамм, а я, всего лишь фельдфебель. Идиот! Он посылает меня на похороны, чтоб потом на мне и отыграться. Идиот! Он будет смотреть из окна, будь все проклято! А потом мне на шею сядет. Это не война, а содом какой-то, хотел бы я знать, как бы поступил бог на моем месте? Находятся же такие ослы, которые выбирают самое неподходящее время, чтобы себя шлепнуть! Я не стану выражать соболезнование словацкому командиру. Плевать я хотел на этих варваров, а вот с Граммом нужно считаться. Ох, горячая же вода. Если бы еще ванну, душ – черт побери! – и как следует, докрасна растереть спину льняным полотенцем… Я буду держаться немного в сторонке, пусть они поймут, что хоронят труса…»