Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рудольф Яшик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Ножницы он кладет в коробку, расчесывает гребнем бороду. Волосы потрескивают.

Завтра будет три месяца и семь дней, послезавтра – три месяца и восемь дней… Время измеряется еще также часами, минутами, секундами, но у них нет ничего общего с этим подземным миром. И с ним, Гекшем. Они существуют для тех, кто остался на земле. Кто живет наверху. Здесь действуют другие мерки. В году триста шестьдесят пять дней, в високосном на день больше. Его ждет еще двести шестьдесят девять дней. Тогда исполнится год. Год! Велик или мал этот срок?

Рука лежит на колене неподвижно. В руке – гребень.

Гекш верит в Ягве, а пан Махонь – в бога без имени, но все равно Махонь честный человек. Самый честный из всех правненских торговцев, которые поклоняются богу без имени. Гекш сам остановил свой выбор на Махоне. Он пришел к его брату, который ходит в больших начальниках над отрядами глинковской гарды, и сказал: «Вы большой начальник, пан Махонь. Ваш брат перебивается со дня на день в погребке при станции, а я еврей. Ваш брат честный и порядочный человек, он от души поклоняется своему богу. Пусть он станет аризатором моей оптовой торговли, да поскорей. Ровно час назад ко мне во двор приходил немецкий торговец Рихтер и смотрел на все так, будто он уже хозяин у меня в доме. Я боюсь этого Рихтера, а вашего брата не боюсь, ибо он честный и порядочный человек». – «Пан Гекш, вы мудрый еврей». – «Ваш брат мог бы тотчас и переехать в мой дом. Мне достаточно и комнатки, я старик». – «Вы очень мудрый еврей, пан Гекш. Я подумаю!» – «Долго не думайте, пан Махонь. Рихтер был у меня в доме час назад и смотрел на все, словно хозяин». Гекш не пожалел о своем выборе. Хорошо поладил он и с пани Махоневой. Она любезная особа. Нет, о Махонях он не может сказать ничего дурного. А когда евреям велели пришить желтые звезды, Махонь сам сказал ему: «Не по душе мне это, пан Гекш. Сегодня звезды, а завтра, глядишь и еще что похуже. Надо бы вам скрыться, дорогой мой». – «Вы так думаете?» Он, Гекш, еще колебался день-другой, а на третий вышел в город. Он отошел от дома совсем недалеко, и тут его окружили подростки, погнали назад, словно заблудившегося гуся: «А ну, иди бери свою звезду! Еще раз без нее появишься – мы тебе покажем!» – «Я переберусь в подвал, пан Махонь. Возьмите ключи!»

С тех пор прошло три месяца и шесть дней. Сегодня в первый раз им овладел страх. Он знал, конечно, что сегодня воскресенье. По воскресеньям на дворе тихо, а в подвале – словно в могиле. Никто не закричит, не засмеется. Окошечко высоко, заложено саженными поленьями, но Гекш может, если ему вздумается, приоткрыть его шестом, может проветрить помещение. Окно шесть дней в неделю соединяет его с людьми. Люди наверху кричат, смеются. Слов он почти не улавливает, но эти звуки так же необходимы ему, как телу – пища и вода. На дворе гремят колеса, стучат копытами лошади – это ему и необходимо. Вот и все его развлечения. Позавчера за поленьями, должно быть, совсем близко, плакала какая-то женщина. Она плакала, а он улыбался, ему было хорошо. Всякий, у кого горе, должен выплакаться у этой поленницы. И тогда он, Гекш, не будет так одинок. Он будет знать, что и наверху есть несчастные. А то он уже стал забывать об этом. Но они есть. Позавчера под окном плакала какая-то женщина. Это было в пятницу. В воскресенье никто не заплачет, не закричит, не засмеется. Телеги не громыхают, копыта не стучат, и потому в воскресенье Гекшу грустно и тяжело.

Он положил гребень в коробочку и взял ножницы, другой рукой ухватил бороду, вытянул ее как следует, потом прижал к груди. Борода была длинная, до нижней пуговицы. Он зажал бороду между пальцами и подстриг снизу. Состриженные волосы положил в коробочку, ножницы – на стол, потом взял гребень и стал расчесывать бороду. После этого вычистил гребень, волосы упали в коробку. Положив гребень на стол, рядом с ножницами, он съежился на стуле.

Все это он должен был проделать сегодня еще после завтрака, но пани Махонева не пришла. Он ждал ее, сидя на постели. Иногда он ложился, хотя ему не так уж и хотелось лежать. Он просто решил дождаться пани Махоневой на постели. Не хотелось выползать на холод. И вдруг погреб наполнился звуками. Среди них некоторые походили на шаги. Он приподнялся, прислушался, но когда сел, звуки смолкли, наступила могильная тишина. В воскресный день окошечко было немо. Уже наверняка за полдень, и Гекш не мог дольше выдержать. Он надел свитер, пиджак, суконные домашние туфли и присел у дверей, приложив ухо к холодному шершавому железу. Его охватил холод, от холодной земли зябла спина. Тут, у железной двери, его начала преследовать одна мысль. Ведь эти железные двери открываются только снаружи, с лестницы, а окно заложено двумя возами саженных поленьев. Стены погреба из камня, камень склизкий. Чем не могила? И тишина здесь могильная. Могила – это яма в земле. Но не всякая яма в земле – могила. В ней должен быть человек, именно так, как здесь. Он сознавал это. Мысль об этом пронизывала все его тело и бешено гнала кровь по жилам. Поэтому он мог прижать ухо к ржавому железу еще сильней и ничего не почувствовать. Мог сидеть на голой земле, не замечая ее холода. Даже на миг не смел он отнять ухо от железа, мог только неслышно дышать, он весь превратился в слух. Он не смел отойти за шубой – могло случиться что-нибудь страшное. Нет, нет, он все выдержит, и бог без имени это увидит. Но как он это увидит? Ягве шепнет ему об этом. Кто же еще может шепнуть? И тот бог без имени шепнет дальше, передаст пани Махоневой, пану Махоню, они откажутся от дурных умыслов и придут. Они не допустят, чтобы эта яма стала могилой, если в ней даже и есть человек. Было изнурительно сидеть на голой земле у двери и прислушиваться. Но он вынужден был сидеть и слушать, полный решимости, даже умереть на месте, он не имел права отойти ни на шаг, ибо Ягве разгневается – что ему стоит! И ничего не шепнет богу без имени, и те люди, которым он верил, осуществят свой умысел и превратят эту яму в могилу.

Шаги!

Ягве справедлив. Ягве добр и всемогущ, а также капризен, злобен и непостижим, но он всемогущ, так всемогущ, что и бог без имени вынужден слушаться его. Он, Аладар Гекш, был бесконечно терпелив, он все выдержал, не поддался человеческим слабостям, которые его одолевали, и это больше всего понравилось Ягве.

Пришел пан Махонь. Он сказал, что у него были гости, что жена уехала к родственникам. Да, да, у деток всех богов есть родственники, но дети бога без имени обманывают и смешно оправдываются.

Гекш улыбается, берет коробочку, относит ее в угол и ссыпает в ведро отрезанные и выпавшие волосы. От ведра воняет, но Гекш улыбается. Коробочку он ставит на место, кладет в нее гребень и ножницы. И идет к постели. Он снимает суконные туфли, пиджак и свитер и свертывается в комочек под шерстяными одеялами и шубой.

«Ягве всемогущ. Придет час, и я восстану из мертвых», – думает Гекш с улыбкой на губах.

АТАКУЕТ ШТРАФНАЯ РОТА

– Доброе утро, пан поручик.

На НП начинался день.

Кляко в зеленом свитере сидел на нарах и яростно чесал живот.

– Сколько вшей развелось за ночь!

Он закашлялся и быстро надел сапоги. Выйдя из блиндажа, он продолжал надсадно, до слез, кашлять. Отхожее место было устроено метрах в тридцати. Кляко согнулся и побежал. На этом участке смерть летала на высоте около полутора метров. Вообще-то для каждого местечка, для каждого квадратного метра была своя высота: от полуметра до трех! Там ползи на животе, а здесь ходи во весь рост и слушай на здоровье свист и визг пуль, приговаривая: «Плевал я на вас!» Снайпер укладывал каждого, кто не был знаком с местностью. Убитого отталкивали в яму, где он дожидался немецкой повозки с продовольствием, а потом: «Н-но, пошел!» – «Прощайте, меня везут к Хальшке, тому самому, который родился в один год с Кляко».

А для мин преград не существовало. Они падали всюду, взрывали землю, дробили молодые буки, убивали людей. Прилетали они неожиданно, густым роем, после часового или пятиминутного перерыва, начинали сыпаться снова. Мины не подчинялись никакому расписанию и держали ошеломленного новичка в непрерывном выматывающем страхе. Держали они в страхе и Кляко, даже в отхожем месте. Он курил и искоса поглядывал на деревья.

Был май. За прошедшие три недели солнце растопило снег, высушило лужи, дно и стенки окопов. Розовые штабели тел на открытой поляне уже давно были убраны. И никто не мог сказать, немцы это или русские. А те девятеро еще лежали на черной пашне и не смердели. Они как бы впитывались в землю. Молодые дубки и весь лес в этом году покрылись редкой листвой – стволы стояли искалеченные, без веток. Зазеленели обрубки, но лес просвечивал, словно зимой, не давая тени, не защищая от снайперов.

Жизнь брала свое. Трава лезла из-под тонкого покрова полусгнивших прошлогодних листьев. Кто-то из солдат сказал Кляко, что в ложбине между фронтами распустился какой-то желтый цветок. «Должно быть, калужница!» – подумал поручик. Кляко поражался всему этому, а больше всего тому, что никто и ничто не может остановить жизнь.

Теперь бегом в блиндаж. Если в лесу послышится грохот – значит, Кляко уже опоздал. Ему остается только лечь, ждать и надеяться, что и на этот раз все обойдется.

– Ну, я сыт по горло, черт побери! – обрадованно сказал Кляко Лукану, своему ординарцу и телефонисту. Лукан сидел на нарах, уписывая с хлебом густую гороховую кашу.

– Умоемся, что ли? – С тех пор как они поговорили о сестре, Кляко не мог приказывать Лукану. Пришлось отдавать распоряжения по-новому: «Ты бы позвонил на позицию» – или: «Было бы недурно сбегать на НП».

– Давайте.

Лукан налил в котелок немного воды. Перед блиндажом Кляко снял с себя свитер и рубашку, бросил их на солнышко и, голый по пояс, расставил ноги. Лукан лил воду ему в ладони, а Кляко мыл лицо, шею и грудь.

– Опять теплая! Ну и подлецы! Напомни мне вечером, я их погоняю. – Он вытерся. Когда он прижал полотенце к лицу, послышалось:

– Моргн!^[49]

– Моргн! Как поживаешь, Вальтер?

Немецкий унтер-офицер, пригнувшись, проходил мимо блиндажа и на вопрос Кляко махнул рукой. А затем отчетливо прошептал грубое словацкое ругательство. Он научился ему у Кляко.

– Шик! Отличный парнище этот Вальтер. Немец, а я его люблю! Черт подери, эти вши меня скоро живьем сожрут!

Отойдя шагов десять от блиндажа, Вальтер остановился, постоял, согнувшись, подумал немного и сказал:

– Иоганн, Иоганн! – и поманил Кляко рукой.

– Что такое? – спросил Кляко, подбегая.

– Сегодня вечером здесь будет здорово вонять. Штрафная рота атакует высоту триста четырнадцать. Но молчок! Ясно?

– Само собой!

– Смотри! Ну, пока!

Вальтер настороженно оглядел лес и убежал. Обер-лейтенант Виттнер не любил, когда немцы якшались со словаками.

– Приготовься к вечеру, Лукан. Будет свистопляска.

– Что? Вальтер сказал вам что-нибудь?

– Говорю, свистопляска будет! – Кляко снял крышку с котелка, поглядел на густую гороховую кашу, ткнул в нее пальцем. – Слушай, братец, эта гадость уже корой заросла, да все равно жрать придется. Ну, приятного аппетита! – сказал он, подсаживаясь к Лукану. – Вместе так вместе, ха-ха-ха.

Кляко начал есть.

– Не так уж плохо. Только зеленая, черт побери! Как лягушачья икра! А что давали фатерланду? Не видел?

– Гуляш из мясных консервов с картошкой.

– Видали? – Кляко жевал горох, причмокивая. – Не так уж плохо, если б не цвет. Не могу его видеть. Все съешь?

– Еще бы!

– И я. По крайней мере, спокойнее будет.

После этого Кляко и Лукан не произнесли ни слова. Оба ели загустевшую кашу, потому что были голодны. Они никак не могли привыкнуть к фронтовому режиму питания. Суп и сигареты им доставляли около десяти вечера. Они сейчас же съедали суп, оставляя прочее на утро и ждали весь день – шестнадцать часов – новой порции.

Что-то загрохотало. Земля содрогнулась от глухих, тяжелых ударов.

– Мины!

С потолка посыпалась земля. И Кляко и Лукан прикрыли котелки руками. Блиндаж тряхнуло. Они втянули головы в плечи и сидели не двигаясь. Наверху еще раз ожесточенно забарабанило.

– Интересно бы знать, кого накрыло. Не позвонишь ли ты на НП?

Лукан схватил трубку.

– Жив?.. Говорит – хорошо, – Лукан взглянул на Кляко и сказал в телефон: – И мы целы. Скоро придем, тогда и выспишься… Да, да, все.

– Ну, раз ты у телефона, не позвонить ли заодно и на батарею? Надо каптера с песком продраить.

Кляко прикрыл крышкой остаток гороха и стал ждать.

Лукан связался с батареей.

– За ним пошли.

– Ладно. – Кляко языком очищал зубы от каши, помогая себе еще и пальцем. – Липнет, черт подери! Не муку ли подсыпают?

– Каптер, – шепнул Лукан и передал трубку Кляко.

– Говорит поручик Кляко. – Вдруг он закричал во весь голос: – Докуда ты будешь кормить нас этой дрянью? Цвет – как у лягушачьей икры… Не еда, а жабуринье! Не знаешь, что это такое? Это из чего лягушки выводятся, покарай тебя бог! А фатерланд опять гуляшом кормили… Что такое фатерланд? Немцы, балбес! Знаю, что из консервов, без тебя знаю… Вот это здорово! – И Лукану: – Будет сегодня гуляш! – Снова в телефон: – Слушай, Лайош, ты там один? – И тихо: – Достал что-нибудь? Твою в бога… и слушать не хочу! Должен достать!.. Я не шучу, ты глубоко заблуждаешься!.. Ладно. Любопытно! – Кляко положил трубку и ехидно заметил: – Живодер! Готов последнее содрать, и грязными исподниками не побрезгует!

Они доели горох. Лукан вымыл котелки.

Мускулы у них расслабились, все тело обмякло. Огорошенные желудки выталкивали пищу обратно, и они заново ее пережевывали; Кляко сопровождал каждый глоток руганью. Его тянуло прилечь на нары, но он знал, что ложиться нельзя – еще, пожалуй, стошнит и он останется голодным.

Лукан разделся до пояса. Кляко сходил за свитером и рубашкой.

– Эх, вошки, вошки! – Он встряхнул рубашку и свитер и подсел к Лукану у входа в блиндаж.

– Тяжелый танк. – Кляко поднес крупную вошь к глазам и с удовольствием раздавил ее на дощечке.

Вошь щелкнула.

– Слыхал?

Щелкнула вторая.

– А ты мою?

Они били вшей каждое утро…

Извлекали их из шерстяных свитеров, куда они зарывались головами, и снаружи торчали лишь их толстые грязно-серые зады. Извести насекомых они были, однако, не в состоянии. Кляко не мог поручить это, как, например, Гайнич или Кристек на батарее, своему ординарцу, – Кляко стеснялся и бил вшей самолично, называя их, в зависимости от величины, – тяжелыми, средними или легкими танками. Он даже придумал для вшей особые состязания, но вот уже два дня как они этим не занимались, потому что кто-то утащил большой кусок картона, на котором эти состязания устраивали. Вошь сажали на этот расстеленный на столе картон, у черты «Старт». Затем к ней подносили горящую сигарету, вошь лопалась и отскакивала. Расстояние, на какое отлетело насекомое, придирчиво измерялось, причем нередко доходило до ссоры…

Кто мог уволочь картон? Вот эта бы прыгнула, а? Все бы рекорды побила! И – щелк ее. Ну, черт с ним, стащил и стащил. Охота была зря ругаться!

Дощечка покрылась пятнами.

Потом Лукан оттер их землей.

Мина! Воздух ахнул. Они бросились в блиндаж и дружно повалились на землю. Воздух над блиндажом ахал, земля сыпалась на обнаженные тела. Лукан взглянул вверх. Земля снова содрогнулась. Захотелось кричать. И Лукан закричал в безграничной тишине, и кричал долго, пока не понял, что этот тоскливый звук вырывается из его горла.

– Что с тобой?

Кляко приподнял Лукана, перевернул на спину, ощупал голову и грудь.

Лукан видел его лицо. Никогда еще так хорошо не видел. Оно очень близко. Поручик шевелит губами. К нижней губе пристали комочки земли. У поручика белые зубы, два ряда белых зубов.

– Лукан!

Поручик стоит беспомощный, удивленный. У него сильно дрожат руки. Пальцы то удаляются, то снова приближаются. Губы двигаются очень быстро.

– Вода!

Кляко спохватился и бросился в угол, где стояло ведро. Его засыпало землей. Он взглянул на потолок и охнул. В блиндаж попала мина. С потолка свешивались клочья разбитого в щепы бревна.

Кляко облил Лукана водой, растер ему лоб, грудь, избегая его взгляда. В глазах Лукана было что-то такое, чего он не мог понять. В них застыл ужас, только что пережитый ужас, который, быть может, не прошел еще и сейчас, и вместе с тем – полный покой мертвеца. Но веки Лукана моргали, глаза следили за каждым движением Кляко. Рот был нем, конечности неподвижны. Но Лукан дышал.

Кляко выбежал из блиндажа, надеясь кого-нибудь увидеть и позвать на помощь. Там он закурил, потом вернулся и медленно-медленно опустился на нары. Вероятно, Лукан его не видел, потому что продолжал смотреть на вход.

«Что с ним? Куда он смотрит?» Поручик подскочил к солдату и потрогал веки. Они были податливы. Глаза закатились, словно у покойника. Он отвернул губы Лукана. И тут заметил, что на левой руке ординарца шевелятся пальцы. Вот он положил руку на голый живот.

С поручика лил пот в три ручья. Волосы, шея, спина – все было мокро.

Лукан приподнял голову.

– Ну, брат, нагнал ты на меня страху! – Кляко вытер пот рубахой.

– Я совсем ослаб.

– Мать честная, ну и нагнал же ты на меня страху! Ведь ты был и мертвый и живой сразу. А я взмок, как мышь. У тебя какой-то шок, видно, был. Я в этих делах не разбираюсь.

Лукан сел, держась за голову.

– Закурить хочешь?

– Орал я?

– Орал? Кажется. Впрочем… почем я знаю. Гляди! Прямое попадание. Счастье еще, что в угол… И не поверишь, что в мине такая сила. Курить хочешь? – Кляко раскурил и протянул Лукану сигарету. – Самая пора отсюда смыться.

– Знаю.

– Ну а ты как? Голова не болит?

– Только слабость.

– Наверно, это шок. Я в этом не разбираюсь. Да, тут мы словно скот на бойне. Прикованы цепью к стене и ждем, когда нас оглушат обухом. Ты бывал на бойне?

– Нет.

– И не ходи. Обухом по лбу! А скотина это чувствует. Каково, должно быть, этой скотине!

– Как и нам.

Кляко захохотал.

Через несколько минут они отправились на НП. Он был близко. Всего в каких-нибудь семидесяти метрах. Лукан сменил солдата, который дежурил ночью. Молчун ушел в блиндаж. Кляко стал у стереотрубы.

На этом участке фронта было спокойно. Можно было подумать, что обе стороны молча условились не менять позиций. Не будь обстрела минами, здесь мало что напоминало бы о войне. Винтовочный огонь был не опасен, как и снайперы. Тот, кто знал местность, мог ничего не опасаться. Так считал Кляко, да и Лукан тоже. Какое еще мнение могло сложиться у необстрелянных новичков, которые провели в окопах всего для два! Через неделю они, однако, заметили, что повозки, доставлявшие продовольствие, каждый день увозят с фронта убитых и что большинство их убито снайперами.

– А ведь погибают самые опытные, обстрелянные солдаты, как ни странно. Ты понимаешь что-нибудь? Я – нет. Этак у швабов скоро не останется ни одного мужчины. Безобразие! Каково придется женщинам!

В последние дни Кляко стал кое о чем догадываться. Ведь и его одолевало искушение встать во весь рост, плюнуть на все. В эти моменты для Кляко все было безразлично: попадет он под пулю или нет. Но он еще умел подавлять в себе этот опасный порыв, болезнь позиционной войны, от которой ежедневно погибали солдаты. Но этот опасный порыв совсем не походил на тот, который заставил Кляко выскочить из окопа, когда Лукан с Гайничем стащили его вниз.

Гайнич пристрелял батарею, а дальше что? Ни танки, ни «виллисы» не показывались. Гайнич заскучал бы здесь. Это был мертвый, очень спокойный участок. На таком участке командиру батареи не выдвинуться в командиры дивизиона. Теперь Гайнич сидел на огневой позиции, но там сидеть можно: каптенармус под рукой. Вот Гайнич и не вылезал из блиндажа, пил с утра до ночи.

– Я когда-нибудь пристрелю этого каптера. Герр командир хлещет целыми днями, а я здесь трезвый, словно монашка, – негодовал Кляко, глядя в окуляры. – Лукан, а не ударить ли нам по одиннадцатому квадрату?

Одиннадцатым квадратом была пашня, на которой полегли девятеро.

Лукан продиктовал по телефону данные на огневую позицию. Он давно знал их наизусть.

Четыре снаряда с воем пронеслись над головой.

– Немножко в сторону взяли. А, черт, не все ли равно!

Кляко отошел от стереотрубы и сел на ящик, накрытый попоной, потом закурил.

– Это верно!

– Хватит! За этот поганый горох мы героев из себя корчить не будем! Ждите! Фиг вам!

– Было б хоть гороху побольше…

– Это другой разговор. А ты не соображаешь, что делается? Поспорим, что наш каптер эту дрянь и в рот не берет. Герр Гайнич тоже. Эти скоты жрут по-царски, это я даже здесь чую.

Они молча сидели, покуривали. Так прошло не меньше часа. Кляко сказал:

– Не пора ли ударить по двенадцатому? – Это была северная часть пашни, примыкавшая к высоте триста четырнадцать. Все квадраты были перенумерованы.

– А почем я знаю! – Лукану хотелось спать. Он привалился в углу, к стенке, локоть – на полевой телефон, и подпер подбородок ладонью.

– И то правда. Мать в бога того, кто этот блиндаж строил!

Кляко не мог вытянуть ноги. Ему мешали камни.

Ничего не происходило, все дышало покоем. На отдельные винтовочные выстрелы ни Кляко, ни Лукан не обращали внимания. Короткая пулеметная очередь всколыхнула воздух, словно ветерок качнул простыню, повешенную на дворе.

Ничего не происходило.

Между двенадцатью и часом дня возникало некоторое волнение.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Хотелось бы мне знать, что они там лопают. Немцам раздали гуляш и еще какие-то свертки. Не знаю, что в них было.

Первое время Лукан вставал неохотно, но разговор повторялся каждый день, и Лукан понял, что это его обязанность. Его и самого уже начинало разбирать любопытство – какой обед у немцев. Он становился вторым Кляко. Сегодня, вернувшись, он доложил:

– Фатерланд угощают маслом. Намазывают толщиной с палец, – показал он, но это уже не интересовало Кляко.

– Ну и пожалуйста.

А после продолжительного молчания, когда Лукан прикрыл глаза пилоткой и сказал себе, что постарается ни о чем не думать и заснуть, Кляко спросил:

– Так говоришь – маслом?

– Маслом.

– Тогда я тебе скажу…

Но Кляко ничего не сказал и только сердито покачал головой. После этого он про себя начал с кем-то ругаться и спорить. С кем? С каптенармусом. А у того, капрала-сверхсрочника, была тень, но почему-то не своя, а чужая – тень Гайнича. И Кляко тут же заспорил с тенью. Он мог нарушать законы природы, голодный как собака.

Было около трех часов.

– Начнем от Адама. Скажи им, чтоб ударили по первому! – приказал Кляко. После трех часов голос его звучал жестко. Он командовал.

Батарея дала залп. Послышались разрывы. Кляко прислушивался лежа, потому что после трех к стереотрубе не подходил. Он лежал, ворча себе под нос, и время от времени сердито произносил:

– Еще семь часов.

– Да, еще долго.

– И дурак понимает, что долго. В десять принесут жратву, все холодное. К чертовой матери! И кто такой порядок выдумал? Немцы! Легко догадаться, дьявол их возьми! Наброшусь на жратву, как собака.

Около четырех он сказал:

– Еще шесть часов. Жрать хочу, как собака. – Но, вспомнив немецкого унтера, добавил: – Сегодня они собираются атаковать высоту триста четырнадцать. Любопытно. Штрафники, эти обмороженные щеголи. Любопытно. Сегодня гуляш обещали, можно и потерпеть. Но если мне не принесут бутылку, ты, Лукан, увидишь, что я сделаю с этим канальей… – Мысль эта настолько воодушевила Кляко, что он даже сел.

– Что?

– Увидишь!

– Все это трепотня! – Лицо Лукана было прикрыто пилоткой.

– Трепотня? – взвился Кляко и яростно выругался. Но, поглядев на прикрытое пилоткой лицо Лукана, умолк. А вскоре произошло нечто необыкновенное: поручик Кляко встал. Свой поступок он сдержанно отметил:

– Сегодня я что-то нервничаю. Не понимаю. Из-за этой высоты триста четырнадцать. У меня такое ощущение, что и нам ее не миновать. Что ты скажешь?

Прежде чем майор фон Маллов решился атаковать высоту триста четырнадцать, у него произошел с обер-лейтенантом Виттнером такой разговор:

– Мы сидим на месте, дорогой господин обер-лейтенант Виттнер. Солдат заели вши и нас… нас тоже, в конце концов.

– Да. – Обер-лейтенант умел, где следовало, соблюдать осторожность.

– А польза? Какая нам от этого польза? Прошу вас, вы можете мне объяснить? – Майор махнул рукой, желая сказать, что ответа не требуется, и продолжал: – За последний месяц у нас убито тридцать восемь человек. Фантастическая цифра для немецкого пехотного батальона! За всю французскую кампанию – я был лейтенантом и командовал ротой – в нашем батальоне было трое убитых. Четвертый умер в госпитале месяц спустя, когда все уже кончилось. А на поле брани погибли трое, хотя мы прошли всю враждебную нам Бельгию. Тридцать восемь убитых! Просто думать не хочется…

– Позиционная война, господин майор. Я давно утверждаю, что такая война противна немецкому духу. Нам нужны размах, движение, неожиданные удары, охваты. Непрерывное движение…

– Не торопитесь, дорогой мой обер-лейтенант, не торопитесь. Мы не хотели позиционной войны, они нам ее навязали. – И он показал под стол.

Обер-лейтенант не хотел признаться себе, что тон майора его задел. Майор был тридцатишестилетний мальчишка, а ему не сегодня-завтра стукнет сорок. Не мог же он быть всюду. Всякий выполняет патриотический долг по мере своих сил и способностей. Будь он в возрасте майора, он тоже говорил бы о французской кампании, о роттердамских крышах и Нарвике. Нечего ему этим колоть глаза. И вообще, как это «навязали»? Могут ли русские что-нибудь навязывать? Нам! Простая перемена тактики! Хотя майор уверяет, что я не прочь пошутить. И отчего бы не пошутить? Юмор – приправа к жизни. Где я это слышал?.. Правда, перемена тактики что-то затянулась, судить об этом я не могу, не имею права. Куда мы зайдем, если каждый начнет судить? Это же смешно! И я в своих торговых делах не советовался с мелкими акционерами. Я не спрашивал у них, что мне следует и чего не следует делать. Хек-хек…

– Вы улыбаетесь?

– Нет, нет, господин майор. Но я подумал о некоторой связи..

– Какой? Разрешите узнать?

– Вас это рассмешит. О связи войны с торговлей. Например, с торговлей рыбой.

Майор изумленно переспросил:

– Хек-хек, вы, конечно, изволите шутить, хек-хек?

– Совершенно серьезно, господин майор, хек-хек.

И майор стал серьезен.

– В конце концов, если существует связь между войной и сельским хозяйством, почему бы не могло быть… – И майор снова засмеялся. – Хек-хек, связи войны с вашими сардинками, хек-хек? Вы любите пошутить, хек-хек!

Оба сообразили, что они слишком много смеются и смех этот неприличен, ибо может отвлечь от чего-то важного.

– Наши потери, господин майор… – Он побоялся произнести слово «велики». – Да, потери есть. Но, извините, зима прошла, сейчас май, светит солнце, дороги просохли, следовательно, создались условия, которых полгода ждет наша техника. Это вещи известные и… извините, что я повторяю их. Я хотел сказать, что перед нами открытый путь, впереди у нас нет никаких препятствий, я хотел бы это подчеркнуть, ничто не помешает нам ликвидировать большевистскую Россию в этом году. И еще более точно: до осени.

– Да. – Майор задумался. – Это вещи известные. И вот еще вопрос, господин обер-лейтенант Виттнер: а если нам не удастся это сделать до осени, как вы говорите, тогда что?

Продолжение фразы повисло в воздухе, но оно было всюду и они ощущали его вокруг себя. Слова были самые простые. Однако обер-лейтенант даже вздрогнул. Он впервые услыхал их – и от кого? От своего командира! В первый раз прозвучали они, живые, обнаженные, но он давно уже носил их в себе, в самом дальнем тайнике души. Когда он оставался один, обычно в этом командирском блиндаже, его искушал злой дух, нашептывал ему эти слова. Их хотелось произнести, лишь один-единственный раз произнести и услыхать, как они звучат… а звучат они очень просто. Но он не поддавался искушению, убежденный, что совершит государственную измену.

– Вы шутите, господин майор.

– А если бы… дорогой обер-лейтенант, если бы я не шутил?

– Ах, нет, нет. Вы шутите. Именно сейчас вы себя выдали! – Виттнеру удалось на время рассеять напряженную атмосферу.

– Этот вопрос, – сказал майор, сосредоточенно разглядывая свои пальцы и зажженную сигарету. – …вы, правда, этого случая не знаете – в дивизии его скрывают. Произошло это совсем недавно, недели две назад. Я полагаю, между нами не должно быть секретов…

– Благодарю!

Майор остановил его движением руки.

– Наш сосед – саксонский гренадерский полк. Есть там командир батальона некий майор Рундель или Рендель, точно не помню. Но это не так важно. Заметьте, любопытное совпадение! Его зовут Адольф, и он родился в один день с нашим фюрером. Понимаете…

– Он, господин майор, должно быть, весьма интересный человек.

– Почему?

– Имя и такая дата – это…

– Да, конечно. Я с ним незнаком. Я только хотел сказать, что майор устроил небольшой праздник в честь этого дня. Он пригласил и командира полка, а, между нами, – господин полковник Керн не пропустит такого случая – с ним-то я знаком, очень хорошо знаком. Он из Мекленбурга. Там ели, пили – словом, пировали, насколько это возможно в этих крысиных норах, хек-хек. Все, как мне рассказывали, шло наилучшим образом. Господин полковник от души веселился. Он бывший преподаватель военной академии и любит потеоретизировать. Он набросал перед присутствующими некий фантастический план ликвидации большевистской России до середины августа. Был там и молоденький лейтенантик. Мальчик, должно быть, хватил лишку, иначе я не могу себе объяснить того, что произошло. Он спросил полковника: «А что, если нам не удастся разбить русских и в этом году? Что тогда?» – «Приведите себя в порядок, лейтенант, – приказал ему Керн. – Ваш пистолет заряжен? – Сидевшие за столом побледнели. – Выйдите вон… – Керн, говорят, посмотрел на часы. – И даю вам две минуты сроку…» Все поняли, понял и лейтенант, однако не поверил. Он встал. «Может быть, я сам должен проводить вас? Чего вы ждете?» – рявкнул полковник. Молодой человек отдал честь, вышел, и, едва за ним захлопнулась дверь, раздался выстрел. Вышел и полковник. Лейтенант лежал перед дверью. «Он не был трусом. В донесении отметьте, что лейтенант умер геройской смертью». Как вам это нравится, дорогой обер-лейтенант Виттнер? Любопытно, не так ли? А ведь не менее любопытен был и вопрос застрелившегося лейтенанта. Да-а…

«Это предостережение? Как это понимать? Что это означает? Командование дивизией скрывает такую историю не без оснований. Зачем майор рассказывает это мне?» Виттнера взволновала не смерть лейтенанта, его ужасало совеем другое – ведь тот же самый вопрос мучил и его! «Сколько солдат спрашивают себя о том же? Или… но… господи, это невозможно! Неужели все? Если все, значит, возникает этот вопрос и у господина майора фон Маллова…»