Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
Кландух сжал губы.
Теперь это был человек, который знает, чего хочет.
Он вошел в хлев. На него пахнуло теплым и кисловатым воздухом. Кландух зажег керосиновую лампу с жестяным отражателем, – чтобы давала больше света.
Хлев – просторный, какой и должен быть у хорошего хозяина. Каменные стены блестят от испарений. Белая плесень крупной чешуей покрывает дубовые балки. Этой гнили на них столько, что они кажутся покрытыми березовой корой.
Трем коровам, телке и лошадям тут тесновато. Да еще в углу у двери закут, сбитый из досок, тоже прогнивших, заплесневевших.
Коровы лежат. Они повернули головы и безучастно уставились на огонь. Хозяина им не видно, его заслоняет тень отражателя. Им видна лишь рука, которая держит лампу. А глаза говорят:
– Ты пришел? Оставайся, а можешь и уйти. Как угодно.
Лошади поглядывают на ночного гостя искоса, недоверчиво. Их гладкая, красноватая шерсть блестит.
Кландух повесил лампу на балку и присел на скамеечку, на которой сидит жена, когда доит. Он глядел на лошадей и не мог наглядеться. Он был тут один, он мог досыта насладиться, любуясь их блестящей кожей, короткими сильными шеями и крепкими ногами. А едва зажмурил глаза, сразу увидел себя с ними в лесу, на Лазищах – они запряжены и тянут воз. Искры летят у них из-под копыт. Подъем здесь крутой, дорога плохая, размытая, но они идут так быстро, что дробный перестук копыт разносится далеко вокруг, телега скрипит и трещит под тяжестью старых елей, а он, Кландух, лишь подергивает вожжи и щелкает кнутом над их головами.
– Нно! Нно! Ну, ну, шевелитесь, еще немного, ну!
И они перебирают своими сильными ногами, головы наклонены почти до земли, с морд хлопьями падает пена.
Лошади мокры от пота.
– Нно! Нно! Вот-вот наверху будем, залетные! Нно! – радостно покрикивает он, тяжело дыша, потому что бежит рядом с ними, и пот льет с него ручьем.
– Тпру! – кричит он, хотя это и ни к чему, потому что лошади остановились сами. Они встряхивают головами, блестящая кожа подрагивает.
Его тоже бьет дрожь.
…Кландух возвращается к действительности. Его уже не знобит, но лоб у него мокрый. Он вытирает его.
– Кландух! Слышь, Кландух! Когда ты поедешь на Лазища? – спрашивает его кто-то, и он не может угадать, кто это. Словно сидит в нем второй Кландух, и тот, другой, боится, что уже не видеть ему Лазищ. Потому что этот голос насмехается над ним. Боится, по и насмехается.
– Хороши у тебя лошади, Кландух, и впрямь хороши. Ну и что? – В нем словно что-то захихикало. Неприятным, скрипучим, старческим смехом. Он заткнул уши, но хихиканье стало еще явственнее и страшнее. В его всплесках тонула гордость Кландуха, и та извечная сила, которая дремлет в каждом человеке, не клокотала больше в его жилах. Он сидел, словно больной, – уронив голову, тяжелую, как камень, раскрыв рот.
– Лошади ни в чем не виноваты, лошади ни в чем не виноваты. – Слова падали из раскрытого рта, но в этом монотонном бормотании они были неразборчивы; однако само звучание каждого из них как бы предвещало беду.
Что-то нависло в душном и кисловатом воздухе хлева, давило на плечи и лицо Кландуха, Лошади тоже словно что-то почуяли. Они беспокойно, зло бьют копытами в настил. И стук этот глухой, словно выходит из-под земли.
Корова, лежавшая ближе к двери, облизывает мокрый камень. Язык у нее шершавый, шуршит по камню. Она повернула голову к хозяину: «Ты еще здесь? Нравится тебе здесь? Ну, что ж, сиди».
Коровы глупы.
На улице ночь, за оконцем темно.
Но вот начинает светать. Белесые пятнышки на окошке – это утро. А в хлеву горит лампа.
Кландух чистит коня, сам не знает зачем. Но надо что-то делать, чтобы убить ночь.
– Ничего я не придумал, – говорит он вслух без горечи. Он сдался, поняв, что ничего не придумает. Ни сейчас, ни через час. И, осознав это, отшвырнул скребницу, даже не взглянув, куда она упала. А, пускай… Подождем, – и добавляет с какой-то насмешкой и презрением к себе и ко всему свету: – От судьбы еще никто не ушел. И ты не уйдешь, Кландух, – засмеялся он и хитро погрозил кому-то, зная, что грозит самому себе.
Он вышел из хлева, не закрыв дверь:
– А, пускай!
Пламенеет небо над горами. Занимается заря.
Дом Кландуха стоит один, высоко на холме. Мимо по склону бежит полевая дорога, ровная, прямая, а потом исчезает, обрываясь в бездну, которая не видна и которую человек ощущает подсознательно, как зверь издалека чует воду. Потом дорога появляется из расселины между скалами. Скалы стерегут ее, как преданные псы. За скалами – темная даль, черная и мертвая. Это еловый лес, он подымается к самому небу.
Выходит солнце. Меж далеких елей вспыхивают искры. Словно кузнец ударил молотом по раскаленной груде золота.
Потом рождается первая тень.
Так же тихо, как родился солнечный свет.
Кландух ощущает совершенство и красоту окружающей природы. Она причиняет ему боль, мучит его, но он не может высказать словами эту боль. С изумлением смотрит он на мир, словно восставший из мертвых. В эту минуту он забыл обо всем – о лошадях, о неотвратимо надвигающейся беде, о себе самом. Утро так ошеломило его, что он невольно вздохнул:
– Эх, жить бы да жить… – Мысли вернулись в привычное русло. И он уже не замечал солнца, не замечал игры теней.
– Эх, как жили бы люди, будь у них чуточку счастья… Хоть чуточку…
– Счастье!
– Где его найти? – рассуждает он сам с собой, но слова не приносят ему радости. Они кружат вокруг, а затем исчезают, и ничего после них не остается. Ни следа, ни запаха. Будто их и не было. Наверно, потому, что счастья не найти нигде – ведь его просто нет на свете.
Кландуха это не удручает, он уже не задумывается, отчего это так. Не думает он и о том, что все должно быть иначе. Теперь он – как и его коровы – не удивляется, как не удивились они его ночному посещению. Лежали себе, а одна лизала мокрый камень. Кландуха тревожат мысли лишь сами по себе, лишь слова, облекаясь в которые текут мысли. Он любуется их порядком, смыслом и поражается, как много они говорят ему, какие движения души отображают.
– И одну только правду, – высказывает он свое восхищение.
Его никто не слышит. А он и рад, что он тут один, что никто ему не помешает.
И улыбается.
Не услышала его и жена, вышедшая из избы. Совсем заспанная, она еще не привела себя в порядок, волосы растрепаны. Она высокая, одного роста с мужем, но худа, как щепка, с лица не сходит выражение испуга.
– Уже что-то придумал, наверняка что-то придумал, ишь улыбается. – Сердце у нее забилось, и щеки, бледные после беспокойной ночи, тронул румянец.
– Обулся бы, еще простынешь, – мягко бросила она, проходя мимо с подойниками в руках.
– Чего там! Тепло, тепло и хорошо. – Он посторонился, пропуская ее в хлев.
– Ну, ну… – только и сказала жена. А потом из хлева донеслось: – Всю ночь небось свет горел. Что ты делал? Керосина даром никто не дает, а ты его переводишь зря…
– Ну, завела! – пробурчал он и ушел со двора. Сунув руку в карман, нащупал пачку табака. – Надо ж, забыл совсем. – Кландуху вдруг так захотелось курить, что даже пальцы дрожали, пока он сыпал табак на бумажку, а потом облизнул ее край. – Хорошая вещь табак. Прочистит в голове, и сразу знаешь, что надо делать, – сказал он после первой затяжки и быстро зашагал по дороге вниз, в ту сторону, где дорога вдруг исчезает, падая в бездну.
Жена выглянула из хлева, гадая, – куда он направился. Перекрестившись, вздохнула:
– Господи, помоги нам в этот тяжкий час, и ты, матерь божья! – Ей было страшно.
Перед Кландухом распахивается бездна. Дорога круто низвергается вниз, потом бежит в сторону, возвращается и, будто пьяная, петляет вниз по крутому склону. Конца ее не видно. Он прячется в тумане. Не видно и дна долины, его закрывает белое облако. От облака веет холодом.
Кландух садится под елью.
Вокруг – диковинный мир. Мир без дна. Леса и горы поднимаются прямо из тумана. Словно не из земли они вырастают, а свободно парят, и под ними нет ничего.
Долина глубока и широка. Под белым облаком укрываются дома с людьми, река. Не знай он этого, никогда бы не сказал, что там есть жизнь. Так мертво все там.
– Ох, ох, – вздыхает он и что-то бормочет про себя.
За всю свою жизнь – а ему без малого сорок – он еще ни разу вот так не сидел, не размышлял. Некогда было сидеть. Работа подгоняла его, как вода гонит мельничное колесо. Гонит, гонит – и колесо крутится, даже ночью. Вода журчит, падает на деревянные лопасти, и колесо крутится и крутится. Как и он. Ему и по ночам снилась работа.
А теперь он сидит.
Остановились и мельничные колеса на Кисуце. Не крутятся. Полгода или уже год?
– Не крутятся. – Он пристально вглядывается туда, где за белым облаком укрыта мельница. Вглядывается и слушает. – Стои́т, а то бы я услышал, – говорит он уверенно, потому что иначе и быть не могло. Мельник отвел воду от мельницы. Колесо – сухое, и солнце целый день вгрызается в него. Лопасти рассыхаются, трескаются.
Кландух сидит. Ничего не делает, сидит. Только смотрит и думает, но ведь это не работа, этим не проживешь. Сегодня он совсем не будет работать – первый раз в жизни. А сегодня не праздник и не воскресенье…
– Ох, ох…
Туман редеет. Дунуло солнце, и белое облако зашевелилось, заколыхалось, по нему, ширясь, поползли тени.
Тени-дыры.
– А чтоб тебе! – Кландух хлопнул рукой по колену. Это относилось к ели, которая вынырнула из облака. Она показала лишь свою верхушку. Остальная часть погружена в белую пену.
Какая-то сила оторвала туман от подножья горы и погнала в середину долины, к реке. И там, над Кисуцей, он остановился – еще гуще и белее прежнего.
Показалась мельница, колесо.
– Не крутится. – Кландух рассмеялся. – Если б крутилось, я б услыхал.
Дорога, извиваясь, сбегает вниз по склону и тянется к мельнице, прямо к дверям мельникова дома. И находился же по ней Кландух! Вверх и вниз. Дальше она идет к мостику, повисшему над рекой. Мостика не видно.
Долина оживает, туман редеет, отступает перед солнцем, стелется по земле, по глади реки и куда-то девается.
– Ясный будет день. Туман садится, – замечает Кландух. Весь этот огромный мир, который он видит перед собой, притягивает, волнует его, и он не может вволю наглядеться на него. Вон погнали коров на пастбище. Стада длинной чередой спускаются к молодому ельнику. Его старшему сыну тоже пора бы выгнать скотину. Пора…
– А, вот и он. – Кландух прислушивается к звону колокольцев позади себя и испытывает удовлетворение.
– Хорошие у меня дети. Послушные.
Две женщины несут к Кисуце полное корыто белья. Полоскать, значит. Ну да, полоскать, потому что… у одной под мышкой скамеечка.
– Ну да, скамеечка. Будут полоскать. Опустили корыто, а та, что со скамеечкой, поставила ее на траву и села на нее.
– Глаза у меня еще хорошие, – радуется он тому, что хорошо видит и что женщина смогла сесть.
– Корыто небось тяжелое, – добавляет он сочувственно.
Туман разорвало и над полосой реки. Скрутил его воздушный вихрь и отшвырнул с глаз долой. Река заблестела, засветилось в ней солнце.
Кландух поначалу и не заметил этого, но потом… его охватило беспокойство. Туман открыл и шоссе, и оно притягивало его взгляд.
Пустое, мертвое.
Он помнит, как, бывало, в эту пору по шоссе тянулись вереницы телег, как возчики, весело перекрикиваясь, обгоняли друг друга, и телеги неслись в одном направлении – к городу. Не погоняли лошадей лишь те, что везли на лесопилку белые, окоренные ели. Они только взмахивали кнутом, приветствуя возчиков, спешивших в город, а сами спокойно посиживали на бревнах и оглядывались назад, следили, чтобы ребятишки не висли на тонких концах стволов, которые вздрагивали, подпрыгивая на неровной дороге. Кландух хорошо это помнит.
Пусто на шоссе.
Да нет, гляди-ка! Вон тащится какая-то телега. И едет в сторону города, словно за товаром. Кландуху жаль возчика, потому что до города далеко, а тому не с кем будет даже словом перемолвиться: один едет; да, один, и конь у него один. Таких иногда еще нанимают.
Кландух завидует ему.
Телега едет далеко внизу под ним, и, если бы хозяин не сидел, Кландух узнал бы его. Да ведь все сидящие люди похожи друг на друга, как братья. И тут словно кто-то подсказал Кландуху, что возчик едет не за товаром, что он вот-вот свернет в поле. Если б телега была поближе, Кландух увидал бы, не лежат ли в ней вилы, грабли. Все бы увидел…
Однако телега знай себе катит по шоссе и не думает сворачивать в поле.
Вот она исчезла за домами. Но Кландух еще увидит ее. Не пройдет и трех минут, как увидит, потому что дальше шоссе открыто с обеих стоорн и видно будет, как на ладони.
Меж тем женщины на реке стирают и полощут белье. Скручивают каждую вещь змейкой и потом вальком отбивают на скамье. Их слышно даже здесь, наверху, и становится как-то весело. Долина вроде и не собиралась умирать.
Ну, конечно! Не умрет! Вон и телега тащится по шоссе. Хоть одна.
Телеге пора бы уже появиться. Шоссе там открытое, доступное взору Кландуха.
– Не повезешь ты никакого товара! – злорадно кричит Кландух неизвестному возчику и добавляет про себя: клевер поехал свозить, не иначе. Клевер или сено. Свернул с шоссе, в поле…
Теперь Кландуха уже ничто не занимает. Ни долина, ни коровы, которые пасутся в ельнике, издали похожие на красных мух. Да и веселый стук вальков с реки уже не тешит его слух. В его сознание закралось беспокойство. Беспокойство и безотчетное предчувствие беды. И он уже не просто сидит, он ждет. Вновь в воздухе нависло что-то гнетущее, как тогда в хлеву. Мысли, одна мрачнее другой, одолевают его, взгляд тяжелеет, темнеют зрачки и становятся черными, как ночь или как паровоз, который взбирается вверх по долине, выплевывая клубы дыма из высокой трубы.
Кландух вздохнул.
Он ждал этого поезда. Все остальное – мельница, туман и женщины, стиравшие на реке, – была игра, которая уже не повторится. Он лишь обманывал себя – как человек на смертном одре, почувствовавший себя лучше и вообразивший, что ему удастся перехитрить смерть. Но смерть придет так же неотвратимо, как пришел этот поезд. Смерть белая, а поезд черный, но разницы между ними нет. У нее оскалены зубы, она бесплотна, а у паровоза – труба и круглые окошечки вместо глаз, но разницы между ними нет никакой.
Он не ошибся. Телега не привезет товара – вон она подымается проселком, остановилась у зеленеющего поля. На нем три черных островка.
– Клевер, – произнес Кландух, выжал из себя еще капельку заинтересованности: прозвучало слово, однако так вяло и безучастно, словно и не говорил он вовсе.
– Уже идут.
Не стало ничего – ни гор, ни неба, ни реки. Во всем мире были лишь четыре фигурки, человеческие фигурки, которые двигались от станции и вот уже появились на шоссе.
Их привез поезд.
Один из приехавших – в зеленом.
– Жандарм! – Еще минуту назад он бы удивился, но сейчас это было уже не важно.
Фигурки росли и быстро приближались к мостику. Одна – пузатая, круглая, как шар, и три тощие. Так оно и должно быть. Круглый шел по самому краю дороги, вдоль канавы, широко размахивая желтой соломенной шляпой.
Фигурка в зеленом шагала по другой стороне, у железных перил ограждения, укрепленных на прочных, покрашенных белой краской столбиках – берег там был крутой и отвесно падал к реке. Жандарм трогал каждый столбик ладонью и поворачивал ее, словно втирая что-то.
Кландух следил за каждым их шагом и ничего, кроме них, не видел. Впрочем, в долине больше ничего и не было.
Ничего.
Они сошли с шоссе – на тропинку к мостику. Потом пройдут под теми высокими елями, у которых только верхушки торчали из тумана. Пройдут! Это уж точно – как то, что он сидит тут.
Мостик прогибается, вздымается, падает, будто еловые стволы, когда их везешь по ухабистой дороге. Кландух обостренно замечает это. Он слышит топот ботинок и жандармских сапог, и ему приходят на ум лошади. И в его хлеву по ночам такой топот.
Вот они у мельницы.
Мельник вышел из дверей. Снял шляпу и поздоровался. Все ответили ему.
Круглый остановился, руки в боки – поглядел вверх на склон, словно в небо. Кландух хорошо видел его, читал на его лице страх и ухмылялся:
– Да не бойся ты, шут гороховый, моя гора не кусается. Захотелось тебе прийти – иди. Я тебя не звал. – Он засмеялся мелким смешком, отрывисто и жестко, но глаза его оставались холодными. Как у рыбы. Лишь кулаки сжались крепко, и из пальцев отлила вся кровь. Они стали желтые, как у покойника.
Эти, внизу, что-то кричали друг другу, то ли подгоняли круглого, чтобы он подымался по крутой тропке, то ли смеялись над ним. Кландух не знал. Он ничего не слышал. Только видел, как они открывают и закрывают рты и ворочают красными языками.
– Красные языки! – закричал он со злобой. Ему надо было кричать, надо было услышать свой голос. В голове у него гудело, шумело, словно бурлящий поток. И плескалось, шлепало мельничное колесо.
Четыре фигурки подняли головы. Поглядел вверх и мельник, а, увидев Кландуха, отвернулся и убрался в полуоткрытую дверь.
– Красные языки!
– Гляди как следует, Кландух! Эти внизу – словно жучки какие. Можешь плюнуть на них или камень столкнуть, он упадет кому-нибудь из них на голову. Ты боишься их, что ли? Что связало тебе руки, Кландух? Ты же телегу из грязи можешь вытащить, одной рукой подымешь… Кландух, Кландух, – отчетливо говорит в нем голос. У Кландуха после каждого слова – мурашки по спине. Где-то глубоко внутри просыпается что-то отвратительное, мерзкое, готовое разорвать кожу и вырваться наружу. Вздуваются, напрягаясь до боли, мускулы, шум бурного ручья в голове не утихает, а усиливается, становится все пронзительней и переходит в протяжный писк, впивается в душу огромной терновой колючкой.
Голова – будто уже и не его. Голова на его плечах – не его. Это чужая голова! Она тяжелее, чем была его собственная. Ее не удержать. Упала между колен. Он пробует приподнять ее.
– Ух!
Шея болит – она вся в поту. Но не от солнца, не от зноя, хотя уже вон и марево дрожит над камнями за мельницей. Там целый луг из камня – каменный луг, а трава на нем не растет. И цветов не видать. На том лугу растут одни камни и песок. Да еще обглоданные водой пни старых верб и елей. Хорошо видно, как они вырастают из земли. Они без коры, без ветвей, и нигде ни единого листочка.
Обглоданные.
Такие, какими их принесли мутные воды и вбили в землю.
И все же они растут. Ясно видно, как они вырастают. Какая земля может сравниться с его землей? Есть ли еще край, где увидишь сразу столько чудес?
– Покажите мне такой край, и я посмотрю на него!
– Я, Кландух…
Это еще что. Вон там – вывороченный пень ели. Может показаться, что он протягивает свои корни людям, показывает их. Но он не протягивает их, он так растет. Запустил корни в воздух, подставил их солнцу. Под землей ель расправила свою темную крону, там пахнет хвоей. У ели есть своя, подземная белка, и она кормит эту белку семенами, которые падают из ее шишек. Не будь там этой белки, семена падали бы вниз, в самое пекло, и там их съедал бы дьявол.
Дьяволу тоскливо, потому что белка поедает все, что упадет с ели. Тоскливо и голодно. А может, его уже и нет, может, он уже окочурился…
– Покажите мне другой такой край, я хочу посмотреть на него!
– Ух!
Шея болит – она вся в поту, но это не от жары.
Он поднял голову повыше. Теперь он видел каменный луг и сверкающую реку. А потом увидел и другой ее берег – поросший травой; там кое-где стоят высокие ели. Он видел и мертвое шоссе, ведущее в город.
А то, отвратительное, мерзкое, уже замолкло в нем. Мускулы не вздуваются, обмякли. Все потому, что мертвое шоссе сказало ему:
– Слаб ты, Кландух, слаб – где тебе убить их. И вся долина вымрет. Иль ты не видишь? А на прачек у реки ты не обращай внимания. Оттуда слышен веселый перестук, но это игра перед смертью…
В голове не гудит, не свистит.
Голова снова – своя.
В ней отзывается шорох осыпающихся камешков. Четверо поднимаются по дороге, которую вырубил в горе прадед Кландуха. Или кто-нибудь еще раньше.
Кландух видит их. Он их не убьет. Ту темную, страшную силу в его теле уже никто не разбудит.
Он видит их, а одного и узнал. Староста. Впереди идет. Он тоже с гор, как и Кландух, привык ходить по крутым склонам. Он меряет дорогу длинными шагами, глядит прямо перед собой. А вот круглый нет-нет да остановится, оглянется, сравнивая глубину пройденного пути и высоту, которую предстоит еще одолеть, и видно, что и то и другое кажется ему непостижимым. Лишь соломенная шляпа безнадежно трепещет в воздухе, словно усталая птица, которая не знает, куда сесть. И все же круглый идет, тащится. Видно, есть что-то сильнее его самого и сильнее Кландуха.
– Что же это? – спрашивает себя Кландух, но спрашивать уже поздно, потому что в нескольких шагах от него остановился раскрасневшийся староста и расстегнул пиджак.
– Доброе утро! – поздоровался староста. – Бог мой, а я от самого моста гляжу и говорю: это может быть только Кландух. Сидит себе и не шелохнется…
Встреча горька, никого не радует, Кландух молчит.
– Видите, пан вахмистр? Я еще на мостике сказал: наверху сидит наш хозяин и ждет. Это и есть пан Кландух.
– Значит, вы – пан Кландух? – Вахмистр подошел и приложил палец к козырьку зеленой фуражки. Молоденький жандарм с неуверенными движениями и речью, он все время улыбается, поправляет ремни на форме. Стоит ему пошевелиться, как они скрипят. Так туго затянуты. Молчание Кландуха приводит его в смущение, он отворачивается и смотрит в долину.
– Чудесная долина, пан староста.
Староста не отвечает.
– Правду вы сказали. Чудесная! – соглашается Кландух, но звучит это угрожающе.
Уже не может быть сомнений – все эти люди думают об одном, эти четверо пришли к Кландуху, а он ждал их. Больше некого было ждать, никого, кроме них, поезд не привез.
Дотащился круглый и опустился возле ели. Он тер лицо носовым платком, стирал пот и при этом пыхтел и надувал щеки.
– Это, это… ффф! – У него отняло речь. Он прерывисто дышал, задыхался, вот-вот раскашляется. Но он не закашлялся, только в горле у него что-то свистело и клокотало.
Четвертый, молодой и тонкий, молча стоял перед круглым, ухмылялся, как будто считал эти свистящие вздохи.
– Я тут умру, эти горы сведут меня в могилу, – раздались из-под ели причитания.
– Не так уж это страшно, пан судебный исполнитель. А кости поразмять никому не вредно.
– Вы называете это «поразмять кости»? – кивнул тот вниз. – Ведь я ж ничего не видел. У меня было темно в глазах. Совсем темно! – обмахивался он мокрым носовым платком.
– А я люблю горы, – донимал его четвертый; ему это доставляло какое-то удовольствие.
– Вы, вы!.. – Молодой человек действовал ему на нервы! Пора оглядеться и посмотреть, где, собственно, тот, ради которого он пришел. Вон сидит мужик. Значит, это он, гм…
Но четвертый не отступается:
– В нашей семье все любят горы. И я ни о чем другом и не мечтаю, как о домике далеко в горах, далеко от людей. Вы можете себе это представить?
– Вот уж нет, пан адвокат. Я знаю только, что до вечера далеко. А представлений у меня нет никаких. Это в мое ремесло не входит. Представления, фантазии – это для девиц, да и вообще для молодых. Кстати, чего ради вы пристаете ко мне с разными глупостями? Да еще в этакую жарищу! Не оставите человека в покое…
Адвокат обиделся. На краснолицего старосту он смотрел свысока, на вахмистра тоже, поэтому он отошел в сторону, чтобы присесть подальше от всех.
Этот разговор в какой-то мере помогал вахмистру обрести душевное равновесие. Он прислушивался к разговору и мысленно принимал в нем участие. Но теперь, в наступившей тишине, стоя рядом с Кландухом, он почувствовал, что должен чем-то заполнить возникшую пустоту.
– Как называется вон та гора, пан староста?
– Раковка!
– А эта?
– Велький Полом.
– Бескиды, Яворник… – бормотал вахмистр про себя.
Староста увидел глаза Кландуха. Темные, глубокие и холодные, как у рыбы.
– За Вельким Поломом – Силезия и Польша…
Точно, надо уйти подальше от этих глаз. Чего Кландух так уставился на него? Ведь он тут ни при чем. Он тут пятая спица в колеснице. Но в законе все написано про его обязанности, и староста подчиняется закону. «Мало радости было ждать панов на станции, Кландух, а теперь – убить с ними целый день», – думал он, отходя подальше от Кландуха, но вслух ничего не сказал.
Вахмистр остался один. И делал то, что умел делать лучше всего – разглядывать долину, поправлять ремни на форме. Этот привольный край был красив, но сердце к нему не лежало. Сердце было полно горечи. Это чувство возникло еще в поезде, а сейчас все росло, ширилось. До чего ж люди могут быть неблагодарными! Конечно, ему начальник приказал отправиться прогуляться в горы, – мол, у какого-то Кландуха будут реквизировать землю, – и если понадобится – быть с комиссией весь день. Времена настали плохие, а кисуцкая долина вовсе не такая мертвая, как кажется. Коммунисты зашевелились, и в этих черных лачугах что-то назревает. И он поехал, потому что ему, как новичку, следовало ознакомиться с участком. Вот сидит Кландух, хозяин, один его вид наводит страх. Судебный исполнитель и адвокат должны спасибо сказать, что его сюда послали, вахмистра, а они этого не ценят. Он пришел их охранять, а они платят ему тем, что не обращают на него внимания, разговаривают с ним сквозь зубы, на каждом шагу подчеркивая, что он для них нуль, ничто, что он ниже их…
А Кландух сидит и молчит. Со старостой он уже разделался. Посмотрел на него, как бы говоря: «И ты туда же, сукин сын? И ты против меня? Пришел поглазеть, как паны будут изгиляться над Кландухом? Ну, что ж, запомни этот день, я-то хорошо его запомню».
Староста понял.
«И жандарма привели с собой… а чего ждут? Пузатый, видать, самый главный. Ждут, пока он отдышится. Тогда и начнут… Чудные они какие-то. Вон тому дом подавай. Поди его разбери! Мол, чтоб подальше от людей. Господи боже! Скотина, и та тянется к человеку, а этот… А жандарм вытаращился на горы… Тоже мне! На что ему горы? Я тут живу сорок лет, не знал, что вон эта гора Раковкой называется. Кикуля она! Кикуля и есть. Спокон веку ее так называют. Откуда же староста знает про Раковку? Ну, конечно, от панов нахватался, сукин сын! Мы с тобой еще потолкуем, погоди!» И Кландух начал оглядывать всех с таким живым интересом, словно это купленные вчера кони. Ему надоело сидеть. Он поднял руку.
– Ну, хватит, господа, посидели! Пойдемте работать!
– Молодец Кландух, молодец! Сразу видно, закон ты уважаешь. Я всю дорогу твердил: Кландух порядочный человек, – разговорился вдруг староста и так зачастил, словно боялся, что не успеет договорить.
– А тебя кто спрашивал? Ну, скажи, кто тебя спрашивал? – Низкий голос Кландуха прокатился по склону. Он все заглушил, и все замолкло. – На этой земле пока еще я хозяин, и я разговариваю, с кем мне захочется. – Кландух глубоко вздохнул, грудь его поднялась, и он широким жестом предложил: – Идемте, господа! Чего тянуть?
Этими словами он всех поднял с земли. Они смотрели на него с уважением и некоторой опаской. Он казался необыкновенным, необычайно сильным, чья воля подчиняет себе все, что встанет на ее пути.
– Пан жандарм! Не ходите по самому краю. Закружится у вас голова, свалитесь вниз, а потом еще скажут, что… что это я вас. На меня скажут… – засмеялся он во весь огромный рот, и смех его разнесся далеко вокруг.
Жандарм поспешил на другую сторону дороги. Из-за этого смеха. Не из-за крутизны склона, а из-за смеха Кландуха.
– Минутку, господа! – Судебный исполнитель остановился, подняв руки. – Пан оценщик еще не пришел! Где пан оценщик?
– Это дело серьезное. – Адвокат сложил руки на груди.
– Мы не можем сделать ни шага без пана оценщика, – оправдывался судебный исполнитель перед Кландухом, который глядел на него исподлобья.
– Я могу это сделать и сам. Идемте! – Кландуху хотелось скорее покончить со всем, чтобы все уже было позади, и это мучительное, терзающее душу стремление делало его великодушным, заставляло забыть свою беду.
– Я протестую! Я категорически протестую против таких действий. – Адвокат подбежал к Кландуху, не побоявшись и даже не побрезговав ткнуть крестьянина пальцем в грудь. – Я представляю тут интересы банка, вы взяли у нас ссуду, и я протестую. Не согласится и пан судебный исполнитель, и пан вахмистр…
– Вы думаете, я не знаю, для чего вы его привезли с собой? Чтобы я вас не убил, вот зачем. Да я и теперь мог бы вас, мог бы, если бы захотел. Вас, да и его. – Кландух неотрывно глядел на палец адвоката.
Адвокат побледнел, попятился.
– Пан Кландух! – предостерегающе сказал жандарм.
Кландух грубо выругался и побрел домой.
– Мы не имеем права без пана оценщика, – кричал ему вслед исполнитель, но, увидев, что слова его не оказывают на крестьянина никакого действия, вздохнул: – Ох, господа мои, не так-то это легко. Все не легко. А жить – это труднее всего. – И он посмотрел куда-то вниз, в долину.
– Где же может быть пан оценщик? Ему давно пора быть здесь.
Адвокату никто не ответил.
Дорога поднимается прямо, огибает дом Кландуха, а потом устремляется в горы. Протискивается между двумя скалами, которые стерегут ее, как верные псы. Кландух не идет туда, он плетется домой, сам не зная зачем. Его гонит какая-то сила, как утром гнала его на склон, – сидеть там и ждать, а ночью подняла с лавки под окнами, – и он пошел на непроданные бревна, а потом в хлев. Какая-то сила все время гонит его, преследует. Ему кажется, что это – жизнь, она выскочила из него, гонится за ним по пятам, и ему приходится убегать, как оленю от голодного волка.
И Кландух идет быстро, он уже почти бежит, хотя и не знает зачем.
Кто-то преградил ему путь. Кландух видит широко расставленные ноги. Они стоят, не думая уступать. Их надо обойти. Его не занимает, чьи это ноги. Но ему показалось, что они вышли из его двора.
– Ну, в чем дело? Куда это ты разбежался?
Железный Голос остановил Кландуха, и он поневоле поднял глаза.
– Ты? – Кландух вздрогнул, словно увидел смерть.
– Я! – Это было сказано надменно и снова тем же железным голосом.
Оба они высокие, сильные, косая сажень в плечах. Холодно смерили друг друга взглядом, и Кландух почувствовал, что попался, что ему уже не убежать.
– Я искал тебя дома.
– Искал? Сегодня все ищут Кландуха. Даже жандармы. Все вы пришли нажраться мертвечины. Нате, жрите, рвите на куски! А ты – самый первый! На, жри! – Он раскинул руки в стороны, словно распятый на кресте.
Железный Голос не обращал внимания на Кландуха. Он неторопливо закурил цигарку и, сделав две затяжки, деловито заметил:
– Поля у тебя хороши. Особенно на косогоре.
– Хороши?
– Ей-ей, хороши.
Кландух вдруг расхохотался как безумный. Во весь голос, с каким-то отчаянием. Он прижал кулаки к телу и прижимал их так сильно, что этот безумный смех замер где-то в горле и оборвался. Он забормотал, как в бреду, торопливо и со страхом:
