Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рудольф Яшик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Когда мрак сгустился, в ручей что-то упало, и одинокий прохожий отправился в путь. Он вышел на шоссе, повернулся лицом к городу. Город его притягивал. Город был создан для него, и потому он должен был вернуться туда. Камень, брошенный в ручей, никогда не вернется на свое место. Камень – не человек.

Шеф вернулся домой, в свою меблированную комнату, которую снимал у вдовы Пилховой. Он запер за собой дверь, швырнул пальто на кровать, застеленную одеялом, сел на него и прислонился к стене. Света он не зажег. Темнота его устраивала. В темноте легче было оценить события у ручья, найти ошибку. Даже ошибаясь, умей сохранить присутствие духа, особенно когда ты не хочешь видеть, как от гнева у тебя дрожат пальцы. Нет, Шеф не позволял шутить над собой даже самому себе.

Темнота его устраивала.

В комнату просачивался шум речки, вздувшейся от вешней воды. Без этого здесь было бы тихо. Тишина стояла очень долго. Послышались шаги. Тяжелые шаги. В дверь постучали – тук-тук.

– Кто там?

– Откройте, пан Ремеш!

– Кто там?

– Откройте! Именем закона!

В дверь забарабанили.

– Сейчас. Мне надо одеться.

Шеф встал, надел пальто, застегнул, прислушался к биению собственного сердца.

– Минуточку. Сейчас, господа. Сейчас открою.

Ухмыляясь, Ремеш направился к окну. Он открыл его, дважды выстрелил в дверь и выскочил вон.

За дверью кто-то вскрикнул.

И Ремешу захотелось крикнуть. Он выстрелил и закричал. Он целился в большую звезду, а она не упала. Вероятно, потому, что был апрель, а звезды падают только летом.

Шагнув во мрак, Шеф вышел из города, который был создан для него.

ПРИДЕТ ЧАС, И Я ВОССТАНУ ИЗ МЕРТВЫХ

Трое сидят за столом, а говорить им не о чем. Над ними висит облачко голубоватого, едко-ароматного дыма. Это облачко выпускают губы пана Швары. Рот его напоминает кадильницу, в которую церковный служка ложечкой подсыпает ладан. В кадильнице у Швары шесть золотых зубов. Они матово поблескивают, как и его круглый, будто шар, череп. Чернота торчащих усов кажется неестественной. Лицо гладкое и свежее.

В это воскресенье Швара отсидел всю малоприятную, утомительную торжественную мессу в костеле, а потом еще столько же сидел в доме декана^[48]. Декан Цингора праздновал день своего рождения, который всегда заканчивался званым обедом в тесном кругу друзей. Этот «тесный круг» в нынешнем году составили не менее тридцати человек. Восклицания гостей, звон посуды и столовых приборов, невыносимо противный смех самого декана, как и блюда, обильно приправленные пряностями, способствовали тому, что Швара лишь сожалел о потерянном воскресенье. В воскресенье каждая минутка дорога – каждая должна доставить человеку удовольствие. Но разве не наслаждение хотя бы этот плов? Отменный, золотистый рис, зернышко к зернышку, приготовленный на утином жире. А попробуешь – язык словно огнем опаляет.

– Многовато пряностей, – сказал пан декан.

– А я и не заметил, досточтимый отец, – отозвался пан Швара. Ему не хотелось омрачать едва начавшийся обед.

– Вы говорите, не заметили? Вы очень любезны, пан Швара. А у меня внутри все го… го… – Смех не дал ему договорить. После этого неприятного эпизода настроение Швары испортилось. А когда он выходил из дома, его остановил Махонь и спросил:

– Домой, пан директор?

– Домой.

– А если я осмелюсь пригласить вас к себе на чашку кофе?

– Ко-офе?

– Кофе, пан директор.

– Пан Махонь, вы… мм… не шутите?

– Устроим все на холостяцкую ногу. Моей жены нет дома, уехала вчера к родным.

– Хотите – верьте, хотите – нет, а я и не припомню, когда пил кофе… Мм… С месяц, пожалуй. Извините, я даже забыл вас поблагодарить. Кофе я люблю… мм… чрезвычайно люблю. Божественный напиток! И вы говорите, на холостяцкую ногу? Когда речь идет о кофе, я готов и дров нарубить, и в кухню их принести. – Обычно неразговорчивый, директор банка не удержался и закончил:

– Пойдемте скорее! Пока нам ноги не отказывают.

– Ну что вы! Ну что вы, пан директор! Меня ноги слушаются. Смотрите!

– Вот и превосходно. Мм… я хочу сказать еще, что декан Цингора весьма приятный человек. Да. Но годы идут, и он с каждым годом все больше старится.

– Верно, верно. И мы этого не избежим. Попросту говоря, это не в нашей воле. Пятьдесят четыре… Мм… годы идут и идут.

– Да, идут.

Махонь жил в доме Гекша, напротив ратуши, на площади. Низ занимали торговые помещения, во дворе тянулись склады с товарами. Махонь, проводив Швару в гостиную, сам развел огонь, поставил воду на плиту, и оба предались терпеливому ожиданию. И тут пришел брат Махоня.

Махонь сразу начал нервничать, то и дело бегал в кухню, звенел посудой, а вернувшись, всякий раз сообщал:

– Еще не закипела.

– Это дело долгое, – волей-неволей отвечал пан Швара, и его воодушевление постепенно улетучивалось.

«Куда я попал? Ничего плохого про пана Махоня не скажешь. Он почтителен, приглашает на кофе. Что же, похвально, не каждый день это случается. Он мне не откажет, продаст немножко кофе. Смотря по тому, какие у него запасы. Если позвал, значит, кое-что найдется. Я заплачу любые деньги, сколько бы он ни спросил. Я не мелочен. Кофе! В такое время! Нет, это не просто. А кто это такой – тот, что позволил себе прийти без приглашения? Брат пана Махоня. Отчасти меня это успокаивает. Будь я невоспитанный человек, я спросил бы его напрямик: «Разрешите узнать, кто вы такой?» – «Начальник отрядов глинковской гарды города Правно и всего района». – «А я вам скажу по-другому: гарда меня не интересует. Вы писаришкой были, так и говорите. Вы простым писаришкой были. А теперь, заправляете гардой». Так бы я ему сказал, будь я просто неотесанный невежа. Он был писаришкой в ратуше, теперь заправляет гардой. Начальство! Таких людей я просто не выношу. Разве это люди? Выскочки! Более удобного времени для визита такой выскочка не выберет. Он просто не найдет другого времени, а непременно явится сюда следом за мной…

– Еще не закипела.

– Это дело долгое.

Кадильница пана Швары выпустила струю благовонного дыма. «По совести говоря, я должен понимать, что сижу в кресле Гекша, в его доме, и внизу находится его магазин. Пан Аладар Гекш сбежал. Он старый человек. Пускаться в дальний путь, где его ждут всякие неожиданности, ему бы не следовало. Как он теперь устроился? Повезло ли ему? Бедняга! А если я сижу в кресле Гекша, кто же в таком случае его преемник и заместитель? Кто он? Я человек вежливый и просто спрашиваю. Заполучить оптовую торговлю Махоню помог брат, тот самый, что раньше был писаришкой и теперь пришел сюда незваный через несколько минут после меня. Прежде он был писаришкой. Но без его помощи пан Махонь не заполучил бы дома Гекша так вот просто. Торчал бы и дальше в своей вонючей лавчонке у вокзала. К тому же это означает, что Махонь всецело зависит от бывшего писаришки, который обладает теперь куда большим весом, чем он. Вот как неслыханно оборачивается дело, изволите ли видеть. И как я очутился в их компании – сам не понимаю. Должно быть, единственно потому, что не учел всех обстоятельств и, как только услышал о кофе, лишился способности здраво рассуждать. Неслыханно! В компании выскочек!»

Швара сунул в рот новую сигару.

– Еще не закипела.

Швара промолчал.

Махонь сел. Это был долговязый, костлявый, похожий на мертвеца человек. Тонкие бескровные губы и большие круглые очки в черной оправе придавали ему болезненный и в то же время строгий вид. Мягкие волосы лежали на продолговатом черепе словно приклеенные.

Когда он заговорил перед домом декана со Шварой, то поступил так от чистого сердца. Он понимал, что с его стороны это дерзость, и приготовился к вежливому отказу. Махонь трезво оценивал себя и отлично понимал, что декан Цингора допустил его в тесный круг знакомых ради черного перца и других пряностей, ради изюма, чая и прочих продуктов, которых давно не было в продаже и запасы которых своевременно сделал предприимчивый Гекш. А директор Швара страдал от отсутствия кофе, как страдают от ревматизма, но даже и при этом приглашение на кофе было очень неосторожным.

Директор банка пан Швара не отказался. Но по пути к дому Махоня, когда они немного протрезвели и дружески подбодряли друг друга, лавочник внезапно вспомнил нечто неприятное и мысленно даже упрекнул себя: «А тот ведь сегодня еще ничего не ел!.. Это ужасно!» Но было поздно, отказать теперь Шваре он не мог.

Он проводил директора в гостиную и принял все меры, чтобы вода закипела возможно скорей. Неожиданно пришел брат, и это только усилило нервозность лавочника. Посидеть в гостиной ему не удавалось, он то и дело убегал в кухню, чтобы обдумать в одиночестве, как найти выход. «Какая неприятность, – думал он в кухне. – И зачем я пригласил Швару? Еще решит, что я набиваюсь ему в друзья или же хочу разгласить по городу, что директор самолично навестил меня. А мне это ни к чему. Чего могу я ждать еще от жизни, чего могу еще достигнуть? С меня хватит. Мне больше пристала бы скромность и благодарность судьбе. Смирение возвысило бы меня над эгоистичными людьми. Почему я вчера не пришел к отцу Цингоре и не сказал, что не заслуживаю милости досточтимого пана декана? «Освободите меня от обязанности присутствовать у вас завтра на торжественном обеде. И без того я буду вашим преданным слугой!» Вот как должен был я сказать. А я что сделал? Пока шла месса, весь дрожал от нетерпения, молился кое-как, пел сбивчиво, потому что слова псалмов вылетели из памяти. Я жалкий прах земной! Мне представлялся торжественный обед, и чревоугодие настолько овладело мной, что я только и думал о том, чтобы досточтимый декан не затягивал мессы. Это чревоугодие и безмерная жажда попасть в круг друзей декана не были ли искушением дьявольским? А когда я уже удовлетворил свои желания и дьявол понял, что больше меня этим не соблазнит, он быстро сменил личину на более хитроумную, что ему так свойственно. Он шепнул мне: «Подойди к пану Шваре и спроси: не домой ли он идет?» А уж относительно кофе я сам придумал. У меня кофе есть. Каков я! Ах, каков я! Сам себе противен, а как я противен всевышнему! Ах, я жалкий, грешный человек! Но я достаточно наказан, спасибо хоть на этом. Теперь меня терзают укоры совести, ибо я оставил того на целый день без пищи. Это ужасно! И я не скоро смогу пойти к нему, надо дождаться, когда они уйдут. Это ужасно!»

Махонь вошел в гостиную и сказал:

– Еще не кипит.

– Это дело долгое, – уже как-то недовольно произнес Швара.

«Ну какая я компания для пана директора? А мой брат и того меньше, он ему даже кофе предложить не может. Пан директор много курит. Как он не боится захворать? Своей сигарой он провоняет комнату. Всю ночь придется проветривать. Открыть окно надо бы уже сейчас, но как истолкует это пан директор? Он и так все продымил, ведь табачный дым забивается во все телочки в стенах, в мебели, даже щелочки не нужно, – хватит самой малюсенькой дырочки. А мой брат? С чем он пришел? Или просто так? А почему бы ему не прийти? Все-таки он мне брат, и пусть себе приходит, когда ему угодно, но сегодня никак нельзя было. Что я стану делать? Как тот там выдержит? Он и крохи сегодня не ел. Я о нем забыл и должен мучиться из-за этого».

Младший Махонь приехал сегодня на машине из соседнего города. Последние дни он был очень занят, а перед этим неделю отсутствовал, так что не виделся со старшим братом добрые две недели. «И чего мне тут надо? Мне и своих забот хватает. Но каков братец? Скажите пожалуйста! Он осмелился пригласить пана Швару! Пан директор – старый хрен, с допотопными взглядами, но в нашем городе он кое-что значит и многое может».

Трое сидят за столом, а говорить им не о чем. Над ними висит облачко едкого дыма.

Пан Махонь ушел в кухню, пробыл там порядочно, а вернувшись, сказал:

– Еще не кипит.

Паи Швара, вероятно, не слышал его, а брат спросил:

– Что не кипит?

– Вода. Вода для кофе.

– Ах, вот что! Пан директор не пьет, ты не пьешь, так что же вы варите? Если не капусту, значит, глинтвейн? – рассмеялся младший Махонь.

«Выскочка!» Кадильница выпустила дым.

– Какой там глинтвейн! Нет, нет! Зря искушаешь, – замахал старший брат тощими руками.

– Я бы на вашем месте не смеялся, пан… как вас там… Если так пойдет дальше, однажды мы проснемся и не увидим даже вашей пресловутой капусты. Дело это серьезное. Риса я уже целую вечность не видел, о шоколаде просто надо забыть, мы, пан… мм… катимся вниз, и никто не скажет – куда. Я, во всяком случае не знаю.

– Война.

«Зачем ты споришь с выскочкой?» – предостерег внутренний голос, но Швара не мог удержаться.

– Все валят на войну, и все на нее ссылаются. Решительно все. А разве я ее начал? Если я ее не начинал, почему я должен во всем себя ограничивать?

– Хорош!

– Что вы изволили заметить?

– Хорош!

– Вот как! Вы слышите? – Швара сунул в рот сигару, ища взглядом поддержки у старшего Махоня. Но тот встал и вышел в кухню.

– Вы не желаете понять простейших вещей. Во время войны все должны приносить жертвы. Вы жертвуете рисом и шоколадом. А солдат на фронте жертвует жизнью. Да, жизнью, потому что это война, пан Швара…

– Неслыханная зависимость! Что у меня общего с солдатами? С кем вы меня сравнили? Пан Махонь! Не угодно ли вам пожаловать сюда! Ваш брат говорит мне ужасные вещи! – восклицал Швара, заметавшись в кресле Гекша.

– Вода кипит. Я мелю кофе.

– Да, – беспомощно произнес Швара. Только теперь он осознал свое положение.

– Сейчас война, пан Швара. Стреляют даже в Правно. Нельзя закрывать глаза на такие факты.

– Вы говорите об этом типе? Я и фамилии его не знаю. Мне-то какое до него дело? Вообще какое мне дело до всего этого? Пан Махонь, не угодно ли вам пожаловать сюда? Ваш братец…

– Я мелю кофе.

– Вот как…

– Я сейчас из больницы. Раненому жандарму плохо. Раздроблена кость ниже колена. Врачи говорят, что надо подождать несколько часов и, если состояние больного не улучшится, ногу ампутируют. Вы думаете, пан Швара, легко пожертвовать ногой?

– Я ничего не думаю, решительно ничего, а если бы и думал, то вам-то какое до этого дело?

Швара бросил разъяренный взгляд в сторону кухни. Брат Махоня продолжал все с той же настойчивостью:

– Преступник до сих пор не пойман. Он бежал. Во всех этих событиях много неясного. Вы, например, ни разу не задавались вопросом, почему Ремеш стрелял?

«Нет! – холодно сказал Швара, окутываясь облаком дыма. – Он все больше наглеет. Почему я не ухожу? Ужасно!»

– Мы говорили об этом с паном Куницем в машине. Почему Ремеш стрелял? К нему пришли сделать обыск, ничего больше. Пан Куниц думал, что обыск мог бы прояснить происшествие с фрау Киршнер. Это была очень хорошая догадка с его стороны. Пан Куниц вообще очень догадливый человек. И он попал в самую точку. Ремеш стрелял, думая, что пришли его арестовать. Тут я согласен с Куницем, но… вам я могу, конечно, сказать, вы человек, достойный доверия…

– Как вы изволили сказать, извините? Какой я человек?

– Достойный доверия, – многозначительно повторил брат Махоня, чтобы пан Швара понял: начальник гарды имеет право с кем угодно в городе говорить таким тоном. – До этого момента я согласен с паном Куницем. Но пана Куница уже не интересует происшествие с фрау Киршнер. Его интересует сам Ремеш. Кто он? – И младший Махонь сделал неожиданный вывод: – Как вы хорошо помните, в городе несколько раз разбрасывали листовки. В феврале сбежали два немца. Молодого Келлера удалось поймать. Он скрывался в Липинах. На его след навел властей родной отец. Это, впрочем, между нами: надеюсь, вы забудете об этом. Молодого Келлера сегодня утром отправили в Германию, в концентрационный лагерь. Потом кто-то напал на господина Киршнера и нанес ему жестокое оскорбление. И теперь, при последнем наборе в войска СС, бесследно исчезли три немца. Пан Куниц предполагает, что ко всему этому причастен Ремеш как глава тайной коммунистической организации. Мне неизвестна ваша точка зрения, но я лично в этом сомневаюсь. По силам ли все это молодому человеку двадцати шести лет? В общем, дело очень, очень неясное.

Тут вошел старший Махонь:

– Да, какие-то странные происшествия. Что ни день, то новые волнения. А почему ты считаешь, что пан Куниц неправ? Ремеш стрелял, и это уже достаточное доказательство. Но хватит разговоров о неприятностях. С вашего разрешения, пан директор, я накрою на стол. А тебя я и спрашивать не стану, ты должен к нам присоединиться – ты ведь мой брат, и я старший. Он стоял между паном Шварой и Махонем-младшим, высокий, черный, и говорил строго, сдержанно, торжественно, причем едва шевеля губами.

– Вы очень любезны, пан Махонь, а я… я… того… видите ли, я просто забыл о своем обещании. Я собирался наколоть дров.

– Что вы, что вы… Позволить вам колоть дрова! Да я был бы нахальнее этого Ремеша. Вот, пожалуйста, сахару я вам не положил. Вы не любите сладкий кофе. Я и об этом знаю. – Махонь-старший наклонился к пану Шваре с подносиком, и глаза его заблестели. – Теперь ты возьми, милый братец. Кофе придает бодрости, это нам очень кстати. А я возьму себе последним с вашего разрешения. Моя первая жена, – прошла целая вечность с тех пор, как она умерла, – царство ей небесное, говорила, что после бога человек самое совершенное создание. – Махонь сел. Его острые колени уперлись в край стола. – Эти слова не следует понимать буквально. Бог един, а людей много. И этот Ремеш тоже человек! И я создан по образу и подобию божию, и вы, пан директор. Всего трое из миллионов, а какая между нами разница! Пан Ремеш – коммунист, то есть злоумышленник, он оскорбляет творца, владыку неба и земли, и потому не заслуживает, чтобы мы о нем говорили. Из троих остаются двое – пан директор и я. Может, ты еще не знаешь, что я был на торжественном обеде у самого декана? У самого декана! Его милости вчера исполнилось пятьдесят четыре года, и он решил, что к нему должен прийти некий Махонь, Иозеф Махонь. Сидеть за одним столом с досточтимыми деканом и паном директором! Чем я заслужил подобную честь?

– Перестаньте же, пан Махонь. – Погасшая сигара повисла в губах Швары, образуя вместе с усами большую букву «Т». Швара положил сигару в пепельницу и понюхал кофе. – Отменный… мм… Я уж и не помню, когда пил кофе. С месяц назад, должно быть.

– Нет, не перестану! – Глаза Махоня за очками сияли. – Мне следовало вчера пойти к досточтимому декану, так и так, мол, снимите с меня это бремя, потому что я не достоин. Но я этого не сделал! Искушение было слишком велико, и я не устоял. Пейте же, господа! Не заставляйте угощать себя.

Братья переглянулись между собой.

Швара отхлебнул кофе.

– Изумительный кофе, пан Махонь! – сказал он, думая при этом о братьях, об их совершенно разных характерах. Он уже простил пана Махоня-младшего. – Кто же был этот Гекш? Я человек вежливый и спрашиваю просто так. Кто был пан Гекш? Просто еврей, только и всего.

– Пейте же, пейте, пан директор. Я сварю еще. У меня есть, а это все равно что у вас, – сказал Махонь, легонько коснувшись ладонью руки Швары, и тут же отдернул ее, зная, как противно, когда мужская ладонь или пальцы долго задерживаются на руке другого.

– Дорогой брат, – насмешливо сказал младший Махонь, – ты смущаешь пана директора своим мурлыканьем. Ведь ты не говоришь, а мурлычешь. Замолчи, пожалуйста.

Швара поискал спички в карманах, а коробок лежал перед ним.

– Пожалуйста, – услужливо подал спички младший Махонь.

– Я и не заметил, что они на столе.

– Я мурлычу? Не понимаю тебя, милый брат. Может быть, ты объяснишь мне? Я не настаиваю, конечно, но если можешь…

Во рту виднелась крепкая челюсть, крупные длинные зубы.

– Перестань хвастаться своей скромностью! Слушать противно. Ты надоедлив!

– Слишком сильно сказано, пан… мм… слишком сильно. Это ваш брат. Я полагаю, что скромность никому не вредит.

– Истинная правда, пан директор. – Махонь погрозил брату сухим пальцем и усмехнулся.

– Я не хочу быть судьей между вами, это совсем не мое дело. Но я, просто так, хотел бы узнать, что… что вы имели в виду, сказав, что и в Правно… того… стреляют и что на это не следует закрывать глаза? – Швара поощрительно улыбнулся старшему брагу, словно желая сказать: «Не бойтесь, пан Махонь, вдвоем мы с ним справимся».

– Что я имел в виду? Линия фронта проходит не только на востоке, но и у нас здесь, в Правно. Все мы солдаты. Вы, мой брат, я. Все! Но многие этого не понимают, и в этом их ошибка.

– И вы считаете, что это… мм… надолго?

– Предположим, что да. Пока идет война, именно так.

– Меня это несколько изумляет, пан… Мм… Вы… мм… человек все-таки более или менее военный, ну и вообще. Я изумлен…

«А он ведь еще не ел. Это ужасно!» Махонь сухими пальцами взял чашку и поднес ее ко рту.

– Вы можете изумляться, но это ничего не изменит.

Младший Махонь надул губы, желая показать Шваре, что он владеет собой и мог бы ответить резче, если б считал это нужным.

– Но я хочу, хочу знать, в чем дело! Вы, пан… мм… человек все-таки более или менее военный, вы обязаны поддерживать порядок в городе. Куда мы катимся? Я не понимаю. Всякий, кому вздумается, стреляет – и все тут! Чувствуешь, что ты в опасности, вот как! Дичь какая-то, да! Все валят на войну, все хотят ею прикрыть как дырку заплатой, мм… и я… я утверждаю, что все это от нерадивости и почти от бездарности властей. – Швара взял чашку, залпом выпил кофе. – И вообще… – Он откинулся на спинку кресла Гекша.

«Старый хрен!» – подумал младший Махонь.

– Нет ли у тебя немного рому? – спросил он, стремительно оборачиваясь к старшему брату.

– Найдется.

И Махонь ушел в кухню. С ним ушло что-то, заставлявшее Швару поддерживать разговор.

– Я этого просто не понимаю… мм… как это понимать? У нас тут так много войска, целый артиллерийский полк и…

– Войска? Чем дальше, тем вы лучше! Нельзя ли прекратить этот разговор?

– Позвольте!

– А вот и мой братец, мой преподобный братец! Он принес нам ром. Не хотите ли выпить? Ром укрощает страсти.

Махонь-младший взял бутылку, намереваясь налить Шваре.

– Простите! Я не пью!

– Дорогой брат! Ты молод и не умеешь сдерживаться. Ты набрасываешься на пана директора, оскорбляешь его. Тебе не стыдно?

– Завтра!

– Что?

– Завтра мне будет стыдно. Ваше здоровье, пан Швара! За твое здоровье, милый брат! – Махонь-младший преувеличенно низко поклонился каждому.

Никто ему не ответил.

Наступила тишина.

Трое сидели за столом и не могли молчать. Над ними висело облачко голубоватого дыма, чуть едкого, чуть ароматного. Оно сгущалось, проникало во все поры стен и мебели. Первым заговорил Швара, желая хотя бы отчасти оправдаться:

– Я не сказал вашему брату ничего, решительно ничего. Я только заметил, что просто не понимаю, как в городе при наличии войск, жандармерии, и… мм… гарды, и немцев почтенные люди не чувствуют себя в безопасности. Коммунисты стреляют, ни за что ни про что обидели господина Киршнера, и завтра то же самое может произойти с вами или со мной… Мм… я попросил бы еще чуточку кофейку. – Швара протянул чашку Махоню.

– Очень рад!

Невероятно черный, невероятно долговязый Махонь вскочил, сухими пальцами схватил чашку и ушел в кухню. Он подложил дров в печку, налил воды и уставился на чугунную плиту. Прядь волос скользнула по гладкому виску и повисла над правым ухом.

Младший Махонь перестал обращать внимание на своего собеседника. Он вел себя так, словно был один в комнате. Налил рому, выпил. Тихонько насвистывая, положил ногу в туфле себе на колено, завязал шнурок. Заметив следы пыли на штанах, потер их пальцем, обмахнул, продолжая насвистывать в такт.

Швара, не желая смотреть на все это, курил, пуская клубы дыма, словно хотел спрятать за ними свой неуверенный взгляд.

– Я просто не согласен с вами.

Младший Махонь разрешил себе отвлечься.

– Ну! С чем же еще?

– Вы знаете, с чем, пан… мм… пан Махонь.

– А если не знаю? – рассмеялся тот ему в лицо.

– Знаете!

– Этот ром очень хорош, еще из старых запасов. Кто бы сказал, что еврей знает толк в напитках? А? За ваше здоровье, пан Швара!

– Вы… мм… человек более или менее военный и в качестве такового, простите, ответственны в некотором смысле, так сказать, за порядок в нашем городе, за поддержание действующих законов и вообще… Как, например, я должен понимать ваше утверждение, что все мы якобы солдаты? Я не согласен, ибо это означает, что я тоже простой солдат, вы сами это, в конце концов, только что утверждали, и потому я вынужден спросить вас, куда вы меня толкаете? Я вижу, что здесь выдумывают какие-то нелепые теории, играют словами и тем…

– За ваше здоровье.

– …извращают правду и истинное значение слов. Но за этим нет ничего иного, кроме как… мм… попытки попросту взвалить свою ответственность на чужие плечи, и вообще…

Швара взял спички и энергичным жестом переложил их с края стола на середину, к большой пепельнице.

– Вы все сказали?

– Да!

– Ну так за ваше здоровье!

Губы Швары опять начали кадить.

– За ваше здоровье, говорю я. Вы не слушаете? За ваше здоровье! – рявкнул Махонь-младший. «А-а, так ты и теперь не слышишь меня, старый хрыч? Нет? Ладно!» Он опорожнил бутылку до дна. – Братец, мой преподобный братец, наконец ты примчался из кухни. Дай мне свою фарисейскую руку, я ухожу. Не дашь? Ладно! Когда-нибудь дашь и еще оближешь. Мое почтение, господа, нижайшее почтение. Сейчас вы меня еще видите, а через секунду меня здесь не будет. Из-за вас, господа, и особенно из-за тебя, сушеный проповедник. Бутылку я захвачу с собой – ее запах пришелся господам не по душе. Хороший был ром у Гекша. Кто бы мог подумать, что этот еврей понимал в спиртном? Не то, что ты! Я ухожу. Я человек более или менее военный, вы меня, так сказать, наняли, вот я и пойду охранять ваши почтенные задницы. Я понимаю, прекрасно понимаю, вы боитесь, что кто-нибудь даст вам под зад коленкой. Ох, наплевали вы мне в душу, и еще как! Посторонись, старый хрыч, а ты убери ноги, ха-ха-ха! – Он с громким хохотом шваркнул бутылку о стену и затопал. – Ох, и наплевали вы мне в душу. Вы не видите? Вы ничего не видите, вы ослепли? Но я ухожу, не люблю смотреть на слепых. Не люблю, не люблю… Матерь божья, где огонь? – Он озирался. – Где он? Я горю! Горю! – Он рванул на себе рубашку, пуговицы полетели во все стороны. Он потер ладонью грудь и помрачнел. – Я горю… – Он провел рукой по груди еще несколько раз и ушел. Немного спустя хлопнули какие-то двери.

Двое сидят за столом и молчат. В кухне кипит вода, а они молчат.

На ковре валяются осколки бутылки, поблескивая, словно золотые зубы пана Швары. Медленно вечереет, в гостиную сегодня уже не заглянет солнце. И если Махонь не зажжет света, они не увидят треугольной вмятины, оставленной бутылкой Гекша в штукатурке.

Швара встал и вышел вон. Кухонные двери были открыты. На раскаленной плите ключом кипела вода, разбрызгивая на плиту шипящие капли, но директор Швара ничего не заметил. Он надел зимнее пальто, накинул шарф и вышел на веранду, не застегнувшись. Уже спускаясь по лестнице, нахлобучил шляпу, застегнул пальто и сунул руки в карманы. В каждом Швара нащупал свертки с какими-то зернышками. Он не знал, что это такое и кто их туда положил. Он смотрел под ноги, потому что уже стемнело. Каменные ступеньки были сбиты. В голове неотвязно кружилась никому не нужная истина: «Под человеческой ногой собьются и каменные ступени».

За столом остался один Махонь-старший. Теперь времени хватит на все. Дрова в плите сгорели, угли подернулись пеплом, но еще тлеют. Вода выкипела. На столе стоит кофейная мельница.

Когда совсем стемнело, черный высокий человек встал. Его фигура сливалась с мраком. Он зажег свет на кухне. Лицо у Махоня было бледное, пальцы хрупкие, почти прозрачные.

Свет в кухне погас.

По каменной лестнице Махонь спускался медленно. Пятно света от электрического фонарика прыгало со ступеньки на ступеньку, потом замелькало по двору и вдруг исчезло. Звякнул ключ в огромном замке. Бесшумно распахнулись железные двери. На мгновенье снова мелькнул свет, осветил длинный узкий проход между ящиками. Воздух здесь тяжелый, затхлый, стоит могильная тишина. Шаги звучат глухо. Внезапно проход расширяется.

Махонь отодвинул в сторону два пустых ящика, снял доски и поднял деревянную крышку люка, закрывающую спуск в погреб. Двенадцать ступеней – и дверь. Махонь открыл ее.

– Добрый вечер, пан Гекш.

Круг света падает на домашние туфли из черного сукна, на ноги, согнутые в коленях, на стол с картонными коробками.

Махонь достает из корзинки кружку, две кастрюльки, хлеб в белой салфетке и еще что-то, завернутое в газету.

– У меня сегодня были гости, пан Гекш. Вам пришлось долго ждать, извините. Этого больше не повторится. Жена уехала вчера к родным. Я один.

– Один, – прошептал кто-то.

– Один. Вынести ведро не нужно?

Воздух здесь был спертый, прокисший, и здесь тоже стояла могильная тишина. Свет упал на лицо Гекша.

– Не нужно вынести?

Гекш отрицательно покачал седой головой.

– Я забывчив. Мы выносили его вчера. Доброй ночи, пан Гекш.

– Один, – прошептал Гекш, но Махонь его не слышал. Он уже запер двери и поднимался по лестнице.

– Один, – еще раз шепотом повторил старик, обращаясь к двери. Он сел и принялся есть. Потом ощупью нашел коробки. В одной была сухая корка. Туда он поставил кастрюльки, кружку с водой и положил остатки еды. Потом подвинул к себе другую коробку. В ней лежали ножницы и гребенка.

Старика одолевала дремота. Он ослабел, сидя у дверей. Гекш весь день прождал Махоня. Он сидел, прижимая ухо к железной двери, ржавой, толстой, и ждал, не послышатся ли шаги. Ржавое железо уже не холодило, он согрел его своим ухом, в котором ведь тоже текла кровь. Старик весь горел, словно в лихорадке. Порой его знобило. Тогда он опускал ладони на колени. Он мог лечь в постель, укрыться шерстяными одеялами и набросить сверху меховую шубу, но он был здесь один-одинешенек, и некого было оставить у двери. А если б здесь и был еще кто-нибудь, ему бы пришлось быть очень терпеливым. Один! Как может пан Махонь, не задумываясь, произносить такое сильное, тяжелое слово – «один»? Понимает ли он, что оно значит?

В одной руке старик держит ножницы и гребень, другой растирает колени.

Гекш ослабел, сидя у этой двери. Земной холод сковал его старческое тело. У земли холода вдоволь. Он всегда это знал, но все-таки добровольно спустился сюда, поближе к ней, к земле, три месяца и шесть дней назад. Вот, должно быть, переполошились все в Правно, из уст в уста полетела новость: старый Гекш сбежал! Наверняка в Швейцарию, к своему сыну.

Он держит в одной руке гребень и ножницы, другой растирает застывшие колени – то правое, то левое – и улыбается при этом.

Три месяца и шесть дней… Он перестает улыбаться, не зная, велик или мал этот срок. Он не заглядывает в будущее. Эта холодная земля тоже его не знает. Будущее! Кто может что-нибудь сказать Гекшу о будущем? Окно? Оно обито снаружи густой проволочной сеткой и пропускает мало, очень мало света, потому что он сам приказал пану Махоню свалить перед крохотным оконцем погреба два воза саженных поленьев. Оконце стало совсем незаметным, и он оказался отрезанным от мира, из которого ему пришлось удалиться и куда он не теряет надежды вернуться. Да, в этом его будущее. Вернуться в тот мир, что наверху, когда-нибудь вернуться…