Текст книги "Избранное"
Автор книги: Рудольф Яшик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)
– Я уже понял, я все понял. Ты и есть оценщик. Понимаю, понимаю, даже и спрашивать тебя не буду. Они сидят под елью в ожидании тебя. Можешь идти и сказать им, что я буду ждать их здесь, на этом месте. – Кландух посторонился, уступая дорогу.
Оценщик направился к ели, туда, где дорога круто обрывается в бездну, но человек не видит этой бездны, а лишь чует ее издали, словно дикий зверь – воду.
Там послышались возгласы, но Кландух внимал им, словно в полусне. Да и приближавшиеся люди представлялись ему расплывчатой картиной, неясной, как старое воспоминание.
«Жрите, рвите на куски!» – хочется кричать Кландуху.
– Ну, вот, мы как будто в сборе, господа, – отчетливо услышал он, и ему показалось, что это тот – круглый.
– Да, – поддакивает ему кто-то. Без страха, потому что они уже не боятся Кландуха. Он уже не кажется им страшным. Да и его твердая воля куда-то девалась, спряталась в его сгорбленной спине. И они не боятся его и проходят мимо без страха.
– Где жандарм? – недобро спросил Кландух.
– Пан вахмистр? А что ему тут делать? – спросил круглый.
– Что ему тут делать? Смешно, – пискливо отозвался адвокат.
Кландух невольно усмехнулся. Он понял, что это Железный Голос отослал жандарма. Но усмешка тут же пропала, – он вспомнил про табак. Давно он не курил. И они с нетерпением ждали, пока он свернет цигарку и закурит.
– Вот моя изба. Она господ не интересует?
– Нет, пан Кландух. Землю мы осмотрим, землю, – с готовностью отзывается судебный исполнитель. Он отдохнул и теперь семенит возле крестьянина с таким довольным видом, что на него любо поглядеть.
– Ваша правда. Кому нужна старая развалюха? Но по мне она хороша.
– В деревянном доме хорошо жить. Зимой тепло, а летом в нем сохраняется прохлада. Так и должно быть, – весело щебечет толстяк, держась около Кландуха. И благожелательно поглядывает на него. Исполнитель маленького роста, не достает Кландуху даже до плеча и всякий раз, обращаясь к нему, вынужден задирать голову.
– Да. – Кландух посерьезнел и поставил ногу на штабель бревен, где он сидел и размышлял ночью. – Вот и этот лес я бы тоже с радостью… Не угодно?
– А на что он?
– Вы не поверите, пан Кландух, но лес действительно не находит сбыта. Не найти покупателя. Страшные времена! – Казалось, что исполнитель даже расстроился.
– Ну, и… что же, значит, сгнить ему тут?
– Что мы время тянем, черт возьми. Пошли На косогор!
Железный Голос потерял терпение и зло топнул подкованным башмаком.
– Отчего же На косогор? У меня ведь и другие поля есть, – неуверенно возразил Кландух.
– Идемте, господа!
– Ничего не поделаешь, пан Кландух. Ровным счетом ничего. Пан оценщик настоит на своем, – приглушенным голосом доверительно сказал исполнитель, когда остальные уже поднимались по узкой тропке, ведущей к пашне на косогоре.
– Я его знаю…
– Это очень влиятельный человек.
– Я хорошо его знаю. – Кландух пережевывал эти слова и выплевывал их, как что-то противное, несъедобное. Уже в тот момент, когда Кландух увидел ноги оценщика на своем пути, в нем словно застыла кровь, и ему стало ясно, что он человек пропащий. Железный Голос подряжал людей на сезонные работы и за долгие годы накопил уйму денег, а сейчас вкладывает их в землю. Кландух не знал, каким образом он заделался оценщиком, достаточно того, что он был им и уже несколько месяцев подряд появлялся в составе комиссий – оценивал и скупал, что было ему по вкусу.
«Поле На косогоре он хочет для себя», – пугал Кландуха внутренний голос, но ему не хотелось верить.
«Быть того не может, – подбадривал он себя. – Коли он боится бога, он должен понять, что пустит меня по миру. На косогоре? Нет! Я могу обойтись без лошадей, коров буду запрягать, пахать на них буду, возить, да и сам впрягусь, но… Быть того не может!» Но Кландух видел, как тот энергично вышагивает, не глядя ни вправо, ни влево, и внутренний голос не переставал пугать его: «Будь начеку, Кландух!»
Они шли по всхолмленной полонине, минуя овсы, высокую цветущую рожь, такую густую, что она казалась волнующейся невиданно зеленой стеной. Лишь в тени диких груш рожь была редкая, низкорослая и чахлая.
– Пан оценщик! Мы могли бы идти помедленнее, – с укоризной заметил представитель банка.
– И в самом деле. Это вам не тротуар в городе. Но мы, кто живет здесь, в горах, мы привычные ходить. Хотите – верьте, хотите – нет, а я на Велький Полом поднимаюсь за три часа.
– Невероятно.
Восхищение адвоката польстило ему, он засмеялся и умерил шаг. Спешить нечего, поле На косогоре не убежит. А у него будет время спокойнее подумать. Можно было бы поглядеть и те поля, мимо которых они проходят, но он не будет отвлекаться. Зачем? Пока здесь все чужое и потому ничто его не интересует. Ему достаточно смотреть на то, что уже принадлежит ему, или на то, что он собирается приобрести. Времена нынче какие-то шальные, и он не может поступать иначе. Времена такие, что нет веры в бумагу. Железный Голос потерял веру в бумагу. А что такое деньги, как не бумага? И уведомление из банка тоже бумага, шуршит. Брось в огонь бумажку в тысячу крон – сгорит. Была и нет ее. Сгорит и бумажка в пять тысяч крон, от нее тоже останется лишь горстка пепла. И как он раньше не додумался до этого?
«Но теперь-то я, благодаренье богу, додумался! Додумался, и сейчас еще не поздно, – стучит у него в мозгу в такт шагам. – Да уж, действительно, – век живи, век учись», – говорит он, гордясь собой. Он верил банку, откуда регулярно приходили выписки из его счета. Он даже купил маленькую стальную кассу и держал их там, а вечерами перебирал, наблюдая, как растет его счет. И всякий раз он начинал с первого вклада.
«Шестьсот чехословацких крон!» И еще какие-то цифры были там приписаны сбоку. Такие кривые. Ему уже тогда следовало бы догадаться, что тут что-то не так. Потому что кривое не может быть хорошим. Если дом скособочился, из него надо уходить, не то он похоронит под собой его обитателей. А он верил кривым цифрам!
«Дурень я! – сказал он себе. – Земля не сгорит, это не бумажка. Хоть костер на ней разводи, она не сгорит». Люди – те, что в долине, и те, что в горах, поначалу удивлялись ему. Но с тех пор, как он стал оценщиком и все чаще и чаще появлялся с комиссиями, с тех пор его стали бояться. И Кландух испугался его. Сперва он увидел только его ноги, – ног-то он не боялся, – но он не знал, что это ноги Железного Голоса. А мог бы и догадаться. Они были так надменно и уверенно расставлены!
Так мог стоять только Железный Голос.
Железный Голос перестал предаваться воспоминаниям. Он смотрел во все глаза. Пашня На косогоре уже видна. Он ощупывал взором волнистую поверхность, оглядывал границы поля, окружал его, будто черный лес. Когда-то здесь не было поля. Был лес. Дед Кландуха выкорчевал его. Железный Голос знает это из рассказов, его тогда еще не было на свете.
Поле имеет форму довольно правильного четырехугольника. В этом году Кландух засеял его клевером и овсом.
– Вот мы и пришли, – сказал Железный Голос адвокату.
– Да. – Представитель банка изучающе разглядывал лицо оценщика, недоумевая, как человека может волновать какой-то никчемный клочок земли. Ни воды нет поблизости, ни луга, где можно было бы построить дачу. И куда ни глянешь – унылый, однообразный пейзаж.
«Мужик! – пренебрежительно подумал он. – Грубое лицо, руки – лопаты, неуклюжие движения; поистине глупо было даже думать о нем». Он взглянул на часы, прикидывая, как долго продлится эта комедия. Хорошо было бы вернуться дневным поездом. А вечером он расскажет об этом друзьям в кафе. Вот будет смеху!
Кландуху последние шаги дались с трудом. Исполнитель, державшийся около него, беспрестанно тараторил о таких отвлеченных вещах, что слова не доходили до Кландуха. Он видел, как Железный Голос нагнулся, взял ком земли и раскрошил его на ладони. Сам он крошил таким образом табак, но сейчас Кландух про табак даже не вспомнил, потому что этот комок был с его поля, а у него не было силы даже на то, чтобы прикрикнуть и вырвать землю из рук Железного Голоса. По всему телу разлился жар, оно отяжелело, онемело и не слушалось. Кландух обошел стоявших и опустился на груду камней неподалеку. Локтями он уперся в колени, положив подбородок на ладони.
Исполнитель понял. Он отступился от Кландуха. Он понимал, что творится в его душе. Слава богу, порядком он находился с этими комиссиями! И завтра снова пойдет. И всю следующую неделю будет ходить. Каждый день он видит, как гибнут люди. Он уже не в силах смотреть на это, он сам всего боится и задает вопрос: «Что же это за времена?» – и глядит на Кландуха, спрятавшего подбородок в ладонях.
Гладь пашни волнистая. Зеленая гладь. Стоящие поодаль размахивают руками и, видимо, что-то говорят – раскрывают рты. Кландух оглох, он ничего не слышит, он видит лишь густую зелень пашни, но и ее не воспринимает. Это, наверно, даже не зелень и не краска, это что-то такое, что мучает, причиняет боль. Сердце у него часто стучит, все чаще и чаще, словно железные колеса на стыках рельсов, где они прикручены к шпалам большими, как палец, болтами. Нет, это даже не стук. Сердце говорит, оно явственно вскрикивает: «Кландух, Кландух, Кландух!» – чтобы он обернулся, посмотрел, кто его зовет.
Те уже не стоят, а идут к нему.
– Давай посчитаем, Кландух! – Это Железный Голос.
– Только бы все обошлось тихо, мирно. Только бы тихо, мирно, – озабоченно повторял староста, но его опасения напрасны, потому что Кландух не понял оценщика.
– Господа договорились, и я… как представитель банка тоже даю свое согласие. – Голос адвоката ожил. Он даже усмехнулся. Ему не придется ждать поезда до половины третьего, он сможет уехать тем, что идет до полудня.
– Слушай меня! – Голос оценщика звучал мягче обычного. Он даже не был железным. – Ты должен банку восемь тысяч, а с судебными издержками и процентами получится этак тысяч десять. Если не больше…
– Пожалуй, даже больше, пожалуй, больше, – с важным видом подтвердил представитель банка и после недолгого раздумья добавил: – Наверняка больше, пан оценщик.
– Вот видишь, – поддакнул староста.
– Я куплю поле. Дам тебе за него десять тысяч. Ну, по рукам! – Оценщик протянул руку.
Кландух посмотрел отсутствующим взглядом. Чего они хотят, что они тявкают на него, о чем уговаривают? Если бы они не стояли около него, ему было бы легче.
– На аукционе ты погоришь. Не получишь и восьми. – Это Железный Голос.
– Кто нынче купит землю?
– Да и на что, пан оценщик, на какие деньги? На какие деньги? Я позволил бы себе спросить это у пана Кландуха. – Адвокат вновь взглянул на часы.
– Ну, что, Кландух? – Железный Голос нахмурился, сузил глаза, чтобы Кландух не увидел в них страха. Ибо у Железного Голоса не идут с ума два «американца», которые недавно вернулись домой, привезли деньжат и, как он слыхал, собираются покупать землю.
– У тебя-то хватит денег. Я знаю! – хрипло сказал Кландух.
– А у кого еще они есть? – Глаза у оценщика сузились еще больше.
– Да найдутся небось такие…
– Не найдутся, и ты погоришь на аукционе. Не получишь и восьми тысяч. Да что я говорю? И семи не получишь. Не будь дураком, не делай себе во вред! – Два «американца» угрожающе выросли перед его взором. Железный Голос решился на последний шаг:
– Говори! Последний раз спрашиваю тебя. – Голос звенел.
Его уверенность оглушала и давила своей тяжестью на Кландуха.
Кландух уставился в землю. На стебли сухой травы, которые весной пробились из-под камней.
– Ну, господа мои, мы кончили. До свидания, Кландух. До встречи на аукционе! – Железный Голос повернулся на каблуках, но тотчас же оглянулся, жестко рассмеялся и прокричал:
– Погоришь, погоришь! – И пошел прочь крупными шагами, смеясь тем же жестким смехом.
– На, жри, подавись! Я и душу тебе отдам, ты, ты… – закричал Кландух.
– Душу? А на кой мне твоя душа? Это все одно, что бумажка. Тлен! Идемте, господа, нечего нам тут делать.
– Стойте!
Железный Голос словно застыл. Тело его напряглось. «Поддался, не выдержал», – мелькнула у него мысль. Но он не утратил самообладания, он сознавал, что не смеет испортить дело, что должен следить за своим лицом и за тем, что говорит. Он скривил лицо, презрительно надул губы и произнес ледяным тоном:
– Нам не о чем говорить!
– Стой, если я тебе говорю! – поднялся Кландух.
И Железный Голос не спеша повернул обратно с равнодушным выражением лица и злой ухмылкой на губах. Но внутри у него все кипело, кровь горела так, что кончики пальцев были горячими. А сердце словно замерзло. В сердце кололо, боль была такая, словно из него вытаскивали иголку.
– Что ты хочешь?
– Ты пустил меня по миру. Только это я и хотел сказать. Больше ничего.
– Не болтай!
– Это испокон веку была кландуховская земля. Искони, всегда была. – Он ступил ногой на клеверище и потерянно огляделся: – Подавись ты своими деньгами! И катись отсюда, чтобы глаза мои тебя больше не видели!
– Хватит речи говорить! Некому тебя слушать. Да и господа спешат. Завтра придешь в суд и там…
– Приду, приду! Только убирайся с моих глаз долой. Серьезно говорю. – Кландух шагнул, потому что в нем вновь просыпалось что-то темное, жуткое.
Они угрожающе меряли друг друга взглядом.
– Встретимся завтра в районном суде. Там ты доскажешь мне остальное. Я готов тебя буду слушать хоть целый день. До встречи! – Железный Голос уходил, но куда девалась его гордость! Лицо было искажено злобой. Кландух унизил его перед господами из города. Эх, показал бы он этому Кландуху, если б не пугали его, как призраки, эти два «американца». Показал бы ему на аукционе…
Кландух сел на груду камней. Подумал было пойти домой. Но дома он показаться не может. Стыдно перед женой.
«Боже, боже! – вздохнул он и закрыл глаза. Тысяча вопросов обрушилась на него лавиной, словно град. – Что теперь делать? Как жить? – В голове Кландуха настоящая буря, все перепуталось, переплелось, и из этого жуткого круговорота вырвался один вопрос, острый, как жало змеи, ядовитый и к тому же раскаленный добела: – Зачем жить?»
От этого вопроса сжало в груди, словно пронзенной длинным тонким стержнем из каленой стали. Он звенел и гудел, как телефонные провода, если стоишь не прямо под ними, а чуть сбоку.
Кландух прислушивался, пораженный, он раскрыл рот и боялся даже моргнуть. Боялся дышать, чтобы не спугнуть видение – так красиво гудело в груди, а боли он уже не ощущал.
«Зачем жить?»
Вопрос заполнил собой все вокруг. Конец его Кландух видел там, где клевер граничил с овсом. Раскаленный до предела, он пылал ярче солнца. И клевер ник, умирал под ним. Овса это сияние не коснулось.
Так он просидел до обеда. И даже не заметил, как встал; опомнился лишь на тропинке, ведущей к дому.
Навстречу ему шла жена с выражением вечного испуга на лице.
– Был тут…
– Знаю! – рявкнул он, будто всему виной была жена. Яростью пылали его слова, и весь он был страшен и неприступен. Глаза устремлены в землю, рот раскрыт, спина чуть наклонена – вот-вот бросится на кого-нибудь и разорвет в клочки.
Она больше не стала ничего говорить ему и лишь покорно наблюдала со стороны, роняя монотонно шелестящие слова:
– Боже, помоги нам в этот тяжкий час. Помоги и ты, матерь божия…
Она не пошла за ним в дом, ушла в хлев, чтобы выплакаться в темноте. Она поняла, что произошло что-то страшное.
Из-под соломенного матраца Кландух вытащил мешочек с деньгами – нетронутых две тысячи крон, что остались у него от ссуды. За год и два месяца он хотел подкопить еще шесть и сотню-другую на проценты, но не скопил ни кроны.
– Ровно две тысячи, – сказал он, пересчитав деньги. Сотню он спрятал в карман, а мешочек с деньгами положил на прежнее место, под матрац.
Потом обулся.
Постоял на дворе. Поискал взглядом жену, чтобы сказать ей что-нибудь. Что-нибудь в том духе, что он уходит, что скоро вернется, но не увидел ее нигде, и у него отлегло от сердца. Он вышел со двора. «Ни к чему ей все знать».
Он спустился вниз по склону, по извилистой дороге. Мельник сидел на лавочке перед домом и покуривал. Едва Кландух увидел его, как в нем взыграла желчь:
«Сидит тут вечно, подстерегает человека. Или нет у него другой работы? – Взгляд Кландуха упал на трубку, и ему тоже захотелось курить. И он сразу примирился с мельником. – Сидит, бедолага. Работы нет. Колесо не крутится, вода не плещется».
– Слава Иисусу! – поздоровался он.
– Во веки веков. – Мельник приподнял шляпу и подвинулся на лавочке, освобождая место.
Кландух сел рядом с ним и вытащил пачку табака. Отсыпал немного на ладонь.
– Стеблей в нем много.
– На всем нас обирают, – кивнул мельник в знак согласия. У него было желтое лицо, желтое, с коричневатым отливом, как ржаное зерно. А волосы светлые, будто солома. Он старше Кландуха. Ему лет пятьдесят, если не больше. А может, он кажется старше из-за того, что лицо у него безжизненное, усталое; на нем застыло выражение горечи. Бывают такие лица, смотришь на них – и не можешь себе представить, что они могут улыбнуться.
– К тебе приходили… – Это прозвучало не как вопрос.
– Ко мне.
– И его я видел, он… – То ли мельнику трудно было закончить фразу, то ли что, но последние слова он оставил для себя. А может, они поняли друг друга и без этих слов.
Кландух уставился на дорогу. Это тоже был многозначительный разговор. Мельник понял, поэтому не замедлил ответить:
– Это… плохо это.
– Мы были На косогоре.
Мельник разинул рот, широко раскрыл глаза, но ничего не сказал. Глубоко вздохнул и затих. Покачал головой, потягивая из трубки. Лишь на всякий случай уточнил:
– На косогоре?
– Да.
– Ох, насытится ли он когда? Ведь он…
Они курили и смотрели на дым. Мельник еще раз набил трубку, а Кландух свернул себе еще цигарку. Вторую. Молчание сближало их… Им не хотелось терять друг друга из виду и расставаться. Потому что тогда что-то нарушилось бы, порвалось бы, какая-то связь, а жаль.
– А ты как? – спросил Кландух.
Мельник пожал плечами. И сильнее прежнего задымил трубкой. В трубке зашипело и в мундштуке тоже.
– Гм, гм… – Это Кландух.
Какая-то мысль не давала мельнику покоя, по лицу его было видно, что он подыскивает слова.
– На свете никогда не будет хорошо. Одного я не пойму, и что люди так держатся за эту жизнь?
– Держатся?
– Еще как! С самого рождения. Если человек голодный – он ищет хлеб. Хочется пить – пьет воду. Захочет спать – ложится и спит. Жизнь ничего не стоит, но человеку на это наплевать. Ему это не важно. Он и к доктору идет, когда заболеет, и со смертью борется. Зачем? Есть в этом смысл? Если бы все легли и поклялись: «Не встанем больше!» Если бы… – Он замолчал. Ему надо было подумать о сказанном.
«Зачем жить?» – перед мысленным взором Кландуха вновь встал все заслоняющий собой мучительный вопрос, возникший, когда он сидел на камнях там, наверху. Кландух подивился тому, что они с мельником думают об одном.
– Только никто не поклянется, – начал мельник. – Если бы, к примеру, я должен был. Но… – Он жалко улыбнулся.
– Значит? – Кландуха живо заинтересовал ответ мельника.
Мельник долго молчал.
– Дьявол его знает. В жизни мне осталось только сидеть вот так. Когда есть табак, курю. А нету – гляжу на твой склон. И все. И дьявол знает, мог бы я поклясться или нет. Что поделаешь, коли этой смерти…
Кландух был неудовлетворен. Он покачал головой и заявил:
– Я смерти не боюсь!
– Сказать-то легко. «У меня есть миллион крон». Ну, вот я сказал «миллион», а у самого нет ни геллера.
– Бывают слова и слова, мой милый. Слова словам рознь. Коли я тебе говорю, что не боюсь, так это правда. Мне уже ничего другого не остается. – Кландух сплел пальцы, но не смог хрустнуть ими. Ни один не хрустнул. Когда он был еще неженатый, они хрустели, и сколько их хрустнуло, столько у парня будет девушек – такое было присловье, да и сейчас так говорят. С чего это пришло ему в голову? Он криво усмехнулся.
– Ты смеешься, не верю я тебе.
– Знал бы ты, чему я смеюсь, – глупости, ерунде. Иногда надо о чем-нибудь и таком подумать. Не то свихнешься. Это уж точно, – похлопал он мельника по плечу и встал.
– А… куда ты? – осторожно поинтересовался мельник.
– Куда? – Кландух сощурился. – Там видно будет.
Это прозвучало неопределенно и не понравилось мельнику. На всякий случай он сказал:
– Не знаю, не знаю, стоит ли это. Все же…
– И я не знаю, а иду! С богом!
– Ну что ж… – Мельник забыл ответить на прощание. Он лишь следил за Кландухом, смотрел на его широкую спину. Кландух шел не тропинкой, а напрямик, выбирая кратчайший путь, чтобы как можно скорей попасть к мостику. Вот уже он прошел луг, идет через отмель, усыпанную камнями, с торчащим кое-где ивняком. Перешагнул толстый трос, на котором подвешен мостик. Трос накинут на толстую ель, так что паводком мост лишь подымало и относило в ивняк, но не уносило совсем.
– Ах, ах, – заахал мельник, думая о Кландухе. Гора перед ним круто вздымалась в небо, на склоне белела извилистая дорога, но мельник ничего не замечал, он лишь качал головой и ахал.
На мостике Кландух остановился. Нехотя вспомнил слова мельника: «Не знаю, стоит ли». Угадал, куда Кландух идет. Еще можно вернуться. Но тогда нужно будет посмотреть жене в глаза, и она наверняка спросит, чем кончилось дело с комиссией.
«Что я отвечу ей? Нет! Сегодня я ей этого сказать не могу», – и он посмотрел в воду. Река была прозрачная, неглубокая. У самого берега между камней грелись рыбки.
– Конец! – И он пошел по мостику. И что-то нашептывало ему, что он уже не может вернуться с другого берега, нет.
Это успокоило его, и он зашагал решительней. Дойдя до высоких елей, Кландух обернулся. Он не мог избавиться от неясного, горького чувства своей вины в том, что перешел на другой берег. Сначала он оглядел гребень горы, – не стоит ли там жена, не наблюдает ли за ним. Потом опустил взгляд вниз, к мельнице, но не увидел никого и воспрянул духом.
Затем он вышел на шоссе. Шагал, как едут телеги – серединой дороги. Потом свернул на тропинку, прошел немного и остановился перед домом.
Это была корчма Кмохули.
Постройка была такая же, как все. Низкая и черная. Будто кто-то насыпал кучу глины. Лишь передняя стена, с двумя маленькими окошками, обращенная к шоссе, была покрыта большими белыми кружками. Это было настолько необычно и удивительно, что если мимо проходил кто нездешний, непременно спрашивал:
– Кто там живет?
– Не знаете? Да Кмохуля, что корчму держит.
Чужак шел дальше, однако странный вид корчмы не давал ему покоя. Кружки были сделаны известью, но не по всей стене, а лишь в местах соединения бревен, из которых была поставлена лачуга.
Двери были такие низкие, что Кландух поневоле нагнулся. Едва он отворил их, как над его головой звякнул колокольчик. Это хитроумное устройство возвестило Кмохуле о приходе гостя. Она высунулась из задней комнатушки и скрипуче окликнула его:
– Чего тебе?
Кландух не ответил. Он затворил дверь, сел на лавку к окну. Тут было сумрачно. К тому же единственное окно он наполовину загородил своей широкой спиной.
Кмохуля вышла к нему. Это была высохшая старуха, переломившаяся в пояснице, наклоненная вперед, словно под тяжестью ноши. Глаза у нее были выпучены, нос тонкий, узкий и острый, как птичий клюв. Подбородок провалился назад, под губы, слившись с шеей – морщинистой, грубой, и мог сойти за шею огромного индюка.
Она оперлась локтями о стойку. Вытаращила глаза на гостя и тяжело дышала. Лицо у нее было такое старое, что уже не способно было выражать какие-либо чувства. И лишь в позе, в наклоне тела, было что-то подобное ожиданию.
Кландух огляделся. Темные углы, стены, с которых осыпалась штукатурка, так что торчала проволока, скрепляющая дранку.
– Сто грамм!
Она налила. Придвинула себе стул и села – поняв, что Кландух так сразу не уйдет. И затем уже не обращала на него внимания – выпьет он или нет. Его водка на стойке, если захочет, пусть берет. Опять у нее начинает болеть голова, а ведь пробило всего шесть часов. Далеко до ночи, ох, насидишься тут, не дождешься.
Кландух отпил и, ставя стопку на окно, заметил:
– Хорошая у тебя водка.
Кмохуля не изменила своей позы. Да Кландуху это было и не важно. Здесь, в тишине, в полумраке ему как-то полегчало. Рядом в комнатушке тикали часы. Они не мешали ему. Стопка на окне блестела, и его радовало, что она не совсем допита. Но вот ход его мыслей прервался, он стал оглядывать углы, посмотрел на корчмаркино лицо, в котором было что-то кротовье и птичье одновременно, и загрустил. «Не ходил бы ты сюда, Кландух. Не переходил бы на другой берег Кисуцы».
Оба молчали. Молчали упорно, опутанные каждый своими мыслями, как веревками. Даже не пошевелились.
Раздался шорох.
Скрипнула скамья.
Это Кландух освободил руку и взял стопку.
– Еще одну! – поставил он ее перед старухой сбоку.
Кмохуля открыла бутылку. Остро запахло водкой. Это спирт, разведенный водой. Половина наполовину, как предписывает закон возчиков. Добрых три года соблюдает старуха этот закон и добрых три года болит у нее голова. Старухе тошно жить, старуха не знает, на что ей жизнь. И рада бы умереть, да не знает как. Лишь говорит себе: «Не настал еще мой час». И успокаивает себя тем, что дни проходят, и с каждым днем она стареет. Дни идут медленно, но все же идут, благодаренье господу и за это… Остро разит водкой. Она невольно замечает это и, пока наливает, думает лишь об этом.
– Ей-богу, хороша у тебя водка. – Он вытер губы.
С чего это Кландух пришел? Случалось, за год он ни разу не показывался. Что его привело? Да еще средь бела дня. В эту пору в корчму не ходят. Прежде ходили, а теперь нет. Не годится, коли уж наступили такие времена.
– Ты не обманываешь, Кмохуля. Весь свет обманывает, а ты – нет. Почему? Я не понимаю, – разговорился он.
– Что мне осталось… – тихо сказала старуха.
Он наклонил голову и размышлял над ее словами, но смысл их постичь не мог. Уловил лишь то, что за ними скрывается какая-то боль. Он посочувствовал ей:
– Твоя правда. Жизнь наша собачья.
Старуха подивилась его мудрым словам, и душа ее смягчилась.
– А тебя что ко мне привело?
– Беда!
– Ты ведь хозяин! У тебя земля, кони…
– Был хозяином. Часов так до десяти еще был хозяином. А лошадей ты мне не вспоминай! Чтоб им провалиться! – Он испугался собственных слов и умолк. И только прислушивался, как его пугает его совесть: «Не смей лошадей проклинать! Не к добру такое!»
– Так, так… – Старуха покачалась на стуле, и в тот миг, когда голова ее приближалась к мужику, а потом отдалялась от него, испуганный Кландух взглянул на корчмарку и напугался еще больше. Почудилось, будто перед ним курица. Клюв… да и шея длинная.
– Так, так, Кландух! А есть у тебя чем заплатить?
– Есть, есть! – выкрикнул он, вскочил и вытащил бумажку.
– Оставь, я только хотела знать. Садись.
Он послушно сел. Он был в таком смятении, что у него не осталось ни капли воли. Корчмарка снова стала старухой. Сходство с курицей исчезло.
– Никто ко мне не ходит. День-деньской одна я. Люди словно стыдятся…
– И впрямь грех это… в нынешние времена, когда все в долине ждут конца, – громко говорит Кландух, признавая свою вину. Глянуть на корчмарку он боится.
– Грех! – скрипит Кмохуля. И мужика словно хлестнуло по лицу мокрым прутом. – Вечерами еще приходят, когда темно. Да и то клянчат, канючат. «Налей, Кмохуля, хоть полстопки! Сжалься! Ведь не век же будет так. Переменится свет, тогда я тебе заплачу». Иной кричит, другой, глядишь, и заплачет, и на колени упадет… – Костлявой рукой она показала на черный пол, – Что мне с ними делать? Ох!..
– Вот как… – И Кландух уставился на этот пол, будто увидел там стоящего на коленях мужика.
– Налить? – Кмохуле захотелось вдохнуть острый, пронизывающий запах водки. Ох, эта голова! Когда только она перестанет болеть?
Кландух без слов протянул ей стопку. Он как раз подумывал, не попросить ли еще. Кмохуля решила за него. Совесть у него была чиста. В мыслях у него прояснилось, а мир на другом берегу словно затянуло туманом. Он не напоминал о себе с прежней силой, его удары становились слабее и слабее.
Кмохуля устремила жадный взгляд на пальцы Кландуха, схватившие стопку. Она не может, не смеет. Лишь потом, когда он уйдет, ночью, когда она уже будет уверена, что никто не придет, не звякнет надтреснуто колокольчик над дверью. Только потом… она затворит дверь, запрет на два замка, да еще задвинет щеколду. Погасит в корчме лампу, а в каморке закроет ставни. Принесет бутылку и сядет на постель… тогда у нее перестанет болеть голова…
– Эх! Эти! А все-таки, Кмохуля, почему ты не обманываешь? Говори! Ведь это… – Он постукивает ногтем по стопке и ухмыляется. Глаза у него блестят, как стеклышки на солнце.
Но Кмохуля продолжает сидеть в той же позе.
– Это, – грозит он пальцем, – это неспроста, – и громко смеется своим мыслям. Хотел рассказать что-то, да тут же позабыл. Таращит от натуги глаза, будто сова, чтобы разглядеть свои мысли, не ухватив их, недовольно повторяет: – Это неспроста.
Тут он резко нагнулся, и в голову бросилась кровь. Он несколько раз шумно выдохнул. В голове вихрем роились мысли, но были они какие-то стертые, изувеченные до неузнаваемости. Одна вышагивала без головы, другая без ног, лишь дергала туловищем, и все они быстро исчезли. Не осталось ничего, и наступила тьма. В этой темноте вдруг сверкнуло:
– А! Я уже знаю. Все знаю. Ты нашла счастье. Потому не обманываешь. Ты нашла счастье. – Он повторял эти слова, указывая пальцем на корчмарку.
Кмохуля сидела неподвижно, но Кландуха это не смущало.
– От меня не надо таиться. Кландух не завистливый, – бил он себя в грудь.
– Ты уже лишку хватил. Болтаешь много.
– И еще выпью. За твое счастье! Эх! – Он облизал губы. – Кмохуля! Человеку, чтобы жить, нужно хоть чуточку счастья. Я это знаю, я это знаю… – Он ощутил голод, но даже не осознал, что день на исходе, а он не ел еще, и тут же забыл про голод. Ведь перед ним был человек, который нашел счастье, и в этот миг не было ничего более важного. – Ты его нашла? Ну, бог с тобой. Я не завидую. Кландух еще никому не завидовал.
– Что ты понимаешь! Ты пьян!
– Я? – Он ударил себя в грудь.
– Не ори! – Она наклонилась на стуле, и Кландух испугался, что она снова обернется курицей. – Знаю я это. Все вы одинаковы.
– Я? Пьяный? – Он схватился за голову.
– Не кричи! – погрозила она, а Кландух следил за ее мелькающим в воздухе пальцем. – Да видал ли ты когда счастье, что болтаешь о нем?
– Я? – Он не понимал. Он думал, что она обвиняет его в чем-то. Но при виде широко разинутого беззубого рта Кмохули его осенило.
– А счастье и видеть можно?
– Можно, можно. Хорошенько слушай старую бабу, Кландух! В лунную ночь оно выходит из берегов, трепещется над водой и светится.
Кландух притаил дух и заморгал, потому что очертания старухи, склоненной над стойкой, что-то раскачало, а потом затрясло.
