Текст книги "Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории (сборник)"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 70 страниц)

Она совершенно точно перехватила, потому что ее плечи вдруг подавленно поникли. И за завтраком она нарезала вокруг него круги, словно боязливое привидение, отворачивая лицо и держа свои мысли при себе. Он поймал себя на том, что едва ли не сочувствует ей. Наверное, она не так уж виновата, подумал он, это же просто врожденная особенность гнианок – доминировать над мужчинами.

Потом он понял, что ее мысли снова с ним, полные нежности и плаксивой признательности. Он попытался сохранять душевное равновесие и не обращать на них внимания, пока они деликатными отмычками пытались вскрыть сейф его спокойствия.

Весь день он много работал, расплатился с бригадиром зерном и специями, которые тот раздал рабочим. Ему стало интересно, окажутся ли в итоге эти гонорары у женщин. Где бы те ни были.

– Я записываю свой голос, – надиктовал он на магнитофон тем же вечером. – Я хочу слышать, как он звучит, а не то я забуду собственный голос. Больше поговорить здесь не с кем, поэтому приходится говорить с самим собой. Печально. Ну да ладно.

Вот я на Станции-четыре, братцы, чудесно провожу время и мечтаю, чтобы вы оказались на моем месте. О, здесь вовсе не так уж плохо, не поймите меня неправильно. Однако я подозреваю, что именно выбило из седла Корригана и тех несчастных, которые работали здесь до него. Это Любимая и ее каннибальский разум сожрал их всех. Но вот что я вам скажу: я ей не по зубам. Можете смело ставить на меня. Любимой не удастся…

Нет, я тебя не звал! Давай убирайся из моей жизни! Сходи в кино или еще куда-нибудь. Да, да, я знаю. Тогда отправляйся спать. Только оставь меня в покое. «В покое».

Вот, это я ей. Ей придется как следует потрудиться, чтобы заставить меня царапать стенку.

Однако перед сном он старательно запер дверь комнаты. И, заснув, он стонал все из-за того же кошмара, конечности у него тряслись, и о ночном отдохновении уже и речи не шло.

Он проснулся от какого-то толчка рано утром и кинулся проверить замок на двери. Он неуклюже дергал ручку непослушными пальцами. Наконец его отупевший разум осознал тот факт, что дверь до сих пор заперта, и он, пошатываясь, вернулся в постель и снова провалился в одуряющий сон.

Когда позже утром он проснулся, в ногах кровати снова были цветы, роскошные, пурпурные, сладко пахнущие, а дверь была заперта.

Он не смог спросить ее о цветах, потому что в гневе выскочил из кухни, когда она назвала его «дорогой».

«Больше не будет цветов! Обещаю!» – кричали ему вдогонку ее мысли. Он заперся в гостиной и сел за письменный стол, ощущая тошноту. «Держись!» – приказал он своему организму, крепко сжимая руки и стискивая зубы.

«Кушать?»

Она с той стороны двери, он знает. Линделл закрыл глаза. «Уходи, оставь меня в покое», – приказал он.

«Прости меня, дорогой», – сказала она.

– Прекрати называть меня «дорогой»! – взорвался он, ударив кулаком по столу. Когда он повернулся на стуле, то зацепился за ящик стола пряжкой ремня и таким образом его выдвинул. Он посмотрел внутрь, на сверкающий газовый пистолет. Почти безотчетно протянул руку и дотронулся до гладкого дула.

Он судорожно задвинул ящик на место. «Никогда!» – поклялся Линделл.

Внезапно он огляделся, ощутив себя оставленным в одиночестве и свободным. Встал и спешно подошел к окну. Он увидел ее внизу, она торопливо шла куда-то с корзиной в руке. Отправилась за овощами, решил он. Однако же отчего она так поспешно ушла?

Ну конечно. Пистолет. Должно быть, она уловила его дикий порыв.

Он размеренно дышал и понемногу успокаивался, ощущая, как из его разума словно выходят густые ядовитые потоки.

«Козыри по-прежнему при мне», – обнадежил он себя.

Пока ее не было, он решил заглянуть в ее комнату, посмотреть, нет ли там какой-нибудь выдвижной панели, тайного хода, который позволяет ей являться в его спальню с цветами. Он стремительно вышел в коридор и толкнул дверь в ее скудно обставленную комнату.

Его мозг тут же подвергся нападению зловонного запаха, исходящего от вороха пурпурных цветов, лежащих в углу. Он зажал рукой рот и нос, с омерзением глядя на умирающие растения.

«Что же они означают?» – гадал он. Вполне прозрачное предложение? Горло его сжалось. Или это больше чем предложение? Он поморщился от этой мысли и вспомнил первый вечер, когда назвал ее Любимой. Что вынудило его выбрать это слово из бесконечного списка других? Он надеялся, что никогда не узнает.

На кушетке он увидел небольшую кучку мелкого хлама. Здесь была пуговица, пара порванных шнурков, листок смятой бумаги, который он велел ей выбросить. И пряжка от ремня с выбитыми на ней инициалами У. К.

Никакой потайной панели здесь не было.

Он сидел в кухне, глядя в чашку с кофе, к которому не прикоснулся. Никак она не может входить в его комнату. У. К. – Уильям Корриган. Он должен с этим справиться, должен бороться.

Время шло. И внезапно он осознал, что она уже дома. Не было слышно ни звука, это походило на возвращение призрака. Однако он почувствовал. Ее появлению предшествовало облачко ощущений, оно закружилось по комнатам, выискивая, словно взбудораженный щенок. Мысли понеслись вихрем: «Ты хорошо себя чувствуешь? Ты не голоден? Любимая вернулась…» – и все они спешно и жадно вцепились в него.

Она ворвалась в комнату так поспешно, что у него дернулись руки и он опрокинул чашку. Горячая жидкость выплеснулась ему на рубашку и брюки, он отскочил назад, сбив по дороге стул.

Она поставила корзину, взяла полотенце и принялась вытирать пятна. Она никогда еще не оказывалась к нему так близко. Собственно, она никогда еще не дотрагивалась до него, если не считать рукопожатия при первой встрече.

Вокруг нее витал аромат. От него его грудь болезненно сжалась. И все это время ее мысли ласкали его разум, а руки словно бы ласкали его тело.

«Вот так. Вот так… я здесь, с тобой».

«Дэвид, дорогой».

Едва ли не в ужасе он смотрел на ее пористую розовую кожу, ее громадные глаза, крошечный шрам на месте рта.

А в конторе этим утром он сделал три грубые ошибки в учетном журнале, вырвал целую страницу и швырнул ее через всю комнату, издав придушенный вопль ярости.

Избегать ее. Протестовать нет смысла. Он попытался сровнять с землей свой разум, чтобы ее мыслям не было там места. Если удавалось немного расслабиться, ее мысли просто проскальзывали туда-сюда. Возможно, унося с собой частицу его воли, но на этот риск приходилось идти.

И пока он упорно работал, отгородив мозг высокими столбцами цифр, держа ее на расстоянии, и руки у него уже не тряслись так сильно.

Может, стоит ночевать в конторе, думал он. А потом наткнулся на записку Корригана.

Это был белый листок бумаги, заложенный между листами станционного журнала, незаметный, белое на белом. Он натолкнулся на него только потому, что однажды перелистывал страницы, называя вслух даты, чтобы чем-то занять свой ум.

«Помоги мне, Господь, – было написано на листке черными кривыми буквами, – Любимая проходит сквозь стены!»

Линделл вздрогнул. «Я видел это собственными глазами, – заверяла записка, – я потихоньку схожу с ума. Эта скотина постоянно дергает и терзает меня. И вот теперь я не могу отгородиться даже от ее тела. Я ночую здесь, но она все равно приходит. И я…»

Линделл прочитал записку еще раз, и она стала тем ветерком, который раздул в нем костер страха. «Проходит сквозь стены!» Эти слова привели его в ужас. Возможно ли такое?

Значит, это Корриган назвал ее Любимой. Вот что у нее было на уме с самого начала. Линделл был ошарашен.

– Любимая… – пробормотал он задумчиво, и ее мысли накрыли его внезапно, словно крылья стервятника, упавшего откуда-то с неба.

Он воздел руки и закричал:

– Оставь меня в покое!

И когда тень ее разума ускользнула прочь, у него осталось ощущение, что это было сделано менее робко, с уверенностью силача, напоказ поигрывающего своими мышцами.

Он в изнеможении откинулся на спинку стула, внезапно ощутив себя истощенным до предела этой борьбой. Он смял записку правой рукой, размышляя о царапинах на стене у нею за спиной.

Он мысленно увидел это: Корриган мечется на своей койке, горит в лихорадке, пятится назад с криком ужаса при виде нее, стоящей перед ним. А потом… «Потом?» Картинка погрузилась во тьму.

Он провел трясущейся рукой по лицу. «Не смей ломаться», – велел он себе. Однако это была скорее испуганная мольба, чем приказ. Изнуряющий туман нехорошего предчувствия наплывал на него леденящими волнами. «Она проходит сквозь стены».

Этим вечером он вылил принесенное ею питье в раковину в своей ванной. Он запер дверь и забился в темноте в угол, старательно вглядываясь и дожидаясь, легкие расширялись и сжимались неровными толчками.

Термостат отключился. Доски пола сделались ледяными, и у него застучали зубы. «В кровать не лягу», – сердито поклялся он. Он не мог понять, почему постель вдруг стала вызывать в нем страх. «Не понимаю», – заставил он прозвучать у себя в голове, потому что смутно ощущал, что все-таки понимает и не хочет этого признавать даже на долю секунды.

Однако после нескольких часов напрасного ожидания ему пришлось подняться на затекшие конечности и доковылять до кровати. Он заполз под одеяло и лежал, трясясь от холода, стараясь не заснуть. Она приходит, пока я сплю, думал он, значит, мне нельзя спать.

Когда утром он проснулся, на полу его ждали цветы. И это был еще один день в веренице дней, которые уходили, слипаясь в комки месяцев.

Можно привыкнуть к кошмару, думалось ему. Когда тот перестает быть внезапным и больше не уязвляет, то становится вполне обыденным рационом. Когда превращается в череду отупляющих разум событий. Когда потрясение подобно скальпелю, который пронзает и режет трепещущие нервные узлы, пока они не теряют всякую чувствительность.

Но хотя это больше не было кошмаром, стало еще хуже. Потому что его нервы были ободраны и сочились сукровицей ярости. Каждый раз он сражался до самых последних мгновений, непреклонный, криками отгонял ее назад, швырял горящие копья ненависти из своего изнуренного разума, мучимый ее капитуляциями, которые были ее победами. Она всегда возвращалась. Словно взбесившаяся кошка, вечно трущаяся о него боками, наполняющая его сознание мыслями о… «Да, да, признайся!» – орал он самому себе в разгар полуночной битвы.

Мыслями о любви.

Подспудными обещаниями нового потрясения, которое разрушит до основания его и без того шаткую крепость. Ей не хватает только этого – дополнительного толчка, очередного укола клинка, последнего удара сокрушительного молота.

Неясная угроза нависла над ним. Он дожидался ее, собирался с духом по сотне раз в час, особенно по ночам. Ждал. Дожидался. И по временам, когда ему казалось, что он знает, чего дожидается, осознание заставляло его содрогаться, вселяло в него желание царапать стену, ломать мебель и бежать, бежать, покуда темнота не поглотит его.

Если бы только удалось о ней забыть, думал он. Да, если бы он смог забыть о ней на время, всего на несколько мгновений, все стало бы хорошо.

Он бормотал это себе под нос, устанавливая в гостиной кинопроектор.

Она попросила из кухни: «Можно мне посмотреть?»

– Нет!

Теперь все его ответы, мысленные или нет, были похожи на колючие реплики брюзгливого старикашки. Если бы полгода закончились. В этом-то и состояла проблема. Месяцы тянулись слишком медленно. И время было похоже на нее: его нельзя было урезонить или припугнуть.

На полках в гостиной было множество пленок. Однако его рука, не колеблясь, сама потянулась к одной из них. Он этого не заметил, его разум уже не понимал, что действует по чужим подсказкам.

Он насадил катушку с пленкой на шпенек и выключил свет. Присел с усталым стоном, когда из проектора вырвался белый конус и на его основании, упершемся в экран, появились картинки.

Худой мужчина с темной бородой позировал перед камерой, руки скрещены на груди, белые зубы сверкают в нарочитой улыбке. Мужчина подошел ближе к камере. Солнце вспыхнуло, на секунду засветив кадр. Черный экран. Титры: «Это я».

Человек с высокими скулами и живыми глазами стоял посреди экрана, беззвучно смеясь. Он указал в сторону, и камера повернулась. Линделл резко выпрямился на стуле.

На экране была станция.

Судя по всему, стояла осень: пока камеру несли мимо дома, деревни, она дернулась на миг, как будто бы ее передали в другие руки, и он увидел, что вокруг деревьев лежат кучи палой листвы. Он сидел, дрожа, и дожидался чего-то, он и сам не знал чего.

Экран почернел. Появились новые титры, грубо написанные белыми буквами. «Джефф в конторе».

Мужчина таращился в камеру с идиотской улыбкой на лице, белизну кожи подчеркивала непроницаемая чернота его бороды.

Изображение затухло, снова всплыло. Человек отплясывал джигу в пустом складе, руки взлетали над головой, темные волосы дико метались из стороны в сторону.

Новый заголовок вспыхнул на экране. Линделл застыл на стуле, он даже перестал дышать.

Титр: «Любимая».

Появилось ее лицо, мерзкое и отталкивающее в черно-белом изображении. Она стояла у окна своей комнаты, и ее физиономия являла собой маску восторга. Отчего, по его мнению, она стала похожа на маньяка, рот ее дернулся, словно оживший шрам, гротескные глаза неподвижно застыли.

Она развернулась, и ее платье взметнулось. Он увидел ее пухлые лодыжки, и мышцы живота окаменели.

Она приблизилась к камере, он увидел, как похожие на пленки веки опустились на глаза. Руки у него неистово задрожали. Это был его сон. Его затошнило. Это был его кошмар, до самой последней детали. Значит, это никогда и не было сном, во всяком случае сном, родившимся из его разума.

Рыдание раздирало ему горло. Она расстегивала свой балахон. «Началось!» – выкрикнул он в своем охваченном паникой сознании. Он захныкал и потянулся, чтобы выключить проектор.

«Нет!» – прозвучал в темноте холодный приказ. «Смотри на меня», – потребовала она. Он сидел, зажатый тисками ужаса, глядя в тошнотворном оцепенении, как платье скользит вниз, обнажая шею, соскальзывает с круглых плеч. Она чувственно содрогнулась. Платье упало на пол тяжелой кучей.

Он закричал.

Он взмахнул рукой и попал по работающему проектору. Тот с грохотом рухнул на пол. В комнате настала ночь. Он с усилием поднялся и, пошатываясь, прошелся по комнате. «Нравится? Нравится?» Слово безжалостно впивалось в него, пока он искал дверь. Он нашел ее, выскочил в прихожую. Дверь ее комнаты открылась, она стояла в полумраке, платье сползало с одного круглого плеча.

Он резко остановился.

– Убирайся отсюда! – заревел он.

«Нет».

Он конвульсивно дернулся в ее сторону, выставив перед собой руки, словно окоченелые клешни. Вид ее розовой, блестящей плоти заставил его отшатнуться. «Да?» – требовал ответа ее разум. Ему показалось, будто она чуть повысила на него голос…

– Слушай! – закричал он, отступая к двери своей комнаты. – Слушай, ты должна уйти, понимаешь? Иди к своему спутнику!

Он попятился назад, охваченный ужасом.

«Я уже с ним», – последовал ответ.

Эта мысль парализовала его. Он смотрел, разинув рот, сердце стучало все медленнее и сильнее, по мере того как ее платье соскользнуло с плеч и начало спускаться все ниже.

Он с криком развернулся и захлопнул за собой дверь. Пальцы тряслись на замке. Все его мысли завывали хором. Он плакал от страха, тошноты и знал, что все это бесполезно, потому что от нее нельзя запереться.

У него в голове верещали обезьянки. Они лежали кружком на спине и пинали изнутри его череп. Они загребали грязными пальцами комки его серого вещества и выжимали его досуха.

Он со стоном перекатился на бок. «Я схожу с ума», – подумал он. Как Корриган, как все они, кроме самого первого, того тощего типа, который начал все это, который придал новое жуткое направление ее и без того повернутому на доминировании сознанию гнианки, который назвал ее Любимой, потому что такой она для него и была.

Внезапно он сел, охваченный страхом, и уставился в изножье кровати. «Она проходит сквозь стены!» – вопил его разум. Там ничего нет, говорили ему глаза. Пальцы вцепились в простыни. Он чувствовал, как капли пота стекают полбу и катятся вниз по крыльям носа.

Он лег. Снова сел. Он хныкал, как перепуганный ребенок. Его окутывало черное облако. Она. Она. Он застонал: «Нет». В темноту. Бесполезно.

Он плакал. Спать. Спать. Слово трепетало, дрожало, приводило в уныние его сознание. Время пришло. Он знал это, знал, знал…

Топор упал, здравый рассудок оказался обезглавленным и задергался в луже крови.

«Нет!» Он пытался поднять себя с кровати, но не мог. Спать. Черная пелена ночи зависла над ним в ожидании.

Спать.

Он повалился на подушку, шатко поднялся на локте.

– Нет. – Его легкие разрывались, – Нет.

Он боролся. Это уж слишком. Он издавал трубные булькающие крики. Она отшвырнула его волю в сторону, раздавленную и бесполезную. Теперь она применяла всю свою силу, и он был сломлен, разбит. Он снова свалился на подушку, окаменелый, с застывшим взглядом. Он слабо застонал, и его глаза закрылись, открылись, закрылись, открылись, закрылись…

Снова сон. Безумие. Не сон.

Когда он проснулся, цветов не было. Период ухаживания закончился. Он таращился тупо и недоверчиво на отпечаток чужого тела в постели рядом с ним.

Отпечаток до сих пор был теплый и влажный.

Он смеялся вслух. Писал слова проклятий в своем дневнике. Писал их высокими черными буквами, зажав карандаш в руке, словно нож. Он писал их и в учетном журнале. Он рвал квитанции, если они оказывались не того цвета. Вместо цифр в его записи стояли кривые завитушки, похожие на многочисленные усики какого-то растения. Иногда ему было на это наплевать. Но в большинстве случаев он просто не замечал.

Он бродил по запертому складу, забитому товарами, глаза красные, непрерывно бормотал себе под нос. Он забирался на кипы товаров и таращился через застекленную крышу в пустое небо. Он похудел на несколько килограммов, перестал мыться. Его лицо покрылось густой щетиной. Он собирался отпустить прекрасную бороду. Она этого хотела. Она не хотела, чтобы он мылся, брился, следил за своим здоровьем. Она называла его Джеффом.

«Ты не можешь с этим бороться», – говорил он себе. Ты не можешь выиграть, потому что проиграл. Если ты наступаешь, то оказываешься отброшенным назад, потому что, когда ты слишком устаешь, чтобы бороться, она возвращается и захватывает твою крепость и твою душу.

Вот почему он шептал себе на складе так, чтобы никто не слышал:

– Мне пора кое-что предпринять.

Вот почему поздно вечером он прокрался в гостиную и переложил газовый пистолет себе в карман. Гнианцам нельзя причинять вред? Как бы не так. Сейчас речь идет о том, чтобы убить или быть убитым. Вот почему я беру пистолет с собой в постель. Вот почему я поглаживаю его, глядя в потолок. Да, именно. Это та скала, где я могу найти отдохновение от кошмара наяву.

Он обдумывал планы с тем же тщанием, с каким животное обнюхивает камни, выискивая себе на ужин насекомых.

Шли дни, дни, дни. Он шептал:

– Убей ее.

Он кивал и улыбался самому себе, поглаживая холодный металл. Ты мой друг, говорил он, ты мой единственный друг. Она должна умереть, все мы это знаем.

Он выстроил множество планов, и все они были одним планом. Мысленно он убивал ее миллионы раз, в тайниках своего сознания, которые он обнаруживал и отпирал, куда он мог забиться, не потревоженный и ясно мыслящий, чтобы составлять свои планы.

Животные. Он ходил, смотрел на деревню рабочих. Животные. Я не собираюсь кончить, как они. Я не собираюсь, я не собираюсь, я не собираюсь, я не…

Он шатко поднялся из-за своего стола в конторе, глаза широко раскрыты, слюна течет изо рта. Он цепко зажал пистолет в трясущейся руке.

Рывком распахнул дверь конторы и заковылял по бетону между поднимавшимися до потолка горами товаров. Рот превратился в узкую черту. Он выставил пистолет перед собой.

Он откинул засов и потянул назад одну из тяжелых створок. Выбрался в потоки солнечного света и кинулся бежать. Струйки страха вырывались из дома. Он упивался ими. Он бежал быстрее. Он упал, потому что ноги у него ослабли. Пистолет отлетел в сторону. Он пополз к нему, сдул с него пыль. Вот теперь посмотрим, обещал он обезьянкам в голове, вот уже скоро.

Он постоял, ощущая головокружение. Заковылял в сторону лома.

Услышал в воздухе шорох, вспышка света пробежала по его щеке и глазам. Он поднял голову и заморгал, увидев грузовой корабль.

Полгода.

Он уронил пистолет и осел на землю рядом с ним, бездумно обрывая голубую траву. Он тупо смотрел на ракету, как она снижалась и садилась, как открылись люки и наружу выскочили люди.

– Н-да, – произнес он, – поспели, можно сказать, в последнюю минуту.

И голос его звучал вполне нормально, если не считать того, что он хохотал, рыдал и колотил кулаками по воздуху.

– Ты поправишься, – говорили ему по дороге обратно на Землю. И ему кололи все новые успокоительные, чтобы привести в порядок его расшатанные нервы и заставить его забыть.

Но он так и не забыл.